Мальчик заливает море

Видишь ли ты нас, Дрищ? Как улыбается Август. Как улыбается мама. Как я замедляю время в свой девятнадцатый год на Земле. Помоги мне, Дрищ. Спасибо. Позволь мне остаться в этом году. Позволь мне остаться в этом моменте возле папиного дивана, глядя в яркие и удивительные глаза Августа, когда мы стоим вокруг него, читающего машинописное письмо из канцелярии квинслендского премьер-министра.

Я знаю, Дрищ. Я знаю, что больше не спрашивал отца про Лунный пруд. Я знаю, что это счастье зависит от меня и Августа и мамы, забывающей плохие старые времена. Мы лжем себе, я знаю, но разве нет маленькой белой лжи в любых актах прощения? Возможно, отец не хотел уронить нас с дамбы в ту ночь. Но возможно – хотел. Может быть, ты не убивал того таксиста. Но возможно – ты это сделал.

Ты отбыл за это свой срок. Ты отбыл свой срок, а затем еще сколько-то. Возможно, в случае с отцом то же самое.

Возможно, маме нужно, чтобы он отбыл свой срок, и тогда она сможет вернуться к нему. Возможно, она даст ему второй шанс.

Она во благо для него, Дрищ. Она делает его человечней. Они не любовники или что-то в этом роде, но они друзья, и это хорошо, поскольку он послал подальше всех своих остальных друзей со всей их выпивкой и прочим саморазрушением.

Возможно, все мужчины иногда плохие, а иногда хорошие. Это просто вопрос времени. Ты был прав насчет Августа. У него есть ответы на все вопросы. Он продолжает твердить мне, что он так и говорил. Он продолжает говорить мне, что предвидел что-то, поскольку уже бывал в этом месте раньше. Он все время говорит мне, что вернулся откуда-то. Мы оба вернулись. И он имеет в виду Лунный пруд. Мы вернулись из Лунного пруда.

Он продолжает писать пальцем в воздухе. Я же говорил тебе, Илай. Я же говорил тебе.

Все становится лучше, – говорит он. Все становится по-настоящему хорошо.

Уважаемый мистер Август Белл!

6 июня жители Квинсленда все как один будут радостно отмечать День Квинсленда, беспрецедентное празднование официального отделения нашего великого штата от Нового Южного Уэльса 6 июня 1859 года. В рамках торжеств состоится признание пятиста выдающихся жителей нашего штата «Чемпионами Квинсленда» за неустанный вклад в его развитие. Мы очень рады пригласить вас принять участие в церемонии инаугурации «Чемпионов Квинсленда» 7 июня 1991 года в мэрии Брисбена, где вы будете признаны Чемпионом в номинации «Общественная деятельность» за ваши непревзойденные усилия по сбору средств для Ассоциации поддержки больных мышечной дистрофией Юго-Восточного Квинсленда.

Алекс Бермудес провел четыре часа на нашей кухне, рассказывая мне историю своей жизни. Когда мы закончили, он повернулся к Августу.

– А как насчет тебя, Гус? – поинтересовался он.

Что? – написал Август в воздухе.

– Он говорит: «Что?» – перевел я.

– Есть что-то, в чем я могу тебе помочь? – спросил Алекс.

Именно в тот момент, пока Август на диване смотрел вполглаза «Соседей» по телевизору, почесывая подбородок, брату и пришла в голову мысль насчет Криминальных Пожертвований, первой подпольной благотворительной организации Австралии, финансируемой сетью ведущих криминальных деятелей Юго-Восточного Квинсленда. Он сунул Алексу под нос свое ведро для пожертвований в фонд поддержки больных мышечной дистрофией. Алекс бросил туда двести долларов, а затем Август двинулся дальше. С моей старательной помощью по переводу его воздушных каракулей Август подал Алексу идею постоянных благотворительных пожертвований как от запрещенной организации мотоциклистов «Повстанцы», так и от других богатых преступников в окружении Алекса, которые, возможно, всегда хотели вернуть обществу часть того, что они с такой охотой грабили и разрушали. Огромный преступный мир штата Квинсленд, сказал Август, представляет собой столь же огромный благотворительный ресурс, просто умоляющий им воспользоваться. Даже в гнилом и темном подземном мире, населенном убийцами, душителями и людьми, которые зарезали и ограбили собственных бабушек, чтобы выкопать себе плавательный бассейн в летнюю жару, могло бы найтись несколько людей с большим сердцем, которые хотели бы что-то дать тем, кому повезло меньше, чем им. Август увидел весь спектр особых потребностей и образовательных услуг, которые можно улучшить с помощью доброй воли местных преступников. Они могли бы, например, поддерживать молодых женщин и мужчин из неблагополучных районов, организовав при университете медицинские курсы. Они могли бы, например, заботиться о финансировании стипендиальной программы для детей удалившихся от дел или опустившихся на дно бывших преступников, у которых имеются особые потребности. В этом есть что-то от деятельности Робина Гуда, сказал Август. То, что преступники потеряют в карманах, они получат в своих душах; это дало бы им какой-то маленький лоскуток смысла, чтобы помахать им великому Судье на небесах, когда они позвонят в колокол возле Жемчужных Врат.

