Зимний концерт

Джейн, его жена, сидела в темноте машины в красивом черном пальто, застегнутом на все пуговицы, – пальто, которое они в прошлом году купили вместе, обойдя бессчетное число магазинов, а это нелегкий труд. Их замучила жажда, и кончилось все мороженым с фруктами в заведении на Уотер-стрит, где юная угрюмая официантка всегда делала им скидку «для пожилых», о которой они никогда не просили; и они шутили по этому поводу: как эта девочка, которая с грохотом плюхает перед ними на стол большие кружки с кофе, знать не знает, что в один прекрасный день и на ее руках появится россыпь старческих пигментных пятен, или что кофепитие нужно будет планировать заранее, поскольку из-за таблеток от давления ты то и дело бегаешь писать, или что жизнь набирает обороты, а потом раз – и оказывается, что бoльшая часть ее уже позади, и это изумляет тебя до смерти – в прямом смысле.

– До чего же здорово, – проговорила она сейчас, в машине, глядя сквозь ночь на дома, украшенные рождественской иллюминацией, и Боб Хоултон улыбнулся за рулем – жена довольна, руки ее спокойно лежат на коленях. – Все эти жизни, – добавила она. – Все эти истории, которых нам никогда не узнать.

И он снова улыбнулся, потому что угадал, о чем она подумала, и прикоснулся к ее руке, затянутой в перчатку. Она повернула голову, и в маленькой золотой сережке вспыхнул свет уличного фонаря.

– Помнишь, – спросила она, – как в медовый месяц ты хотел, чтобы у меня тоже, как у тебя, все мысли были о тех древних руинах майя, а меня интересовало только, у кого из этих людей из нашего автобуса дома в ванной занавески с помпончиками? И как мы тогда поссорились, потому что в глубине души ты боялся – а вдруг ты женился на пустышке? Милой, но недалекой?

Он ответил, что нет, он не помнит ничего подобного, и она глубоко вздохнула – мол, прекрасно ты помнишь – и показала пальцем на дом на углу, весь в синих огнях, фасад сверху донизу увешан нитями синих лампочек, и обернулась, и долго смотрела на этот дом, пока он не скрылся из виду.

Он сказал:

– Ох, Джени, я у тебя псих.

– Ага, еще какой, – согласилась она. – Билеты у тебя?

Он кивнул.

– Забавно входить в церковь по билетам.

Конечно, перенести концерт в церковь Святой Катерины было разумно – после того как крыша концертного зала Маклина провалилась, не выдержав недавнего урагана. Никого не задело, но Боб Хоултон все равно содрогнулся: у него перед глазами возникла картина, как они сидят в красных бархатных креслах, он и Джейн, и как на них падает крыша, и они начинают задыхаться, и вот таким ужасным образом настает конец их общей жизни. В последнее время его часто посещали мысли такого рода. У него и сегодня было дурное предчувствие, но он бы ни за что не сказал этого вслух; и к тому же она так любила смотреть на все эти огоньки.

И она была счастлива сейчас, это правда. Джейн Хоултон, чуточку ерзая внутри своего красивого черного пальто, думала, что, в конце концов, жизнь – это дар и что, старея, осознаешь, сколько ее моментов были не просто моментами, они были дарами. И как на самом деле здорово, что люди с такой серьезностью отмечают это время года. Что бы ни происходило в их жизни (а некоторые домa, мимо которых они проезжали, были отмечены скорбью и невзгодами, Джени знала), все равно, все равно люди чувствуют себя обязанными праздновать, потому что все они, каждый по-своему, знают: жизнь достойна праздника.

Он включил поворотник и выехал на проспект.

– Как все-таки было красиво, – сказала она, откидываясь на спинку сиденья. Им было хорошо в эти дни, по-настоящему хорошо. Словно супружество было долгой, сложной, изысканной трапезой, и теперь наконец настало время восхитительного десерта.

В центре, на Мэйн-стрит, машины ползли медленно, минуя фонари, украшенные большими рождественскими венками, витрины магазинов и ресторанов были залиты светом. Сразу за кинотеатром Боб присмотрел местечко у тротуара и начал парковаться, но втиснуться удалось не сразу, сзади кто-то раздраженно посигналил.

