Корзинка с путешествиями

Город – это церковь, и Грейндж-Холл, и продуктовый магазин, и сейчас этому магазину ох как не помешала бы покраска. Однако никто не скажет об этом жене хозяина – полненькой, низенькой, кареглазой, с маленькими ямочками под самыми скулами. Марлин Бонни была робкой и застенчивой и нажимала на клавиши кассового аппарата с осторожностью, и на щеках ее распускались розовые пятна; когда Марлин отсчитывала сдачу, видно было, что она нервничает. Но она была доброй и мягкосердечной и, пока покупатели рассказывали о своих проблемах, всегда внимательно слушала, чутко склонив голову. Рыбаки любили ее за смешливость, им нравились взрывы ее низкого, фыркающего хохота. И если она ошибалась со сдачей, а такое с ней бывало, она тоже смеялась, хоть и краснела до корней волос.

– Не больно-то хорошо я считаю, – говорила она. – Пожалуй, приз за устный счет мне не светит.

И вот теперь, в этот апрельский день, люди стоят на гравийной парковке у церкви и ждут, пока выйдет Марлин с детьми. Те, кто разговаривает, говорят шепотом, многие рассеянно глазеют в пространство, что не странно в таких обстоятельствах, а многие, опустив головы, смотрят в землю. Парковка тянется вдоль дороги и в конце приводит к широкой боковой двери продуктового магазина, которая в прежние времена часто бывала открыта летом, и люди видели, как Марлин играет с детьми в карты или готовит им хотдоги; хорошие дети; когда были маленькими, всегда бегали вокруг магазина, всегда под присмотром.

Молли Коллинз – она стоит рядом с Оливией Киттеридж, обе ждут вместе с остальными – только что оглянулась на боковую стену магазина и теперь произносит с тяжким вздохом:

– Такая милая женщина. Это просто несправедливо.

Оливия Киттеридж, ширококостная, на голову выше Молли, шарит в сумке, находит темные очки и, нацепив их, с прищуром взирает на Молли Коллинз, потому что ну надо же было брякнуть такую глупость. Откуда у людей эта дурацкая убежденность, что все должно быть справедливо? Но в итоге она отвечает:

– Она милая женщина, это правда, – и отворачивается, и смотрит через дорогу на набухшие почки форзиции возле фермерского клуба.

И действительно, Марлин Бонни очень славная – только, честно говоря, туповата. Много лет назад именно Оливия преподавала Марлин математику в седьмом классе, и уж кто-кто, а Оливия понимает, каково пришлось бедной девочке, когда настало время садиться за кассовый аппарат. Но причина, по которой Оливия пришла сюда сегодня и вызвалась помогать, состоит в том, что она уверена: Генри непременно был бы здесь, не повернись все так, как оно повернулось; Генри, ходивший в церковь каждое воскресенье, верил во все эти общинные дела, взаимную поддержку и все такое прочее. Но вот и они: Марлин выходит из церкви, рядом с ней Эдди-младший, следом девочки. Марлин, конечно, плакала, но сейчас улыбается, ямочки под скулами дрожат, пока она благодарит всех, стоя на боковом крыльце церкви в синем пальтишке, оно облегает ее круглый зад, но не прикрывает подол зеленого платья в цветочек, которое липнет к ее колготкам из-за статического электричества.

Кэрри Монро, одна из кузин Марлин (несколько лет назад у нее были нелады с законом, и Марлин тогда помогла ей выпутаться, забрала к себе, дала работу в магазине), стоит с ней рядом, чиста как стеклышко, черные волосы, черный костюм, черные очки, кивает Эдди-младшему, который легонько подталкивает мать к машине и помогает ей забраться внутрь. Те, кто едет на кладбище, в их числе муж Молли Коллинз, тоже рассаживаются по машинам, включают фары в разгар солнечного дня, ждут, пока стронется с места катафалк, а за ним – черная машина с остальными членами семейства Бонни. Все это стoит как космический корабль, думает Оливия, шагая к своей машине вместе с Молли.

– Только кремация, – говорит Оливия, поджидая, пока Молли раскопает ремень безопасности среди комков собачьей шерсти. – Дешево и сердито. От порога до порога. Приезжают прямиком из Белфаста и забирают тебя.

– О чем вы? – Молли поворачивается к Оливии, и Оливия чувствует запах зубных протезов, которые та носит много лет.

– И у них никакой рекламы, – говорит Оливия. – Дешево и сердито. Я сказала Генри, что к ним мы и обратимся, когда придет время.

Она выезжает с парковки и поворачивает к дому Бонни, стоящему в самом низу дороги. Она сразу предложила, что они с Молли приедут и займутся сэндвичами, избежав тем самым поездки на кладбище. Опускание гроба и все такое прочее – без этого она как-нибудь обойдется, спасибо.

– По крайней мере, погода сегодня прекрасная, – говорит Молли, когда они проезжают мимо дома Буллоков, что на углу. – От этого хотя бы чуточку легче, как по мне.

И то верно, солнце греет вовсю, небо за красным амбаром Буллоков ярко-голубое.

