Мальчик учится летать

Ибис потерял левую ногу. Он стоит на правой, а черная левая заканчивается на том месте сустава, где когда-то была когтистая лапа, помогающая ему подпрыгивать перед взлетом. Леска отсекла ее, пройдя через ногу. Птица, должно быть, мучилась несколько месяцев, пока леска нарушала кровообращение в ноге. Но теперь она свободна. Хромает, но свободна. Ибис просто отпустил ногу. Он просто носил боль, а затем отпустил ее. Я смотрю из окна гостиной, как он скачет сейчас по переднему двору. Он подпрыгивает в воздух и хлопает своими сильными крыльями, чтобы совершить короткий полет на четыре метра к нашему почтовому ящику, куда ветром принесло пустой пакет из-под чипсов. Птица сует свой длинный черный клюв в пакет и ничего не находит, и мне жаль ее, и я бросаю ей кусок бутерброда с говядиной и маринованными огурцами.

– Не прикармливай птиц, Илай, – говорит папаша, сидя с сигаретой перед кофейным столиком, задрав на него ноги и наблюдая за относительно новой брисбенской командой регби «Брисбен Бронкос», играющей с почти непобедимыми «Канберрскими Рейдерами», которых тренирует Мэл Менинга. Отец все больше проводит времени в гостиной, смотря телевизор вместе с Августом и мной. Он пьет меньше, но я не знаю, почему. Наверно, просто устал. Наверно, надоело убирать лужи блевотины и мочи. Я думаю, наше с Августом пребывание здесь пошло ему на пользу, и иногда размышляю – продолжала ли бы его жизнь неуправляемо катиться под откос, если бы нас тут не было. Иногда он шутит, и мы все смеемся, и я чувствую в этом сердечность, которую, думал, испытывают только семьи из американских телевизионных ситкомов: мои любимые Китоны из «Семейных уз» и Косби из «Дома Косби»; и действительно несколько странные Сиверы из «Проблем роста», суетливые, как бобры. Отцы в этих шоу проводят основную часть времени, разговаривая со своими детьми в гостиных. Стивен Китон – отец моей мечты – кажется, не умеет делать больше ничего, кроме как сидеть на диване или за кухонным столом, разговаривая со своими детьми об их бесчисленных подростковых бедах. Он слушает, и слушает, и слушает своих детей, и наливает в стаканы апельсиновый сок, и вручает его своим детям, и слушает еще немного. Он говорит своим детям, что любит их, рассказывая своим детям, что любит их.

Мой папаша показывает, что любит меня, складывая из большого и указательного пальца пистолет и стреляя в меня в тот момент, когда пукает. Я чуть не расплакался в первый раз, когда он так сделал. Он показывает, что любит нас, демонстрируя нам татуировку, о которой мы никогда не знали, на внутренней стороне его нижней губы: «Пошел ты!» Иногда, когда он пьет – он плачет, и просит меня подойти поближе и обнять его; и мне кажется странным прижимать его к себе, но это тоже хорошее чувство, когда его щетина трется о мои нежные щеки, как наждачная бумага; а также возникает странное и грустное чувство печали, потому что я понимаю, что он, скорее всего, действительно не прикасался физически к другому человеку, кроме как случайно, уже долгие годы.

«Прости, – хнычет он во время этих объятий. – Прости».

И я только предполагаю, что он имеет в виду «прости, что завез тебя на ту дамбу в ту безумную ночь столько лет назад, потому что я такой помешанный псих, но я стараюсь, Илай, я стараюсь очень-очень сильно»; и я обнимаю его крепче, потому что во мне есть слабость прощения; и я ненавижу эту слабость, поскольку она означает, что я, вероятно, прощу человека, который вырежет мне сердце тупым ножом, если он скажет, что ему оно нужно больше, чем мне; или скажет, что в его жизни сложный период кровавого вырезания сердец. В общем, к моему удивлению, обнимая отца, я чувствую, что делаю нечто хорошее, и я надеюсь, что вырасту хорошим человеком, потому что делаю это.

Хорошим человеком, как Август.

Август за кофейным столиком в гостиной считает деньги.