Я видел, к чему клонит Август, и прибавил свой собственный экзистенциальный взгляд к его точке зрения.

– Я думаю, Гус хочет донести: неужели ты сам никогда не задумывался, Алекс – для чего все это? – сказал я. – Представь, что когда-то придет время повесить пистолет и кастет на гвоздь, и в свой последний день работы ты оглядываешься на все эти мутные дела, а все, что у тебя есть показать, – это гора наличных и коллекция из надгробий.

Алекс улыбнулся.

– Дай мне это обдумать, – сказал он.

Неделю спустя курьерский фургон австралийской почты доставил к нашему дому посылку, адресованную Августу. Коробка оказалась заполнена сложенными в случайном порядке двадцатками, десятками, пятерками и совсем мелкими купюрами по одному-два бакса на общую сумму 10000 долларов. В графе «Отправитель» было написано: «Р. Гуд, Монтегю-роуд, Уэст-Энд».

Видишь ли ты нас, Дрищ? Мама взлохмачивает Августу волосы.

– Я так горжусь тобой, Август! – говорит мама.

Август улыбается. Мама плачет.

– Что такое, мам? – спрашиваю я.

Она вытирает глаза.

– Мой мальчик – Чемпион Квинсленда, – всхлипывает она. – Они попросят моего мальчика подняться на сцену в этом зале, и они станут благодарить его за то, что он был… что он был… что он был собой.

Мама переводит дыхание. Она дает нам четкие инструкции.

– Мы все пойдем туда, понятно? – говорит она.

Я киваю. Отец мнется.

– Мы все прилично оденемся, – продолжает мама. – Я куплю хорошее платье. Я сделаю прическу. Мы все будем выглядеть отлично ради тебя, Гус.

Август кивает, сияя. Отец все мнется.

– Фрэн, я… эээ… мне, наверно, нет необходимости туда идти… – бормочет он.

– Что за чушь, Роберт, ты пойдешь.

Видишь ли ты мой стол, Дрищ? Видишь ли, как мои пальцы выстукивают слова на пишущей машинке, стоящей на моем столе, Дрищ? Я пишу статью о восьмом заезде на ипподроме Думбен. Ты смотришь на заместителя заместителя резервного полевого райтера. Главный резервный полевой райтер, Джим Чесуик, похвалил меня за статью, которую я написал на прошлой неделе о трех поколениях Маккарти; дедушке, отце и сыне, погонщиках рысаков – их называют «погонщик рысака», а не «жокей», говорит Джим, – участвовавших в том же заезде на Альбионских гонках. Дед выиграл с опережением на два корпуса.

Брайан Робертсон добрее, чем люди думают о нем. Он предоставил мне работу и даже позволил мне закончить школу, прежде чем я за нее примусь. Моя работа в газете – это, по сути, свободное пинание говна – должность, за которую я крепко держусь обеими руками и девятью пальцами. Если что-то значительное происходит в штате или федеральном парламенте, меня отправляют по торговым центрам задавать случайным людям вопросы, выданные мне нашим гризлиподобным начальником штаба, Ллойдом Стоксом.

«Думаете ли вы, что штат Квинсленд спускается в унитаз?»

«Как вы считаете, есть ли Бобу Хоуку дело до того, что Квинсленд спускается в унитаз?»

«Как, по вашему мнению, Квинсленду выбираться из унитаза?»

Я пишу о результатах местных спортивных соревнований, прошедших в выходные. Я пишу о графике приливов и отливов, и каждую пятницу утром я звоню старому рыбаку по имени Саймон Кинг для еженедельной колонки под названием «Саймон говорит», где мы сообщаем читателям о предсказанных Саймоном местах хорошего клева вдоль квинслендского побережья. Тебе бы понравился Саймон, Дрищ, он знает, что в рыбалке важен не улов, а сам процесс ловли. Вся суть в том, чтобы сидеть и мечтать.