– Тьфу на тебя! – Джейн во тьме скорчила гримасу.

Он выровнял колеса, выключил двигатель.

– Подожди, Джени, сейчас я тебе открою.

Они больше не молоды, вот в чем все дело. Они неустанно повторяли это друг другу, как будто никак не могли поверить. Но у обоих в этом году случилось по небольшому сердечному приступу. Сначала у нее – такое чувство, говорила она, как будто за ужином переела запеченного лука, – а потом, через несколько месяцев, у него, ничего похожего, ощущение было совсем другое – будто кто-то с размаху сел ему на грудь, – но при этом болела челюсть, в точности как у Джейн.

Сейчас оба чувствовали себя неплохо. Однако ей было семьдесят два, а ему семьдесят пять, и если только на них обоих одновременно не обрушится какая-нибудь крыша, то, скорее всего, рано или поздно одному из них придется доживать эту жизнь без другого.

Витрины сверкали и переливались рождественскими огнями, в воздухе запах снега. Он подставил Джейн руку, и они двинулись по улице. Окна ресторанов были увешаны всевозможными композициями из остролиста и венков, стекла кое-где припорошены белой краской из пульверизатора.

– Вон Лидии, – сказала Джейн. – Помаши им, милый.

– Где?

– Милый, ты просто помаши. Они вон там.

– Какой же смысл махать, если я не вижу, кому я машу?

– Лидиям! Вот же они, сидят в стейк-хаузе. Мы с ними сто лет не виделись.

Джейн помахала – чересчур оживленно. Теперь и он увидел в окне эту пару, разделенную столом с белой скатертью, и тоже помахал. Миссис Лидия жестом пригласила их зайти внутрь.

Боб Хоултон взял Джейн под руку.

– Я не хочу, – сказал он, другой рукой маша Лидиям.

Джейн замахала еще усерднее, помотала головой и, старательно шевеля губами и помогая себе жестами, проговорила:

– У-ви-дим-ся на кон-цер-те!

Еще покивав и помахав, они двинулись дальше.

– А она хорошо выглядит, – сказала Джейн. – Я даже удивлена, до чего хорошо. Наверное, волосы покрасила.

– А ты хотела туда зайти, да?

– Нет, – ответила Джейн. – Я хочу идти и рассматривать витрины. Так красиво, да и не очень холодно.

– Ну а теперь введи меня в курс дела, – сказал он, имея в виду Лидий, которые, конечно же, были никакие не Лидии. Они были Грэнджеры – Алан и Донна Грэнджер. Их дочь, Лидия Грэнджер, дружила со средней дочкой Хоултонов, а Патти Грэнджер – с младшей. Родителей дочкиных подружек Боб и Джейн по сей день называли между собой именами их детей.

– Лидия уже несколько лет в разводе. Тот парень ее покусал. Но это, насколько я понимаю, держится в тайне.

– Покусал? Или это в смысле поколотил?

– В смысле покусал. – Джейн пару раз прищелкнула челюстями. – Ам-ам. Он, кажется, ветеринар.

– А детей он тоже кусал?

– Не думаю. Детей там двое. Один – гиперактивный, не умеет концентрироваться, что бы это ни значило, в наши дни дети вообще не могут усидеть на месте. Но Лидии эту тему не затрагивают, смотри не проговорись. Мне это все рассказала библиотекарша, та, с розовыми волосами. Идем. Хочу найти местечко в проходе.

После сердечного приступа Джейн все время боялась умереть на людях. Приступ случился дома, на кухне, но сама мысль о том, что она могла бы упасть при всех, наполняла ее тревогой. Много лет назад она своими глазами видела, как один мужчина умер прямо на тротуаре. Медики вспороли на нем рубашку, и у нее до сих пор слезы наворачивались на глаза, когда она об этом вспоминала: беззащитное неведение, безысходность – ушедшесть – широко раскинутых рук, заголившийся живот. Бедный, милый, думала она, как же его жаль – вот так вот лежать мертвым…

– А я хочу сесть подальше, в задних рядах, – сказал ее муж, и она кивнула. Кишечник у него был уже не тот, и иногда приходилось очень быстро покидать помещение.

