Мальчик кусает паука

В Брекен-Ридже нашествие красноспинных пауков. Приятное сочетание температуры и влажности заставляет пауков по всей Ланселот-стрит заползать под пластиковые унитазные сиденья. В мой последний день в одиннадцатом классе нашу ближайшую соседку Памелу Уотерс укусили за жопу, пока она в очередной раз шумно справляла большую нужду с кряхтеньем и оханьем, которые иногда доносятся до нас через забор из ее уличного сортира. Мы с Августом не были уверены, кто больше заслуживал сочувствия: миссис Уотерс или никак не ожидавший подобного кошмара паук, отщипнувший кусочек ее задницы себе на ужин.

Я нашел книжку о разных пауках в папашиной библиотечной комнате и почитал о красноспинных. Там говорилось, что самки таких пауков – это сексуальные каннибалы, которые поедают своих самцов-партнеров, одновременно спариваясь с ними, и это напомнило мне схожие ритуалы некоторых девочек в моей школе. А милые маленькие паучата – сыновья и дочери этих любовниц-убийц – тоже пожирают друг друга, пока проводят около недели в материнской паутине, прежде чем уплыть по ветру.

Одна неделя. Вот сколько хочет мама, чтобы мы с Августом провели в доме Тедди на летних каникулах. Одна неделя с Тедди-крысой. Я бы предпочел остаться здесь, в Брекен-Ридже, с папашей и пауками-каннибалами.

«Какая из планет Солнечной системы имеет больше всего лун?» – спрашивает Тони Барбер в нашем нечетком телевизоре у трех конкурсантов на фоне пастельно-розового с аквамарином задника.

В папаше уже несчетное количество пива и три стакана плодово-ягодного вина из коробки, но он все равно с легкостью побивает всех участников передачи.

– Юпитер! – гаркает папаша.

«Как называется столица Румынии?» – спрашивает Барбер.

«Как называется множество змей в одном месте?» – спрашивает Барбер.

«Как Фрэнки Белл в здравом уме могла довериться ссыкуну Тедди Калласу?» – спрашивает Барбер. Я подаюсь вперед в своем кресле, наконец-то заинтересовавшись любимым папашиным шоу.

«И теперь для Доски славы вы должны коротко рассказать о себе – кто вы такой», – говорит Барбер игрокам. Он смотрит с экрана прямо на меня. Он обращается ко мне напрямую.

«Мои родители никогда не были настоящей парой. Я младший из их двух мальчиков. Мой старший брат перестал разговаривать в шесть лет, после того, как отец уронил машину с нами с плотины. Когда мне было тринадцать, мужчина, рядом с которым, я думал, мне предстоит расти, был утащен в неизвестность подручными пригородного наркоторговца, маскирующегося под малого бизнесмена, торгующего протезами. А затем, когда я полагал, что дела становятся лучше, моя мать переехала к человеку, который – я уверен – виновен в смерти мужчины, которого я любил больше всех других мужчин на свете. И я “перекати-поле” из смятения и отчаяния; я Илай… кто?..»

Август в нашей комнате, рисует. Маслом на холсте. Он говорит, что может стать художником.

«Как и ваш старик-отец!» – говорит папаша всякий раз, когда об этом заходит речь, стремясь провести связь между часто поразительными, иногда тревожными картинами Августа и своей первой работой в должности ученика маляра в компании «Конец радуги. Покраска домов» в Вуллунгаббе.

