Голод

Воскресным утром у марины Хармону пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы не таращиться на эту юную пару. Он встречал их раньше в городе, на Мэйн-стрит; тоненькая ручка девушки – рукав джинсовой куртки вокруг узкого запястья оторочен искусственным мехом – легонько обхватывала пальцы парня, когда эти двое заглядывали в витрины магазинов с такой же чистейшей молчаливой безмятежностью, с какой сейчас стояли, прислонившись к перилам лестницы.

Парень, говорили в городе, был двоюродным братом Кэтлин Бёрнем, откуда-то из Нью-Гемпшира, и работал на лесопилке, хотя ростом был не выше, чем саженец сахарного клена, да и выглядел не старше. Но глаза его за стеклами очков в черной оправе смотрели легко и свободно, и в теле тоже была легкость и свобода. Обручальных колец нет, отметил Хармон и, отвернувшись, уставился на залив, сверкавший на утреннем солнце, плоский, как монетка, в этот безветренный день.

– Виктория меня бесит, – донеслись до Хармона слова девушки.

Голос у нее был высокий и оттого казался чересчур громким. Ее как будто не волновало, что слова ее слышны всем, – впрочем, народу было всего ничего, только Хармон и двое рыбаков ждали, пока в кафе освободятся места. В последнее время марина стала популярным местом воскресного завтрака, и ожидание столика было делом вполне обычным. Бонни, жена Хармона, не стала бы ждать в очереди. «Мне на нервы действует, когда люди чего-то ждут», – говорила она.

– А что так? – спросил парень. Он говорил тише, чем она, но Хармон стоял близко и потому все равно расслышал. Повернулся и посмотрел на них долгим взглядом, прищурившись.

– Нуу…

Девушка будто бы размышляла над ответом, губы ее шевелились. У нее была безупречная кожа с легчайшим, едва заметным оттенком корицы. И волосы покрашены в тот же тон – по крайней мере, Хармону так казалось. В наши дни девушки творят чудеса со своими волосами. Его племянница работала в салоне красоты в Портленде и как-то раз рассказывала Бонни, что окраска волос теперь – совсем другая история, не то что в прежние времена. Можно красить сколько угодно раз, в какие угодно цвета, и волосам это только на пользу пойдет. Бонни сказала, ее это не интересует, она принимает свои волосы такими, какими их создал Бог. А Хармон огорчился.

– Да потому что она в последнее время стала типа стервозной, – сказала девушка с сердцем, но при этом задумчиво.

Парень кивнул.

Дверь марины открылась, оттуда вышли двое рыбаков, а парень с девушкой вошли. Парень сел на деревянную скамью, а девушка, вместо того чтобы расположиться рядом, уселась к нему на колени, как будто он – стул.

– Садитесь, – сказала она Хармону, кивая на оставшееся место.

Он поднял было руку, мол, «не надо, спасибо, все в порядке», но она посмотрела на него так просто и открыто, так естественно, словно бы все это было в порядке вещей, – и он сел с ними рядом.

– Прекрати меня нюхать, – сказала девушка. Она глазела на воду, капюшон джинсовой куртки с оторочкой из искусственного меха как бы выталкивал ее голову вперед. – Ты меня нюхаешь, я точно знаю. – Она легонько взмахнула рукой – может быть, чтобы шутливо шлепнуть парня. Хармон, наблюдавший за ними краешком глаза, уставился прямо перед собой. Всего за несколько мгновений ветер успел усилиться, и залив превратился в сплошную полосу ряби. Он услышал стук весла, брошенного в лодку, и стал смотреть, как сын Кумса снимает швартов с кнехта на верфи. Он слыхал, что паренек не хочет заниматься отцовским магазином, а хочет вместо этого устроиться в береговую охрану.

На парковку въехала машина, это дало Хармону повод повернуть голову, и он увидел, что девушка нюхает сама себя, плечо своей джинсовой куртки.

– А, знаю, – сказала она. – Я пахну травкой.

