Мальчик дразнит чудовище

Лунный пруд. У черта на рогах, на северной окраине города. Полночная луна сияет для Августа Белла где угодно, так почему бы ей не сиять в Брекен-Ридже, резиденции короля Артура и рыцарей Круглого стола. Небольшой дом Роберта Белла из оранжевого кирпича в Квинслендском жилищном товариществе – скоплении маленьких кирпичных домов вниз по склону от Артур-стрит, Гавейн-роуд, Персиваль-стрит и Герайнт-стрит. Здесь сидит сэр Август Безмолвный в водосточном желобе, возле черного почтового ящика, прикрепленного к рассохшейся палке. Садовый шланг лежит на его правом бедре, пока Август заполняет плоский асфальтовый противень Ланселот-стрит водой с правильного ракурса, чтобы отразить полную луну, настолько яркую, что Тот, Кто Живет в Пруду, может разглядеть его влажные губы, насвистывающие «И оркестр сыграл “Вальсирующую Матильду”».

Я наблюдаю за Августом из-за синего фургона «Ниссан», припаркованного через пять домов дальше по улице. Он кидает взгляд на небо, а затем перекручивает садовый шланг в руках так, что вода перестает течь и Лунный пруд застывает, отражая идеальную серебристую луну. Потом Август тянется к старой ржавой клюшке для гольфа, которая лежит рядом с ним, встает, наклоняется над Лунным прудом и смотрит на свое отражение. Он переворачивает клюшку вверх ногами и постукивает торцом рукоятки по самой середине пруда. И видит там то, что может видеть только он. Я перебегаю поближе.

Затем он поднимает глаза и видит меня.

– Так значит, ты можешь говорить, когда захочешь? – спрашиваю я.

Август пожимает плечами и пишет в воздухе: Прости, Илай.

– Скажи это вслух!

Он опускает голову. На мгновение задумывается о чем-то. Оглядывается вокруг.

– Прости, – произносит он.

Его голос звучит мягко, хрупко, нервно и неуверенно. Он похож на мой.

– Почему, Гус?

– Что «почему»?

– Почему, дери тебя конем, ты не разговариваешь?

Он вздыхает.

– Так безопасней, – говорит он. – Так никому не навредишь.

– О чем ты толкуешь, Гус?

Август смотрит на Лунный пруд. Улыбается.

– Я не хочу навредить тебе, Илай, – говорит он. – Не хочу навредить нам. Есть вещи, которые я хотел бы сказать, но, если я скажу их, Илай, люди будут этим напуганы.

– Какие вещи?

– Важные вещи. Такие, которых люди не поймут; которые заставят людей неправильно понять меня, если я их скажу. Они неправильно поймут нас обоих, Илай. А потом они заберут меня, и кто-то левый останется присматривать за тобой.

– Я и сам прекрасно могу о себе позаботиться.

Август улыбается. Кивает.

Над нами горит уличный фонарь. Все огни во всех домах по улице выключены, за исключением света в гостиной нашего дома. Август кивком подзывает меня поближе. Я встаю рядом с ним, и мы смотрим в Лунный пруд. Взгляни на это, безмолвно говорит Август.

Он постукивает по пруду рукоятью клюшки, и рябь кругами расходится по воде от центра, и наше отражение – два брата рядом – распадается на тринадцать или четырнадцать фрагментов.

Август пишет в воздухе: Ты и я и ты и я и ты и я и ты и я и…

– Я не понимаю, – говорю я.

Он снова стучит по луже и указывает на рябь.

– Кажется, я теряю рассудок, Гус, – говорю я. – Думаю, я схожу с ума. Мне нужно поспать. У меня такое чувство, будто я во сне, и это его заключительная часть, которая кажется почти явью, перед тем, как я по-настоящему проснусь.

Он кивает.

– Я что, сумасшедший, Гус?

– Ты не сумасшедший, Илай, – отвечает Август. – Но ты – особенный. Неужели ты сам никогда не чувствовал, что особенный?

– Да какой я особенный, – говорю я. – Мне кажется, я просто очень устал.