– Стало быть, – спрашивает Молли через несколько минут, – Генри понимает, что вы говорите?

От этих слов у Оливии такое чувство, будто кто-то запустил ей прямо в грудь лобстерный буек. Но она отвечает просто:

– В некоторые дни – да. Я так думаю.

Ее бесит не то, что приходится лгать. Ее взбесил сам вопрос. Однако ее так и подмывает рассказать этой женщине, которая с глупым видом сидит тут с ней рядом, как на прошлой неделе, когда было очень тепло, она взяла с собой пса, как она привезла Генри в кресле-каталке на парковку и как пес лизал ему руки.

– Не знаю, как вы это выдерживаете, – тихо произносит Молли. – Каждый день туда ездить. Вы святая, Оливия.

– Я совсем не святая, и вам это прекрасно известно, – отвечает Оливия и в бешенстве чуть не съезжает с дороги.

– На что же Марлин теперь будет жить? – говорит Молли. – Вы не возражаете, если я открою окно? Я думаю, что вы все-таки святая, Оливия, но, не обижайтесь, тут немного попахивает псиной.

– Я не обижаюсь, уж поверьте, – говорит Оливия. – Открывайте себе окна на здоровье.

Она уже повернула на Элдридж-роуд, и это было ошибкой, потому что теперь ей придется проехать мимо дома, где жил ее сын Кристофер. Она почти всегда старается ездить другим путем, по старой дороге к заливу, но как вышло, так вышло, и теперь она готовится отвернуться и притвориться, что ей все равно.

– Страховка, – говорит тем временем Молли. – Кузина Кэрри кому-то рассказывала, что его жизнь была застрахована, и еще, я так подозреваю, Марлин подумывает продать магазин. Похоже, весь этот год делами заправляла Кэрри.

Глаз Оливии выхватывает скопление машин на дворе перед бывшим домом Кристофера, и она быстро отворачивается, словно хочет разглядеть залив сквозь еловые лапы, но образ этого металлолома застревает в сознании, а ведь как тут раньше было красиво! У сирени на заднем дворе уже налились бы тугие маленькие почки, а форзиция у кухонного окна сейчас уже готова была бы взорваться цветением, если бы эти жуткие люди ее не срубили. Живут как свиньи. Зачем покупать прекрасный дом и устраивать свалку битых машин, трехколесных велосипедов, пластмассовых бассейнов и качелей? Зачем, зачем, спрашивается, так делать?

Когда они поднимаются на гребень, где растут только кусты можжевельника и черники, солнце над водой сверкает нестерпимо ярко, и Оливия опускает солнцезащитный козырек. Они проезжают мимо магазинчика Муди и спускаются в крошечную лощину, где стоит дом Бонни.

– Она же дала мне ключ – надеюсь, я его не потеряла, – говорит Молли Коллинз, роясь в сумке. Когда машина останавливается, она победно поднимает ключ. – Оливия, припаркуйтесь немножко подальше. Машин будет много, скоро все вернутся с кладбища.

Много лет назад в той же школе, где Оливия преподавала математику, Молли Коллинз вела домоводство и уже в те времена обожала командовать. Но Оливия послушно перепарковывается.

– Ей и правда лучше бы продать магазин, – говорит Молли, когда они подходят к боковой двери большого старого дома Бонни. – Зачем эта головная боль, если можно обойтись?

Войдя в кухню, Молли озирается и задумчиво произносит:

– Может, и этот дом она тоже продаст…

Оливия никогда раньше тут не была, и ей кажется, что у дома усталый вид. И не только потому, что на полу возле кухонной плиты не хватает нескольких плиток, а поверхность рабочего стола местами взбугрилась. Этот дом выглядит попросту измученным. Как будто умирает. Или как будто никак не умрет. Неважно. Он навевает усталость. Оливия заглядывает в гостиную, где большое окно выходит на океан. Да, такой дом нелегко содержать в порядке. С другой стороны, это же родной дом Марлин, ее прибежище. Конечно, если Марлин его продаст, то Кэрри, которая живет в комнате над гаражом, тоже вынуждена будет съехать. Ничего хорошего, думает Оливия, закрывая дверцы шкафа, куда повесила их с Молли пальто, и возвращается в кухню. Кэрри Монро в свое время, несколько лет назад, положила глаз на Кристофера, учуяв, что его врачебная практика пахнет деньгами. Тут уж даже Генри счел необходимым предостеречь сына, чтобы смотрел в оба. Не волнуйся, ответил Кристофер, она не в моем вкусе. Сейчас об этом просто смешно вспоминать.

– Обхохочешься, – бормочет Оливия сама не зная кому, заходит в кухню и стучит костяшками пальцев по столу. – Молли, давайте мне задание.

– Гляньте-ка, есть ли в холодильнике молоко, и разлейте его по кувшинчикам. – На Молли фартук, который она, наверное, отыскала где-то здесь. А может, и с собой принесла. Так или иначе, она, похоже, уже чувствует себя как дома. – Оливия, я давно хотела спросить. Как поживает Кристофер?