Эта благодарная удивленная улыбка Шелли Хаффман из того полуденного репортажа запала в душу моего брата Августа, такого сентиментального молчуна. Это зажгло что-то внутри него. Делая доброе дело, он пришел к пониманию, что, возможно, подобные вещи упускались в жизни братьев Беллов, Августа и Илая. Быть может, это то, для чего меня вернули обратно, безмолвно сказал он не так давно.

«Тебя не возвращали, Август, – сказал я. – Потому что ты никуда, глядь, не уходил».

Но он не слушал. Он был слишком вдохновлен. Добрые дела, осознал он, – это то, чего не хватает в жизни большинства семейств, вольно или невольно потворствующих мелким преступлениям в австралийских пригородах. Преступление, рассуждал он, – по своей природе эгоистичное занятие; все грабят и толкаются, и мошенничают, и воруют, и торгуют, и берут, и ничего не дают. Итак, последние три недели Август стучался в двери с ведерком для пожертвований от имени «Ассоциации поддержки больных мышечной дистрофией Юго-Восточного Квинсленда», обходя улицы Брекен-Риджа и близлежащих пригородов – Брайтона, Сандгейта и Бундалла. У него строгий режим и навязчивая идея. Он составляет карты и расписания своих маршрутов и встреч. Он проводил исследования в библиотеке Брекен-Риджа, используя демографию и статистику, чтобы найти в Брисбене обеспеченных людей, к которым можно постучаться; а на этой неделе ездил на поезде в другие районы – Асколд, Клейфилд, гнездо старых толстосумов Нью-Фарм и за реку, в сонную Булимбу; где, как однажды сказал нам Дрищ, вдовствующие бабушки держат толстые рулоны наличных в своих ночных горшках под кроватью, поскольку знают, что ни один уважающий себя грабитель или некто похуже, вроде члена семьи с липкими пальцами, никогда не будет тщательно изучать горшок с мочой старой леди. Я думал, что своеобразная манера общения Августа может помешать ему в сборе средств, но это, наоборот, оказалось его секретным оружием. Он просто держит свое денежное ведро с наклейкой «Ассоциация поддержки больных мышечной дистрофией Юго-Восточного Квинсленда» и делает жест, предполагающий, что он не может говорить, и большинство добросердечных людей (а когда вы постучите в дверь достаточного количества домов, то начнете понимать, что на самом деле состояние человеческого сердца по умолчанию – это доброта) принимают этот жест как означающий, что он глухонемой; и почему-то думают, что сам он – этот молодой человек с добрым лицом и ведром – живет с мышечной дистрофией. Возможно, мы все были бы гораздо более эффективными специалистами по общению, если бы побольше молчали.

– Почему я не могу покормить птиц?

– Это эгоистично, – заявляет папаша.

– Как же это эгоистично, если я делюсь с птицей своим бутербродом?

Папаша присоединяется ко мне возле переднего окна и смотрит на одноногого ибиса в нашем дворе.

– Потому что ибис не ест бутерброды с говядиной и солеными огурцами, – говорит он. – Ты даешь ему куски бутерброда, потому что хочешь чувствовать себя хорошим ради себя. Это эгоистичное мышление. Ты начнешь кормить птицу из этого окна каждый день, и она станет заглядывать каждый день, как будто мы гребаный «Биг Ростер»; и она приведет своих друзей, и тогда ни одна из этих птиц не получит силу без упражнений, которые им обычно требуются для поиска пищи трудным путем; таким образом, ты радикально изменяешь их метаболизм, не говоря уж о возникновении причины для широкомасштабной гражданской войны в сообществе ибисов Брекен-Риджа – они станут сражаться за то, чтобы быть первым, кто схватит твое угощение из говядины и огурчиков. Более того, ты вдруг получишь неестественно высокую популяцию птиц в одном месте, что повлияет на экологический баланс всей зоны вокруг Брекен-Риджа. Я знаю, что сам не всегда практикую это, но в основном, понимаешь – весь смысл жизни в том, чтобы поступать как правильнее, а не как легче. Потому что ты хочешь быть хорошим ради себя, а ибис внезапно проводит меньше времени на болотах, и больше времени на гребаной автостоянке плечом к плечу с голубями, и тогда мы получаем межвидовой контакт, и ослабление иммунной системы у птиц, и повышенные гормоны стресса, и от этого маленькая чашка Петри вдруг взрывается сальмонеллой.

