Мальчик затягивает петлю

Столица Румынии – Бухарест. Множество змей – клубок. Множество Илаев Беллов – ведро. Коробка. Клетка. Дыра. Тюрьма.

Вечер субботы, 19.15, и папаша дрыхнет возле унитаза. Он обессилел сразу после того, как его стошнило в фаянсовую чашу, и теперь безмятежно спит под держателем для туалетной бумаги; и когда он выдыхает, воздух из его ноздрей колышит три свисающих однослойных листочка, которые трепещут, словно выброшенный белый флаг капитуляции на ветру.

Я сдаюсь. Я хочу быть таким же, как он.

Но сэр Август Невозмутимый не разделяет моего сегодняшнего энтузиазма по поводу того, чтобы, воспользовавшись трудно заработанными наркоденьгами Лайла, – напиться и обожраться до полусмерти.

Мой изначальный план – потратить пятьсот баксов на гастрономическое безумие в забегаловках вдоль Барретт-стрит. Мы можем начать с «Биг Ростер» – целая курица, две большие картошки, две колы, две кукурузы, – а затем двигаться дальше по улице к «фиш энд чипс», китайской закусочной, лавке с «дим-симами» и кафе-мороженому. После этого мы можем завалиться в «Таверну Брекен-Ридж», найти у бара одного из папашиных приятелей-завсегдатаев, Гюнтера, и попросить его купить нам бутылку рома «Бандаберг» для ананасовых коктейлей.

Ты ведешь себя как придурок, – молча говорит Август. Так что пью я в этот вечер в одиночестве. Я еду на пирс Шорнклифф с бутылкой рома, и четыре сотни баксов наличными рассованы по карманам моих джинсов. Я болтаю ногами, сидя на пирсе под мерцающим светом фонаря. Рядом со мной валяется отрубленная голова кефали. Я потягиваю ром прямо из горла и думаю о Дрище; и осознаю, что от рома мне тепло и хорошо и что было бы неплохо провести следующий год моей жизни, тратя оставшиеся 49 500 долларов наркоденег Лайла на ром и чипсы с курицей. Я пью, пока не отрубаюсь на краю пирса.

Я просыпаюсь от солнца и вижу перед собой губы высохшей кефальей башки. Моя голова раскалывается. Я пью из зеленого общественного фонтанчика минуты две, затем раздеваюсь до трусов и купаюсь в кишащей планктоном воде возле пирса. Я приезжаю домой и нахожу Августа сидящим на диване в гостиной ровно там же, где я его вчера оставил. Он улыбается.

– Чего? – спрашиваю я.

Ничего.

Я сажусь перед телевизором. Сейчас перерыв в тестовом матче между Австралией и Пакистаном.

– Как там наши?

Август пишет в воздухе. Дин Джонс на 82.

Я устал. Мои кости ломит. Я откидываю голову на спинку дивана и закрываю глаза.

Но Август щелкает пальцами. Я снова открываю глаза и вижу, что он показывает на экран телевизора. По девятому каналу идет местный полуденный выпуск новостей.

«Рождество пришло раньше для одной очень особенной семьи из Брекен-Риджа, северного пригорода Брисбена», – говорит ведущая, женщина с пышными черными волосами, покрытыми лаком. Дальше идет кадр – Шелли Хаффман в кресле-коляске со своими родителями возле их дома на Тор-стрит.

– Это же Шелли! – говорю я.

Август смеется и хлопает в ладоши.

Голос диктора звучит на фоне кадров, на которых Шелли и ее родители плачут и обнимают друг друга.

«За последние три года родители четверых детей Тесс и Крейг Хаффман пытались собрать 70 тысяч долларов, необходимые, чтобы превратить их дом в дружелюбное пространство для их семнадцатилетней дочери Шелли, которая живет с мышечной дистрофией. По состоянию на вчерашний день они собрали 34 540 долларов через школьные и общественные кампании по сбору средств. Но сегодня утром Тесс Хаффман открыла входную дверь, и… вот что она там увидела!»