Я пишу о домах на страницах про недвижимость. Я пишу обзоры на триста слов – редактор рубрики «Недвижимость», Риган Старк, зовет их «рекламками» – о дорогих домах, выставленных на продажу крупными риелторскими компаниями, которые платят больше всех за рекламу на наших страницах. Риган говорит, что я пишу с чрезмерным энтузиазмом. Она говорит, что в трехстах словах рекламного текста о недвижимости нет места для эпитетов и метафор, и она всегда показывает мне, как сократить мои фразы с чего-то вроде «Просторная открытая гостеприимная палуба обнимает дом с севера и востока, словно мать-кенгуру, баюкающая новорожденного детеныша» до чего-то вроде «Дом имеет L-образную веранду». Но Риган говорит, что я не должен терять энтузиазма, поскольку энтузиазм для журналиста – даже больше, чем ручка и бумага, – самый главный инструмент, если не считать джина «Гилбис». А я просто делаю как ты, Дрищ. Я просто стараюсь быть постоянно чем-то занятым. Я просто отбываю свой срок. Каждый день на один день ближе к Кэйтлин Спайс. Мы сидим в одной комнате на работе, Дрищ. Просто эта комната – главный зал новостей, около ста пятидесяти метров в длину, и она сидит в передней части зала за столом криминального отдела, напротив кабинета главного редактора, Брайана Робинсона; а я сижу в дальнем конце, между шумным фотокопировальным аппаратом и Амосом Вебстером, семидесятивосьмилетним стариком, который редактирует кроссворды и которого я толкаю в плечо по нескольку раз на дню, чтобы убедиться, что он не умер. Мне здесь нравится, Дрищ. Сам дух этого места нравится. Звук наших машинок, когда мы печатаем. Запах сигаретного дыма и то, как старики ругают прежних политиков, которых знали в 1960-е, и болтают о молодых женщинах, которых трахали в 1970-е.

Это ты устроил меня на эту работу, Дрищ. Это ты посоветовал мне написать Алексу. Это Алекс рассказал мне свою историю. Именно эта история стала моей статьей на первой странице «Курьер мейл». «БУНТАРЬ БЕЗ ПЕРЕДЫШКИ» – гласил заголовок над моим эксклюзивным интервью на 2500 слов о жизни и жизненных периодах недавно освобожденного лидера группировки «Повстанцы» Алекса Бермудеса. Под статьей не было моей подписи, но это ничего. Ее сильно переработал главный редактор, Брайан Робертсон, поскольку она была переполнена тем, что Брайан назвал «цветистой чушью».

– Как тебе удалось уговорить Алекса Бермудеса на интервью? – спросил Брайан, сидя за столом и читая мой перепечатанный черновик, отправленный ему мной вместе с сопроводительным письмом, в котором я снова напоминал о своем желании писать для «Курьер мейл» в составе уважаемой команды криминального отдела.

– Я писал ему письма в тюрьму, которые подбадривали его в тяжелые дни, – ответил я.

– Как долго ты писал ему письма?

– Примерно с десяти до тринадцати лет.

– Почему ты начал писать Алексу Бермудесу?

– Мой воспитатель сказал мне, что это может многое значить для кого-то вроде него, потому что у Алекса не было ни семьи, ни друзей, которые могли бы ему писать.

– У него не было ни семьи, ни друзей, которые писали бы ему, потому что он очень опасный, возможно, социопатического склада характера осужденный преступник, – сказал Брайан. – Я так понимаю, твой воспитатель не был похож на Мэри Поппинс?

– Нет, – ответил я. – Нисколько.

– Откуда мне знать, что это не чушь, выдуманная фантазером-мальчишкой, который хочет у меня работать?

Алекс знал, что он так и скажет. Я передал Брайану телефонный номер, по которому он мог бы позвонить Алексу.

Я наблюдал за ним через стол, пока он разговаривал с Алексом Бермудесом по телефону. Он просил Алекса подтвердить подробности и цитаты в статье.

– Понятно, – сказал Брайан. – Ясно… Да, я думаю, мы сможем это напечатать.

Он кивнул, глядя сквозь меня.

– Ну нет, мистер Бермудес, боюсь, что это не будет «слово в слово», потому что парнишка пишет так, как будто хочет быть Львом Толстым, и он растянул все это аж на девятнадцать абзацев, начав с мелких несущественных подробностей и добравшись до сути только ближе к концу. И кроме того, ни одна моя газета никогда не начнет статью на первой полосе с цитаты из гребаного стихотворения!

Алекс предложил начать статью с цитаты из поэмы «Рубайат» Омара Хайяма, которую я послал ему в тюрьму по почте:

 

Пей со старым Хайямом и Мудрость оставь,

Лишь одно несомненно – что годы летят;

Лишь одно знаешь точно, все прочее Ложь —

Ты однажды расцвел, и в свой срок отцветешь.