Молли расставляет тарелки по столу с такой скоростью, словно сдает карты.

– У него все в порядке, – говорит Оливия. – Что еще мне сделать?

– Разложите эти брауни по тарелкам. Ему нравится в Калифорнии?

– Очень нравится. Практика процветает.

Какие микроскопические брауни. Что мешало испечь брауни нормального размера, чтоб хоть разок куснуть?

– Неужто в Калифорнии у людей бывают проблемы с ногами? – спрашивает Молли, проходя за спиной у Оливии с блюдом сэндвичей. – Они же там не ходят, только ездят.

Оливия отворачивается к стене и закатывает глаза: ну как, спрашивается, можно быть такой глупой курицей?

– Но ведь ноги-то у них есть, – говорит она. – А Крис очень хороший врач.

– Внучат не предвидится? – Молли жеманно растягивает слова, насыпая рафинад в маленькую плошку.

– Ничего такого не слыхала, – говорит Оливия. – А спрашивать не вижу смысла.

Она забрасывает в рот крошечный брауни и переглядывается с Молли, выразительно округляя глаза. Оливия и Генри никому не говорили – кроме старых друзей Банни и Билла Ньютон, живущих в двух часах езды от Кросби, – что Кристофер развелся. Зачем об этом трезвонить? Это никого не касается, тем более что Кристофер живет так далеко, – кому какое дело, что молодая жена сбежала от него, после того как перетащила на другой конец страны? И что он не захотел возвращаться домой? Неудивительно, что Генри разбил инсульт! Как это все невероятно, неправдоподобно! Никогда, даже через сто лет, Оливия не рассказала бы ни Молли Коллинз, ни кому другому, как было ужасно, когда Кристофер приехал навестить отца в пансионате, как резко и отрывисто говорил с ней и как быстро уехал, – этот человек, который был ее горячо любимым сыном. Женщина – даже такая молодая, как Марлин Бонни, – может представить, что ей доведется пережить мужа. Женщина может даже представить, что ее муж состарится, и его хватит удар, и он проведет остаток своих дней обмякшей куклой в кресле-каталке в пансионате для престарелых. Но женщина не в состоянии вообразить, что вырастит сына, поможет ему построить чудесный дом неподалеку от родителей и открыть успешную подиатрическую практику, а потом он женится, переедет на другой конец страны и не вернется домой даже после того, как это чудовище под названием жена его бросит. Ни одна женщина, ни одна мать такого ожидать не может. Что у нее похитят сына.

– Смотрите, Оливия, чтобы и другим досталось, – говорит Молли Коллинз. И добавляет: – По крайней мере, у Марлин остаются дети. Да какие чудесные!

Оливия забрасывает в рот еще один брауни, но тут – вот они, эти самые дети, вваливаются в боковую дверь вместе с Марлин, проходят через кухню под скрежет машин, паркующихся на гравии у подъездной дорожки, а потом под звук захлопывающихся дверец. И Марлин Бонни – вот она, стоит в коридоре, держит свою сумочку на отлете, слегка приподняв, как будто эта сумочка принадлежит кому-то другому, стоит и стоит, пока кто-то не берет ее под руку и не вводит в гостиную, где она вежливо присаживается на свой собственный диван.

– Мы как раз говорили, – обращается к ней Молли Коллинз, – что, Марлин, честное слово, вы с Эдом вырастили трех лучших детей в этом городе.

И правда есть кем гордиться: Эдди-младший служит в береговой охране, и он такой же остроумный, каким был его отец (хотя и не такой компанейский – во взгляде его темных глаз сквозит настороженность); Ли Энн учится на медсестру; Шерил скоро заканчивает школу. Ни об одном из троих никто никогда не сказал дурного слова.

Но Марлин отвечает:

– Что вы, в нашем городке полно чудесных детей, – и берет у Молли из рук чашку кофе. Карие глаза Марлин словно бы слегка расфокусированы, щеки обвисли. Оливия устраивается в кресле напротив нее.

– Эти кладбищенские дела – такое мученье, – говорит Оливия, и Марлин улыбается, ямочки под скулами точно как крошечные оттиски звезд.

– О, привет, Оливия, – говорит она.

У Марлин годы ушли на то, чтобы перестать называть ее «миссис Киттеридж», – так уж люди устроены, учитель всегда остается для них учителем. И обратное тоже верно: для Оливии половина города по-прежнему дети, и она как видела, так и видит Эда Бонни и Марлин Монро влюбленными детишками, которые изо дня в день ходили из школы домой вместе. Дойдя до Кроссбоу-корнерс, они всегда останавливались, потому что с этого места им нужно было расходиться в разные стороны, и долго болтали – порой Оливия видела их там даже в пять часов пополудни.

У Марлин глаза полны слез, и она быстро-быстро моргает. Она наклоняется к Оливии и шепчет:

– Кэрри говорит, людям неприятно смотреть на реву-корову.

– Да ну к чертям! – отвечает Оливия.