Коллекция полотен повсюду в комнате – на стенах, под провисшей кроватью Августа. Он плодовит. Он создал серию картин, на которых рисовал незначительные пригородные сценки с улиц Брекен-Риджа на фоне грандиозных космических пространств. На одной из картин он изобразил наш местный ресторан «Биг Ростер», парящий перед спиральной галактикой Андромеда в двух с половиной миллионах световых лет от Земли. На другой он поместил двух мальчишек с Мак-Киринг-стрит, играющих в крикет на заднем дворе, посреди огромной красной галактики, которая выглядела как кровавая дыра в животе от выстрела из дробовика. Еще на одной картине – тележку из супермаркета «Фудстор», плывущую среди звезд в ста тысячах световых лет от нас, на самом краю Млечного Пути. Он нарисовал папашу в синей майке, лежащего на боку на диване, курящего самокрутку и обводящего имена лошадей в программке, – на фоне безбрежного цветного облака межзвездного газа на самом краю изученной Вселенной, где, по словам Гуса, вся вселенская материя пахнет, как папины пуки.

– Кто это? – спрашиваю я, стоя в дверях спальни.

– Это ты.

Кисть Августа касается крышки от ведерка шоколадного мороженого «Черное золото», которую он использует как палитру для красок. Это я на холсте. Это я со своей фотографии в Нешвиллской государственной старшей школе. Мне нужно подстричься. Я выгляжу, как бас-гитарист из «Семьи Партридж». Позднеподростковые прыщи, большие дурацкие позднеподростковые уши, лоснящийся от жира позднеподростковый нос. Я сижу за коричневым школьным столом в классе и смотрю в окно, на моем лице встревоженное выражение, а за окном класса – космическое пространство.

– Что это такое?

Там какое-то межгалактическое явление – светящийся зеленый шар, формирующийся среди звезд.

– Это ты смотришь в окно на математике и видишь свет, которому потребовалось двенадцать миллиардов лет, чтобы до тебя добраться, – говорит Август.

– И что это значит? – интересуюсь я.

– Я не знаю, – отвечает Август. – Я думаю, это просто о том, как ты смотришь на свет.

– И как ты собираешься это назвать?

– «Илай видит свет на уроке математики».

Я наблюдаю, как Август добавляет побольше тени на мой кадык, нарисованный масляной краской.

– Я не хочу ехать в дом Тедди, – говорю я.

Касание и мазок. Касание и мазок.

– Я тоже, – говорит он.

Касание и мазок. Касание и мазок.

– Но мы все равно поедем, не так ли? – спрашиваю я.

Касание и мазок. Касание и мазок.

Август кивает. Да, Илай, мы должны ехать.

Глаза Тедди ввалились внутрь с тех пор, как я последний раз видел его, а живот выпятился наружу. Он стоит в дверях двухэтажного дома-«квинслендера» в Ваколе, одном из пригородов к юго-западу от Дарры. Он унаследовал этот дом от родителей, которые сейчас живут в доме престарелых в Ипсвиче, еще в двадцати минутах езды дальше по Брисбен-роуд.

Мы с Августом стоим на вершине шаткой лестницы с железными перилами, такой старой и хрупкой, что она ощущается веревочным мостом, по которому Индиана Джонс и его верный напарник Коротыш Раунд могли бы перебираться через яму с крокодилами.

– Давненько не виделись, ребята, – говорит Тедди, обнимая маму толстой рукой так, словно она бочонок пива.

Я вижу тебя в своей голове почти каждый день, Тедди.

– Да, давно, – произношу я.

Август позади меня тянется рукой через перила, чтобы схватить нечто похожее на дикий желтый абрикос с дерева, нависающего над передней лестницей.

– Рад тебя видеть, Гус, – говорит Тедди.

Август смотрит на Тедди, слегка улыбается и срывает фрукт с дерева.

– Это мамина мушмула, – сообщает Тедди. – Это дерево растет здесь уже более пятидесяти лет.

Август нюхает фрукт.

– Давай, кусай, – улыбается Тедди. – На вкус как груша и ананас – все в одном.

Август кусает, прожевывает кусок мушмулы. Улыбается.

– А ты хочешь, Илай? – спрашивает Тедди.

Я ничего не хочу от тебя, Тедди Каллас, кроме твоей головы на колу.

– Нет, спасибо, Тедди.

– Хотите, ребятки, взглянуть на кое-что крутое?