Мы оба смотрим в Лунный пруд.

– Так ты теперь будешь разговаривать с людьми?

Август пожимает плечами.

– Я все еще раздумываю над этим, – говорит он. – Может, я просто буду разговаривать только с тобой?

– Ну, каждый с чего-то начинал.

– Знаешь, что я понял за все то время, пока держал рот на замке?

– Что?

– Большинство вещей, которые люди говорят, вовсе не нужно говорить.

Он постукивает по Лунному пруду.

– Я размышлял обо всем, что Лайл говорил мне, – произносит Август. – Он много о чем говорил, но думаю, все это вместе взятое не сказало бы больше, чем его обычное простое похлопывание меня по плечу.

– Что Лайл написал тебе за столом?

– Он сказал мне, где наркотики, – отвечает Август.

– И где наркотики?! – спрашиваю я.

– Я не скажу тебе, – отвечает он.

– Почему?!

– Потому что он также велел мне беречь тебя.

– С чего это?

– Потому что Лайл тоже знал, что ты особенный, Илай.

Я рассказываю Августу о своих приключениях. Рассказываю о своих поисках. Рассказываю, как познакомился с Кэйтлин Спайс. Рассказываю, какая она красивая. Как все в ней кажется правильным.

– Мне кажется, что я знал ее всегда, – говорю я. – Но это ведь невозможно, верно?

Август кивает.

– Откуда ты узнал ее имя в тот день? – спрашиваю я. – В день, когда ты сидел на заборе у дома и писал это имя снова и снова? Это одна из тех важных вещей? О которых ты знаешь, но не можешь сказать, потому что так безопасней?

Август пожимает плечами.

– Я просто увидел ее имя в газете, – отвечает он.

Я описываю ему ее лицо. Ее походку. Ее манеру разговаривать.

Я рассказываю ему обо всем. О моем побеге из больницы, о моей встрече с Бэтменом, о возвращении в Дарру, о новом проникновении в тайную комнату и о том, что сказал мне тот человек по телефону насчет мамы.

Мой рассказ прерывается пронзительным воем, доносящимся из гостиной дома номер пять по Ланселот-стрит.

– Это что за херня такая?

– Это папа, – говорит Август.

– Он там помирает, что ли?

– Он поет, – поясняет Август.

– Звучит так, будто он с китом разговаривает.

– Он поет песню маме, – говорит Август.

– Маме?..

– Он делает так каждую вторую ночь. Под первые четыре стакана бормотухи он всячески проклинает ее, ругает последними словами. А под следующие четыре поет ей песни.

Этот странный дрожащий вой вырывается наружу через большое раздвижное окно на фасаде оранжевого кирпичного домика. В этом вое нет слов, только тоска. Безумная вокальная трель, по-пьяному слюнтяйская, невнятная и гортанная, как если бы оперный певец пытался исполнять крещендо, набив рот стеклянными шариками. Серо-голубые всполохи телевизионного экрана отражаются от стен гостиной, видимых в переднее окно.

Я оглядываю дом за секунду.

Все дома на этой улице от Жилищного товарищества, и все они построены одинаково: приземистые обувные коробки с тремя спальнями, двухступенчатым крыльцом слева и бетонным пандусом, ведущим к задней двери. Мой папаша явно не утруждал себя тем, чтобы косить газон перед домом номер пять по Ланселот-стрит. Впрочем, газон за домом он тоже не косил. Но передний газон он все же, наверно, изредка косил, потому что трава здесь мне всего-то по колено, а на заднем – чуть ли не выше головы.

– Это место – дерьмовая дыра, – говорю я.

Август кивает.

– Нам надо навестить маму, Гус, – продолжаю я. – Мы должны навестить ее. Ей нужно просто увидеть нас, и с ней все будет в порядке.

Я киваю на окно гостиной.

– Он отвезет нас к ней, – говорю я.

Август наклоняет голову в сторону, обозначая сомнение. Он ничего не говорит.