В церкви было темно, и холодно, и почти пусто. Они показали билеты, им вручили программки, и они бережно держали их между пальцами, пока проходили в один из задних рядов и усаживались, расстегивая пальто, но не снимая.

– Смотри не пропусти Лидий, – сказала Джейн, вертя головой.

Он держал ее руку в своей и нервно теребил подушечки ее пальцев.

– А кто это у нас каждые выходные ночевал – Лидия или ее сестра? – спросил Боб.

Джейн сидела запрокинув голову, разглядывая церковный потолок с его высокими темными стропилами.

– Это была ее сестра, Патти. Не такая милая, как Лидия. – Джейн подалась ближе к мужу и прошептала: – Знаешь, Лидия ведь сделала аборт, когда училась в школе.

– Да, знаю, помню.

– Помнишь? – Джейн изумленно посмотрела на мужа.

– Конечно, – сказал Боб. – Ты говорила, что она приходила к тебе в кабинет и у нее сильно болел живот. Один раз пришла и проплакала целых два дня.

– Так и было, – сказала Джейн, кутаясь в пальто. – Бедный ребенок. Я, честно говоря, как раз тогда и заподозрила, а вскоре Бекки мне подтвердила, что это правда. Просто удивительно, что ты помнишь. – Она задумчиво прикусила губу и покачала ступней вверх-вниз.

– Что? – спросил Боб. – Ты думала, я тебя никогда не слушал? А я слушал, Джени.

Но она махнула рукой, вздохнула и села ровнее, опершись о высокую спинку церковной скамьи. А потом мечтательно сказала:

– Мне нравилось там работать.

И ей действительно нравилось. Особенно ей нравились девочки-подростки, юные, неуклюжие, с жирной кожей, боязливые, которые слишком громко говорили, или яростно жевали жвачку, или бочком крались по коридору, опустив голову, – она их любила, правда. И они это знали. Они приходили к ней в кабинет со своими ужасными резями в животе, лежали на кушетке с серыми от боли лицами и пересохшими губами. «Папа говорит, это все у меня в голове», – слышала она от разных девочек, и, господи, как же ей было от этого больно. Как одиноко быть юной девочкой! Иногда она разрешала им оставаться у себя до вечера.

Церковь постепенно заполнялась. Вошла Оливия Киттеридж, высокая и широкоплечая, в синем пальто; муж ее шагал следом. Генри Киттеридж коснулся руки жены, предлагая сесть неподалеку, но Оливия мотнула головой, и они прошли вперед и сели через два ряда от Джейн и Боба.

– Не знаю, как он ее терпит, – прошептал Боб на ухо Джейн.

Они следили, как Киттериджи усаживаются на скамью: Оливия снимает пальто и снова набрасывает на плечи, Генри ей помогает. Оливия Киттеридж преподавала математику в той же школе, где работала Джейн, но им крайне редко случалось беседовать подолгу. В Оливии была какая-то особая бескомпромиссность, и Джейн старалась соблюдать дистанцию. Сейчас в ответ на реплику мужа она просто пожала плечами.

Обернувшись, Джейн увидела, что Лидии поднимаются по лестнице на балкон.

– О, вот и они, – сказала она Бобу. – Все-таки давно мы не виделись. Выглядит она отлично.

Он сжал ее руку и прошептал:

– Ты тоже.

Появились музыканты во всем черном и заняли места у кафедры. Они поправили пюпитры, расставили ноги под нужным углом, наклонили подбородки, подняли смычки, послышались первые нестройные звуки: оркестр готовился к концерту.