«Наркоманы», – припечатала бы Бонни и больше не глянула бы в их сторону. И то, как девушка сидела на коленях у парня, ей бы тоже не понравилось. Но у Хармона сложилось впечатление, что в эти дни вся молодежь курит травку, как и они сами в шестидесятые. Его родные сыновья, наверное, тоже пробовали, а Кевин, может быть, и сейчас курит, но только не при жене. Жена Кевина пила соевое молоко, питалась гранолой, щебетала о своих занятиях йогой – Хармон и Бонни закатывали глаза. И все же Хармону нравилось, какой напор был в этом, какая мощь, – вот так же нравилась ему и юная пара, сидевшая рядом. Мир был для них устрицей. Это ощущалось в их непринужденности, в чистоте девичьей кожи, в ее высоком и сильном голосе. У Хармона было такое чувство, как однажды в детстве, когда он шел после сильного ливня по грунтовке и нашел в луже четвертак, и монетка казалась огромной и волшебной. Вот так же восхищала и зачаровывала его эта пара – как будто сама жизненная сила сидела за столиком с ним рядом.

– Можно бы лечь поспать, – говорила девушка, – после обеда. Тогда нас точно до утра не срубит. Глупо вырубиться, когда все-все будут тусить.

– Это запросто, – ответил парень.

У стойки негде было развернуть газету, так что Хармон, поедая свою яичницу и кукурузный маффин, наблюдал за этой парой, усевшейся за столик у окна. Девушка оказалась худее, чем он думал; когда она наклонялась над столом, торс ее – даже в этой джинсовой курточке – был как стиральная доска. В какой-то момент она сложила руки на столе и опустила на них голову. А парень продолжал говорить, лицо его оставалось беззаботным. Когда она снова выпрямилась, он коснулся ее волос, потер их кончики между пальцев.

Хармон купил два пончика, каждый в отдельном пакете, и ушел. Стоял ранний сентябрь, у кленов покраснели верхушки, несколько ярко-красных листьев уже лежали на грунтовой дорожке – идеальные, в форме звезд. Годами раньше, когда сыновья были маленькими, Хармон, наверное, показал бы им эти листья и они с радостью бросились бы их подбирать, особенно Деррик, он обожал листики, веточки, желуди. Бонни вечно находила под его кроватью целый бурелом. «У тебя там скоро белка заведется!» – говорила она и требовала немедленно все выбросить, и он плакал. Деррик запаслив, как хомяк, и сентиментален. Хармон шагал, оставив машину у марины, и воздух облеплял ему лицо, точно мокрым полотенцем. Все сыновья были его любимцами, каждый был самым любимым.

Дейзи Фостер жила в маленьком утепленном коттедже на самом верху грунтовой дороги, которая спускалась к воде, огибая марину. Из ее маленькой гостиной виднелась узенькая полоска воды вдалеке, а из столовой – дорога, совсем близко, всего в нескольких футах, хотя летом ее заслонял куст спиреи, который пышно цвел у самого окна. Теперь же его колючие ветви совсем оголились, в доме было зябко, Дейзи в кухне включила плиту. Она уже переоделась: сняла то, в чем была в церкви, натянула светло-голубой свитер под цвет глаз и теперь сидела с сигаретой за столиком в столовой, наблюдая, как легонько шевелятся – вверх-вниз – кончики ветвей араукарии, растущей через дорогу.

Муж Дейзи, по возрасту годившийся ей в отцы, умер три года назад. Ее губы зашевелились – она вспоминала, как нынешней ночью он явился ей во сне, если, конечно, называть это сном. Она стряхнула пепел в большую стеклянную пепельницу. Рожденная для любви, всегда говорил он. В окно она увидела, как мимо проезжает та юная парочка – двоюродный брат Кэтлин Бёрнем и его девушка. На помятом «вольво» с кучей наклеек на бампере – похоже на старые чемоданы, усеянные штампами-визами, как в былые дни. Девушка что-то говорила, парень за рулем кивал. Сквозь ветви спиреи, стучавшие в окно, Дейзи, как ей показалось, разглядела одну из наклеек – планета Земля, а над ней надпись: «Кружатся в вихре горошины».