Но Марлин вновь садится ровно, отпрянув от Оливии, потому что появляется Кэрри, худющая как спичка, на высоченных шпильках, и, едва остановившись, выпячивает бедро, туго обтянутое черным, и Оливию внезапно осеняет: должно быть, Кэрри травили в школе, когда она была совсем крошечным, щуплым ребенком.

– Хочешь пива, Марлин? Вместо кофе? – спрашивает Кэрри. Она и сама держит в руке бутылку пива, локоть прижат к талии, цепкий взгляд темных глаз быстро вбирает в себя все: и чашку кофе в руке Марлин, все еще полную, и присутствие Оливии Киттеридж, которая годы тому назад не раз и не два отправляла Кэрри в кабинет директора – пока ее, Кэрри, не отослали к родственникам. – Или, может, каплю виски?

Генри, наверное, вспомнил бы, почему девочку отослали куда-то далеко к родне. Оливия никогда не отличалась хорошей памятью.

– Капля виски – это хорошо, – говорит Марлин. – А вы хотите, Оливия?

– Нет, спасибо. – Если она начнет, то сопьется. Поэтому она держится подальше от выпивки – всегда, всю жизнь. Может быть, думает она, бывшая жена Кристофера – тайная пьянчуга? Хлещет все эти их калифорнийские вина…

Дом постепенно заполняется людьми. Они проходят по коридору, толпятся на крыльце. Среди рыбаков есть и приехавшие издалека, из бухты Саббатус, вид у них такой, будто они долго себя отчищали и отскребали. Сутуля широкие плечи, они робко, виновато пробираются в гостиную, неуклюже берут большими руками крошечные брауни. Вскоре в гостиную набивается столько народу, что Оливия перестает видеть в окне залив. Мимо нее двигаются юбки, пряжки ремней.

– Я просто хочу сказать вам, Марлин, – в толпе вдруг возникает просвет, а в просвете – Сьюзи Брэдфорд, которая решительно втискивается между кофейным столиком и диваном, – как мужественно он переносил свою болезнь. Не припомню, чтобы он когда-нибудь жаловался.

– Да, – отвечает Марлин. – Он никогда не жаловался. – И добавляет: – У него была его корзинка с путешествиями.

По крайней мере, именно так слышится Оливии. Но что бы ни сказала Марлин на самом деле, после этих слов ее явно охватывает смущение. Оливия видит, как вспыхивают ее щеки, словно она случайно выболтала их с мужем очень личный, очень интимный секрет. Но тут у Сьюзи Брэдфорд капает на грудь джем из печенья, и Марлин говорит:

– Ох, Сьюзи, бегите скорее в ванную, вон там, в конце коридора. Такая красивая блузка, надо же, какая досада.

– Ни единой пепельницы в этом доме! – произносит какая-то женщина, пробираясь сквозь толпу и на секунду застревая прямо напротив Оливии; она глубоко затягивается сигаретой, щурит глаза от дыма.

В голове у Оливии что-то щелкает – какое-то узнавание, – но она пока не может сказать, кто это, знает лишь, что ей не нравится, как выглядит эта женщина, не нравятся ее длинные свалявшиеся космы с неопрятной сединой. Когда ты седеешь, думает Оливия, подстригись коротко или собери волосы в пучок на макушке, пора бы сообразить, что ты уже не школьница.

– Не могу найти пепельницу, – повторяет женщина и резко запрокидывает голову, выдыхая дым.

– Ну да, – отзывается Оливия, – это, наверное, ужасно.

И женщина отходит в сторону.

Взгляду Оливии вновь открывается диван. Кэрри Монро пьет из высокого стакана коричневатую жидкость – тот самый виски, который она раньше предлагала Марлин, догадывается Оливия, – и, хотя помада на губах Кэрри остается яркой, а скулы и линия подбородка все так же четко очерчены, кажется, что суставы ее под черным костюмом развинтились. Нога, закинутая на ногу, свободно болтается, стопа ходит вверх-вниз, во всем этом чувствуется некая внутренняя шаткость.

– Прекрасная служба, Марлин, – говорит Кэрри и тянется наколоть фрикадельку на шпажку. – Просто прекрасная, он бы тобой гордился.

И Оливия кивает, потому что ей хочется, чтобы эти слова немного утешили Марлин.

Но Марлин не видит Кэрри, она улыбается, глядя на кого-то снизу вверх и держа этого кого-то за руку, и говорит:

– Это все дети организовали.

Рука, которую держит Марлин, – это рука ее младшей дочери. Шерил, в голубом плюшевом свитере и темно-синей юбке, протискивается между Марлин и Кэрри, кладет голову на плечо Марлин, прижимается к ней всем телом большой девочки.

– Все говорят, что служба была чудесная, – говорит Марлин, ласково убирая челку с дочкиных глаз. – Вы все сделали очень хорошо.

Девочка кивает, не отрывая головы от материнского плеча.

– Отличная работа, – говорит Кэрри, опрокидывая в себя остатки виски, как если бы это был лимонад.