Джейн беспокоило, что она знала о Лидии Грэнджер такое, чего миссис Лидия, возможно, не знала даже сейчас. Ей виделось в этом что-то непристойное, словно она вторгалась в чужую жизнь. Но люди все равно рано или поздно узнаюґт. Если ты школьная медсестра или розововолосая библиотекарша, то рано или поздно ты узнаёшь, у кого муж алкоголик, у чьих детей синдром дефицита внимания (точно, вот теперь вспомнила, как это называется), кто швыряется тарелками, а кто спит на кушетке. Ей не хотелось думать, что в этой церкви сейчас сидят люди, знающие о ее детях что-то такое, чего не знает она сама. Она склонила голову к Бобу и сказала:

– Я так надеюсь, что никто здесь не знает о моих детях такого, чего не знаю я.

Но тут заиграла музыка, и он не ответил, а лишь подмигнул ей – медленно, ободрительно.

Под Дебюсси он задремал, сложив руки на груди. Джейн поглядывала на мужа, и сердце разбухало от музыки и от любви к нему, к этому мужчине рядом с ней, этому старому (!) мужчине, которого всю жизнь преследовали его детские страдания – мать всегда, всегда на него злилась. Джейн смотрела на него и видела того маленького мальчика, зажатого, навек испуганного; даже здесь и сейчас, когда он спал, на лице его лежала тень тревоги. Дар, подумала она снова и легонько положила руку в перчатке на его колено, это дар – знать кого-то так много лет.

Миссис Лидия сделала себе пластику век, и теперь ее глаза странно таращились, словно сбежав с лица шестнадцатилетки.

– Вы чудесно выглядите, – сообщила ей Джейн, хотя вблизи эффект был пугающим. – Просто чудесно, – повторила она, потому что это, должно быть, жутко, когда кто-то подносит скальпель так близко к твоим глазам. – Как Лидия? – спросила она. – И вообще как все?

– Лидия опять выходит замуж, – сказала миссис Лидия и шагнула в сторонку, давая проход другим. – Мы очень рады.

Муж ее, сутуловатый коротышка, закатил глаза и побренчал мелочью в кармане.

– И это бьет по карману, – сообщил он, и жена, в красной фетровой шляпе, нахлобученной на золотые волосы, бросила на него взгляд, которого он предпочел не заметить. – Все эти клятые счета от психиатра, – добавил он, обращаясь к Бобу со смешком, явно подразумевавшим «Ну, мы-то, мужчины, понимаем».

– Конечно, – дружелюбно сказал Боб.

– Ну а ваши-то зайки как поживают? – Темная помада миссис Лидии идеально очерчивала губы.

И Джейн исправно доложила, сколько лет внукам, кем работают зятья и на какой девушке вскоре, как они надеются, женится Тим. А поскольку Лидии при этом только кивали и даже не говорили «Прекрасно!», она чувствовала себя обязанной продолжать, не умолкать, заполнять пространство между их слишком близкими, чуть ли не нависавшими над ней лицами.

– Тим в этом году увлекся скайдайвингом. – И она рассказала им, как до смерти этого испугалась. Похоже, ему хватило нескольких раз, больше он об этом не упоминал. – Ужас, честное слово, – сказала Джейн, вздрогнув всем телом и плотнее закутавшись в пальто. – Прыжки с самолета, вы можете себе представить? – Сама она представляла себе это слишком ясно, отчего сердце готово было выскочить из груди.

– Вы-то не любительница рисковать, правда ведь, Джейн? – Миссис Лидия смотрела на нее этими своими новыми глазами. Жутковато, когда с лица старой женщины на тебя смотрят шестнадцатилетние глаза.

– Правда, – согласилась Джейн, но смутно ощутила, что ее оскорбили, и когда рука Боба коснулась ее локтя, то поняла, что и он воспринял это так же.

– Я всегда вас обожал, Джени Хоултон, – внезапно заявил коренастый краснолицый мистер Лидия и, резко выбросив вперед руку, пожал ее плечо через красивое черное пальто.

Эта нелепость окончательно выбила ее из колеи. Что, спрашивается, можно сказать, когда невзрачный человечек, с которым ты сколько-то лет пересекалась лишь мельком, вдруг заявляет, что всегда тебя обожал?