Она затушила сигарету о дно своей большой стеклянной пепельницы, как только завидела Хармона. Из-за медленной походки и сутулости он выглядел старше своих лет, и даже беглого взгляда ей хватило, чтобы увидеть, какую печаль он в себе несет. Но глаза его, когда она открыла ему дверь, сияли всегдашней живостью и простодушием.

– Спасибо, Хармон, – сказала она, когда он вручил ей, как обычно, бумажный пакет с пончиком, и оставила его на кухонном столе, накрытом скатертью в красную клетку, рядом со вторым таким же пакетом, который поставил туда сам Хармон. Свой пончик она съест позже, с бокалом красного вина.

В гостиной Дейзи уселась на диванчик, скрестив пухлые лодыжки, и зажгла новую сигарету.

– Как дела, Хармон? – спросила она. – Как мальчики?

Она ведь знала причину его печали: четверо его сыновей выросли и разъехались. Наезжали в гости, появлялись в городе – большие, взрослые мужчины, – и она вспоминала, как в прежние годы Хармона невозможно было встретить одного. Всегда с ним был кто-то из этих малышей, потом подростков, по субботам они бегали вокруг его хозяйственного магазина, с криками носились по парковке, гоняли мяч, поторапливали отца, чтобы скорей заканчивал работу.

– Хорошо. Кажется, хорошо. – Хармон сел рядом с ней – он никогда не садился в старое мягкое кресло Коппера. – А ты как, Дейзи?

– Ко мне во сне приходил Коппер. И это было не похоже на сон. Клянусь, я чувствую, что он приходил – оттуда, где он теперь, – приходил меня навестить. – Она повернулась к нему, вгляделась в него сквозь сигаретный дым. – Это звучит как полный бред, да?

Хармон пожал одним плечом:

– Я не знаю, как все устроено. По мне, на этом рынке каждый найдет себе товар по вкусу, и неважно, во что ты веришь или не веришь.

Дейзи кивнула.

– И он сказал, что все хорошо.

– Всё?

Она тихонько рассмеялась и снова сощурилась, поднося сигарету ко рту.

– Всё.

Они вместе обводили взглядом комнатку с низким потолком, дым стелился у них над головами. Однажды летом, в грозу, они точно так же сидели в этой комнате, и вдруг в приоткрытое окно влетела, жужжа, маленькая шаровая молния, нелепо пронеслась по кругу – и снова вылетела в окно.

Дейзи села поудобнее, одернула голубой свитер на большом мягком животе.

– Не нужно никому говорить, что он ко мне являлся.

– Конечно.

– Ты мой добрый друг, Хармон.

Он ничего не сказал, только провел рукой по диванной подушке.

– Знаешь, двоюродный братец Кэтлин Бёрнем приехал в город со своей девушкой. Я видела в окно, они тут проезжали мимо.

– Они как раз сегодня были на марине. – И он рассказал, как девушка положила голову на стол. И как сказала парню: «Прекрати меня нюхать».

– Ой, какая прелесть. – Дейзи снова тихонько рассмеялась.

– До чего ж я люблю молодых, – сказал Хармон. – Вечно на них ворчат. Людям нравится думать, что молодежи не терпится угробить этот мир ко всем чертям. Так считалось во все времена. Но это же всегда неправда! Они полны надежд, они хорошие – и так и должно быть.

С лица Дейзи не сходила улыбка.

– Каждое слово правда.

Она сделала последнюю затяжку и наклонилась затушить сигарету. Она уже однажды рассказывала ему, как они с Коппером думали, что она беременна, как радовались, – но, оказалось, не судьба. Повторять это незачем. Вместо этого она положила ладонь на его руку, ощутив твердость костяшек.