 

Алекс сказал, что выучил эту поэму наизусть. Он сказал, что эта поэма поддерживала его на протяжении всего срока. Он сказал, что она приносила ему мудрость и утешение. Он сказал, что она вытащила его из ямы, как она вытащила из ямы Дрища сорок лет назад. Эта цитата шла красной нитью через всю мою статью, поскольку она хорошо эмоционально подчеркивала сожаления Алекса о том, что он делал с другими, и выводимую мной связь его поступков с тем, что другие делали с ним, когда он был мальчиком.

– Вам не нравится? – спросил я Брайана.

– Нет! – категорически отрезал тот. – Это льстиво-слезливая гребаная история о том, как гребаный преступник рыдает, глядь, в платочек над своей жизнью профессионального отморозка высшего разряда.

Он снова пробежал глазами черновик моей статьи.

– Но здесь есть свои удачные моменты, – признал он. – Сколько ты хочешь?

– Что вы имеете в виду?

– Оплату, – пояснил он. – Сколько за слово?

– Я не прошу за это никаких денег, – произнес я.

Он положил черновик на свой стол. Вздохнул.

– Я хочу работать в вашей криминальной команде, – добавил я.

Брайан устало опустил голову и потер глаза.

– Ты не криминальный журналист, парень, – сказал он.

– Но я только что написал 2500 эксклюзивных слов об одном из самых известных квинслендских преступников!

– Ага, и пятьсот из них были о цвете глаз Алекса и о силе его взгляда, и о том, как он одет, и о сраной лодке, о которой он мечтал в каталажке.

– Это была метафора! Чтобы подчеркнуть, как он томился в тюрьме и тосковал о свободе.

– Ну, меня это заставило затосковать о корзине для бумаг, приятель. Я скажу тебе прямо, чтобы ты больше не тратил времени на это: правда в том, парень, что криминальными репортерами рождаются, а не становятся, и ты не родился криминальным репортером. Ты никогда не станешь криминальным репортером и, вероятно, вообще любым хорошим новостным репортером, если уж на то пошло, потому что слишком много мыслей плавают в твоей слишком маленькой голове. Хороший новостной репортер думает только об одном.

– О неприукрашенной правде? – спросил я.

– Ну… да, но он думает еще кое о чем даже в первую очередь перед этим.

– О справедливости и ответственности?

– Да, но…

– О том, как беспристрастно служить людям на поприще массовой информации?

– Нет, приятель, все, что у него на уме, – это долбаная сенсация.

Ну конечно, подумал я. Сенсация. Всесильная сенсация.

Брайан Робертсон покрутил головой, ослабляя галстук на шее.

– Боюсь, сынок, ты просто не родился криминальным репортером, – сказал он. – Однако ты родился весьма цветистым писателем.

– Цветистым писателем?

– Да, гребаным цветистым писателем! Небо было голубым. Кровь была бордовой, как красное бургундское вино. Мотоцикл Алекса Бермудеса, на котором он забирался далеко от дома, был сраного желтого цвета! Ты любишь всякие маленькие подробности. Ты не пишешь новости. Ты рисуешь красивые картинки.

Я повесил голову. Возможно, он был прав. Я всегда писал так. Помнишь, Дрищ? Точки зрения. Растяжение момента времени до бесконечности. Детали, Дрищ.

Я поднялся со стула, стоявшего напротив стола Брайана. Я понял, что мне никогда не быть криминальным репортером.

– Спасибо, что уделили мне время, – сказал я, мрачный и побежденный.

Я в отчаянии направился к двери его кабинета. И тут голос редактора заставил меня замереть на месте.

– Так когда ты сможешь приступить? – спросил он.

– А? – произнес я, озадаченный его вопросом.

– Мне бы не помешал запасной зам запасного литературного раба, – сказал Брайан. Он почти улыбался. – Множество красивых картинок ждут не дождутся твоего пера.

Детали, Дрищ. У нее две морщинки из правого уголка рта, когда она улыбается. Она ест мелко порубленную морковь на обед по понедельникам и средам. По вторникам и четвергам она ест сельдерей. Она надела на работу футболку с изображением группы «Реплейсментс» два дня назад, и в обед я сел на поезд в центр и купил кассету с альбомом этой группы. Он назывался «Рад встрече с собой». Я прослушал эту кассету шестнадцать раз за ночь, а на следующее утро подошел к ее столу, чтобы сказать ей, что последняя песня на второй стороне, «Не могу дождаться», является идеальным брачным союзом между ранним гаражным панк-роком ведущего вокалиста Пола Вестерберга и его расцветающей любовью к яркому праздничному попу, и больше напоминает композицию Би Джея Томаса «Подсевший на чувства». Я не сказал ей, что эта песня на самом деле – идеальный брак между моими сердцем и разумом, которые не могут перестать биться и думать ради нее и о ней; что это звуковое воплощение моего обожания ее, воплощение нетерпения, которое она во мне вызывает; не сказал, как она заставляет меня подгонять время – быстрее, быстрее! – чтобы она поскорее вошла в дверь, чтобы моргнула так, как она это делает, чтобы смеялась с другими криминальными журналистами в своем закутке; чтобы она могла посмотреть сюда – сюда, Кэйтлин Спайс! – примерно на сто пятьдесят метров дальше, где нет никого, кроме меня и мертвого парня с кроссвордами.