Вой усиливается, когда мы ступаем на крыльцо. «Оооооооооууууууууу». В нем боль. Мелодрама. Некая странная заливистая песнь о ночи, судьбе и смерти.

Август проводит меня через толстую деревянную входную дверь, кое-как окрашенную темно-коричневой краской. Полы в гостиной из темно-коричневых досок, неотшлифованных. Возле входа стоит кремового цвета буфет 1960-х годов, почти пустой, за исключением шести-семи старых кружек, коричневого блюда с деревянными муляжами банана, яблока и апельсина и новой металлической таблички на бампер: «ДИСЛЕКСИКИ ЛЮДЕ ТОЖИ». Фибровые внутренние перегородки в гостиной окрашены в персиковый цвет, и каждая пестрит маленькими и большими дырами и вмятинами; и эти беспорядочные дыры и вмятины перемежаются с пятнами белой краски, которыми замазаны другие подобные отверстия. На стене висит картинка в рамке – красивая женщина в белом платье сидит в лодке на пруду, воздев руки к небу; на лице у нее выражение отчаяния.

Отец не видит, что мы вошли в дом. Он где-то в углу, среди табачного дыма и наркоманской рок-музыки 1960-х годов. Он стоит на коленях на полу, в полуметре от телевизора с выкрученной в ноль громкостью и «белым шумом» на экране, опираясь локтем на белый кофейный столик, ободранный местами и являющий миру все исторические слои разноцветных лакокрасочных покрытий, похожие на внутренности полосатого леденца на палочке. Рядом с его босой правой ногой – желтый пластмассовый стакан, вроде того, из которого я глотал общеукрепляющую микстуру в начальной школе. Возле стакана – серебристый внутренний пакет из-под дешевого коробочного вина, выжатый до последней капли, скрученный, как старая половая тряпка.

Вой Роберта Белла – это попытка подпевать группе «The Doors», играющей в стереосистеме рядом с телевизором.

Папаша снова решает повыть, его голос срывается на высоких нотах и захлебывается пьяной слюной на низких. Он не поспевает за словами Джима Моррисона, поэтому просто откидывает голову назад и воет, и его родная стая полуночных волков должна скоро прибыть, судя по всему. Он тощий и костлявый, но с пивным животом, волосы цвета соли с перцем коротко подстрижены. Если Лайл всегда напоминал мне Джона Леннона, то этот человек скорее – Джордж Харрисон, изможденный и мрачный, похожий на призрака. На нем майка-«алкоголичка» и синие спортивные шорты. Думаю, ему должно сейчас быть лет сорок. Выглядит на пятьдесят. Татуировки шестидесятых годов, такие же самопальные, как у Лайла. Питон, обвивающий распятие, на правом предплечье. Гигантский корабль, возможно, «Титаник», плывущий по правой голени, под буквами «SOS».

Монстр, поющий в задымленном углу гостиной, согбенный вот так, стоящий на карачках вот так, воющий вот так. Он словно участник шоу фриков; чудовище из одной кунсткамеры с Игорем и его друзьями – Мальчиком-лобстером и Девочкой-верблюдом. И налитый кровью правый глаз моего отца вращается в глазнице под набрякшим веком, похожим на кусок коричневой жевательной резинки, прилепленный к его старому потасканному лицу. И находит меня.

– Привет, папа, – говорю я.

Его лицо вздрагивает, когда он видит меня, а затем его правая рука нащупывает что-то под кофейным столиком. Он вытаскивает топорище – изящную крепкую коричневую деревянную дубинку без лезвия сверху. Он сжимает это оружие и поднимается на ноги.

– Хтооооооо… – ревет он. – Штааааа…

Его шорты слиплись от его собственной мочи. Он сплевывает сквозь зубы. Пытается что-то сказать. С трудом старается сформировать слова непослушным языком. Он шатается, глядя на меня, но восстанавливает равновесие.

– Тыыыыыыыыыы… – мычит он. Облизывает губы и повторяет снова: – Тыыыыыыы… – Он набирает в грудь побольше воздуха и продолжает: – Сууууууукааааааа, – он задыхается, пытаясь выговорить это не особо сложное слово.