На экране мама Шелли вытирает слезы с глаз, разговаривая с репортером в своем переднем дворе. Она держит в руках коробку, завернутую в рождественскую бумагу.

«Я собиралась в пекарню за булочками, потому что должна была приехать бабушка Шелли, – говорит она. – Я открыла входную дверь и увидела на коврике эту коробку, завернутую в хорошую подарочную бумагу».

На бумаге пересекающиеся ряды конфет и елок.

«Я открываю ее, заглядываю внутрь, а там столько денег! – всхлипывает Тесс. – Это просто чудо какое-то!»

В следующем кадре – полицейский, стоящий в переднем дворе Шелли.

«Общая сумма составляет 49 500 долларов наличными, – говорит офицер со строгим лицом. – Мы все же проводим некоторые расследования касательно происхождения денег, но, по предварительным оценкам, похоже, что эти средства пожертвованы истинным добрым самаритянином с большим сердцем».

Я поворачиваюсь к Августу. Он сияет, шлепая себя по коленкам.

Полевой репортер, стоя за кадром, задает Шелли вопрос:

«Что бы вы хотели сказать тому доброму человеку, который оставил эти деньги на вашем пороге, Шелли?»

Шелли щурится, глядя против солнца.

«Я просто хочу сказать… просто хочу сказать… кто бы ты ни был… я люблю тебя!»

Август поднимается с дивана, торжествуя, и в восторге кивает.

Я вскакиваю и в два длинных шага оказываюсь возле Августа, прежде чем нырнуть ему в область таза и вогнать его в раздвижное окно, выходящее на переднее крыльцо. Окно чуть не разлетается вдребезги от удара затылка Августа. Я наношу шквал апперкотов в его живот и подбородок.

– Ты сраный идиот! – кричу я.

Затем он поднимает меня за пояс и с размаху швыряет на телевизор. Тот вместе с диктором внутри накреняется и соскальзывает с папашиной коричневой тумбы. Персиковая керамическая лампа, стоявшая сверху, разбивается на восемь зазубренных осколков, которые разлетаются по деревянному полу. Папаша выходит из своей спальни.

– Что, черт возьми, тут происходит? – рявкает он.

Я снова бросаюсь на Августа, он бьет меня в лицо с левой и с правой, а я провожу серию беспорядочных ударов в ответ, и тут папаша встает между нами.

– Илай! – кричит он. – Оставь его в покое!

Отец отталкивает меня назад, и я перевожу дух.

– Что ты наделал? – кричу я. – Ты сошел с ума, Гус! Ты долбаный псих!

Он быстро строчит в воздухе. Прости, Илай. Мне пришлось.

– Ты никакой не особенный, Гус, – говорю я. – Ты просто шизанутый псих. Ниоткуда ты не возвращался. Нет никаких других Вселенных, кроме этой единственной, и это дыра, каких поискать. Нет там никаких других Августов. Есть только один здесь, и он чертов кретин.

Август улыбается. Он строчит в воздухе.

Ты бы попался с этими деньгами, Илай.

– Просто говори нормально, головожоп! – кричу я. – Меня достали твои гребаные каракули до блевоты!

Мы оба тяжело дышим. Ведущая новостей все еще вещает из телевизора, притаившегося экраном кверху за папашиной тумбой:

«И если эта история не согреет ваши сердца, тогда я не знаю, что сможет их согреть», – произносит она.

Мы с Августом смотрим друг на друга. Август может молча выразить больше, чем я. Я должен был сделать это, Илай.

И тут звонит телефон.

В наших руках, Илай, все эти деньги были не к добру. Не к добру. Шелли они нужны больше, чем нам.

– Миссис Биркбек была права насчет тебя, Гус, – говорю я. – Я думаю, что тебе пришлось сочинить всю эту чушь про людей в телефонах, потому что ты повредился умом. Ты был настолько ошарашен реальностью, что убежал в фантазии.

Но ты слышал их, Илай. Ты тоже слышал их по телефону.

– Я подыгрывал тебе, Гус, – говорю я. – Я вовлекся в эту чушь, потому что чувствовал к тебе жалость, что ты такой псих.