Отец кивает через забор на нашу соседку Памелу Уотерс, стоящую на карачках в своем саду и выдергивающую сорняки из ряда оранжевых гербер.

– Потом Пэм идет в гастроном на Барретт-стрит и покупает три ломтя ветчины, но Макс оставил окно витрины открытым на два часа, и все эти кусочки вкусной ветчины оказались заражены сальмонеллой, и Пэм отбрасывает коньки через две недели, а врачи не могут разобраться, что это было; а это была ветчина и салатовый ролл с багетом на веранде.

– Так значит, мои куски бутерброда могли бы однажды убить миссис Уотерс?

– Да, что-то я сразу не подумал. Ладно, можешь кормить гребаных птиц.

Мы сгибаемся от хохота. Мы наблюдаем за ибисом некоторое время.

– Пап.

– Да.

– Можно тебя кое о чем спросить?

– Да.

– Ты хороший человек?

Отец смотрит на одноногого ибиса, пытающегося прожевать и проглотить кусок белого хлеба из нарезки.

– Нет, пожалуй, нет, не сказал бы, – отвечает он.

Мы молча смотрим в окно.

– И из-за этого мама от тебя сбежала?

Он пожимает плечами. Кивает. Может быть, и нет. Вероятно, да.

– Я предоставил ей множество причин для побега, – говорит он.

Мы еще немного наблюдаем за ибисом, подпрыгивающим и изучающим двор.

– Я не думаю, что ты плохой человек, – произношу я.

– О, спасибо, Илай, – говорит он. – Я не забуду отразить это сердечное мнение в своем резюме для следующей работы.

– Дрищ когда-то был плохим человеком, – говорю я. – Но он стал хорошим.

Отец смеется:

– Я очень ценю, когда ты сравниваешь меня со своими друзьями-убийцами.

И тут мимо нашего дома проезжает желтый «Форд-Мустанг». Тот же самый человек за рулем. Крупный парень. Черные волосы, черные усы, черные глаза, пристально разглядывающие нас, пока он проезжает мимо дома. Папаша так же пристально смотрит на него в ответ. «Мустанг» едет дальше по улице.

– Что ему надо, черт побери? – недоумевает отец.

– Я видел его на прошлой неделе, – говорю я. – Я сидел на скамейке рядом со станцией Сандгейт, а он смотрел на меня из машины.

– Кто он, как ты думаешь?

– В душе не гребу.

– Постарайся, глядь, не ругаться так много, ладно?

Во второй половине дня звонит телефон. Это мама. Она звонит из телефонной будки на станции Сандгейт. Она напугана. Она плачет. Она не может пойти в дом сестры Патриции, потому что он найдет ее там. Тедди знает про дом сестры Патриции.

Я убью его нахер. Я всажу ему в почку нож.

Я кладу трубку на рычаг.

Отец в гостиной смотрит документальный фильм Малкольма Дугласа о дикой природе. Я сажусь через одну диванную подушку от него.

– Она нуждается в нас, папа, – говорю я.

– Что?

– Мы нужны ей.

Он знает, о чем я думаю.

– Ей больше некуда идти.

– Нет, Илай, – произносит отец.

По телевизору путешественник Малкольм Дуглас засовывает правую руку в грязную яму в мангровых зарослях.

– Я освобожу книжную комнату. Она сможет помогать по дому. Всего несколько месяцев.

– Нет, Илай.

– Разве я когда-нибудь просил тебя о чем-то?

– Не делай этого, Илай, – говорит он. – Я не могу.

– Могу я хоть раз попросить тебя об одной-единственной вещи?

Малкольм Дуглас где-то далеко на севере Квинсленда вытаскивает яростно сопротивляющегося краба из грязевой ямы.

Я встаю и подхожу к переднему окну. Отец знает, что я прошу его о правильном деле. Одноногий ибис подпрыгивает, подпрыгивает и наконец летит над домами по Ланселот-стрит. Ибис знает, что это правильная вещь, которую нужно сделать.

– Знаешь, папа, что мне однажды сказал один хороший человек? – спрашиваю я.

– Что?

– Весь смысл жизни в том, чтобы поступать как правильнее, а не как легче.