Мы молчим.

Мама бросает на меня отчаянный взгляд.

– Илай! – говорит мама, не зная, что еще сказать.

– Конечно, Тедди, – говорю я с энтузиазмом мушмулы.

Это грузовик. Огромный оранжевый «Кенворт К100» 1980 года, с кабиной над двигателем, припаркованный на краю обширного двора Тедди под чудовищным манговым деревом, которое роняет на машину свои зеленые плоды, высосанные летучими лисицами.

Тедди говорит, что обслуживает на этом грузовике супермаркеты «Вулворт», перевозя фрукты вверх и вниз по карте вдоль восточного побережья Австралии. Мы забираемся в грузовик вместе с ним, он поворачивает зажигание, и зверь-фруктовоз с рычанием просыпается.

– Хочешь погудеть в рог, Илай?

Мне уже не восемь гребаных лет, Тедди.

– Все и так прекрасно, Тедди.

Он гудит сам и выдает возбужденный смешок, как сказочный гигант с мозгом-горошиной мог бы смеяться над вороватым крестьянским сыном, скачущим на палочке.

Он включает рацию гражданского диапазона и крутит какие-то ручки частот в поисках каких-либо приятелей поблизости, про которых говорит, что они сейчас «где-то там, в стране дальнобойщиков». Эти приятели-дальнобойщики постепенно появляются в канале, болтают друг с другом, ругают других парней, которых зовут Марлон и Фитц, и еще какого-то дрочилу, легенду австралийских грузоперевозок по прозвищу Бревно из-за размеров его члена.

Мне понравился Тедди Каллас, когда я впервые с ним познакомился. Мне понравилось, как Тедди и Лайл ладили между собой в духе лучших друзей. Тедди, казалось, видел в Лайле то же самое, что и я. Я считал, что Тедди немного похож на Элвиса Пресли времен альбома «Солдатский блюз» – манерой зачесывать назад волосы с гелем, чем-то в изгибе его пухлых губ. Но теперь из-за своей одутловатости он больше напоминает Элвиса периода «Вегаса». Он словно пышный промасленный оладушек. Он заложил Лайла. Он рассказал Титусу Брозу, что тот вел наркобизнес на стороне. Он подстроил так, что Лайла утащили прочь и четвертовали, и думал, что это принесет ему девушку и хорошее отношение Титуса Броза. Но Титус вышвырнул его, поскольку знал, что крысам нельзя доверять. Крысы должны идти на обычную работу – водить продовольственные грузовики вверх и вниз по восточному побережью Австралии. Тедди начал навещать маму в тюрьме, и я думаю, она хотела верить, что он не крыса, так как хотела, чтобы к ней кто-то приходил. Я не приезжал к ней в Богго. Август не приезжал. Никто не разрешил бы нам заявиться туда без отца. Но маме нужно было говорить с кем-то с воли, хотя бы для того, чтобы не забыть, что внешний мир все еще существует. Вот она и говорила с крысой. Он посещал ее каждый четверг по утрам, рассказывала мама. Он был забавным, говорила она. Он был добр, говорила она. Он был там, говорила она.

– Мне нравится водить грузовик, – сообщает Тедди. – Я выезжаю на шоссе и просто чувствую себя в своей тарелке. Я не могу этого объяснить.

Пожалуйста, не объясняй, Тедди.

– Знаете, что я иногда делаю в дороге?

Ты, Марлон, Фитц и Бревно устраиваете сеансы совместной мастурбации по радио, подонок?

– Что? – буркаю я.

– Я разговариваю с Лайлом, – говорит он.

Он качает головой. Мы сидим молча.

– Знаете, что я ему говорю?

Прости? Пожалуйста, прости меня? Пожалуйста, освободи меня от круглосуточных душевных терзаний из-за моей вины, моего предательства и моей жадности?

– Я разговариваю с ним о молочном грузовике.