Прости, Гус. Прости.

– Ну, а вот и реальность, Гус, – продолжаю я, показывая на отца. – Он настолько чертов сумасшедший, что пытался утопить нас у плотины. И ты просто такой же сумасшедший, как он, и возможно, я такой же сумасшедший, как вы.

Я поворачиваюсь к отцу. Я не знаю, зачем я говорю это, – но я говорю это. Это все, что я хочу сказать. Это все, что я хочу знать.

– Ты действительно хотел это сделать?

– Что? – спрашивает он еле слышно.

Он потерял дар речи. Он онемел.

– Ага, теперь все молчат! – кричу я. – Весь мир онемел, мать вашу! Ну что ж, позволь мне перефразировать вопрос, поскольку, возможно, он слишком сложен для понимания; и я понимаю это, потому что сам хоть убей не могу понять – зачем бы тебе это делать; но ты сознательно уронил нас с плотины?

Телефон звонит. Отец ошеломлен вопросом.

– Тедди говорит, что ты пытался нас убить! – выкрикиваю я. – Тедди говорит, что это была не какая-то там выдуманная паническая атака. Тедди говорит, что ты долбаный сумасшедший!

Телефон звонит. Папаша сердито трясет головой.

– Черт побери, Илай, ты собираешься ответить на звонок? – спрашивает папаша.

– А почему бы тебе не ответить? – откликаюсь я.

– Потому что это ваша мама, – говорит отец.

– Мама?

– Она уже звонила сегодня утром, – поясняет папаша.

– И ты говорил с ней? – спрашиваю я.

Он говорил с ней. Папа разговаривал с мамой. Это нечто феноменальное.

– Ну да, я говорил с ней. Некоторые люди в этом доме знают, как общаться с помощью той непонятной коробки с голосами на тумбочке.

Телефон звонит.

– Что она хотела?

– Она не сказала.

Телефон звонит. Я снимаю трубку.

– Мама?..

– Привет, милый.

– Привет.

Долгое молчание.

– Как дела? – спрашивает она.

Ужасно. Никогда не бывало хуже. Сердце, как камень. Ураган в голове. Я проснулся с бодуна после вчерашнего рома, у меня похмелье, а 49 500 долларов потеряны.

– Хорошо, – лгу я, прерывисто вздыхая.

– Голос не слишком бодрый.

– Я в порядке, ты как?

– Хорошо, – отвечает она. – Будет лучше, если вы с Августом заскочите ко мне в ближайшее время.

Долгое молчание.

– Что ты думаешь?

– По поводу чего?

– Не желаете снова заехать со мной повидаться?

– Нет, мам, пока он там.

– Он тоже хочет увидеться с вами, Илай, – говорит мама. – Он хочет лично извиниться перед каждым за то, что сделал.

Ну вот, опять. Мама верит, что очередного квинслендского черного кобеля можно отмыть добела.

– Мам, психованные трусливые домашние тираны не меняют свою психованную трусливую сущность.

Долгое молчание.

– Он действительно сожалеет обо все этом, – говорит она.

– Он извинился перед тобой? – спрашиваю я.

– Да.

– И что он сказал?

– Я не хочу вдаваться в подробности, но…

– А не могла бы ты, пожалуйста, все же вдаться в подробности? Меня тошнит от недосказанности. Все вы всегда говорите отрывками, и я никогда ничего не знаю. Ты всегда говоришь, что расскажешь мне, когда я стану старше, но я становлюсь старше, а все истории становятся только более расплывчатыми. Ничего конкретного. Это все обрывки какой-то фигни. Вы не рассказываете историй. Вы рассказываете начало, середину и конец, но вы не рассказываете историю целиком. Ни ты, ни папа никогда не рассказывали мне ни одной полной истории.

Долгое молчание. Долгое молчание и всхлипывания.

– Прости, – говорит она.

– Что Иван Кроль сделал с Лайлом?

Слезы.

– Не надо, Илай…

– Он его расчленил, да? Даррен рассказывал мне, как он это делает. Если он в хорошем настроении, то сперва отрубает голову.

