Мальчик крадет океан

Мемориальная табличка гласит: «Одри Богут, 1912–1983, любящая жена Тома, мать Терезы и Давида. Память о тебе навсегда осталась в наших сердцах».

Для Одри Богут прошел семьдесят один год.

Мемориальная табличка рядом гласит: «Шона Тодд, 1906–1981, любимая дочь Мартина и Мэри Тодд, сестра Бернис и Филиппа. Ты чашу жизни испила до дна, была любви и радости полна».

Для Шоны Тодд прошло семьдесят пять лет.

– Пошли, сейчас начнется, – говорю я Августу.

Мы входим в небольшую кирпичную часовню в центре крематория Олбани Крик. Зима, 1987 год. Прошло девять месяцев после моего великого эксперимента по управлению временем.

Дрищ прав. Это всего лишь время. Тридцать девять минут езды от нашего дома в Брекен-Ридже до крематория Олбани Крик. Двадцать секунд мне, чтобы завязать шнурки на ботинках. Три секунды Августу, чтобы заправить рубашку. Почти двадцать один месяц до выхода мамы. Я быстро становлюсь мастером по управлению временем. Я сделаю так, что двадцать один месяц пролетит как двадцать одна неделя. Человек в деревянном гробу учил меня этому.

Семьдесят семь лет потребовалось Дрищу, чтобы умереть. Он провел последние шесть месяцев, ложась и выходя из больницы, рак заполз слишком во много уголков его высокого тела. Я старался навещать его, когда мог. Между занятиями. Между домашними заданиями и вечерним телевизором. Между моим взрослением и его уходом. Его великим последним побегом.

«ЭПОХА ПРЕСТУПНОСТИ ЗАКРЫВАЕТСЯ», – гласил заголовок в газете «Телеграф», которую отец вручил мне вчера.

«Захватывающая глава квинслендской криминальной летописи закрылась на этой неделе со смертью в Редклиффской больнице Артура Эрнеста “Дрища” Холлидея, 77 лет».

Время остановилось в этой часовне. Ни звука от немногочисленных провожающих в последний путь, стоящих вокруг гроба. Двое мужчин в строгих черных костюмах. Здесь никто не знает друг друга.

Моя рука тянется к карману брюк, и я вспоминаю последние слова из когда-либо написанных мне Дрищом. Он написал их в конце инструкции, которую дал мне перед встречей с таинственным Джорджем и его фруктовым грузовиком.

«Управляй своим временем, прежде чем оно управится с тобой. Твой друг навсегда. Дрищ», – написал он.

Управляй своим временем, Илай Белл, прежде чем оно управится с тобой.

Чиновник крематория говорит что-то о жизни и времени, но я пропускаю все это мимо ушей, потому что думаю о жизни и времени. И затем гроб Дрища уносят.

Все закончилось быстро. Быстрое время. Хорошее время.

Старый мужчина в черном костюме и галстуке подходит к нам с Августом, когда мы выходим из дверей часовни. Говорит, что он букмекер и давний друг Дрища. Говорит, что Дрищ работал у него после тюрьмы.

– Откуда вы, ребята, знаете Дрища? – спрашивает он. У него доброе лицо и дружелюбная улыбка, как у Микки Руни.

– Он был нашим воспитателем, – говорю я.

Старик кивает, озадаченный.

– А вы как познакомились с Дрищом? – спрашиваю я человека в черном костюме.

– Он жил со мной и моей семьей какое-то время, – отвечает старик.

И в этот момент я осознаю, что у Дрища были и другие жизни. Другие точки зрения. Другие друзья. Другие семьи.

– Это хорошо, что вы пришли и выразили свое почтение, – говорит старик.

– Он был моим лучшим другом, – говорю я.

Старик улыбается.

– Моим тоже, – сообщает он.

– Правда? – спрашиваю я.

– Да, правда, – отвечает старик. – Не волнуйся, – вполголоса добавляет он. – У человека может быть много лучших друзей, и никто не более и не менее лучший, чем другой.

Мы идем вдоль лужайки крематория, вдоль рядов серых надгробий, образующих мрачные однообразные полосы на кладбище за часовней.

– Как вы думаете, он убил того таксиста? – спрашиваю я.

Старик пожимает плечами.

– Я никогда не спрашивал его.

– Но вы бы знали, не так ли? – продолжаю я. – Я думаю, вы бы это почувствовали. Ваш инстинкт или что-то вроде того подсказал бы вам это.

– В каком смысле – «инстинкт»? – не понимает старик.

– Однажды я был рядом с человеком, убившим много людей, и мой инстинкт сказал мне, что он убил много людей, – говорю я. – Такой холодок вниз по позвоночнику, который мне это сказал.

Старик останавливается на месте.

– Я никогда не спрашивал его об этом просто из уважения, – произносит он. – Я уважал этого человека. Если он не совершал того убийства, тогда я еще больше уважаю его, да упокоит Господь его душу. Я никогда не чувствовал холодок по спине рядом с Дрищом Холлидеем. А если и совершил, то он заплатил чертовски огромную цену за это и давно раскаялся.