Они с Лайлом украли молоковоз, когда были мальчиками, рассказывает он. Это произошло в Дарре. Они угнали грузовик, пока молочник болтал у порога с мамой Лайла, Линой. И они совершили на этом грузовике бесшабашную прогулку, возможно, это были самые счастливые шесть минут в жизни каждого из них. Лайл высадил Тедди у магазина на углу, прежде чем вернул грузовик, взяв всю вину на себя. Потому что Лайл Орлик был хорошим и порядочным мальчиком, которому предстояло вырасти в пригородного толкача «дури».

– Я скучаю по нему, – добавляет Тедди.

И тут его размышления перебиваются двумя крупными немецкими овчарками, подскочившими с лаем к двери грузовика.

– Привет, парни! – говорит им Тедди, высовываясь в окно. – Идите, познакомьтесь с моими ребятками! – предлагает он нам.

Он выскальзывает из грузовика и играючи борется со своими собаками в своем заднем дворе.

– Этого парня зовут Бо, – говорит он, энергично поглаживая голову одного из псов. Его левая рука тянется пощекотать живот другой собаки. – А этого крепыша – Эрроу.

Тедди с любовью смотрит им в глаза.

– Эти мальчики единственная семья, которая у меня сейчас есть, – продолжает он.

Мы с Августом переглядываемся, безмолвно разговаривая друг с другом. Что за долбаный неудачник.

– Идемте, взглянете на их дом! – зовет он беспечным тоном.

Конура Бо и Эрроу под домом. Это не столько будка, сколько двухуровневая собачья дача на бетонной плите. Деревянные кружевные наличники на окнах и дверях придают ей вид домика, на который наткнулись Гензель и Гретель, блуждая по лесу. Все это построено на сваях-пеньках, и у Бо с Эрроу есть специальный пандус с набитыми ступеньками-перекладинами для лап, чтобы забираться в их утепленный и уютный домик мечты.

– Построил это сам, – сообщает Тедди.

Мы с Августом безмолвно разговариваем друг с другом. Какой сказочный неудачник, мать его.

В доме Тедди все идеально в первые три дня нашего пребывания. Мушмула превосходна. Тедди постоянно улыбается маме, чтобы показать нам свою заботу, и покупает для нас мороженое, чтобы завоевать наше расположение, и рассказывает нам анекдоты дальнобойщиков, почти все из которых глубоко расистские и сводятся к тому, что абориген/ирландец/китаец/женщина были найдены застрявшими в передней решетке восемнадцатиколесной фуры. Затем, в четвертый вечер нашего пребывания, мы благодаря Дастину Хоффману все вместе едем на юг. Мы возвращаемся домой из кинотеатра «Эльдорадо» в Индорупилли, когда что-то в поведении Дастина Хоффмана в фильме, который мы только что видели – «Человек дождя», – напоминает Тедди Августа.

– Ты можешь проделывать такие штуки, Гус? – спрашивает Тедди, глядя в зеркало на Августа, сидящего на заднем сиденье.

Август ничего не говорит.

– Ну, ты понимаешь, – не унимается Тедди, – можешь ты сосчитать количество зубочисток в куче с одного взгляда? У тебя есть какие-то особые способности?

Август закатывает глаза.

– Он же не аутист, Тедди, – говорю я. – Он просто охеренно молчалив.

– Илай! – одергивает меня мама, оглянувшись.

В машине повисает тишина на целых пять минут. Все молчат. Я наблюдаю за желтым сиянием придорожных огней. Это сияние разжигает огонь внутри меня, рождая из пламени вопрос. Я спрашиваю ровным тоном, без малейшего намека на эмоции:

– Тедди, почему ты заложил своего лучшего друга?

И он ничего не отвечает. Он просто смотрит на меня в зеркало заднего вида, и он не похож на Элвиса из любой эры, периода, места или ситуации, потому что Элвис никогда не спускался в ад. У Элвиса никогда не было дьявольской фазы.