– Прекрати, Илай.

– Но если он чувствует себя настоящим садистом – еще не пообедал или встал не с той ноги, – то сначала отрубает ступни, но перетягивает лодыжки, чтобы человек оставался в живых. Затем отрубает запястья, а затем ногу или руку, возможно. Он ходит туда-сюда…

– Илай, я начинаю за тебя волноваться.

– Не волнуйся, я в порядке.

Долгое молчание.

– Я позвонила сказать тебе кое-что, – говорит мама.

– Ты отрезала голову Тедди?

Длительное молчание. Прекрати, Илай. Ты теряешь рассудок. Найди его, Илай. Срочно найди его обратно.

– Ты закончил? – спрашивает мама.

– Ага, – произношу я.

– Я тут начала кое-чему учиться, – сообщает она.

Это замечательно.

– Это замечательно, – говорю я.

– Спасибо. Мне кажется, или я слышу в твоем голосе сарказм?

– Нет. Это действительно здорово, мам. Что ты изучаешь?

– Социологию. Я начала читать книги в тюрьме. Правительство платит немного за мое обучение, и все, что мне нужно делать, – это регулярно читать. Я думаю, что прочла больше учебников по этому предмету, чем некоторые из моих наставников.

– Это по-настоящему круто, мам.

– Ты гордишься мной?

– Я всегда тобой горжусь.

– А за что?

– За то, что ты есть здесь.

– Есть где?

– Просто есть.

– Ну да, – говорит она. – Слушай, я звоню, потому что женщина с моих курсов сказала, что ее племянник – молодой журналист в «Курьер мейл». Я сказала ей, что мой мальчик, Илай, мечтает о такой работе. Я сказала ей, что он может быть отличным полицейским обзорщиком…

– Обозревателем.

– Ага, отличным полицейским обозревателем, и она сказала передать моему мальчику, что газеты охотно нанимают молодых людей на должности стажеров. Тебе нужно просто пойти, постучать в дверь и спросить, можешь ли ты подать заявление о приеме.

– Не думаю, что все так просто, мам.

– Уверена, у тебя все получится. Я посмотрела имя главного редактора газеты. Его зовут Брайан Робертсон. Ты войдешь и попросишь его спуститься из кабинета и уделить тебе пару минут – всего две минуты – потому что больше не потребуется, чтобы он это увидел.

– Что увидел?

– Искру в тебе, – отвечает она. – Он это увидит. Он увидит, какой ты особенный.

– Я не особенный, мам.

– Не спорь с мамой, – говорит она. – Ты просто еще сам не веришь в это.

– Прости мам, мне пора. Я себя плоховато чувствую.

– Ты заболел? Что случилось?

– Я в порядке, просто мне не до разговоров. Хочешь поговорить с Августом?

– Да, – отвечает она. – Пойди и попроси у редактора одну из этих должностей, Илай. Ты это сделаешь. Две минуты. Это все, что тебе нужно.

– Я люблю тебя, мам!

– И я люблю тебя, Илай.

Я передаю трубку Августу.

– Не желаешь немного помолчать по телефону? – спрашиваю я. – Я хочу побыть один в нашей комнате.

Он кивает. Август никогда не говорит по телефону с мамой. Он просто слушает. Я всякий раз не знаю, что она говорит ему. Полагаю, она просто что-то рассказывает.

Я закрываю за собой дверь в нашу спальню и ложусь на кровать, прихватив тонкую стопку листов формата А4. Бумага. Чтобы сжечь этот дом или зажечь весь мир. С помощью моей искры. У изголовья – синяя погрызенная шариковая ручка. Я начинаю писать на бумаге, но паста не проходит через шариковую головку. Я неистово катаю ручку между ладонями, чтобы согреть ее, и чернила наконец бегут достаточно, чтобы я мог написать и подчеркнуть название своей истории.