– Вы еще не строили планов по поводу пенсии, Алан? – только и сумела она спросить, стараясь быть как можно любезнее.

– Ни за что, – ответил он. – Я выйду на пенсию в день своей смерти. – Он рассмеялся, и Хоултоны рассмеялись вместе с ним, и по тому, как он покосился на миссис Лидию, а она на миг закатила свои новенькие глаза, Джейн догадалась: он не хочет сидеть целыми днями дома с женой и жена тоже не желает, чтобы он маячил у нее под носом.

– А вы, значит, успели выйти на пенсию? – спросила миссис Лидия у Боба. – Уже после того, как мы виделись в прошлый раз, верно? Как это все-таки было странно – вот так вот наткнуться друг на друга в аэропорту Майами! Мир тесен, – добавила миссис Лидия и, потянув себя за мочку уха рукой в перчатке, быстро глянула на Джейн, а потом, отвернувшись, стала рассматривать лестницу, ведущую на балкон.

Боб шагнул в сторону, явно стремясь вернуться в церковь.

– А когда это случилось? – спросила Джейн. – Майами?

– Пару лет назад, мы друзей навещали. Ну, мы вам рассказывали, – мистер Лидия кивнул Бобу, – тех, что живут в закрытом коттеджном поселке. Такая жизнь совсем не по мне, вот что я вам скажу. – Он покачал головой, потом с прищуром глянул на Боба: – А вас не бесит целыми днями сидеть дома?

– Мне нравится, – твердо сказал Боб. – Очень нравится.

– У нас много дел, – добавила Джейн, как будто обязана была что-то объяснять.

– Каких дел?

И тут Джейн ощутила ненависть к этой женщине с раскрашенным лицом, с жестким взглядом поддельных глаз из-под красной фетровой шляпы; ей совершенно не хотелось рассказывать миссис Лидии, как рано утром они с Бобби первым делом идут на прогулку, потом возвращаются и варят кофе, и едят хлопья с отрубями, и читают друг другу вслух газету. Как они планируют свой день, ездят за покупками – за ее пальто, за его особой ортопедической обувью, ведь у него теперь такие проблемы с ногами…

– Мы в той поездке еще кое с кем столкнулись, – сказал мистер Лидия. – С Шефердами. Они были на гольф-курорте, к северу от города.

– Мир тесен, – опять сказала миссис Лидия и опять потянула себя за мочку, на этот раз не косясь на Джейн, а сразу уставившись на лестницу.

Сквозь толпу продвигалась Оливия Киттеридж. Она возвышалась почти над всеми, и было видно, как она что-то говорит своему мужу Генри, а он кивает, сдерживая смех.

– Давайте пойдем, – предложил Боб, указывая в сторону церковного зала и беря Джейн за локоть.

– Да, пора. – Миссис Лидия похлопала мужа программкой по рукаву. – Идемте. Приятно было повидаться. – Она помахала Джейн – точнее, слегка пошевелила пальцами – и направилась вверх по лестнице.

Джейн протиснулась мимо компании, столпившейся в проходе, и они с Бобом вернулись на свою скамью. Она потуже запахнула пальто, закинула ногу на ногу – в черных шерстяных слаксах было зябко.

– Он ее любит, – сказала она назидательно. – Вот почему он ее терпит.

– Кто, мистер Лидия?

– Нет. Генри Киттеридж.

Боб ничего не ответил, и они молча смотрели, как другие – в том числе Киттериджи – вновь рассаживаются по местам.

– Майами… О чем это они? – спросила Джейн, глядя на мужа.

Боб выпятил нижнюю губу и пожал плечами, показывая, что понятия не имеет.

– Когда это ты был в Майами?

– Он, наверное, имел в виду «Орландо». Помнишь, я летал закрывать счет?

– И ты наткнулся на Лидий в аэропорту во Флориде? Но ты мне не говорил, точно.

– Не может быть. Наверняка говорил. Это было сто лет назад.