А затем – быстрее, чем я могу это понять, – он вдруг шагает ко мне, высоко вскидывая топорище, готовый обрушить его на меня.

– Сууууууукааааа! – орет он.

Я застываю на месте, и мой мозг не предлагает мне лучшей защиты, чем прикрыть голову обеими руками.

Но сэр Август Безмолвный, сэр Август Смелый заслоняет меня собой. Одним точным движением сжатый правый кулак Августа врезается в левый висок папаши, заставляя этого человека с топорищем согнуться достаточно низко, чтобы Август мог схватиться обеими руками за его майку на спине и придать ему ускорение рывком, от которого тот влетает своей пьяной башкой в персиковую стену позади нас. Череп отца успевает проделать дыру в перегородке перед тем, как упасть, уже без сознания, вместе со всем остальным телом на неотшлифованный деревянный пол. Мы стоим над ним. Его губы прижаты к полу, глаза закрыты. Он все еще сжимает топорище.

Август переводит дыхание.

– Не волнуйся, – говорит он. – Когда папа трезвый – он сама милота.

* * *

Август открывает на кухне древний холодильник «Кельвинатор». Он так покрыт ржавчиной, что на моих руках остается рыжая пыль, когда я до него дотрагиваюсь.

– Прости, еды не особо много, – говорит Август.

В холодильнике бутылка воды, ведерко бутербродного маргарина и банка маринованного лука, а также что-то заплесневелое и черное в нижнем контейнере – то ли залежавшийся кусок стейка, то ли повесившаяся мышь.

– Что ты ел на ужин? – спрашиваю я.

Август открывает дверь кладовки и показывает шесть пачек куриной лапши быстрого приготовления.

– Купил это пару дней назад, – сообщает он. – А еще купил пакет замороженных овощей, чтобы смешивать с ними. Хочешь, я тебе что-нибудь приготовлю?

– Нет, спасибо. Мне просто нужно поспать.

Я следую за Августом мимо отца, лежащего без сознания в гостиной, и дальше по коридору, до первой комнаты слева.

– Здесь я сплю, – говорит Август.

В комнате темно-синий ковер на полу, односпальная кровать вплотную к стене и старый шкаф с облупившейся кремовой краской напротив кровати.

– Думаю, ты можешь устроиться на ковре рядом со мной, – говорит Август.

Он машет рукой в сторону спальни в конце коридора.

– Там папина комната, – поясняет он.

Я показываю на комнату рядом со спальней Августа. Ее дверь закрыта.

– А что насчет этой?

– Это библиотека, – отвечает он.

– Библиотека?..

Август открывает дверь этой комнаты и щелкает выключателем. Здесь нет ни кроватей, ни шкафов, ни картин на стенах. Есть только книги. Но они не сложены аккуратно на полках, потому что никаких полок здесь тоже нет. Только гора книг, в основном в мягких обложках, которая растет из всех четырех углов, образуя вершину в центре, и достигает высоты моих глаз. В комнате нет ничего, кроме груды книг в форме вулкана. Триллеры и вестерны; любовные романы и классика; приключения и толстые учебники по математике, биологии, анатомии человека; сборники поэзии, книги по истории Австралии; книги о войне, спорте и религии.

– Это все его? – удивляюсь я.

Август кивает.

– Откуда он их столько натаскал?

– Из социальных магазинов, – говорит Август. – Думаю, он прочел их все.

– Это невозможно, – говорю я.

– Не знаю, – пожимает плечами Август. – Все, что он делает, – это читает. И пьет.

Август кивает на комнату в конце коридора.

– Он просыпается рано, часов в пять утра, и начинает сворачивать сразу все самокрутки, которые собирается выкурить в течение дня, – штук тридцать или сорок; а затем просто валяется на кровати, читает книги и курит сигареты, которые свернул.

– Что, даже из спальни не выходит?

– Выходит, когда хочет выпить. Или когда хочет посмотреть по телику «Распродажу века».