У него получилось облечь в слова мои мысли. Спасибо, загадочный старик.

Я киваю.

Старик засовывает руки в карманы и уходит вдоль кладбища. Я смотрю, как он идет по этому ряду из надгробий, словно обладает самой беззаботной душой из когда-либо обитавших в теле.

Август сгорбился, рассматривая очередную стену с золотистыми мемориальными табличками, посвященными ушедшим.

– Мне нужно найти работу, – говорю я.

Август бросает острый взгляд через плечо. Зачем?

– Нам надо найти жилье для мамы, когда она выйдет.

Август смотрит в глубь мемориальной доски.

– Пошли, Август! – настойчиво говорю я, направляясь к выходу. – Нельзя терять времени.

Я приземлился прямо в объятия охранников в тот день, когда упал со стены женской тюрьмы Богго-Роуд. К их великой чести, надзиратели выглядели скорее озабоченными моим психическим здоровьем, чем взбешенными моими злоключениями.

– Интересно, он сумасшедший? – размышлял вслух младший охранник, рыжебородый и с веснушчатыми руками. – Что нам с ним делать? – обратился рыжий к своему собрату.

– Пускай Мазза разбирается, – ответил второй страж.

Охранники взяли меня в клещи, каждый со своей стороны вцепившись мне в руки, и повели обратно к лужайке, где ждали еще двое – более старшие и опытные, которым показалось несолидным гоняться за подростком по всему тюремному двору.

То, что произошло в офисе тюремной администрации дальше, являлось стратегическим совещанием между охранниками, но мне казалось, что я стал свидетелем того, как четыре ранних неандертальца разрабатывают правила игры в «Твистер».

– Он может многое нам изгадить, Маз, – сказал самый крупный охранник.

– Мы должны позвонить начальнику тюрьмы? – спросил рыжий.

– Мы не станем звонить начальнику, – сказал человек, которого они называли Мазза, Маз или, изредка – Мюррей. – Он услышит об этом в более подходящее время. Он столько же теряет из-за всего этого дерьма по итогу, сколько и мы. Ему не нужно слышать об этом, когда он дома с Луизой ест рождественскую ветчину.

Мазза задумался на мгновение. Затем наклонился ко мне, чтобы его глаза были вровень с моими.

– Ты ведь очень сильно любишь маму, Илай, не так ли? – спросил он.

Я кивнул.

– И ты умный парень, верно, Илай?

– Похоже, недостаточно умный, – ответил я.

Мазза усмехнулся.

– Да, что есть, то есть, – кивнул он. – Но тебе хватит ума, чтобы понять, что может произойти в таком месте, как это, когда люди делают нашу жизнь трудной. Ты ведь это знаешь, да?

Я молча кивнул.

– Здесь ночью всякое может случиться, Илай, – сказал он. – По-настоящему ужасные вещи. Вещи, в которые ты не поверишь.

Я кивнул.

– Тогда скажи мне – как ты провел Рождество?

– Я провел его вместе с братом и отцом, поедая консервированные ананасы от Святого Винни, – ответил я.

Маз кивнул.

– Ну что ж, счастливого Рождества, Илай Белл! – сказал он.

Рыжий охранник, чье имя оказалось Брендон, отвез меня домой на своей машине, «Коммодоре» 1982 года цвета «баклажан». Он всю дорогу слушал кассету с альбомом «1984» группы «Ван Хален». Я попытался отбивать кулаками такт в воздухе под песню «Панама», но моя свобода самовыражения столкнулась с некоторыми затруднениями оттого, что моя левая рука была пристегнута наручниками к заднему левому подлокотнику машины Брендона.

– Катись, Илай, – сказал Брендон, отстегивая наручники и позволяя мне выйти, согласно моей просьбе, за три дома от нашего на Ланселот-стрит.

Я проворно заскочил в дом и обнаружил Августа спящим на диване в гостиной; открытый «Мотылек» покоился на его груди. В конце коридора из отцовской комнаты выплывали клубы сигаретного дыма. Под самой грустной рождественской елкой, когда-либо наряженной, лежал подарок, завернутый в газету, – большая прямоугольная книга с размашистой надписью фломастером «Илаю» поперек обертки. Я разорвал газету, чтобы взглянуть на подарок. Это оказалась не книга. Это был блок чистой писчей бумаги, примерно пятьсот белых листов формата А4. На первом листе имелось краткое сообщение.

Сжечь этот дом дотла или зажечь весь мир. Тебе решать, Илай. Счастливого Рождества! Папа.

Папа подарил мне еще одну стопку бумаги на мой четырнадцатый день рождения, вместе с экземпляром книги «Шум и ярость», поскольку заметил, что мои плечи становятся шире, а любому молодому человеку, сказал он, нужны широкие плечи, чтобы выдержать Фолкнера. Именно на одном из этих листов формата А4 я и пишу свой список из возможных работ в пределах досягаемости на велосипеде, которые могли бы обеспечить нам с Августом достаточно денег, чтобы накопить на депозит за аренду дома в Гэпе, в зеленом западном пригороде Брисбена, куда мама смогла бы переехать после освобождения.