Музыка заполонила церковь, заняла все пространство, свободное от людей, пальто, скамеек, все пространство в голове Джейн Хоултон. Она даже подвигала шеей вперед-назад, словно пытаясь стряхнуть с себя неподъемную тяжесть этого звука, и осознала, что никогда не любила музыку. Музыка как будто погружала ее обратно во все то темное и горькое, что случалось в ее жизни. Пусть другие наслаждаются музыкой, все эти люди, так серьезно ей внимающие, в меховых шубах, красных фетровых шляпах, с их докучливыми жизнями… Она ощутила на колене тяжесть – руку мужа.

Она смотрела на эту руку, лежащую поверх черного пальто, которое они покупали вместе. Большая рука старого человека, красивая рука, с длинными пальцами и уходящими вверх ветвями вен, знакомая ей почти как ее собственная.

– Все в порядке? – Он вплотную приблизил губы к ее уху, но ей все равно показалось, что он шепчет слишком громко.

Она сделала круговое движение двумя пальцами – их тайный язык жестов, с давних времен, означавшее «давай уйдем», и он кивнул.

– С тобой все в порядке, Джени? – спросил он на тротуаре, поддерживая ее за локоть.

– Ох, мне как-то тяжко стало от этой музыки. Ничего, что мы ушли?

– Конечно. С меня тоже хватит.

В машине, в ее темноте и тишине, она ощущала, как между ними пролегает, разделяя их, некое знание. И в церкви оно тоже было, это нечто, пробравшееся в их вечер, как если бы какой-то ребенок протиснулся и уселся между ними на скамье.

– О боже, – тихо вздохнула она.

– Что, Джени?

Она помотала головой, и он не стал переспрашивать.

Цвет светофора сменился на желтый. Боб сбросил скорость, немного проехал совсем медленно, потом остановился.

– Ненавижу ее! – вдруг выпалила Джейн.

– Кого? – В его голосе слышалось удивление. – Оливию Киттеридж?

– Да при чем тут Оливия Киттеридж! С какой стати мне ее ненавидеть? Донну Грэнджер, вот кого. В ней есть что-то мерзкое, скользкое. Самодовольное. Ваши зайки. Ненавижу. – Джейн с сердцем притопнула.

– Неужто она тебя так сильно задевает, Джени? В смысле, ты это всерьез? – спросил Боб, и она углядела боковым зрением, что он при этом на нее не посмотрел.

В наступившей тишине гнев ее разросся, стал огромным, втянул их в себя, как будто они внезапно съехали с моста в пруд и погрузились в холодную затхлую воду.

– Она была так занята, так занята, вечно торчала в парикмахерских, даже не заметила, что ее дочь беременна. Не заметила! Она и сейчас небось не знает. Она понятия не имеет, что это я утешала ее ребенка, что это я изводилась от тревоги!

– Ты всегда была добра к этим девочкам.

– Но эта младшая, Патти, – вот она была противная. Я ей никогда не доверяла, и Трейси тоже не стоило ей доверять.

– Господи, а это еще о чем?

– Трейси всегда была такая доверчивая. Ты что, не помнишь ту пижамную вечеринку, после которой она так плакала?

– Джени, да у нас были сотни этих пижамных вечеринок! Нет, я ничего такого не припоминаю.

– Патти Грэнджер тогда сказала Трейси, что какая-то другая девочка ее не любит. Какая-то там. Знаешь, она тебя терпеть не может. – У Джейн покалывало подбородок, она едва сдерживала слезы.

– Что ты такое говоришь? Ты же любила Патти.

– Я кормила Патти, – яростно, с нажимом сказала она. – Я годами кормила эту чертову Патти. Потому что их родителей вечно не было дома, они порхали с одной вечеринки на другую, сегодня тут, завтра там, а о детях пусть заботится кто-нибудь другой.

– Джени, успокойся.

– Пожалуйста, не говори мне «успокойся», – сказала она. – Очень тебя прошу, Боб.