– Это трындец какой-то, – говорю я.

Август кивает:

– Да, для дебилов передача, но ему нравится.

– Мне нужно поссать, – говорю я.

Август кивает и ведет меня к туалету и ванной, расположенным рядом с отцовской спальней. Он открывает дверь туалета, и мы оба отшатываемся от вони застарелой мочи и пива. На пластиковой крышке бачка лежит газета «Курьер мейл», разодранная на квадратики, которыми Август вытирает себе задницу. Пространство туалета достаточно длинное и широкое, чтобы вместить фаянсовый унитаз и дверь, открытую вовнутрь; и в данный момент на полу лужа отцовской мочи глубиной чуть ли не в дюйм. По-цыплячьи желтый пушистый коврик перед унитазом пропитан мочой, в углу у стены притаился туалетный ершик.

– Он теряет меткость после пятого стакана, – объясняет Август, стоя на краю этого бассейна с папашиной мочой. – Можешь ссать прямо отсюда, если хочешь. Если у тебя там полный бак, то ты скорее всего добьешь.

Я встаю на берегу лужи и расстегиваю ширинку.

Август достает из встроенного шкафа в коридоре простыню и полотенце. В своей комнате он скатывает полотенце в рулон, делая из него для меня подушку. Я ложусь на спину на темно-синий ковер и накрываюсь простыней. Август стоит возле двери спальни. Он поднимает правую руку к выключателю.

– Тебе так нормально? – спрашивает он.

– Да, все в порядке, – говорю я, устраивая ноги поудобнее. – Рад встрече, Гус.

– И я рад встрече, Илай, – отвечает он.

– Рад с тобой разговаривать, – продолжаю я.

Он улыбается.

– Я тоже рад, – говорит он. – Выспись как следует. Все будет хорошо.

– Ты действительно так думаешь? – спрашиваю я.

Он кивает.

– Не волнуйся, Илай, – произносит он. – Это нам на пользу.

– Что нам на пользу?

– Эта наша жизнь, – говорит он.

– А откуда ты знаешь, что это на пользу?

– Мне сказал человек в трубке.

Я киваю. Нет, мы не сумасшедшие. Мы просто устали. Нам просто нужно немного поспать.

– Спокойной ночи, Гус, – говорю я.

– Спокойной ночи, Илай.

Свет гаснет, и темнота заполняет комнату. Август перешагивает через меня, чтобы добраться до своей кровати. Я слышу, как скрипят пружины в его матрасе, когда он ложится. Тишина. Илай и Август Беллы снова вместе, в другой темной спальне. Дрищ рассказывал, что иногда открывал глаза в такой же темноте, в тьмущей тьме подземелья Черного Питера, и представлял, что это вовсе не тьма. Это было просто пространство, говорил он. Глубокий космос. Глубокая Вселенная.

– Гус?

– Да?

– Как ты думаешь, Лайл еще жив?

Молчание. Долгое молчание.

– Гус?

– Да?

– О, – говорю я. – Я просто проверял – вдруг ты снова перестал разговаривать.

Молчание.

– Пожалуйста, не переставай разговаривать со мной, Гус. Мне нравится с тобой говорить.

– Я не перестану разговаривать с тобой, Илай.

Молчание. Глубокое вселенское молчание.

– Как ты думаешь, Лайл еще жив? – повторяю я.

– А ты как думаешь, Илай?

Я размышляю об этом. Я постоянно размышляю об этом.

– Ты помнишь, что Лайл обычно говорил о «Параматта Илз», когда он на самом деле знал, что команда проиграет, но не хотел это признавать? – спрашиваю я.

– Ага, – говорит Август.

Молчание.

– Ты помнишь, что он говорил?

– Да, извини, – откликается Август. – Я только что написал это в воздухе.

– Хорошо, – говорю я. – Я просто не хочу это произносить.

Пускай это сохранится в воздухе. Может быть, там Лайл Орлик и останется. В воздухе. В моей голове. В моем сердце. В моей ярости. В моей мести. В моей ненависти. В моем времени, которое придет. В моей Вселенной.