Тедди молчит еще два дня. Он просыпается поздно утром и тяжело тащится мимо мамы, Августа и меня, едящих за столом кукурузные хлопья, и мама говорит: «Доброе утро», а он даже не поднимает глаз, когда выходит из дома.

Папаша иногда проделывает такое с Августом и мной после того, как у нас случается большая драка в гостиной во время какого-нибудь из его запоев. Он тот, кто ее затевает, он тот, кто продолжает раздавать нам подзатыльники, когда мы пытаемся смотреть «Джамп-стрит, 21», он тот, кто всегда доводит Августа до крайних мер, и он тот, кого Август бьет кулаком в глаз, чтобы получить минутную передышку. И однако нам же потом достается игнор. В большинстве случаев папаша просыпается на следующее утро, оценивает синяки на морде и извиняется. Но иногда он устраивает нам молчаливый бойкот. Как будто это мы засранцы. Как будто это мы виноваты во всем. Долбаные взрослые.

Тедди ведет себя так, словно нас нет в его доме, словно мы призраки, бесплотные духи, играющие в настольные игры в его гостиной, пока сам он разыгрывает роль несправедливо гонимого в своей спальне. Так что я чувствую себя дерьмово из-за того, что заставляю маму чувствовать себя дерьмово, и когда она просит нас с Августом помочь ей приготовить бараньи голени на ужин, Август бросает на меня один из своих говорящих взглядов. Ты поможешь ей приготовить эти бараньи голени, потому что это кое-что значит для нее, и ты будешь делать это с радостью, а если ты этого не сделаешь, я тебе череп вскрою.

Мы готовим бараньи голени, возимся с ними полдня, просто потому, что маленький сюси-пуси Тедди их любит.

Тедди покидает дом в полдень, проходя через кухню.

– Куда ты идешь? – спрашивает мама.

Он ничего не говорит.

– Ты сможешь вернуться к ужину в шесть? – интересуется она.

Молчание.

– Мы приготовим тебе бараньи ножки, – говорит она.

Скажи что-нибудь, дебил.

– С красным винным соусом, точно как ты любишь, – добавляет мама.

Мама улыбается. Взгляни на эту улыбку, Тедди. Посмотри на это солнце внутри нее. Ну же, Тедди? Тедди?

Ничего. Он выходит из кухни, спускается по задней лестнице. Ниже, ниже, ниже, дьявол спускается вниз, а солнечная девушка дьявола делает все возможное, чтобы обернуть это в шутку.

Мы на медленном огне готовим бараньи ножки в стальном котле, когда-то принадлежавшем бабушке Тедди, достаточно большом, чтобы в нем можно было кипятить воду для купания. Мы готовим их полдня и еще чуть-чуть, переворачиваем их каждый час в соусе из красного вина, чеснока, тимьяна, лаврового листа, мелко порезанного лука и сельдерея. Когда подходит время снимать пробу, куски баранины отваливаются от костей и напоминают цветом шоколад в руках той воздушной леди в белом из рекламы «Флэйк», которую Август так любит.

Тедди не возвращается к шести часам вечера. Мы уже сидим за обеденным столом в столовой, когда он заявляется на два часа позже.

– Твое в духовке, – говорит мама.

Он кидает на нас пристальный взгляд. Оценивающий. Мы с Августом чувствуем запах мочи от него в ту минуту, когда он садится за стол. И еще чего-то внутри него. Скорости, возможно. Маленький помощник огромной машины на долгом пути до Кэрнса. Его глаза не могут зафиксироваться на нас, он громко дышит и постоянно открывает и закрывает рот, словно испытывает жажду; толстые белые катышки свернувшейся слюны скопились в уголках его губ. Мама идет на кухню, чтобы подать ему еду, а он посматривает на Августа через стол.

– Как прошел твой день, Тедди? – спрашиваю я.

Но он не отвечает, он просто продолжает смотреть на Августа, который опустил голову к тарелке, перемешивая волокна баранины с красным винным соусом и картофельным пюре.