– Да неужели? – сказала она. – Я ненавижу эту песню.

Затем она открыла ящик своего стола. И протянула мне другую кассету.

– Это третий альбом «Реплейсментс» – «Пусть будет так». Девятая песня, – сказала она, – «У Гэри был стояк». – Она так произнесла слово – «стояк» – как будто это слово «лаванда». Как она это делает, Дрищ? Она волшебная, Дрищ. Каждое ее слово звучит как слово «лаванда», или «люминесценция», или «Лотарингия», или… или… какое еще другое такое слово на букву «Л», Дрищ? Ты его знаешь, они всегда об этом говорят. Ты знаешь это слово, Дрищ?

Брайан Робертсон орет на весь зал.

– Так куда же подевались все эти чертовы ручки?! – кричит он, накручивая сам себя.

Я привстаю со стула, чтобы оценить силу урагана, бушующего в дальнем конце зала, шрапнель и осколки, разлетающиеся от ядерной бомбы – моего редактора, яростно сжимающего в кулаке экземпляр воскресной газеты «Санди мейл», нашей конкурентки.

Мой пожилой товарищ по рабочему пространству и король кроссвордов Амос Вебстер бросается обратно к своему столу и затаивается за ним, почти зарывшись под горой словарей и энциклопедий.

– На твоем месте я бы сел, – говорит он. – Босс вышел на тропу войны.

– Что случилось? – спрашиваю я, все еще стоя и наблюдая, как Кэйтлин Спайс кивает за своим текстовым процессором, впитывая молниеносные указания Брайана Робертсона и его горькие журналистские истины о том, как газеты живут и умирают, даже будучи лучшими.

Брайан Робертсон снова взрывается, пламя и шрапнель извергаются из его рта. Бывалые журналисты бегут, спасая свои жизни.

– Никто не желает мне сказать, где все гребаные ручки? – кричит он.

Я шепчу Амосу:

– Почему бы кому-нибудь просто не дать ему эту сраную ручку?

– Он не ищет ручку, ты, примат! – шипит в ответ Амос. – Это из-за Пеннов. Он хочет знать, что случилось с Пеннами, той семьей, которая исчезла в Оксли.

– В Оксли?

Соседний пригород с Даррой. Паб Оксли. Прачечная Оксли. Эстакада Оксли. Знакомые места.

– Никаких гребаных премий в моей гребаной газете с этой гребаной секунды! – орет Брайан на весь зал новостей, прежде чем топает в свой кабинет и так сильно хлопает дверью, что та дрожит, как гибкая коричневая доска Рольфа Харриса, когда он пел по телевизору «Привяжи кенгуру, друг».

– Вероника Хольт снова опередила нас, – шепчет Амос.

Вероника Хольт. Главный криминальный репортер «Санди мейл». Ей тридцать лет, и она пьет только шотландский виски со льдом, и она может взглядом замораживать кубики льда для своих напитков. Она носит черные юбочные костюмы – угольно-черные, и серо-черные, и ярко-черные, и тускло-черные. Ее нюх на новости столь же остр, как и ее чернильно-черные каблуки. Комиссар полиции однажды потребовал от Вероники Хольт «публичного опровержения» ее статьи о том, что квинслендская полиция часто посещает бордели в пригородах Брисбена. На следующее утро в радиопередаче «Обратная связь» Вероника Хольт напрямую ответила комиссару: «Я опровергну свою статью, господин комиссар, когда ваши люди перестанут трясти своими причиндалами по нелегальным публичным домам».

Я спешу к уголку, где свалены газеты со всей Австралии, – к справочной полке для сотрудников, которая находится возле кулера с водой и огромного канцелярского шкафа. Стопка вчерашней «Санди мейл» лежит на полке, перевязанная белым шпагатом. Я перерезаю шпагат ножницами из канцелярского шкафа и читаю первую полосу вчерашней «Санди мейл».

«Брисбенская семья исчезает как…» Эти слова встроены подзаголовком в огромный баннер на первой странице «Санди мейл»: «ОЧЕРЕДНОЙ ВЗРЫВ НАРКОВОЙН».