• Работник фритюрницы в ресторане еды навынос «Биг Ристер» на Барретт-стрит.

• Укладчик полок в продуктовом магазине «Фудстор» на Барретт-стрит (в секции замороженных продуктов которого мы с Августом обычно зависаем в самые жаркие дни, споря, какой брикет мороженого купить, чтобы осталось побольше сдачи с нашего доллара: «Сердце Хава», «Пузырь О’Билл» или неоспоримый шедевр «Банановое весло»).

• Разносчик газет у безумных русских, которые владеют магазином свежей прессы на Барретт-стрит.

• Помощник пекаря в пекарне рядом с магазином прессы.

• Уборщик в голубятне на чердаке старого Билла Огдена на Плейфорд-стрит (в крайнем случае).

Я обдумываю все это еще немного, постукивая по бумаге синей шариковой ручкой. А затем вписываю еще одно потенциальное занятие, опираясь на свой ограниченный набор навыков:

• Наркоторговец.

Стук в переднюю дверь. Такого почти никогда не бывает. Последний раз в нашу дверь стучали три месяца назад, когда молодой полицейский приходил разбираться с папашей по поводу инцидента с пьяным вождением трехлетней давности, когда несколько местных мамаш заявили, что он сбил знак «Стоп» возле детского сада на Денхем-стрит.

«Мистер Белл?» – спросил тогда молодой офицер.

«Кто?» – спросил папаша.

«Я ищу Роберта Белла», – сказал офицер.

«Роберта Белла? – Папаша задумался. – Неееее, никогда о таком не слышал».

«А как ваше имя, сэр?» – спросил полицейский.

«Мое? – переспросил папаша. – Я Том».

Офицер достал блокнот.

«Вы не возражаете, если я запишу вашу фамилию, Том?» – спросил он.

«Джоуд», – ответил папаша.

«Как это правильно пишется по буквам?» – спросил полицейский.

«Джоуд, через “ж”, как жаба», – сказал папаша.

«Так… ДЖ-О-У-Т?» – уточнил офицер.

Папаша содрогнулся, покоробленный такой безграмотностью.

Так что стук в дверь в этом доме всегда означает нечто драматическое.

Август бросает своего «Мотылька» – он прочитал его уже дважды – на диван в гостиной и мчится к входной двери. Я отстаю ненамного.

Это миссис Биркбек. Школьный психолог-консультант. Красная помада. Красные бусики. В руках она держит папку из манильской бумаги.

– Привет, Август, – говорит она нежным голосом. – Привет, Илай. Ваш отец здесь? – она кивает в сторону гостиной.

Я качаю головой. Она явилась спасать мир. Она пришла, дабы причинить неприятности, потому что слишком серьезна, самоуверенна и надута, чтобы понимать грань между заботой и бесцеремонностью; она точно пятисантиметровая заноза в заднице.

– Он спит! – отвечаю я.

– Ты можешь разбудить его ради меня, Илай? – спрашивает она.

Я снова качаю головой, но разворачиваюсь и неторопливо шагаю по коридору к спальне отца. Он читает Патрика Уайта. На нем синяя безрукавка и шорты, в углу рта самокрутка.

– Миссис Биркбек у дверей, – говорю я.

– Какая нахрен миссис Биркбек? – ворчит он.

– Наш школьный психолог-консультант, – поясняю я.

Папаша закатывает глаза. Он спрыгивает с кровати, тушит сигарету. Хорошенько откашливается и сплевывает коричневую табачную слюну в пепельницу у изголовья.

– Тебе она нравится? – спрашивает он.

– Она старается, как лучше, – отвечаю я.

Он идет по коридору к входной двери.

– Приветствую, – говорит он. – Я Роберт Белл.

Он улыбается, и в его улыбке такое добродушие, такая мягкость, которых я никогда раньше не видел. Он протягивает ладонь для рукопожатия, и такого я тоже не припоминаю – чтобы он вот так пожимал руку другому человеку. Я думал, что только с Августом и мной он знает, как взаимодействовать на человеческом уровне, да и то мы обычно общаемся с помощью кивков и хрюканья.

– Меня зовут Поппи Биркбек, мистер Белл, – представляется она. – Я психолог-консультант ваших мальчиков в школе.

– Да-а-а, Илай рассказывал мне обо всех чудесных советах, которые вы им давали, – говорит он.

Вот же лживый ублюдок!

Миссис Биркбек выглядит непривычно тихой и слегка тронутой.

– Вот как? – отвечает она, поглядывая на меня, ее щеки алеют. – Ну, мистер Белл, просто я верю, что ваши мальчики весьма особенные. Я уверена, что у них имеется большой потенциал, и думаю, что моя работа в том и состоит, чтобы вдохновлять их достаточно для претворения этого потенциала в реальность.

Папаша кивает, улыбаясь. Реальность. Знаем мы эту реальность. Полуночные приступы тревоги. Суицидально-депрессивные эпизоды. Трехдневные запои. Рассеченные чьими-то кулаками брови. Рвота желчью. Жидкое дерьмо. Коричневая моча. Хороша реальность.

– Воспитание ума без воспитания сердца – означает отсутствие образования вообще, – замечает папаша.