Они одновременно встали и поднялись по узкой лесенке в маленькую спальню, где в окно бил солнечный свет и красная стеклянная ваза на письменном столе, казалось, полыхала пламенем.

– Я так понимаю, опять пришлось в очереди ждать?

Бонни отрывала длинные полоски горчично-зеленой шерсти. Мягкий холмик этих полосок уже высился у ее ног, солнце позднего утра рисовало узоры на сосновых половицах сквозь мелкие стекла окна, под которым она сидела.

– Жалко, что ты не поехала. Так красиво. Вода гладкая, спокойная. Правда, сейчас уже ветрено.

– Мне и отсюда видно залив. – Но она не поднимала взгляда. У нее были длинные пальцы. Каждый раз, когда она отрывала очередную полоску, простое золотое кольцо, свободно болтавшееся ниже костяшки, вспыхивало на солнце. – Там небось полно приезжих? Это из-за них ты так задержался?

– Нет. – Хармон сидел в своем удобном кресле, смотрел на воду. Он подумал о молодой паре. – Хотя может быть. Но в основном как обычно.

– Ты привез мне пончик?

Он резко выпрямился.

– Ох боже мой. Я его там забыл. Я сейчас съезжу, Бонни.

– Ой, не выдумывай.

– Нет, я съезжу.

– Сядь.

Он еще не встал, но уже готов был встать – руки уперты в подлокотники, колени согнуты. Он поколебался, потом снова сел и взял «Ньюсуик» со столика рядом с креслом.

– С твоей стороны было бы любезнее его не забыть.

– Бонни, я же сказал…

– А я сказала – не выдумывай.

Он листал журнал, не читая. Было тихо, слышался только треск полосок шерсти. Потом она сказала:

– Хочу, чтоб коврик был как лесная подстилка. – Она кивнула в сторону холмика шерсти горчичного цвета.

– Красиво будет, – сказал он.

Она плела коврики годами. Еще она делала венки из засушенных роз и восковницы и шила лоскутные жакеты и жилеты. Раньше, бывало, она засиживалась за этими занятиями до глубокой ночи. Теперь она по большей части ложилась спать в восемь вечера и вставала до рассвета, и он часто просыпался под стрекот ее швейной машинки.

Он закрыл журнал и сидел, наблюдая, как она встает и счищает с себя крошечные шерстинки. Потом она грациозно наклонилась и собрала шерстяные полоски в большую корзину. Она была совсем не похожа на женщину, на которой он когда-то женился, и он, в общем-то, был не против, просто его озадачивало, до чего человек может измениться. Она сильно расплылась в талии, да и он тоже. Волосы ее, уже совсем седые, были подстрижены коротко, почти по-мужски, и она перестала носить украшения, не считая обручального кольца. Но она почти не растолстела, только в талии. Зато он растолстел везде, где только можно, и изрядно облысел. Может быть, это ей и не нравилось. Он снова подумал о юной паре, о чистом голосе девушки, о ее волосах цвета корицы.

– Поехали покатаемся, – предложил он.

– Ты же только что прокатился. А я хочу сделать яблочный мусс и начать наконец этот коврик.

– Звонил кто-нибудь из мальчиков?

– Пока нет. Но, думаю, Кевин скоро позвонит.

– Вот бы он позвонил и сказал, что они ждут ребенка.

– О господи, Хармон, ну куда ты так спешишь.

Но он хотел внуков, много-много, – чтобы все кругом заполонили внуки. После всех этих лет сломанных ключиц, прыщей, хоккейных клюшек, бейсбольных бит и потерянных коньков, препирательств, разбросанных повсюду учебников, волнений из-за запаха пива, бессонных ночей в ожидании подъезжающей машины, тревоги из-за того, что у них уже девушки, из-за того, что у двоих из них нету девушек. Все это держало их с Бонни в непрерывном напряжении, как будто в доме всегда, всегда была какая-то утечка, требующая ремонта, и бессчетное число раз он думал: господи, пускай они уже вырастут.

А потом они выросли.