– Что? – спрашивает Тедди, глядя на Августа. – Прости. Я тебя не расслышал.

– Он ничего не сказал, Тедди, – говорю я.

Он наклоняется ближе к Августу, взгромождая свой толстый живот на стол так далеко, что пачка красного «Уинфилда» выпадает из кармана его синей джинсовой рабочей рубашки.

– Ты можешь повторить это для меня? Может, немножко громче на этот раз.

Он театрально поворачивает левое ухо к Августу.

– Нет-нет, я понимаю, приятель, – пожимает плечами Тедди. – Я бы тоже лишился дара речи, если бы мой старик так поступил со мной.

Мой брат смотрит на этого предателя и улыбается. Тедди снова садится на свой обеденный стул, и мама ставит его еду перед ним.

– Мы рады, что ты наконец пришел, – говорит мама.

Тедди ковыряет пюре вилкой, как ребенок. Он вгрызается в мясо, как акула. Он опять смотрит на Августа.

– Ты ведь знаешь, в чем его проблема, не так ли? – говорит он.

– Эй, Тедди, давай просто поужинаем, – отвечает мама.

– Ты потакала всей этой чепухе с «обетом молчания», – произносит Тедди. – Ты сделала этих парней такими же сумасшедшими, как их долбанутый отец.

– Ну ладно, Тедди, хватит, – говорит мама.

Август снова смотрит на Тедди. Август уже не улыбается. Он просто изучает Тедди.

– Надо отдать вам должное, ребята, – говорит Тедди. – Это определенно смело – спать под одной крышей с парнем, который пытался утопить вас возле той гребаной плотины.

– Хватит, Тедди, черт побери! – кричит мама.

– А что такое? – вскидывается Тедди. – Так и есть. Утопить, да, парни? Утопиииииить!

А затем он тоже кричит. Громче, чем мама.

– Нет уж, нахер! – рявкает он. – Этот обеденный стол принадлежал моему отцу. Мой отец сделал этот гребаный стол, и теперь это мой гребаный стол! А мой гребаный отец был правильным мужиком и правильно меня воспитал! И я скажу, что нахер мне такое не надо за моим гребаным столом!

Тедди отрывает зубами еще один кусок баранины так, словно выгрызает кусок плоти из моего предплечья.

– Нет уж, нет уж! – орет он. – Вы все можете проваливать!

Он поднимается с места.

– Вы не заслуживаете сидеть за этим столом! Проваливайте из-за моего стола. Вы не достойны этого стола, гребаные психи!

Мама встает тоже.

– Ребята, мы можем доесть наш ужин в кухне, – говорит она, поднимая свою тарелку. Но рука Тедди шмякает по тарелке сверху, выбивая ее обратно на стол, где та раскалывается на три части, напоминающие международный символ мира.

– Оставь эти чертовы тарелки здесь! – рычит Тедди.

Мы с Августом уже на ногах, отходим от наших стульев и движемся в сторону мамы.

– Нет уж, нет уж, – продолжает Тедди. – За этим столом едят только члены семьи!

Он издает громкий деревенский свист, и его любимые немецкие овчарки бегут вверх по задней лестнице, через кухню и в столовую. Тедди похлопывает ладонями по нашим с Августом стульям.

– Сидеть здесь, мальчики!

Бо послушно вспрыгивает на мой стул, а Эрроу преданно занимает место Августа.

Тедди довольно кивает.

– Ешьте, ребята, – говорит он. – Эти бараньи ножки ресторанного качества.

Собаки погружают головы в наши тарелки, виляя хвостами от восторга.

Я смотрю на маму.

– Пойдем, мам, – говорю я.

Она стоит, глядя на порыкивающих собак, пожирающих весь день, который она потратила на готовку. А затем молча поворачивается и, как робот, идет в кухню. Там стоит старый канареечно-желтый буфет у стены рядом с духовкой, где в котле лежат еще четыре бараньи ножки, которые мы приберегли на завтрашний обед. Мама стоит в кухне молча, просто размышляя, может быть, целую минуту. Думает.