– Да! – ошеломленно отшатывается миссис Биркбек.

– Аристотель! – строго поднимает палец папаша.

– Да! – выпаливает миссис Биркбек. – Я строю свою жизнь по этой цитате!

– Так продолжайте же жить так, миссис Биркбек, и продолжайте вдохновлять этих детей! – прочувствованно говорит папаша.

Кто, черт побери, этот парень? Я его не узнаю.

– Я буду, – улыбается она. – Обещаю. – Затем она собирает мозги в кучку. – Смотрите, Роберт… могу я звать вас просто Роберт?

Папаша кивает.

– Эммммм… мальчики сегодня снова не были в школе и… эммм…

– Я сожалею об этом, – вставляет папаша. – Я брал мальчиков на похороны их старого друга. Это была нелегкая пара дней для них.

Миссис Биркбек смотрит на нас с Августом.

– И нелегкая пара лет, я полагаю, – говорит она.

Мы все киваем – папаша, Август и я, как будто участвуем в каком-то идиотском дневном сериале.

– Могу я поговорить с вами минутку, Роберт? – спрашивает она. – Можем мы побеседовать с глазу на глаз?

Папаша глубоко вздыхает. Кивает.

– Вы оба потеряйтесь пока, ага? – говорит он нам.

Мы с Августом спускаемся по пандусу снаружи дома, мимо системы горячего водоснабжения и парочки старых ржавых моторов. Затем мы ныряем под дом, пролезаем через папашин склад ненужных и неработающих стиральных машин и холодильников. Пространство под домом сужается по мере того, как земляной пол поднимается в направлении гостиной и кухни. Мы ползем в верхний левый угол, покрывая колени влажной коричневой грязью, и усаживаемся прямо под деревянным полом кухни, где отец и миссис Биркбек разговаривают о нас с Августом за восьмиугольным столом, за которым папаша обычно вырубается в полночь того дня, когда получает детское пособие для одиноких родителей. Мы можем слышать каждое слово через щели между половицами.

– Сказать по чести, работа Августа выполнена великолепно, – говорит миссис Биркбек. – Его художественная точность, и оригинальность, и врожденные навыки представляют собой настоящий художественный талант, но он… он…

Она останавливается.

– Продолжайте, – произносит папаша.

– Он беспокоит меня, – говорит она. – Оба мальчика меня беспокоят.

Мне не следовало говорить ей ни слова. На ней написано, что она крыса.

– Могу я вам кое-что показать? – доносится голос миссис Биркбек через щели в полу.

Август лежит спиной на земле. Он слушает, но его не волнует то, что он слышит. В этой позе с заложенными за голову руками он мог бы с тем же успехом дремать днем на берегу реки Миссисипи с травинкой в зубах.

Но меня волнует.

– Это картина, которую Август нарисовал в художественном классе в прошлом году, – говорит она.

Долгая пауза наверху.

– А эти… – мы слышим шелест бумаги в ее руках, – эти были сделаны в начале нынешнего года; а эти – на прошлой неделе.

Еще одна долгая пауза.

– Как вы можете видеть, мистер Белл… эммм… Роберт, Август кажется одержимым этой конкретной сценой. Теперь – между Августом и его учительницей рисования, мисс Проджер, возникла некоторая проблема, потому что, в то время как мисс Проджер считает, что Август один из ее самых выдающихся и преданных учеников, он упорно отказывается рисовать любое изображение, кроме этого. В прошлом месяце учеников попросили нарисовать натюрморт, и Август нарисовал эту сцену. За месяц до того их просили нарисовать сюрреалистическую картину, и Август опять нарисовал это. На прошлой неделе Августа попросили нарисовать австралийский пейзаж; Август нарисовал ту же самую сцену снова.

Август смотрит вверх на половицы, не шевелясь. Отец молчит.

– В обычной ситуации я бы никогда не предала доверие ученика, – говорит миссис Биркбек. – Я считаю свой кабинет священным местом доверия, исцеления и воспитания. Я иногда называю его «Убежище»; только я и мои ученики знают пароль к Убежищу, и пароль этот: «Уважение».

Август закатывает глаза.

– Но когда я чувствую, что безопасность личности в нашем школьном коллективе может быть под угрозой, тогда я чувствую, что должна что-то сказать, – продолжает она.

– Если вы думаете, что Август собирается кого-то обидеть, то боюсь, вы взяли ложный след, – говорит папаша. – Этот мальчик не причинит вреда никому, кто этого не заслуживает. Он ничего не делает по прихоти. Он не совершит ни одного поступка, который перед этим сто раз не обдумал.

– Это интересно – то, что вы сказали, – замечает миссис Биркбек.

– Сказал что? – спрашивает отец.

– Насчет стократного обдумывания, – поясняет она.

– Ну, он великий мыслитель, – говорит папаша.

Очередная долгая пауза.

– Я беспокоюсь не о других учениках, Роберт, – произносит она. – Я искренне считаю, что Август – и те мысли, которые бродят в его необыкновенном разуме, – не несут опасности ни для кого, кроме него самого.

Стул коротко отъезжает по деревянному полу кухни.