И Оливия, глядя на все это, чувствует… что? зависть? Нет, невозможно испытывать зависть к женщине, потерявшей мужа. Тут другое, недостижимость – вот как бы она это назвала. Эта добродушная пышечка, сидящая на диване в окружении детей, сестры, друзей, – для Оливии она недостижима. Оливия понимает: именно этим и вызвано ее разочарование. Ведь почему, в конце-то концов, она сегодня здесь? Не только потому что Генри велел бы ей непременно пойти на похороны Эда Бонни. Нет, она пришла сюда в надежде, что в окружении чужой скорби в ее собственный непроницаемый черный футляр просочится хотя бы тонюсенький лучик света. Но нет, этот старый дом, наполненный людьми, остается отдельным от нее, ничто здесь не имеет к ней отношения – кроме разве только одного голоса, который начинает возвышаться над другими.

Кэрри Монро пьяна. Она стоит у дивана в своем черном костюме, высоко вскинув руку.

– Коп Кэрри! – громко заявляет она. – Да-да. Вот кем я должна была стать. – Она смеется и пошатывается. Раздаются голоса: «Осторожно, Кэрри!», «Береги себя!» – и Кэрри приземляется на подлокотник дивана, сбрасывает черную туфлю на шпильке и покачивает ногой в черном чулке. – Лицом к стене, ублюдок, руки за голову!

Какая гадость. Оливия встает с кресла. Пора уходить. Прощаться необязательно. Никто здесь по ней плакать не будет.

Начался отлив. Вода у берега плоская, цвета металла, хотя вдали, за дальней скалой, поднялся ветер и уже появляются пенные барашки. В бухте слегка покачиваются лобстерные буйки, чайки кружат над верфью у марины. Небо еще голубое, но дальше к северо-востоку горизонт пересекает устремленная вверх гряда облаков, а на Бриллиантовом острове кренятся верхушки сосен.

Однако уехать Оливия не может. Ее машина заперта на подъездной дорожке другими машинами, и нужно идти, разыскивать хозяев, устраивать суету, а этого ей уж совсем не хочется. Так что она находит себе неплохое уединенное местечко – деревянный стул под высокой террасой, ближе к углу, – и теперь сидит и смотрит, как медленно плывут над заливом облака.

Мимо проходит Эдди-младший, направляется к берегу с кузенами. Они не замечают Оливию и скрываются на узкой тропе между восковницей и дикой розой, а потом снова появляются на берегу, Эдди плетется последним. Оливия следит, как он поднимает камешки и пускает их по воде – «печет блинчики».

Потом она слышит шаги на террасе у себя над головой, шаги больших мужчин, грохот тяжелых башмаков.

– Ночью будет ого какой прилив, – медленно, тягуче произносит голос Мэтта Грирсона.

– Угу, – соглашается другой голос – Донни Мэддена.

– Одиноко же придется Марлин этой зимой, – говорит после паузы Мэтт Грирсон.

Господи твоя воля, думает Оливия, беги без оглядки, Марлин! Только этого обалдуя Мэтта тебе и не хватало.

– Ничего. Она справится, – после паузы отвечает Донни. – Люди справляются с горем.

Люди справляются с горем, думает Оливия. Это правда. Но она глубоко вздыхает и ерзает на деревянном стуле, потому что в то же время это неправда. Она представляет, как Генри – еще и года не прошло – стоит на четвереньках в их новой комнате с рулеткой в руке, замеряет длину плинтусов, называет ей цифры, она записывает. А потом он встает, выпрямляется, он высокий, Генри. «Окей, Олли. Давай-ка выгуляем собаку и прокатимся в город». И они едут в машине и говорят – о чем они говорили? О, как она хочет вспомнить, но не может, никак не может. В городе, на парковке у супермаркета «Шоп-н-Сейв», куда они приехали после магазина стройматериалов за молоком и соком, она сказала, что посидит в машине, и на этом их жизнь закончилась. Генри вышел из машины и упал. И с тех пор так и не встал, так ни разу и не прошел по гравийной дорожке к дому, так ни разу и не сказал ни одного внятного слова, лишь иногда его огромные зелено-голубые глаза смотрели на нее с больничной кровати.

А потом он ослеп – и больше никогда ее не увидит.

– Смотреть все равно не на что, – говорит она ему, когда приходит с ним посидеть. – Я чуть-чуть похудела с тех пор, как мы с тобой перестали жрать по ночам крекеры с сыром. Но все равно выгляжу жутко.

Он бы сказал, что это не так. Он бы сказал: «Вот только не надо, Олли. Для меня ты всегда выглядишь чудесно». Но он ничего не говорит. Бывают дни, когда он даже не поворачивает голову в кресле-каталке. Она каждый день ездит в пансионат и сидит с ним. Вы святая, говорит эта Молли Коллинз. Господи, ну как можно быть такой дурой? Она не святая, она перепуганная старуха, вот она кто, и только одно она теперь знает наверняка: когда заходит солнце, пора ложиться спать. Люди справляются с горем. Что-то она не уверена. До прилива еще ох как далеко.