* * *

Ее летнее платье поношено и растянуто. Она стоит босиком у телефонной будки на вокзале. Мы с Августом ждем, что она улыбнется, потому что ее улыбка – это солнце и небо, и она согревает нас. Мы улыбаемся ей, подбегая к телефонной будке. У нее нет ничего. Ни багажа. Ни туфель. Ни сумочки. Но она все равно непременно улыбнется – это краткое небесное событие, когда она улыбается, начиная с правого уголка рта, вздергивая верхнюю губу; и она говорит нам этой улыбкой, что мы не сумасшедшие, что мы правы во всем, это просто Вселенная ошибается. И она видит нас и сияет своей улыбкой, и оказывается, что Вселенная права, а эта улыбка неправильная, потому что у мамы не хватает двух передних зубов.

По дороге домой со станции все молчат. Отец сидит за рулем, а мама рядом с ним на переднем пассажирском кресле. Я сижу за ней, и Август рядом со мной периодически тянется к маме левой рукой и успокаивающе поглаживает ее по правому плечу. Я вижу мамино лицо в зеркало заднего вида. Ее верхняя губа мешает ей улыбаться, потому что она опухшая. Вокруг левого глаза черный синяк. На белке глазного яблока кровоизлияние от лопнувших сосудов. Я выколю ему глаза. Я выколю его гребаные глаза.

И только когда отец заезжает на нашу подъездную дорожку, молчание нарушается. Это первые слова мамы, обращенные к папе, которые я когда-либо слышал.

– Спасибо, Роберт, – произносит она.

Мы с Августом разгребаем гору книг в папашиной библиотечной комнате. У нас не хватает коробок, чтобы сложить их все. Здесь, наверно, тысяч десять книг в мягких обложках и, в свою очередь, тысяч пятьдесят мокриц, снующих по их страницам.

Август пишет в воздухе. Книжная распродажа.

– Ты гений, Гус.

Мы вытаскиваем старый стол, который валяется у папаши под домом. Книжный лоток мы обустраиваем на пешеходной дорожке, прямо возле нашего почтового ящика. Мы делаем вывеску из папашиной картонной пивной коробки, намалевав на пустой коричневой внутренней стороне: «БРЕКЕНРИДЖСКАЯ КНИЖНАЯ НАХОДКА – ВСЕ КНИГИ ПО 50 ЦЕНТОВ».

Если мы продадим десять тысяч книг, то заработаем пять тысяч долларов. Этого достаточно маме на залог для аренды квартиры. Этого достаточно, чтобы она купила какие-то туфли.

Мы с Августом таскаем стопки книг в мягкой обложке из библиотечной комнаты к нашему лотку, пока мама с папой пьют черный чай и разговаривают о старых временах. У них есть словечки и выражения, понятные лишь им двоим. И я осознаю, что они когда-то были любовниками.

– Но ты даже не любишь стейк, – говорит отец.

– Я знаю, – говорит мама. – А то, что они подавали, было таким жестким, что его можно было подкладывать под ножку шаткого стола. Но пара девчонок показали мне, как вырезать кружок мяса близко к кости из любого старого кенгуру, сбитого на дороге, и делать его похожим на филе миньон.

Они заботились друг о друге еще до того, как возненавидели друг друга. В глазах отца сейчас мелькает что-то живое, то, чего я никогда не видел раньше. Он так внимателен к ней. Не в своей фальшивой манере, как он обычно делает, когда ему нужно кого-то очаровать. Отец смеется над тем, что она говорит, и то, что она говорит, – смешно. Мама с черным юмором рассказывает о тюремной еде и бурных приключениях прошлых пятнадцати или около того лет ее жизни.

Я вижу что-то. Я вижу прошлое. Я вижу будущее. Я вижу своих маму и папу за тем занятием, которое явилось причиной моего существования, и чувствую тошноту, но одновременно хочу и улыбаться, потому что приятно думать, что они начинали с больших надежд на нашу так называемую семью. До плохих времен. Прежде, чем их поглотила Вселенная.

Звонит телефон.

Я бросаюсь к трубке.

– Илай, погоди! – говорит мама. Я останавливаюсь. – Это может быть он, – продолжает она.

– Я надеюсь на это, – говорю я.