– Вы узнаете эту сцену? – спрашивает миссис Биркбек.

– Да, я знаю, что он рисует, – отвечает папаша.

– Илай назвал это «Лунный пруд», – говорит она. – Вы когда-нибудь слышали, чтобы он называл это так – «Лунный пруд»?

– Нет, – произносит отец.

Август смотрит на меня. Что ты ей сказал, Илай, долбаная ты крыса?

Я шепчу:

– Я должен был сказать ей хоть что-нибудь! Она собиралась выпнуть меня из школы!

Август смотрит на меня. Ты рассказывал этой сумасшедшей ведьме про Лунный пруд?

– Когда директор Гарднер поведал мне о недавних психотравмах в их жизни, я подумала, что последствия этих событий, естественно, проявятся в поведении мальчиков каким-то образом, – говорит миссис Биркбек над полом. – Я уверена, что они оба страдают от какой-то формы посттравматического стрессового расстройства.

– Что, типа контузии или нечто вроде того? – спрашивает папаша. – Вы думаете, они побывали на войне, миссис Биркбек? Вы считаете, что эти парни вернулись с битвы при Сомме, миссис Биркбек?

Папаша начинает терять терпение.

– Ну, в каком-то смысле да, – отвечает она. – Это не война пуль и бомб. Но война слов, воспоминаний и моментов так же способна повредить мозг растущего мальчика, как и что-нибудь на Западном фронте, да, можно так сказать.

– Вы хотите сказать, что они чокнутые? – спрашивает папаша.

– Я такого не говорю, – возражает миссис Биркбек.

– А звучит так, как будто именно это и говорите.

– Я просто хочу сказать, что некоторые мысли в их головах… необычны, – продолжает она.

– Какие мысли?

Август смотрит на меня. Как ты думаешь, почему я не рассказывал про Лунный пруд никому, кроме тебя, Илай?

– Мысли, которые потенциально могут быть вредны для обоих мальчиков, – говорит она. – И я чувствую, что о таких вещах я обязана поставить в известность Департамент по защите детей.

– По защите детей?.. – повторяет папаша. Такое впечатление, что эти слова обжигают ему язык.

Август смотрит на меня. Ты все пустил псу под хвост, Илай. Полюбуйся, что ты наделал. Неужели ты не мог держать рот на замке? Неужели не мог быть осторожней?

– Я чувствую, что эти два мальчика чего-то замышляют, – говорит миссис Биркбек. – Такое ощущение, что они направляются в какой-то пункт назначения, о котором, возможно, никто из нас не узнает, пока не станет слишком поздно.

– Пункт назначения? – переспрашивает папаша. – Пожалуйста, скажите же мне, миссис Биркбек – куда они направляются? В Лондон, в Париж, на скачки в Бердсвилл?

– Я не имею в виду непременно физическое место, – объясняет она. – Я имею в виду, что они движутся по определенным направлениям в их умах, по которым небезопасно двигаться мальчикам-подросткам.

Отец смеется:

– И вы почерпнули все это из маленьких акварелей Августа?

– Ваши мальчики когда-либо выказывали признаки суицидального поведения, Роберт? – спрашивает миссис Биркбек.

Август качает головой, закатывая глаза. Я приставляю воображаемый пистолет к подбородку и, хихикая, вышибаю свои воображаемые мозги. Август всхрюкивает и вешается, высунув язык, на воображаемой петле.

– Илай сказал, что Август рисует его сны, – продолжает миссис Биркбек. – Лунный пруд был из снов Илая, сказал он. Но он также сказал, что связывает глубокое чувство страха, чувство тьмы с этим прудом. Он сказал, что может вспомнить этот сон в мельчайших подробностях, Роберт. Говорил ли вам Илай когда-нибудь о своих повторяющихся снах?

У Августа в руке сухой прутик, от которого он отламывает мелкие кусочки. Он бросает эти кусочки мне в голову.

– Нет, – отвечает отец.

– Он может вспомнить свои сны с удивительной ясностью, – говорит она. – В этих снах – огромная жестокость, Роберт. Когда Илай рассказывает мне некоторые из этих снов, он может описать голос своей матери, то, как капли крови выглядят на деревянном полу дома, он может описать мне запахи вещей. Но я сказала ему, что сны не приходят в сопровождении запахов. Сны не приходят со звуком. И я попросила Илая начать называть эти сны тем, чем они являются.

Долгая пауза.

– И чем же они являются? – спрашивает отец.

– Воспоминаниями, – отвечает миссис Биркбек.

Август пишет в воздухе. Защита детей заберет Августа Белла в ад.

Август пишет в воздухе. Защита детей научит Илая Белла никогда не болтать.

– Илай сказал, что машина упала в Лунный пруд за два дня до того, как Фрэнсис вас бросила, – говорит миссис Биркбек.

– Зачем вам понадобилось ворошить все это дерьмо? – спрашивает отец. – С этими ребятами все в порядке. Они двигаются дальше. Они не могут двигаться дальше, когда всякие миссис «Сердце-кровью-обливается» вроде вас продолжают копаться в дерьме и прокручивать все это в их головах, и заменять то, что произошло в их головах, на то, что произошло в вашей голове.