Эдди-младший так и печет блинчики на берегу. Кузены уже ушли, он один, сидит на валуне, бросает плоские камешки. Оливии приятно смотреть, как ловко он это делает, блинчик за блинчиком, хотя на воде не такая уж и гладь. Ей нравится, как стремительно он нагибается за очередным камешком.

И вдруг рядом с ним возникает Кэрри – она-то откуда взялась? Должно быть, спустилась с другой стороны дома и вот стоит в чулках, балансирует на обросших ракушками камнях, зовет Эдди, что-то говорит ему. Что бы она ни говорила, Эдди это не нравится, Оливии видно даже отсюда. Он продолжает печь блинчики, потом наконец оборачивается и что-то отвечает. Кэрри умоляюще разводит руками, но Эдди-младший лишь мотает головой, и через несколько минут Кэрри уходит, карабкается вверх по камням, явно пьяная. Так и шею сломать недолго, думает Оливия. Но Эдди-младшему, похоже, наплевать. Он запускает камень, на сей раз сильно, слишком сильно – камень не прыгает, просто врезается в воду.

Оливия сидит долго. Смотрит поверх воды, краем сознания ловит звуки – люди садятся в машины и разъезжаются, – но думает она о Марлин Монро, робкой, застенчивой школьнице, которая всегда уходила домой со своим ненаглядным Эдом Бонни, и как же, наверное, она была счастлива, эта девочка, когда они стояли на Кроссбоу-корнерс, и вокруг щебетали птицы, и Эд Бонни, должно быть, говорил: «До чего ж неохота прощаться!» После свадьбы несколько лет они жили прямо здесь, в этом доме, с матерью Эда, пока та не умерла. Если бы Кристофер не развелся и остался бы с женой и если бы Оливия вдруг захотела пожить с ними, эта его жена ее и на пять минут не впустила бы в дом. А теперь и Кристофер так изменился, что и сам небось не пустил бы ее к себе жить – если вдруг Генри умрет и она поймет, что ей совсем худо. Или сплавил бы ее с глаз долой на чердак – правда, он говорил, что в его калифорнийском доме нет чердака. Или привязал бы к флагштоку… только флагштока у него тоже нет. «Что за фашистские штучки», – заявил он в свой последний приезд, когда они проезжали мимо дома Буллоков, где перед входом трепещет флаг. Надо же было такое брякнуть.

На террасе над головой кто-то спотыкается, потом произносит заплетающимся языком:

– Прости, Марлин. Мне правда очень жаль, поверь, пожалуйста!

А потом журчащий голосок самой Марлин, которая уговаривает Кэрри, что утро вечера мудренее, а потом топанье вниз по лестнице, ведущей с террасы, и снова тишина.

Оливия возвращается в дом, забрасывает в рот брауни и идет искать туалет. Выйдя оттуда, она сталкивается с женщиной с седыми патлами, та тычет окурок в горшок с цветком на столике в коридоре.

– Кто вы такая? – спрашивает Оливия, и женщина выпучивает на нее глаза.

– А вы кто такая? – парирует она, и Оливия молча проходит мимо. Это та самая женщина, понимает она с внутренним содроганием, которая купила дом Кристофера, бесстыдница, у которой нет уважения даже к бедному цветочку к горшке, что уж говорить о доме, в который Оливия и Генри вложили столько труда, о прекрасном доме их сына, где должны были расти их внуки.

– А где Марлин? – спрашивает Оливия у Молли Коллинз.

Та, по-прежнему в фартуке Марлин, с хозяйским видом ходит по гостиной, собирая тарелки и скомканные салфетки.

– Э-э, точно сказать не могу, – уклончиво бросает Молли через плечо.

– Где Марлин? – спрашивает Оливия у Сьюзи Брэдфорд, которая следующей попадается ей на глаза.

– Где-то тут, – говорит Сьюзи.

Эдди-младший – вот кто отвечает на вопрос Оливии.

– Кэрри напилась, и мама повела ее спать, – говорит он, бросая мрачный взгляд в спину Сьюзи Брэдфорд, и Оливия испытывает к этому мальчику сильную приязнь. Он не был ее учеником. Уже много лет, как она оставила преподавание, чтобы заботиться о семье. Кристофер на краю света, в Калифорнии. Генри в Хэшеме, в пансионате. Никого, никого. Ад кромешный.

– Спасибо, – говорит она Эдди-младшему, который, судя по взгляду совсем еще юных глаз, уже и сам кое-что знает про кромешный ад.

Апрельский день уже не такой чудесный, как был. Северо-восточный ветер, который яростно дует в боковую стену дома Бонни, пригнал тучи, и теперь над заливом нависает серое, как будто ноябрьское, небо, а волны неустанно бьют в темные скалы, обматывают их комковатыми водорослями. Скалистый берег вдали выглядит голым, почти зимним, а темно-зеленые пятна – это тощие ели и сосны, потому что для листьев еще слишком рано, даже на форзиции возле дома пока только почки набухли.