Я подношу трубку к правому уху.

– Алло!

Молчание.

– Алло!

Голос. Его голос.

– Позови свою маму к телефону.

– Ты трусливый ублюдок, – говорю я в трубку.

Папаша качает головой.

– Скажи ему, что мы вызвали копов! – шепчет он.

– Мама вызвала полицию, Тедди, – говорю я. – Парни в синем едут за тобой, Тедди.

– Она не звонила в полицию, – заявляет Тедди. – Я знаю Фрэнки. Она не вызывала полицию. Скажи своей маме, что я за ней приеду.

– Тебе лучше держаться от нее подальше, или…

– Или что, маленький Илай? – рявкает он в трубку.

– Или я выколю твои гребаные глаза, Тедди, вот что.

– О, вот как?

Я смотрю на папашу. Мне потребуется какое-то подкрепление.

– Да, Тедди. И мой отец собирается расколоть твое трусливое хлебало надвое, как он колет кокосовые орехи голыми руками.

На лице папаши появляется удивленное выражение. Он смотрит на свои руки.

– Положи сраную трубку, Илай! – говорит он.

– Скажи маме, что я за ней приеду! – рявкает Тедди.

– Мы будем ждать тебя здесь, ссыкливая манда с ушами, – говорю я. Это разговаривает моя ярость. Она делает меня другим. Я чувствую, как что-то вскипает внутри меня. Вся моя накопившаяся ярость, подавленная в отрочестве. И я кричу: – Мы будем ждать тебя здесь, Тедди!

Он обрывает разговор. Я кладу трубку. Смотрю на папу и маму. Август сидит на диване, качая головой. Они все смотрят на меня, как на ненормального, что вполне возможно.

– Что? – спрашиваю я.

Папаша вздыхает. Он встает и открывает дверь кладовки. Откупоривает бутылку «Капитана Моргана». Выпивает полстакана дешевого рома.

– Август, сходи за топорищем, ладно? – говорит он.

Дрищ однажды сказал мне, что самый большой недостаток времени в том, что его в действительности не существует.

Это не физическая вещь, как шея Тедди, например – к которой я могу протянуть руку и сжать. Его на самом деле нельзя контролировать, или планировать, или манипулировать им, потому что его нет. Вселенная не ставила числа на наши календари и римские цифры на наши часы – это мы поместили их туда. Если бы время действительно существовало и я мог бы дотянуться и схватить его обеими руками – я бы это сделал. Я бы зажал его под мышкой борцовским захватом, где оно не могло бы пошевельнуться, и время застыло бы у меня под мышкой на восемь лет, и я смог бы догнать по возрасту Кэйтлин Спайс, и она смогла бы рассмотреть возможность целовать губы взрослого мужчины ее возраста. У меня была бы борода, потому что к тому времени волосы наконец начали бы как следует расти на моем лице. У меня был бы глубокий мужественный голос, которым я мог бы говорить с ней о политике и домашних делах, и о том, собаку какой породы нам следует завести, чтобы ей подходил наш маленький задний двор в Гэпе. Если бы мы не поместили эти цифры на свои часы, тогда Кэйтлин Спайс бы не старела, Кэйтлин Спайс бы просто была, и я мог бы быть с ней. Я всегда имел плохое чувство времени. Я только чувствовал, что иду с ним не в ногу. Но не в этот день. Не в этот момент у переднего окна гостиной дома номер пять по Ланселот-стрит, в Брекен-Ридже. Полдень. Где там «перекати-поле» и старая бабуля, закрывающая ставни в городском салуне?

Отец стоит с топорищем в правой руке. Видно, что он нервничает. Август стоит рядом с тонким металлическим прутом, который мы обычно используем как запирающий клин для кухонного окна. Я стою со своей битой «Грей Николлс сингл скуп» – Экскалибур-пробивающий-камень среди крикетных бит, – купленной мною у ростовщиков в Сандгейте за пятнадцать долларов.

Слабые, пузатые воины в майках, шлепанцах и шортах перед битвой. Мы все умрем за нашу королеву, запертую в безопасном месте – в библиотеке дальше по коридору, которую мы постепенно освобождаем от книг. Даже отец готов умереть за нее, я полагаю. Может быть, так он сумеет доказать свою любовь к ней. Возможно, это его путь к искуплению – несколько шагов до переднего двора и удар топорищем в висок Тедди, и мама благодарно падает в его худые руки, а вытатуированный Нед Келли на его правом плече одобрительно поднимает большой палец в честь настоящей любви.