– Илай сказал, что вы загнали машину вместе с ними в Лунный пруд, Роберт.

И сон кажется совсем другим, когда она так говорит. «Вы загнали машину вместе с ними в Лунный пруд». Он действительно влетел с нами в Лунный пруд. Больше некому. Это сделал он. Мы были на заднем сиденье и играли в «уголки», стараясь на поворотах прижать друг друга к боковым дверям.

– Мне нравятся ваши сыновья, Роберт, – добавляет миссис Биркбек. – Я пришла сюда сегодня ради их блага, в надежде, что вы сможете убедить меня – почему я не должна сообщать в Департамент, что Август и Илай Беллы живут в страхе перед своим единственным опекуном.

Я помню этот сон. Я помню это воспоминание. Была ночь, и машина резко свернула с дороги, и подпрыгивала по гравию между высоких эвкалиптов, которые мелькали за моим окном, словно Бог менял картинки в слайд-шоу под названием «Жизнь».

– Это была паническая атака, – говорит папаша. – У меня случаются приступы паники. Такое происходит постоянно. Они у меня с детства.

– Я думаю, Илай считает, что вы сделали это нарочно, – произносит миссис Биркбек. – Думаю, он уверен, что вы намеренно свернули с дороги в ту ночь.

– Так считает и его мать, – говорит папаша. – Из-за чего, вы думаете, она от меня сбежала?

Долгая пауза.

– Это была паническая атака, – твердо говорит отец. – Спросите у копов в Сэмфорде, если вы мне не верите.

Сэмфорд. Да, точно. Сэмфорд. Это было в сельской местности. Должно быть, в Сэмфорде. Вокруг деревья и холмы. Колеса сильно подпрыгивали на ямах и кочках плохой дороги под нами. У меня было достаточно времени, чтобы рассмотреть отца на переднем сиденье. «Закройте глаза», – сказал он.

– Я возил их на водопады Кедрового ручья, – продолжает отец.

– Зачем вы возили их на водопады ночью? – спрашивает миссис Биркбек.

– Вы сейчас воображаете себя копом? – интересуется папаша. – Вам это нравится, не так ли?

– Что именно?

– Нагибать меня через колено, – отвечает он.

– Каким это образом я вас нагибаю?

– Потому что вы можете забрать у меня этих парней одним росчерком пера, – говорит отец.

– Это моя работа – задавать сложные вопросы, если подобные вопросы обеспечивают безопасность моих учеников, – сообщает миссис Биркбек.

– Вы думаете, что служите своей профессии так благородно, так самоотверженно, – говорит отец. – Вы заберете у меня мальчиков и разлучите их, и лишите единственной поддержки – друг друга; и вы расскажете своим друзьям за бутылкой шардоне из Маргарет-Ривер, как спасли двух ребят от их отца-чудовища, который почти убил их однажды; и они будут болтаться от одной приемной семьи к другой, пока снова не найдут друг друга – у ворот вашего дома с канистрой бензина; и они отблагодарят вас за то, что вы совали нос не в свое дело, – тем, что сожгут ваш дом дотла.

«Закройте глаза». Я закрываю глаза. И я вижу тот сон. Я вижу то воспоминание. Машина врезается в выступ на краю дамбы – хозяйственной плотины на задах какой-то фермы в сельской местности, в Сэмфорде, среди плодородных холмов к западу от Брисбена – и мы летим.

– Мальчики потеряли сознание, – говорит миссис Биркбек.

Я не слышу, что отвечает отец.

– Это чудо, что вообще кто-то выжил, – продолжает она. – Мальчики были без сознания, но ведь как-то вы их вытащили?

Волшебная машина. Летающий небесно-голубой «Холден Кингсвуд».

Папаша вздыхает. Мы слышим его шумный вздох сквозь щели.

– Мы собирались в поход с ночевкой, – произносит отец. Он делает большие паузы между фразами. Думает и затягивается сигаретой. – Август любил ночевать под открытым небом, под звездами. Он любил смотреть на луну, когда засыпал. Между мной и их матерью тогда были некоторые… сложности.

– Она собиралась сбежать от вас?

Молчание.

– Ну… да, думаю, можно сказать и так.

Молчание.

– И наверно, я слишком много размышлял тогда об этом, – говорит отец. – По-хорошему, мне не следовало бы вообще вести машину в тот день. Перед падением нас сильно тряхнуло на выбоине, и я неправильно вывернул руль… Там было непросто разглядеть дорогу. Я растерялся.

Долгое молчание.

– Мне повезло, – говорит отец. – У мальчиков были опущены окна. Август всегда опускал окно, чтобы выглядывать на луну.

Август замирает рядом со мной.

И лунный свет сияет в черной воде у плотины. В моей голове. Полная луна отражается в пруду. Черный пруд. Чертов Лунный пруд.

– Прибежал парень, хозяин маленького коттеджа возле плотины, – доносится голос отца сквозь половицы. – Он помог мне вытащить мальчиков.

– Они были без сознания?

– Я думал, что потерял их. – Голос отца дрожит. – Они выглядели мертвыми.