Оливия Киттеридж в поисках Марлин переступает через растерзанный крокус у боковой двери гаража. На прошлой неделе – после того теплого дня, когда она взяла с собой пса и прикатила Генри к нему на парковку, – вдруг повалил снег; это был один из тех апрельских снегопадов, когда наутро от ослепительной белизны ничего не остается, однако земля местами до сих пор сырая, словно не может опомниться от внезапного нападения, и, конечно же, этот желтенький крокус – тоже одна из жертв. Дверь гаража открывается прямо на лестницу, и Оливия осторожно поднимается, останавливается на площадке. С крючков свисают две спортивные куртки, у стены – грязные желтые резиновые сапоги, стоят рядышком, но неправильно: носы смотрят в разные стороны.

Оливия стучится в дверь, продолжая смотреть на сапоги. Наклоняется и переставляет их как надо, чтобы они были вместе, шагали вместе, дружили, – и снова стучит в дверь. Ответа нет, поэтому она поворачивает ручку, медленно толкает дверь и входит.

– Привет, Оливия.

Марлин сидит к ней лицом в дальнем конце комнаты, на стуле с прямой спинкой, рядом с двуспальной кроватью Кэрри, – сидит как послушная школьница: руки сложены на коленях, толстые лодыжки скрещены. Кэрри раскинулась на кровати, на животе, словно загорая, лицо обращено к стене, локти расставлены, но бедра слегка повернуты, и контуры черного костюма подчеркивают выпуклость ягодиц, а ноги в черных чулках выглядят холеными, несмотря на то что по ступням разбежались стрелки.

– Спит? – спрашивает Оливия.

– Отключилась, – отвечает Марлин. – Сперва ее вырвало в комнате Эдди, а уснула она уже тут.

– Ясно. Смотрю, ты ей выделила отличную комнату. – Оливия проходит в нишу-столовую, возвращается со стулом и усаживается рядом с Марлин.

Какое-то время обе молчат. Потом Марлин говорит приветливо:

– Я тут как раз думала, не убить ли мне Кэрри.

Она поднимает руку с колен, и на фоне зеленого с цветами платья становится виден ножик для чистки овощей.

– О как, – откликается Оливия.

Марлин наклоняется над спящей Кэрри и прикасается к ее голой шее.

– Это же какая-то важная вена? – спрашивает она, и плашмя прижимает ножик к шее Кэрри, и трогает пальцем еле заметно пульсирующую жилку.

– Да. Вроде того. Лучше чуточку осторожнее. – Оливия подается вперед.

Но в следующий миг Марлин со вздохом откидывается на спинку стула.

– Окей, ладно. – И отдает нож Оливии.

– Лучше бы подушкой, – говорит ей Оливия. – Перережешь горло – будет море кровищи.

У Марлин вырывается низкий, фыркающий хохот.

– Про подушку-то я и не подумала.

– А мне как раз хватило времени о ней подумать, – говорит Оливия, но Марлин кивает рассеянно, будто не слышит.

– Миссис Киттеридж, а вы знали?

– Знала что? – спрашивает Оливия, но чувствует, что в животе поднимается ветер и вскипают пенные барашки.

– То, что Кэрри мне сегодня сказала? Она сказала, у нее с Эдди это было всего один раз. Один-единственный раз. Но я не верю – наверняка больше. В то лето, когда Эд-младший закончил школу.

Марлин уже плачет, трясет головой. Оливия отворачивается: женщине требуется уединение. Она держит нож на коленях и вглядывается в окно над кроватью, но видит только серое небо и серый океан, линии берега не видно – слишком высоко, только серая вода и небо над ней, сколько хватает глаз.

– Я никогда ничего такого не слышала, – говорит Оливия. – Почему она решила рассказать тебе именно сегодня?

– Она думала, я знаю. – Марлин откуда-то достает бумажную салфетку, может быть из рукава, промокает лицо и сморкается. – Она думала, что я все это время знала и что я нарочно так хорошо с ней обращаюсь, в наказание, чтобы ее мучила совесть. А сегодня она напилась и давай рассказывать мне, как же хитро я придумала – изводить их с Эдом своей добротой.

– Господи твоя воля, – только и выходит выговорить у Оливии.

– Правда, смешно, Оливия? – Опять этот фыркающий смешок откуда-то из глубины.

– Ну как сказать, – отвечает Оливия. – Честно говоря, бывает и посмешнее.

Оливия глядит на чернокостюмное тело Кэрри, разметавшееся на кровати. Вот бы сейчас какую-нибудь дверь или ширму, думает она, чтобы им обеим не приходилось смотреть на этот изгиб ягодиц, эти черные чулки, эти худые икры…

– А Эдди-младший знает?

– Ага. Видно, она ему вчера сообщила. Опять-таки, она думала, он знает, но он говорит, что не знал. И говорит, что не верит и что это неправда.

– Вполне возможно.

– Вот дерьмо, – говорит Марлин и снова трясет головой, заливаясь слезами. – Миссис Киттеридж, мне очень хочется еще раз сказать «дерьмо». Если вы не против.

– Скажи «дерьмо», – говорит Оливия, которая сама этим словом не пользуется.