Она расслышала его вздох и представила в темноте, как он закатил глаза. Остаток пути они проехали молча, мимо рождественских огней, мимо мерцающих серебристых оленей; Джейн сидела, отвернувшись к окну, стиснув кулаки в карманах пальто. И только на последнем отрезке пути, когда они уже выезжали из города на Бейзинг-Хилл-роуд, она произнесла – тихо, с искренней растерянностью:

– Бобби, а я и не знала про эту твою случайную встречу с Лидиями в Орландо. Ты точно мне никогда об этом не рассказывал.

– Ты, наверное, забыла. Это было давно.

Впереди между деревьями поблескивал месяц, сверкающая изогнутая щепочка в черном ночном небе, и в заполненном водой сознании Джейн кое-что всплыло. Тот взгляд, какой бросила на нее эта Лидия, а потом отвела глаза, прежде чем пойти обратно на балкон. Джейн заговорила снова, на этот раз подчеркнуто спокойно, почти небрежно:

– Бобби. Пожалуйста, скажи мне правду. Ты ведь действительно виделся с ними в аэропорту Майами?

И когда он ничего не ответил, ее кишки пронзила боль – давнишняя острая мука, от которой она содрогнулась. Как же она обессиливала ее, именно эта знакомая боль, эта тяжесть, которая разлилась внутри, будто потускневшее серебро, a потом прокатилась катком и уничтожила все: рождественские огни, фонари, свежевыпавший снег, очарование всего этого – все, все вмиг исчезло.

– О боже, – сказала она. – Не могу поверить. – И добавила: – Правда не могу поверить.

Боб подъехал к дому и выключил двигатель. Оба не шевельнулись.

– Джени, – сказал он.

– Расскажи, – сказала она очень спокойно. Даже вздохнула. – Пожалуйста, расскажи мне.

В темноте она слышала, как участилось его дыхание, – и ее тоже. Она хотела сказать, что их сердца слишком стары для этого, нельзя так обращаться с сердцем, нельзя рассчитывать, что оно все выдержит. В тусклом свете, долетавшем с крыльца, лицо его казалось прозрачным, призрачным. Ну нет уж, сейчас, пожалуйста, не умирай.

– Просто расскажи, – снова мягко сказала она.

– У нее нашли рак груди, Джени. Она позвонила мне на работу – весной, перед тем как я вышел на пенсию, а до того я не говорил с ней годами. Правда годами, Джени.

– Окей, – сказала Джейн.

– Она была совершенно несчастна. Мне было тошно. – Он по-прежнему не смотрел на нее – смотрел вдаль поверх руля. – Мне было… не знаю. Одно могу сказать: лучше бы она не звонила, лучше бы этого не было. – Он откинулся назад и глубоко вздохнул. – Мне нужно было в Орландо, закрывать тот счет, и я сказал ей, что заеду, и заехал. Я поехал на машине в Майами и увиделся с ней, и это было ужасно, это было мучительно, и на следующий день я вылетал из Майами, тогда и встретил Грэнджеров.

– Ту ночь, в Майами, ты провел с ней? – Джейн дрожала. Она крепко сцепила зубы, чтобы они не стучали.

Боб сгорбился, потом откинул голову на подголовник и закрыл глаза.

– Я собирался в ту же ночь ехать на машине в Орландо. Так я планировал. Но оказалось слишком поздно. У меня не было сил уйти, и потом, честно говоря, было уже так поздно, что я не был уверен, что смогу благополучно доехать. Это было ужасно, Джени. Если бы ты только знала, как это было глупо, и ужасно, и душераздирающе.

– И сколько раз ты с тех пор с ней разговаривал?

– Я позвонил один раз, через несколько дней после того, как вернулся, и это все. Я говорю тебе правду.

– Она умерла?

Он покачал головой:

– Не знаю. Наверное, если бы она умерла, мне бы сказал Скотт или, может быть, Мэри. Поэтому я думаю, что нет. Но я не знаю.

– Ты о ней думаешь?

Он умоляюще посмотрел на нее в полутьме.

– Джейн, я думаю о тебе. Мне нужна ты. Только ты. Джени, это было четыре года назад. Это было давно.

– Нет, недавно. В нашем возрасте это как перевернуть пару страничек. Раз-раз. – В сумраке она быстро шевельнула пальцем, туда-сюда.