– Какого хера ты сказал, что я расшибу ему лицо?

– Я думал, это его отпугнет, – отвечаю я.

– Ты же знаешь, что я не умею драться вообще, не так ли? – говорит он.

– Я думал, что умеешь, когда ты бывал пьяным.

– Я лучше дерусь, когда пьяный.

Нам хана. Такова жизнь.

Желтый «Форд-Мустанг» вдруг появляется на улице и – ком в моем горле, дрожь в моих коленях – въезжает на нашу подъездную дорожку.

– Это он, – выдыхаю я.

Черные волосы, черные глаза.

– Тедди? – спрашивает отец.

– Нет, тот парень, которого я видел на станции.

Он выключает зажигание и выскакивает из машины. На нем серый плащ и брюки, черная рубашка под плащом. Он выглядит чересчур официально одетым для кого-то, посещающего Брекен-Ридж. В левой руке у него небольшая подарочная коробка, завернутая в красный целлофан.

Он идет через передний двор к окну гостиной, где мы все трое – мальчики-колокольчики – стоим с нашим тупым оружием людоедов, сжимая его в потных ладонях.

– Если ты один из дружков Тедди, тебе лучше остановиться прямо там, приятель! – говорит папаша.

Мужчина останавливается.

– Кто-кто? – переспрашивает он.

И тут вторая машина тормозит у поребрика рядом с почтовым ящиком. Большой синий фургон «Ниссан». Тедди выбирается с пассажирского сиденья. Водитель фургона тоже вылезает, а третий мужчина отодвигает заднюю пассажирскую дверцу фургона и с шумом захлопывает ее за собой.

Все трое одинаково большие и неуклюжие. Они смотрятся как тасманийские дровосеки, которые всегда выигрывают первое место на выставке «Экка». У них всех разболтанная шаркающая походка и задницы размера «плюс-плюс-сайз», безошибочно указывающие на принадлежность к племени квинслендских шоферов-дальнобойщиков. Тедди, вероятно, созвал их по своей рации, как семилетний мальчишка, играющий с набором «Полицейские и грабители». Что за гребаный идиот. Возможно, один из них – Бревно, большой придурок с большим членом. Я буду бить ему точно по яйцам. Я бы в голос посмеялся над этими клоунами, если бы не алюминиевые бейсбольные биты в их руках.

Тедди встает посреди нашего двора и орет, не обращая внимания на человека в сером плаще, стоящего под окном:

– Ну-ка быстро вышла сюда, Фрэнки!

В нем снова бушует нечто наркотическое. Мания скорости и дальней дороги.

Человек в сером плаще небрежно и спокойно отходит в сторону, глядя на Тедди с озадаченным выражением, в котором есть что-то от пантеры, – понимаю я только сейчас, – уступающей дорогу ослу.

Мама появляется позади меня.

– Возвращайся в комнату, Фрэн, – негромко говорит отец.

– «Фрэн»? – кричит Тедди. – Фрэн? Это так он обычно тебя называл, Фрэнки? Ты думаешь, что могла бы вернуться к этому придурку?

Человек в сером плаще уже отошел к двум ступенькам, ведущим на наше маленькое бетонное крыльцо. Он садится и изучает разворачивающуюся перед ним сцену, задумчиво потирая губы указательным пальцем.

Мама протискивается между мной и Августом и высовывается из окна.

– Мы с тобой закончили, Тедди, – говорит мама. – Все кончено. Я никогда больше не вернусь. Никогда больше. Все кончено.

– Нет-нет-нет, – произносит Тедди. – Мы не закончили, пока я не сказал «закончено», твою мать!

Я крепче сжимаю свою верную биту.

– Она сказала «отвали», Тедди-медвежонок, ты что, оглох?

Тедди улыбается.

– А, Илай Белл, большой мужчина для своей мамочки! – говорит он. – Но я знаю, что у тебя коленки дрожат, маленький сучонок. Я знаю, что ты намочишь штаны, если придется постоять у этого окна немного дольше.