Петля Илая Белла

На тот случай, если я погибну в мрачном пригородном инферно под названием Брекен-Ридж или на случай, если я расплескаюсь по железнодорожным путям возле первой платформы станции Сандгейт под поездом до Центра в 4.30 утра, окропив безжалостные рельсы зловещими красными пятнами, как сделал Бен Йейтс два года назад, когда Шеннон Деннис сказала ему, что ни при каких обстоятельствах – даже если он закончит свое обучение на мясника – не захочет иметь от него ребенка, я чувствую важным для себя по крайней мере оставить некоторые подробности касательно исчезновения Лайла Орлика. Основной из фактов, первый и самый главный – Тедди Каллас подстроил убийство Лайла Орлика, потому что был влюблен в мою маму. Моя мама не любила Тедди Калласа, но она любила Лайла Орлика, хорошего и порядочного человека, который просто случайно стал распространителем героина. У меня ушло некоторое время на то, чтобы смириться с реалиями судьбы Лайла, но теперь я готов принять то, что скорее всего он был расчленен на части человеком по имени Иван Кроль, подручным психопатом Титуса Броза, чья фабрика искусственных конечностей в Моруке, на юге Брисбена, является прикрытием для обширной героиновой империи, занимающейся незаконным распространением наркотиков по всему Юго-Восточному Квинсленду.

В случае, если меня найдут размазанным по железнодорожным путям возле станции Сандгейт, пожалуйста, направляйте все последующие вопросы «Почему?», а также все счета за любые расходы на уборку Тедди Калласу из Вакола, на юго-западе Брисбена.

Для протокола: я не являюсь и никогда не являлся особенным. Я думал некоторое время, что мы с Августом особенные. Я считал какое-то время, что действительно слышал все те голоса в трубке загадочного красного телефона Лайла. Но теперь я осознаю, что мы не особенные. Я понимаю, что миссис Биркбек права. Человеческий разум способен убедить нас в чем угодно во имя выживания. Психотравма имеет много масок. Я носил свою. Но не более того. Тедди Каллас прав. Мой брат и я никогда не были особенными. Мы были просто долбаными психами.

В дверь спальни раздается осторожный стук.

– Проваливай, Август, – говорю я. – Я тут в ударе.

Я ожидаю, что дверь откроется, несмотря на мою просьбу. Но это не так. Свежий номер сегодняшней «Курьер мейл» проскальзывает в комнату через щель под дверью.

Газета открыта посередине на тематической рубрике «Специальное расследование». «ПРИГОРОДНОЕ ПОБОИЩЕ – ВОЙНЫ АЗИАТСКИХ ГЕРОИНОВЫХ БАНД ПОЛЫХАЮТ НА УЛИЦАХ БРИСБЕНА», – гласит заголовок.

Это масштабное расследование столкновения между бандами «5Т» и «БТК» в Дарре и в целом незаконной торговли героином из «Золотого Треугольника» в Юго-Восточном Квинсленде. Это хорошо написанная статья на основе хорошо изученного материала, рассказывающая о неких неназванных брисбенских наркобаронах и вьетнамских наркосемьях, выдающих себя за скромных и трудолюбивых рестораторов, пока расширяют наркосети с оборотом в миллионы долларов к северу от Мельбурна и Сиднея. Журналист цитирует отставного полицейского офицера из наркоконтроля, который выражает негодование, что коррумпрованные политики и руководители полиции «слишком долго закрывают глаза» на распространение героина из дальних западных пригородов Брисбена. Полицейский информатор говорит об устойчивых подозрениях среди офицеров, что несколько известных брисбенских бизнесменов сколотили себе состояние, «тайно оседлав Золотого Дракона незаконной азиатской наркоторговли».

«Они разгуливают среди нас! – говорит информатор. – Так называемым достойным членам брисбенского общества сходят с рук убийства».

Я ищу подпись журналиста. Я ложусь обратно на кровать и пишу имя этого журналиста своим средним пальцем, который находится рядом со счастливым пальцем со счастливой веснушкой, который я потерял из-за достойного члена брисбенского общества, которому легко сходят с рук убийства. Ее имя прекрасно смотрится там, в невидимом воздухе.

Кэйтлин Спайс.