Он ничего не ответил, только смотрел на нее, не отрывая головы от подголовника, как будто упал с высокого дерева и теперь лежал, не в силах подняться, и только глаза его следили за ней с изнеможением и невыносимой печалью.

– Все, что мне нужно, – это ты, Джени. Она для меня ничего не значит. И то, что я с ней увиделся, ничего для меня не значило. Я это сделал только потому, что она хотела.

– Но тогда я не понимаю, – сказала Джейн. – То есть вот на этом этапе нашей жизни, теперь я просто совсем не понимаю. Потому что она хотела?

– Мне нечего возразить тебе, Джени. Это была просто ужасная глупость. Это было так… вообще никак, ничего, пустое место. – Он закрыл лицо большой рукой в перчатке.

– Мне нужно в дом. Я очень замерзла. – Она выбралась из машины и пошла по ступенькам своего крыльца, отчего-то спотыкаясь, но она не спотыкалась. Подождала, пока он отопрет дверь, прошла мимо него в кухню, потом через столовую в гостиную и села на диван.

Он последовал за ней, включил светильник, сел за кофейный столик лицом к ней. Какое-то время они просто сидели. А потом она почувствовала, что сердце ее опять разбито. Только теперь она стара, поэтому все по-другому. Он сбросил пальто.

– Принести тебе что-нибудь? – спросил он. – Какао? Чаю?

Она покачала головой.

– Сними, пожалуйста, пальто, Джени.

– Нет, – ответила она. – Мне холодно.

– Пожалуйста, Джени. – Он поднялся наверх и вернулся с ее любимым кардиганом – желтым, из ангоры.

Она положила кардиган на колени.

Он сел рядом с ней на диван.

– Ох, Джени, – сказал он. – Я причинил тебе столько горя.

Она позволила ему, через несколько мгновений, помочь ей укутаться в кардиган. Потом сказала:

– Мы стареем. Когда-нибудь мы умрем.

– Джени.

– Меня это страшит, Бобби.

– Пойди ляг прямо сейчас, – сказал он.

Но она помотала головой. И спросила, выворачиваясь из-под его руки, обнимавшей ее:

– Она так никогда и не была замужем?

– Нет, нет, – сказал он. – Никогда. Она псих, Джени.

После паузы Джейн сказала:

– Я не хочу о ней говорить.

– Я тоже.

– Больше никогда.

– Больше никогда.

Она сказала:

– Это потому что у нас остается мало времени.

– Нет, нет, Джени. У нас с тобой еще есть время друг для друга. Мы можем еще лет двадцать провести вместе.

Когда он это сказал, ее внезапно пронзила острая, глубокая жалость к нему.

– Мне нужно еще посидеть тут, еще несколько минут, – сказала она. – А ты иди ложись.

– Я останусь с тобой.

И они сидели. Светильник с маленького столика отбрасывал неяркий, строгий свет на комнату, заполненную молчанием.

Она вздохнула, глубоко и беззвучно, и подумала, что совсем не завидует этим юным девочкам из кафе-мороженого. Потому что за скучающими глазами официанток, разносящих сласти, скрываются – она это знает – великая пылкость, великие желания и великие разочарования; о, сколько у них впереди смятения и сколько гнева (который изнуряет еще сильнее), и прежде чем все это кончится, они будут долго винить, и винить, и винить, а потом тоже устанут.

Она услышала, как изменилось дыхание мужа: он внезапно провалился в сон, откинув голову на диванные подушки. А потом увидела, как он вздрогнул всем телом.

– Что? – Она тронула его за плечо. – Бобби, что тебе сейчас приснилось?

– Фуф, – выдохнул он, подняв голову. В слабо освещенной гостиной он показался ей полуощипанной птицей – редкие сухие волосы пучками торчали под разным углом.

– Что в концертном зале рухнула крыша, – сказал он.

Она склонилась над ним.

– Я здесь, рядом, – сказала она, положив ладонь ему на щеку.

Ведь что у них теперь осталось, кроме друг друга, и что делать, если и это не вполне так?