Надо отдать ему должное, его проницательность на высоте. Я никогда так сильно не хотел ссать, и никогда так сильно не хотел оказаться завернутым в теплое одеяло и прихлебывать мамин куриный бульон, глядя «Семейные узы».

– Если ты приблизишься к ней, я выколю твои гребаные глаза, – цежу я сквозь зубы.

Тедди смотрит на своих громил. Те кивают ему.

– Ну ладно, Фрэнки, – говорит он. – Раз ты не хочешь выходить, то я полагаю, нам лучше войти и забрать тебя. – Тедди и его молодчики маршируют к ступенькам нашего парадного крыльца.

Вот тут-то и встает человек в сером плаще. Вот тут-то я и осознаю, насколько широки плечи человека в сером плаще и насколько серый плащ скрывает мускулистые руки человека в сером плаще. Его подарок остается лежать на первой ступеньке крыльца.

– Леди сказала, что вы закончили, – произносит мужчина в сером плаще. – А мальчик сказал: «отвали».

– А ты что за хрен? – сплевывает Тедди.

Человек в сером плаще пожимает плечами:

– Если ты не знаешь меня, значит, ты не хочешь знать меня.

Я начинаю любить этого человека так же, как я люблю Клинта Иствуда в «Бледном всаднике».

Двое мужчин пристально смотрят друг на друга.

– Иди домой, приятель, – мирно говорит человек в сером плаще. – Эта леди сказала, что у вас все кончено.

Тедди крутит головой, смеется и оборачивается на своих громил, сжимающих бейсбольные биты, жаждущих действий, жаждущих слез и крови. И когда Тедди поворачивается обратно, то взмахивает сильно и быстро своей алюминиевой бейсбольной битой, метясь в голову незнакомца, стоящего на ступеньках нашего крыльца; а незнакомец нырком уходит от удара, как боксер, не сводя глаз с угрозы, и резко вгоняет свой левый кулак в заплывшие жиром ребра Тедди, а правым бьет снизу вверх в подбородок Тедди, вкладывая в яростный апперкот мощь всего тела, силу икр, бедер и таза. Оглушенный Тедди шатается на ногах и успевает сфокусировать взгляд как раз вовремя, чтобы увидеть, как лоб незнакомца врезается в его нос, заставляя носовые кости хрустеть, ломаться и трещать в центре абстрактной картины из брызг человеческой крови. Теперь я знаю этого человека таким, каков он на самом деле. Тюремный зверь. Освобожденный тюремный зверь. Пантера. Лев. Я плачу слезами безумного счастья, когда вижу искалеченное лицо Тедди, лежащего без сознания на земле, и имя слетает с моих сухих губ.

– Алекс… – шепчу я.

Громилы Тедди нехотя приближаются, но немедленно замирают на месте при виде черного пистолета, который незнакомец выхватывает из-за своего поясного ремня.

– Назад! – Незнакомец направляет пистолет в голову ближайшего громилы. – Ты! – продолжает он. – Водила. Я срисовал твой номерной знак, так что теперь ты мой, понял?

Водитель фургона кивает, ошарашенный и испуганный.

– Ты оттащишь этот жирный кусок дерьма обратно в ту дыру, из которой он выполз, – говорит незнакомец. – А когда он очнется, то обязательно скажи ему, что Александер Бермудес и двести тридцать пять членов квинслендского подразделения «Повстанцев» говорят, что у него все закончено с Фрэнки Белл. Ты следишь за моей мыслью?

Водитель фургона кивает.

– П-простите, мистер Бермудес, – заикается он. – Извините, пожалуйста.

Алекс смотрит на маму, наблюдающую за этой сюрреалистической сценой из окна.

– У вас остались какие-то ваши вещи в его доме, которые вам нужны? – спрашивает он маму.

Мама кивает. Алекс кивает понимающе и оглядывается на водителя, засовывая пистолет обратно за пояс.

– Водила, завтра до захода солнца ты доставишь сюда все вещи этой леди и сложишь их на этом крыльце у парадной двери, усек?