– Они не дышали?

– Ну, вот в этом-то вся и хитрость, миссис Биркбек, – говорит папаша.

Август слегка улыбается. Он явно наслаждается этой историей. Понимающе кивает, как будто уже слышал ее раньше, но я знаю, что это не так. Я знаю, что он не мог ее слышать.

– Я бы поклялся, что они не дышали, – продолжает отец. – Я пытался реанимировать их, тряс их, как сумасшедший, чтобы они очнулись. Но все было тщетно. И тогда я начал кричать в небо, словно лунатик, а когда я снова посмотрел на их лица, они были живыми.

Папаша щелкает пальцами.

– Вот так – раз! – говорит он. – И они вернулись.

Он затягивается сигаретой. С шумом выдыхает дым.

– Я спрашивал об этом бригаду «Скорой», когда они до нас добрались, и они сказали, что мальчики, вероятно, находились в шоке. Сказали, что мне, наверно, было трудно нащупать пульс или почувствовать их дыхание, так как их тела были холодными и онемевшими.

– А что вы сами об этом думаете? – спрашивает миссис Биркбек.

– Я ничего об этом не думаю, миссис Биркбек, – раздраженно отвечает папаша. – У меня была паническая атака. Я облажался. И с той ночи в моей жизни не прошло ни часа, когда я не желал бы повернуть время вспять и вовремя развернуть машину обратно на той дороге к Кедровому ручью.

Долгая пауза.

– Я не считаю, что Август прекратил думать о той ночи, – говорит миссис Биркбек.

– Что вы имеете в виду? – спрашивает папаша.

– Я думаю, что та ночь оставила на Августе глубокий психологический отпечаток, – поясняет она.

– Август побывал у каждого психолога в Юго-Восточном Квинсленде, миссис Биркбек, – говорит отец. – Люди вроде вас анализировали, проверяли, испытывали и обстукивали его много лет, и никто из них никогда не говорил, что он нечто иное, чем нормальный ребенок, который не любит болтать.

– Он умный мальчик, Роберт. Он достаточно умен, чтобы не рассказывать психологам о тех вещах, о которых рассказывает своему брату.

– Например?

Я смотрю на Августа. Он качает головой. Эх, Илай-Илай. Я поднимаю взгляд на половицы, испещренные снизу нашими с Августом надписями и рисунками, накорябанными перманентным маркером. Снежный человек, катающийся на скейтборде. Мистер Ти за рулем автомобиля «ДеЛориан ДМС-12» из фильма «Назад в будущее».

Неудавшийся рисунок обнаженной Джейн Сеймур с грудями, больше похожими на металлические крышки мусорных бачков. Небольшая коллекция тупых однострочных каламбуров. «Я удивлялся, почему мяч становится все больше и больше, и тут меня осенило». «Операционистка в банке захотела проверить мой баланс, так что она меня толкнула». «Я не верил, что папа ворует с дорожных работ, но все признаки были налицо».

– Почему он перестал разговаривать? – спрашивает миссис Биркбек.

– Не знаю наверняка, – отвечает папаша. – Он мне еще не сказал.

– Он объяснил Илаю, что не разговаривает, так как боится, что его тайна выйдет наружу, – говорит она.

– Тайна? Какая еще тайна? – буркает папаша.

– Мальчики когда-нибудь упоминали при вас о красном телефоне? – спрашивает она.

Август пинает меня в правую голень. Дубина стоеросовая.

Долгая пауза.

– Нет, – отвечает отец.

– Роберт, мне очень жаль, что приходится говорить вам об этом, но Август рассказывал Илаю множество неприятных вещей, – говорит миссис Биркбек. – И такие травмирующие вещи, я считаю, способны сами по себе вызвать психотравму. Потенциально опасные мысли от яркого мальчика с чересчур буйным воображением, которое ему и самому не на пользу.

– Все старшие братья рассказывают своим младшим братьям всякие страшилки, – замечает папаша.

– Но Илай верит во все это, Роберт. Илай верит в это, потому что сам Август в это верит.

– Верит во что? – раздраженно спрашивает папаша.

Ее голос превращается в шепот, который мы еле-еле слышим через щели в полу.

– Похоже, Август убежден, что он… эммм… не знаю, как это сказать… эээ… он верит, что он умер в ту ночь в Лунном пруду, – говорит она. – Август считает, что он умер и вернулся. И я думаю, он верит, что умирал раньше и возвращался раньше. И возможно, он считает, что вот так умирал и возвращался несколько раз.

Продолжительное молчание на кухне. Щелчок отцовской зажигалки.

– И похоже, он сказал Илаю, что… ну… он считает, что теперь есть другие Августы в других… местах.

– В других местах? – повторяет отец.

– Да, – говорит миссис Биркбек.

– В каких местах?

– Ну… в местах, которые за пределами нашего понимания. В местах, которые находятся на другом конце провода того красного телефона, о котором говорят мальчики.

– Какого еще нахер… простите… какого красного телефона? – выпаливает отец, теряя терпение.

– Мальчики говорят, что слышат голоса. Человека по красному телефону.

– Я понятия не имею, о какой хрени вы говорите.