– Помнишь тот день, когда мы объелись шелковицы? – спрашивает Август.

Я помню. Тутовое дерево, росшее на участке соседа, Дота Ватсона, свисало через задний забор нашего дома в Дарре. Дрищ присматривал за нами в тот день, но не понимал, что мы съели слишком много сочных спелых плодов, пока меня не вырвало фиолетовым ручьем во время обеда. Я метнулся на улицу через заднюю дверь прачечной, но не успел добраться до травы. Я заблевал всю дорожку, ведущую к бельевым веревкам. Пурпурное пятно расплывалось по бетону, словно кто-то уронил на него бутылку превосходного красного бургундского вина. Дрищ не выразил мне сочувствия по поводу резей в животе, а просто заставил вымыть дорожку средством для посуды и горячей водой. Когда я все убрал, Дрищ сказал, что хочет испечь пирог с шелковицей, наподобие тех, что он ел в приюте для мальчиков на юге.

– Помнишь, Дрищ рассказывал нам историю о мальчике, у которого во рту была Вселенная? – спрашивает Август.

Мы набирали с дерева шелковицу для пирога, когда Дрищ начал рассказывать нам какую-то историю, которую он однажды прочитал в Богго-Роуд; историю о каком-то боге или каком-то особенном парне из другой религии, отличной от той, которую мы знали; не той, где героем является Иисус, а распространенной в местах, которые, как сказал Дрищ, любил посещать Индиана Джонс. Он сказал, что был такой особенный мальчик, который был действительно особенным человеком, и этот мальчик как-то бегал с кучей других детей постарше, играя возле раскидистого фруктового дерева. И старшие дети не позволили особенному мальчику забраться с ними на это фруктовое дерево, потому что он был слишком мал; но позволили ему собрать плоды, которые упали на землю, пока они лезли. Старшие дети предупредили мальчика не есть эти фрукты, потому что они немытые. «Просто собери их», – сказал один мальчик постарше. Но мальчик начал набивать рот спелыми и сочными фиолетовыми плодами, лежащими на земле. Он ел эти плоды как одержимый, настолько жадный до них, что начал собирать их с комками земли и совать в свой набитый рот, фрукты и почву вперемешку, запихивая их так сильно, что пурпурные фруктовые реки начали течь по бокам его рта. «Что ты делаешь? – спросили старшие мальчики. – Объяснись. Дай нам какие-либо ответы. Дай нам все ответы». Но мальчик ничего не сказал. Он не произнес ни слова. Он не мог говорить, потому что рот его был полон грязных плодов. Старшие дети требовали, чтобы он остановился, но мальчик продолжал есть, поэтому они побежали за его матерью. Мать мальчика, рассерженная до чертиков, велела сыну открыть рот и предъявить ей доказательства своего безрассудства, жадности и безумия. «Ну-ка открой рот!» – рявкнула она. И мальчик открыл рот; и мать заглянула внутрь и увидела деревья, и заснеженные горы, и голубое небо, и все звезды, и все луны, планеты и солнца Вселенной. И мать крепко обняла своего мальчика. «Кто ты? – прошептала она. – Кто ты? Кто ты такой?»

«И кем он был?» – спросил я Дрища.

«Он был мальчиком, имевшим ответы на все вопросы», – сказал Дрищ.

Я говорю в темноту нашей комнаты:

– Тот мальчик заключал в себе целый мир.

– Мальчик, поглотивший Вселенную, – откликается Август.

Тишина. Темнота.

– Гус! – зову я.

– Да? – отвечает Август.

– Кто этот человек в красном телефоне?

– Ты действительно хочешь знать?

– Да.

– Не думаю, что ты готов это знать, Илай, – говорит он.

– Я готов.

Долгая пауза во Вселенной.

– Ты снова только что написал это в воздухе? – спрашиваю я.

– Да, – отвечает он.

– Пожалуйста, скажи мне, Гус. Кто этот человек в красном телефоне?

Долгая пауза во Вселенной.

– Это я, Илай.