Яркая история Вероники Хольт – о загадочном и необъяснимом исчезновении всех членов семьи Пеннов из трех человек, проживавшей в Оксли; неделикатно подчеркивающая, что это произошло на фоне того, что полиция Квинсленда называет «эскалацией трений между конкурирующими группировками подпольных незаконных наркосетей, простирающихся через Квинсленд и все восточное побережье Австралии».

Используя анонимные источники – в основном своего дядю, Дэйва Хольта, отставного старшего сержанта квинслендской полиции, – Вероника Хольт создала захватывающую криминальную статью, которая не говорит явно о том, что семья Пеннов до их загадочного исчезновения давно укоренилась в криминальном мире Брисбена, а просто дает достаточно наводящую предысторию, чтобы показать преданным и зачастую истекающим на нее слюной читателям Вероники, что Пенны шли дорожкой такой же кривой, как струи папашиной мочи в день получения пособия одинокому родителю.

Отец пропавшего семейства, Гленн Пенн, был недавно освобожден из тюрьмы Вудфорд, к северу от Брисбена, отбыв два года за мелкую торговлю героином. Мать, Регина Пенн, была девушкой-серфингисткой на Солнечном побережье и какое-то время работала официанткой в печально известном кровавыми случаями отеле «Марухидор», принадлежащем Курильщику Джо, который часто посещали как крупные преступники вроде Алекса Бермудеса – он упоминается в статье, – так и мелкая шелупонь наподобие Гленна Пенна, очень желавшего быть похожим на Алекса Бермудеса. На семейной фотографии Пеннов, размещенной на первой полосе, у восьмилетнего сына Гленна и Регины – Бевана Пенна – прикрыто лицо. Он одет в черную футболку с «Черепашками-ниндзя». Чистая кожа. Бедный невинный восьмилетний мальчик, унесенный куда-то невидимым подводным течением, потому что его мама и папа плохо соображали. Слова соседки Пеннов в Оксли, вдовствующей бабушки по имени Глэдис Риордан, процитированы в искрометной статье Вероники: «Я слышала крики, доносящиеся из их дома около полуночи, примерно две недели назад. Но они постоянно орали поздно ночью. А потом – ни писка. Ничего вообще в течение двух недель подряд. Я думала, что они могли куда-то уехать. Но затем пришла полиция и сказала мне, что в их сводках они числятся пропавшими без вести».

Пропали. Растворились. Исчезли с лица Земли.

На мгновение я задумываюсь – нет ли у Бевана Пенна молчаливого брата, отсутствующего на фотографии. Может, у Пеннов есть садовник, который известен как один из величайших квинслендских специалистов по побегам из тюрем? Может быть, Пенны вовсе не исчезли, а просто отсиживаются в тайной комнате, которую Гленн Пенн построил под их одноэтажным домом в Оксли и в которой мальчик принимает советы от безымянных взрослых мужчин на другом конце красного телефона.

Циклы, Дрищ. Все возвращается на круги своя, Дрищ. Чем больше обстоятельства меняются, тем больше они остаются херовыми.

Я знаю, что Брайан Робертсон сказал мне не шататься вокруг криминального отдела, но ничего не могу с собой поделать. Он зовет меня. Он притягивает меня. Всякий раз, когда я приближаюсь к Кэйтлин Спайс, я теряю счет времени. Я подхожу к ее столу и никогда не знаю точно, как я там оказался. То есть я инстинктивно понимаю, что прошел мимо спортивного отдела и комнаты объявлений по левую сторону, и пивного холодильника рядом с Карлом Корби, который пишет об автомобилях, и оригинальной футболки Квиндсленской лиги регби, в рамке и под стеклом, подписанной мужественным Уолли Льюисом; но я не помню, чтобы проходил мимо всех этих вещей, потому что каким-то тоннельным зрением вижу лишь Кейтлин Спайс и заперт внутри этого тоннеля. Я всегда умираю на пути через этот тоннель, а она – возвращающий меня к жизни свет в его конце.

Она разговаривает по старому черному телефону с вращающимся диском, стоящему на ее столе.

– Проваливай, Белл.

Это Дэйв Каллен, преуспевающий полицейский обозреватель. Солидный репортер. Твердое эго. Он на десять лет старше меня, и волосы на его лице тому доказательство. Дэйв Каллен занимается триатлоном в свободное время. Тягает веса в качалке. Спасает детей из горящих зданий. Блистает.

– Не мешай ей сосредоточиться, – говорит Дэйв, склонив голову к своему текстовому процессору и усердно набивая что-то пальцами.

– Что вам рассказали копы о семье Пеннов? – спрашиваю я.