– Мам, пойдем, – говорю я. – Давай просто уйдем.

Затем она поворачивается лицом к буфету и заносит правый кулак над рядом из восьми старых обеденных тарелок в стиле кантри, когда-то принадлежавших бабушке Тедди, расставленных вертикально вдоль буфета за гибкой белой лентой. Она бьет их так, словно запрограммирована на это, как будто что-то механическое внутри нее управляет ее руками. Она даже не осознает того, что разбитая керамика рассекает ей костяшки; темно-красная кровь размазывается по осколкам, все еще стоящим позади ленты. А мы с Августом так ошеломлены, что не можем пошевелиться. Я не могу вымолвить ни слова – настолько растерян и ошарашен ее действиями. Кровь и кулаки. Удар за ударом. Затем ее кулаки разбивают стеклянную дверцу буфета, за которой стоят памятные кружки. Она протягивает руки и хватает кружку «Радио ФМ-104», и кружку «Мировая выставка Экспо-88», и кружку «Мужской кубок Мистер Совершенство»; и она выходит обратно в столовую и швыряет все эти кружки с размаху в голову Тедди; и третья кружка, «Мистер Совершенство», попадает ему прямо в правый висок.

И Тедди бросается на маму со слепой амфетаминовой яростью. Мы с Августом инстинктивно кидаемся между ним и мамой, пригнув головы для защиты, но он хватает нас за загривки и пригибает дальше к полу, к своим толстым коленям размером с крикетные шлемы, и он с силой и яростью прокладывает себе путь к маме, хватает ее за волосы сзади и тащит прочь из кухни. Он проволакивает ее по линолеуму кухонного пола, так сильно, что выдирает ей клочья волос. Он тащит ее вниз – дьявол тащит ее все ниже, ниже, ниже – по задней деревянной лестнице. Он тащит ее за собой, держа за волосы, словно волочит тяжелый ковер или срубленную ветвь дерева, ее зад и пятки сильно колотятся о ступени. И кое-что удивляет меня в эту секунду, совершенно ясная мысль посещает меня в этот момент, пока чудовище утаскивает мою маму в ад. Почему мама не кричит? Почему мама не плачет? Она молчит, и я вдруг осознаю, пока время в этот миг замкнуто в петлю и растянуто до бесконечности, что она не кричит из-за своих мальчиков. Она не хочет, чтобы мы поняли, как она напугана. Переполненный яростью, опьяненный скоростью психопат тащит ее за волосы вниз по деревянной лестнице, а она думает только о нас. Я смотрю на ее лицо, а она смотрит на меня. Детали. Невысказанные. Не бойся, Илай, пытается сказать ее лицо, пока монстр вцепился в ее голову. Не бойся, Илай, потому что у меня все под контролем. Я переживала вещи и похуже, дружок, переживу и это. Так что не плачь, Илай. Посмотри на меня, разве я плачу?

От подножия лестницы Тедди тащит маму к входной рампе собачьей конуры Бо и Эрроу под домом. Он сильно сжимает маму за шею сзади и тыкает ее лицом в собачью миску Бо и Эрроу. Она давится, когда ее лицо погружается в коричневое месиво из старых ошметков мяса и желе.

– Ты гребаное животное! – кричу я, с разбегу вонзаясь правым плечом Тедди в ребра так сильно, как только могу, но я не в состоянии сдвинуть его толстую и огромную тушу.

– Я приготовил тебе ужин, Фрэнки! – возбужденно орет Тедди, выпучив глаза. – Собачья еда! Еда для суки! Еда для суки! Еда для суки!