Теперь миссис Биркбек говорит так, словно отчитывает шестилетнего ребенка:

– Красный телефон, который стоит в тайной комнате под домом, в котором их мать жила со своим партнером, Лайлом, который необъяснимым образом исчез с лица Земли.

Папаша не торопится с ответом. Он делает длинную затяжку сигаретой. Долгое молчание наверху.

– Август не разговаривает с той ночи в Лунном пруду, потому что не хочет рисковать. Не хочет случайно сболтнуть правду о своей великой тайне, – продолжает миссис Биркбек. – А Илай непреклонен в своей вере, что волшебный красный телефон – это правда, потому что он говорил с человеком на другом конце провода, который знает о нем такие вещи, которых не мог бы знать.

Очередная долгая пауза. А затем папаша смеется. Или, вернее – воет от смеха.

– О да-ааа, это бесценно! – приговаривает он. – Это, мать вашу, по-настоящему впечатляюще!

Я слышу, как он хлопает себя по коленям.

– Я очень рада, что вам так весело, – сообщает миссис Биркбек. – Всегда отрадно видеть человека, умеющего во всем найти забавную сторону.

– И вы считаете, что мои парни действительно верят во все это? – спрашивает папаша.

– Я считаю, что разум каждого из них выработал сложную смешанную систему убеждений, состоящую из реальных и воображаемых объяснений, – для состыковки всех противоречивых моментов их великой психотравмы, – говорит она. – Я считаю, что либо они глубоко психологически изломаны, либо… либо…

Она замолкает.

– Либо что? – спрашивает папаша.

– Либо… не помешало бы рассмотреть другое объяснение всего этого, – заканчивает она.

– И какое же? – интересуется отец.

– Что они намного более особенные, чем вы или я можем себе представить, – отвечает миссис Биркбек. – Возможно, они слышат какие-то вещи, которые находятся за пределами их собственного понимания, а этот красный телефон, о котором они толкуют, – единственный понятный им способ как-то осмыслить невозможное.

– Это чертовски смешно, – заявляет папаша.

– Может, и так, – соглашается миссис Биркбек. – Как бы то ни было – какими бы фантастическими ни казались эти теории, – я со своей стороны действительно боюсь этих убеждений, даже если они сформировались в их воображении, потому что они могут нанести большой вред Августу и Илаю. Что, если вера Августа в то, что он называет «возвращением», превратится в некое ложное чувство… неуязвимости.

Папаша посмеивается.

– Я переживаю, что эти мысли могут толкнуть ваших мальчиков на путь безрассудства, Роберт.

Папаша обдумывает это какое-то мгновение. Кремень его зажигалки чиркает. Выдох дыма.

– Ну, вам не нужно беспокоиться о моих мальчиках, миссис Биркбек, – говорит он наконец.

– Не нужно?

– Не-а, – говорит папаша. – Потому что все это лошадиного дерьма не стоит.

– Как так? – не понимает миссис Биркбек.

– Я хочу сказать, что Август – он как топор.

– Простите, что значит – «как топор»?

– Это значит – такой же простой и незатейливый, – объясняет папаша. – Я хочу сказать, что, похоже, Илай вам заливает прямо в уши. Он наплел вам фантастическую чепуху, чтобы вытащить себя из какого-то дерьма в школе, в которое сам себя втянул. Это беспроигрышный вариант. Вы верите в это и думаете, что он особенный. Вы не верите в это и думаете, что он чокнутый на всю голову, – но все равно думаете, что он особенный. Понимаете, он балабол. Выдумщик. Сочинитель. И мне не особо приятно вам это говорить, но Илай родился с двумя качествами любого хорошего рассказчика – со способностью гладко связывать фразы и способностью нести удивительную собачью чушь.

Я смотрю на Августа. Он удовлетворенно кивает головой. Ножки одного из кухонных стульев сдвигаются по половицам наверху. Слышен вздох миссис Биркбек.

Август садится в позу краба и ползет обратно под домом. В задней части поддомового пространства, где между грязной землей и полами достаточно места, Август встает возле папашиной заброшенной стиральной машины. Она с вертикальной загрузкой. Он открывает крышку стиральной машины и заглядывает внутрь. Затем снова закрывает. Он машет мне. Открой крышку, Илай. Открой крышку.

Я открываю крышку и вижу внутри стиральной машины черный мусорный пакет. Загляни в пакет, Илай. Загляни в пакет.

Я заглядываю внутрь пакета и вижу там десять прямоугольных брикетов героина, завернутых в коричневую жиростойкую бумагу, и поверх нее – в прозрачный пластик. Брикеты размером с кирпичи, которые делают на Даррском кирпичном заводе.

Август ничего не говорит. Он закрывает крышку стиральной машины, идет вверх вдоль дома, обратно по пандусу, и входит в кухню. Миссис Биркбек оборачивается на своем стуле и сразу же видит странное выражение на лице Августа.

– Что такое, Август? – спрашивает она.

Он облизывает губы.

– Я не собираюсь убивать себя, – произносит он. И указывает на отца. – И мы любим его очень сильно, а это лишь половина того, как сильно он любит нас.