– Зачем это тебе, Белл-Брюки-клеш?

Дэйв Каллен называет меня Брюки-клеш. Брюки-клеш – это не криминальный репортер. Брюки-клеш – это фея, которая пишет о цветах.

– Они нашли какие-то улики в доме?

– Какие-то улики? – смеется Дэйв. – Да, Брюки-клеш, они нашли подсвечник в оранжерее.

– Я там вырос, – говорю я. – Я хорошо знаю эту улицу. Логан-авеню. Спускается к реке Оксли-Крик. Затапливается постоянно.

– Аххх, черт, спасибо, Илай, я упомяну об этом в своем вступлении.

Он яростно стучит по своему текстовому процессору, пока говорит вслух:

– «Шокирующие откровения появились в деле пропавшей семьи Пенн из Оксли. Источники, совсем не близкие к семье, сообщают, что пропавшие жили на улице, которую часто затапливает во время сильных дождей».

Дэйв Каллен гордо откидывается на спинку стула.

– Черт, приятель, что бы мы без тебя делали? Наконец-то появился мастер среди дилетантов. Спасибо за подсказку.

Но эта шутка выходит боком великому спортсмену и умнику Дэну Каллену, потому что, пока он разыгрывает свое позерское натужное шоу ехидного сарказма, мои глаза отмечают все детали на его рабочем столе. Кофейная чашка с Бэтменом, выбивающим кулаком слово «Бабах!» из щеки Джокера. Крупный апельсин в стадии гниения. Маленькая фотография квинслендской чемпионки по плаванию Лизы Карри, приколотая к загородке его стола. Подстаканник-термос с надписью «Отель Бердсвилл» и шестью торчащими из него синими шариковыми ручками. И линованный блокнот «Спиракс», лежащий открытым рядом с настольным телефоном. В этом блокноте – несколько строк, написанных с сокращением слов, из которых я могу распознать несколько ключевых. Это слова «Гленн Пенн», «Регина», «Беван», «героин», «Золотой Треугольник», «Кабраматта», «король», «месть».

Но там есть два слова, которые я нахожу более убедительными, чем все остальные. Дэйв Каллен поставил вопросительный знак рядом с этими двумя словами и подчеркнул их. Эти два слова заставляют меня дрожать. Нелепые слова, которые сами по себе не имеют смысла, но приобретают некий смысл, если у вас было странное детство и вы росли в семье наркодилеров в одном из дальних западных пригородов под названием Дарра.

«Шерсть ламы?»

Это имя выпадает из меня. Оно извергается из меня. Горячей расплавленной лавой. Его имя.

– Иван Кроль!

Я говорю это слишком громко, и Кэйтлин Спайс тут же разворачивается на стуле. Ей знакомо это имя. Она узнала его. Она пристально смотрит на меня. Спайс копает глубоко. Спайс копает глубоко.

Дэйв Каллен в недоумении.

– Что? – спрашивает он.

Дверь Брайана Робертсона открывается, и Дэйв Каллен вытягивается в струнку на своем месте.

– Белл! – рявкает редактор.

Его громовой рык заставляет меня подпрыгнуть, когда я поворачиваюсь к этому чудовищу, стоящему в дверях своего кабинета.

– Что я тебе говорил насчет шатания вокруг этого гребаного криминального отдела? – выкрикивает Брайан.

– Вы сказали: «Прекрати шататься вокруг этого гребаного криминального отдела», – говорю я, демонстрируя свою сверхъестественную журналистскую память на факты.

– Немедленно зайди ко мне! – кричит Брайан, возвращаясь обратно к своему письменному столу.

Я бросаю последний взгляд на Кэйтлин Спайс. Она все еще говорит по телефону, но сейчас она смотрит на меня и понимающе кивает, одаривая ободряющей улыбкой, как улыбались прекрасные девы рыцарям, которых вот-вот съедят заживо сказочные драконы.

Я вхожу в кабинет Брайана.

– Простите, Брайан, я просто хотел дать Дэйву кое-какие…

Он обрывает меня.

– Садись, Белл, – говорит он. – У меня есть один проект, и я хочу, чтобы ты с ним по-быстрому разобрался.

Я сажусь на один из двух пустых вращающихся стульев напротив его одинокого кресла коричневой кожи, на котором он не поворачивается к кому попало.

– Ты слышал о предстоящем награждении Чемпионов Квинсленда? – спрашивает он.

– Чемпионов Квинсленда? – удивленно ахаю я.

– Это такая собачья чушь с ободряющими похлопываниями по спине, которую правительство устраивает на День Квинсленда, – поясняет Брайан.