Я толкаю и бью его в лицо снизу, но удары не имеют никакого действия. Он ничего не чувствует в этот момент, и его не отпихнуть. Но тут большой серебристый предмет мелькает у меня перед глазами, и я вижу, как этот серебристый предмет входит в соприкосновение с головой Тедди. Что-то теплое, по ощущению похожее на плоть и кровь, брызжет мне на спину. Но это не пахнет кровью. Это пахнет бараниной. Это котел, в котором мы долго томили бараньи ножки. Тедди падает на колени, оглушенный, и Август вновь с размаху бьет его котлом, на этот раз прямо в лицо, и этот удар вырубает Тедди, укладывая его плашмя на жалкий бетонный пол под этим жалким унаследованным домом.

– Выходите на улицу, – спокойно инструктирует нас мама. Она вытирает лицо своей рубашкой, и она внезапно выглядит как воин в этот момент – не жертва, а древний воин-победитель, выживший в схватке, вытирающий чужую кровь с носа, подбородка и ввалившихся щек. Она бежит обратно в дом вверх по лестнице и спустя пять минут выбегает к нам на улицу с нашими сумками и рюкзаком для себя.

Часом позже мы садимся на поезд от Вакола до Нунды. В десять часов вечера мы стучимся в дверь дома сестры Патриции на Бейдж-стрит. Она сразу же принимает нас и не спрашивает, почему мы здесь.

Мы спим на запасных матрасах на веранде сестры Патриции. Мы просыпаемся в шесть утра и присоединяемся к сестре Патриции и четырем женщинам из бывших заключенных за завтраком в столовой. Мы едим «Веджимайт» на тостах и пьем яблочный сок с консервного завода «Золотой круг». Мы сидим в конце длинного коричневого стола, достаточно большого, чтобы за ним поместилось восемнадцать-двадцать человек. Мама молчит. Август ничего не говорит.

– Ну и? – тихонько говорю я.

Мама пьет черный кофе.

– Что «ну и», дружок? – спрашивает она.

– Ну и что теперь? – спрашиваю я. – Теперь, когда ты ушла от Тедди, что ты собираешься делать?

Мама вгрызается в свой тост, вытирает салфеткой крошки из уголков рта. Моя голова разрывается от планов. Будущее. Наше будущее. Наша семья.

– Думаю, сегодня ты переночуешь с нами, – говорю я. Я говорю так же быстро, как думаю. – Я считаю, тебе следует просто поехать с нами к отцу. Папа будет в шоке, когда тебя увидит, но я знаю, что он будет добр к тебе. У него доброе сердце, мам, он не сможет тебя прогнать. Ему это даже не придет в голову.

– Илай, я не думаю… – начинает мама.

– Куда бы ты хотела переехать? – спрашиваю я.

– Что?

– Если бы ты могла выбирать, где жить, а деньги не играли бы роли – где бы ты хотела жить? – спрашиваю я.

– На Плутоне, – отвечает мама.

– Так, ладно – давай где-нибудь в Юго-Восточном Квинсленде, – говорю я. – Просто назови место, мам, и мы с Гусом тебе это обеспечим.

– И как же вы, мальчики, предполагаете это сделать?

Август поднимает взгляд от своей тарелки с завтраком. Нет, Илай.

Я думаю секунду. Прикидываю в уме.

– Что, если я скажу тебе, что могу найти нам жилье в… ну, я не знаю… в Гэпе? – спрашиваю я.

– В Гэпе? – недоуменно повторяет мама. – Почему в Гэпе?

– Там хорошо. Много «аппендиксов». Помнишь, куда Лайл нас возил покупать «Атари»?

– Илай… – произносит мама.

– Тебе понравится в Гэпе, мам, – говорю я взволнованно. – Он красивый и зеленый, и прямо рядом большое водохранилище, окруженное кустами, и вода в нем настолько кристально чистая…

Мама шлепает ладонью по столу.

– Илай! – строго говорит она.

Она опускает голову. Она плачет.

– Илай, – вздыхает она. – Я никогда не говорила, что бросаю Тедди.