– Да-да, конечно, – кивает водитель фургона, уже волоча Тедди по траве прочь из переднего двора. Оба громилы грузят Тедди в синий фургон и стартуют, спеша поскорей убраться подальше от Ланселот-стрит. Водитель уважительно кивает Алексу на прощание, и Алекс кивает в ответ. Он поворачивается к нам, наблюдающим из окна.

– Я всегда говорил своей маме, что это самое худшее, что есть в нашей стране, – говорит он, качая головой. – Хулиганье, блин!

Алекс пьет чай за кухонным столом.

– Красивая чашка, мистер Белл, – говорит он.

– Зови меня Роб, – откликается отец.

Алекс улыбается маме.

– Вы вырастили двух прекрасных сыновей, миссис Белл.

– Зови меня Фрэнки, – говорит она. – Ага, эммм… они парни что надо, Алекс.

Алекс поворачивается ко мне.

– У меня были некоторые темные периоды в тюрьме, – произносит он. – Все просто предполагают, что важный человек такой организации, как моя, будет засыпан письмами от друзей с воли. Но в реальности дела обстоят полностью противоположным образом. Ни один ублюдок не пишет тебе, поскольку думает, что каждый второй ублюдок пишет тебе. Но никакой человек не может жить в совершенной изоляции, ни премьер-министр Австралии, ни гребаный Майкл Джексон, ни квинслендский оружейник мотоциклетной банды «Повстанцы». – Он оглядывается на маму. –   Письма Илая были, пожалуй, самым лучшим за все время моего срока. Этот парень делал меня счастливым. Он немного научил меня, как важно быть человеком, знаете ли. Он не осуждал. Он не знал меня лично, но принимал все мои беды близко к сердцу.

Алекс смотрит на маму и папу.

– Наверно, это вы, ребята, его такому научили? – спрашивает он.

Мама и папа неловко пожимают плечами. Я заполняю паузу:

– Прости, что я внезапно перестал писать. Я сам был немного не в себе.

– Я знаю, – говорит он. – Мне очень жаль Дрища. Ты успел попрощаться с ним?

– Вроде того.

Он подталкивает ко мне через стол подарок, который принес.

– Это тебе, – говорит он. – Извини за упаковку. Нам, байкерам, неизвестны все эти ваши навыки оформления подарков.

Я открываю грубо склеенный и криво сложенный красный целлофан с обоих концов и вытягиваю коробку. Это диктофон «ЭкзекТолк», черного цвета.

– Это для твоей журналистики, – поясняет Алекс.

И я плачу. Я плачу, как семнадцатилетний младенец перед бывшим заключенным, очень влиятельным старшим членом запрещенной организации «Повстанцы».

– Что не так, приятель? – спрашивает он.

Я не знаю. Это мои слабые слезные протоки. У меня нет никакого контроля над ними.

– Ничего, – отвечаю я. – Превосходный подарок, Алекс. Спасибо.

Я достаю диктофон из коробки.

– Ты все еще собираешься стать журналистом, верно? – говорит он.

Я пожимаю плечами:

– Возможно.

– Но ведь это твоя мечта, не так ли? – спрашивает он.

– Да, это так, – говорю я, внезапно помрачнев. Ох уж эта его вера в меня. Мне больше нравилось, когда в меня никто не верил. Это было проще. От тебя ничего не ждут. Нет планки – «достиг – не достиг».

– Так в чем проблема, Мистер Сенсация? – спрашивает он бодро.

В коробке есть и батарейки. Я вставляю их в диктофон. Проверяю кнопки.

– Проникнуть в журналистику оказалось не так просто, как я думал поначалу, – отвечаю я.

Алекс кивает.

– Могу я чем-то помочь? – спрашивает он. – Я кое-что знаю о взломе и проникновении.

Отец нервно смеется.

– А что в этом такого сложного? – интересуется Алекс.

– Не знаю, – говорю я. – Ты должен найти способ выделиться среди всех остальных.

– Ну и что тебе нужно, чтобы выделиться из всех остальных?

Я задумываюсь на мгновение.

– Статья на первой странице.

Алекс смеется. Он наклоняется над кухонным столом и нажимает красную кнопку записи на моем новом диктофоне.

– Ну что ж, – говорит он, – а как насчет эксклюзивного интервью с квинслендским оружейником мотоциклетной банды «Повстанцы»? Из этого должна получиться отличная статья.

Такова жизнь.