– Дерьмо, – говорит Марлин. – Дерьмо, дерьмо, дерьмо.

– Похоже на то. – Оливия делает глубокий вдох. – Похоже на то, – снова медленно повторяет она и без интереса обводит комнату глазами – на одной стене картинка с кошкой, – и взгляд ее снова упирается в Марлин, которая сморкается и утирает нос. – Ну и денек у тебя, ребенок. Наверху блевотина, внизу окурки. – Та женщина с длинными седыми лохмами потрясла Оливию в буквальном смысле слова: в ее затуманенном мозгу вспыхивает по буквам слово «тряска». – То чучело, что купило дом Кристофера, шастает и сует окурки в твои цветочные горшки.

– А, эта, – говорит Марлин. – И она тоже кусок дерьма.

– Похоже на то. – Завтра она расскажет об этом Генри. Расскажет все, со всеми подробностями, только вот слово «дерьмо» ему будет неприятно слышать.

– Оливия, могу я вас кое о чем попросить?

– Я буду очень рада.

– Вы не могли бы… если вам не трудно… – Бедняжка, какой растерянный, какой безнадежно горестный у нее вид в этом зеленом цветастом платье; каштановые волосы рассыпались по плечам, все шпильки выпали. – Прежде чем уезжать, вы могли бы подняться в спальню? От лестницы сразу налево. И там в шкафу вы увидите буклеты, ну, вы знаете, с рекламой всяких поездок. Вы можете их забрать? Просто забрать и выкинуть. Вместе с корзинкой, в которой они лежат.

– Конечно.

У Марлин вдоль носа текут слезы. Она утирает их ладонью.

– Я не хочу открывать этот шкаф, пока я знаю, что они там.

– Да, – говорит Оливия. – Конечно, я могу. – Она привезла домой из больницы туфли Генри, положила их в пакет в гараже, и там они до сих пор и лежат. Новенькие, купленные всего за пару дней до того, как они в последний раз припарковались у «Шоп-н-Сейв». – Что-нибудь еще, Марлин? Все, что скажешь.

– Нет. Нет-нет, Оливия. Просто мы сидели там и играли, как будто собираемся побывать и там и сям. – Марлин трясет головой. – Даже после того, как доктор Стенли все нам объяснил, мы все равно перебирали эти буклеты, обсуждали, куда поедем, когда он выздоровеет. – Она трет лицо обеими руками. – Боже, Оливия. – Она замирает и глядит на нож у Оливии в руке. – О боже, Оливия, мне так стыдно. – Видимо, это правда: щеки ее ярко вспыхивают, и румянец тут же багровеет.

– Совершенно нечего стыдиться, – говорит Оливия. – Нам всем временами хочется кого-нибудь прикончить.

Если Марлин захочет слушать, Оливия готова прямо сейчас перечислить имена тех, кого она, может быть, с удовольствием бы прикончила.

Но Марлин говорит:

– Нет, не из-за этого, нет. А из-за того, что я сидела с ним и мы планировали эти путешествия. – Она рвет салфетку, уже и так истерзанную. – Боже, Оливия, мы вели себя так, словно верим в это. А он уже терял вес, он был такой слабый, но: «Марлин, принеси-ка корзинку с путешествиями», и я несла. Мне так теперь стыдно за это, Оливия.

Невинность, думает Оливия, глядя на эту женщину. Подлинная невинность. Таких теперь не встретишь, видит бог, их не осталось.

Оливия встает, подходит к окну над маленькой раковиной, смотрит вниз на подъездную дорожку. Последние гости отправляются по домам, Мэтт Грирсон садится в свой грузовичок, дает задний ход, выезжает. А вот идет Молли Коллинз с мужем, в своих туфлях на низком ходу, – Молли, честно отработавшая полный день, думает Оливия, просто женщина со вставными зубами и старым мужем, который в любой момент может дать дуба, как прочие мужья, или, того хуже, усядется рядом с Генри точно в таком же кресле-каталке.

Ей хочется рассказать Марлин, как они с Генри мечтали о будущих внуках и о чудесных рождественских праздниках с милой невесткой. Как еще недавно, меньше года назад, они приезжали в гости к Кристоферу на ужины, и напряжение там было – хоть трогай его рукой, а они все равно, вернувшись домой, внушали друг другу, какая она хорошая девочка и как они рады, что у Кристофера такая славная жена.

У кого, у кого, спрашивается, нет своей корзинки с путешествиями? Это просто несправедливо. Так сказала сегодня Молли Коллинз, когда они стояли перед церковью. «Это просто несправедливо». Вообще-то да.

Оливии хочется положить руку на голову Марлин, но она не очень умеет такое делать. Поэтому она просто подходит к стулу, на котором сидит Марлин, и становится рядом, глядя в боковое окно на линию берега, широкую из-за отлива. Она думает о том, как Эдди-младший пек блинчики, и только теперь вспоминает это чувство – когда ты молода и у тебя хватает сил поднять камень и со всей силы запустить его далеко в море, еще молода и еще можешь это сделать, можешь швырнуть этот чертов камень.