– Я знаю, – говорю я. – Просто мой брат Гус номинирован на премию в категории «Общественная деятельность». В эту пятницу вечером мы с мамой и папой идем в мэрию смотреть, как Гус принимает свою награду.

– За что он получает награду?

– Он бродит по улицам Брисбена с ведерком для пожертвований и просит у людей деньги на помощь квинслендцам, больным мышечной дистрофией.

– Мужчина за работой, – кивает Брайан. Он поднимает стопку бумаг и перебрасывает на мою сторону стола. Это список имен и номера телефонов. – Мы запрыгнули в эту лодку в качестве спонсора на одну ночь, и мы собираемся немного рассказать о десяти из тех квинслендцев, которые получат награды. – Он кивает на бумаги передо мной. – Здесь куча имен и контактных номеров, которые правительство предоставило нам, – продолжает он. – Я хочу, чтобы ты пошел и взял у них интервью. Напиши мне двадцать строк о каждом из них, и мне необходимо отдать это выпускающим редакторам в пятницу, не позднее четырех часов пополудни. Мы напечатаем это в субботу, после вечера награждения. Справишься?

Мой собственный проект. Мое первое большое задание от великого Брайана Робертсона.

– Я справлюсь, – отвечаю я.

– И я хочу, чтобы ты сейчас проявил всю свою цветистость, – говорит он. – Считай, что получил на это мое благословение. Можешь цвести пышным цветом.

– Цвести пышным цветом. Понял.

Мальчик пишет цветисто. Мальчик пишет фиалками. Мальчик пишет розами.

Я просматриваю список имен на бумаге. Это предсказуемое сочетание – популярные люди из мира спорта, искусства, политики и снова спорта.

Золотой медалист Олимпийских игр, велосипедист. Известный игрок в гольф. Борец за права коренных народов. Симпатичный, но вздорный шеф-повар, чье кулинарное шоу «Ворчит животик» прочно обосновалось в дневной сетке вещания квинслендского телевидения. Борец за права женщин. Обаятельный бронзовый призер Олимпийских игр по гребле. Тут есть и полуслепой человек по имени Иоганнес Вольф, который забрался на Эверест и похоронил свой стеклянный глаз в снегу на вершине. Тут есть мать шестерых детей, которая обежала вокруг горы Айерс-Рок 1788 раз в 1988 году, чтобы отпраздновать двухсотлетие открытия Австралии и собрать деньги для квинслендской организации девочек-скаутов.

Мне требуется какое-то время, чтобы обработать в голове всю информацию о последнем номинанте в списке. Победитель в категории «Старшие Чемпионы». Под его именем – сопроводительные слова поддержки, растянувшиеся сантиметров на девять по высоте листа – примерно такой длины был бы сейчас мой правый указательный палец, если бы все еще крепился к моей руке.

«Невоспетый герой квинслендской филантропии, – написано там. – Человек, который начал свою жизнь в Квинсленде как польский беженец, живший со своей семьей из восьми человек в Вакольском восточном иждивенческом лагере для содержания перемещенных лиц. Человек, который изменил жизнь тысяч квинслендцев с ограниченными возможностями. Действительно достойный Старший Чемпион».

Повелитель Конечностей. Ахав. Человек, который сделал Лайла исчезнувшим. Человек, который всех делает исчезнувшими. Я перечитал имя три раза, дабы убедиться, что это реальность.

Титус Броз. Титус Броз. Титус Броз.

– Белл? – говорит Брайан.

Я не отвечаю.

– Белл? – повторяет Брайан.

Я молчу.

– Илай! – рявкает он. – Ты здесь, малыш?

Только тогда я осознаю, что мой правый кулак комкает бумаги, которые мне только что передал редактор.

– С тобой все в порядке? – интересуется он.

– Ага, – отвечаю я, разглаживая бумаги ладонями.

– Ты просто весь бледный, как не знаю что, – говорит он.

– Правда?

– Да, твое лицо побелело, как будто ты увидел призрака.

Призрака. Он призрак и есть. Человек в белом. Белые волосы. Белый костюм. Белки его глаз. Белизна его костей.

– Будь я проклят! – произносит вдруг Брайан. Он наклоняется через стол. Он смотрит на мои руки. Я убираю правую руку в карман.

– У тебя не хватает одного пальца? – спрашивает он.

Я киваю.

– Как долго ты здесь работаешь?

– Четыре месяца.

– И я никогда не замечал, что у тебя нет правого указательного пальца.

Я пожимаю плечами.

– Ты, должно быть, хорошо умеешь это скрывать.

Я скрываю это от самого себя.

– Думаю, да, – говорю я.

– Как ты его потерял?

Призрак вошел в мой дом и забрал его. Когда я был мальчиком.