Он думал, что Бонни впадет в уныние – синдром покинутого гнезда, – что ему придется за ней присматривать. Он знал семью – да в наше время все знают как минимум одну такую семью, – когда дети выросли, а жена попросту взяла и сбежала, и поминай как звали. Но Бонни, наоборот, словно бы успокоилась, в ней появилась новая энергия. Она вступила в книжный клуб, начала вместе еще с одной женщиной писать книгу с рецептами первых поселенцев, и какое-то маленькое издательство в Кэмдене даже вроде бы обещало ее опубликовать. Стала плести еще больше ковриков и отправлять их на продажу в один магазин в Портленде. Принесла домой первый чек, сияя от радости. Он просто никогда бы не подумал, что такое может быть, вот и все.

В год, когда Деррик уехал в колледж, произошло еще кое-что. Хотя их постельная жизнь сильно сбавила обороты, Хармон принимал это как данность, он уже некоторое время ощущал, что Бонни просто «идет ему навстречу». Но однажды ночью, когда он потянулся к ней, она отпрянула. И после долгой паузы сказала тихо:

– Хармон, я, наверное, прекращаю этим заниматься.

Они лежали в темноте; из низа живота вверх поползло страшное глухое понимание: она это всерьез. Однако никто не умеет смиряться с потерями сразу.

– Прекращаешь? – переспросил он. Она как будто положила ему на живот два десятка кирпичей – такую боль он ощутил.

– Прости, мне очень жаль. Просто с меня хватит. Нет смысла притворяться. От этого ни тебе ни мне добра не будет.

Он спросил: это потому, что он разжирел? Она сказала, что он вовсе не разжирел и она не хочет, чтобы он так думал. Просто с нее хватит.

Может быть, я был эгоистом, спросил он. Что мне делать, чтобы тебе было хорошо? (Они никогда прежде не говорили о таких вещах, и он покраснел в темноте.)

Как он не поймет, сказала она, дело не в нем, дело в ней. Просто с нее хватит.

Сейчас он вновь открыл «Ньюсуик», представляя, как через несколько лет дом опять будет полон, пусть не все время, но часто. Они будут хорошими бабушкой и дедушкой. Он еще раз перечитал абзац. Снимают фильм о том, как самолеты врезались в башни-близнецы. Ему казалось, что он должен иметь по этому поводу какое-то мнение, но понятия не имел какое. Когда он перестал иметь собственные мнения? Он отвернулся и стал смотреть на воду.

Слова «изменять Бонни» казались Хармону такими же далекими, как чайки, носящиеся кругами над Лонгуэй-Рок, почти незаметные точки, если смотреть с берега, – для Хармона они не имели смысла, эти слова. Да и с чего бы? Такие слова подразумевали страсть, которая отвратила бы его от жены, а дело обстояло вовсе не так. Бонни была центральным отоплением его жизни. Его краткие воскресные мгновения с Дейзи не были лишены нежности, но больше в них все же было общего интереса, как если бы они вместе наблюдали за птицами. Он снова уткнулся в журнал, на миг содрогнувшись при мысли, что в одном из этих самолетов мог бы оказаться один из его сыновей.

В четверг, когда уже темнело, юная парочка появилась у него в магазине. Хармон услышал высокий голос девушки еще до того, как увидел ее. Выйдя из-за полки со сверлами, он удивился тому, как она поздоровалась с ним – решительно и прямолинейно, и хотя она не улыбалась, лицо ее было таким же открытым и естественным, как и тогда, на марине.

– Добрый вечер, – ответил Хармон. – Как дела, чем помочь?

– Все хорошо, спасибо. Мы просто смотрим. – Девушка сунула руку в карман парня.

Хармон отвесил им легкий поклон, и они направились к полке с лампочками. Хармон услышал ее слова:

– Он на Люка похож, на того, из больницы. Интересно, что там с ним и как? Люк-Маффин, помнишь? Ну, главный в том уродском заведении.

Парень в ответ что-то пробурчал.

– Этот Люк был долбанутый на всю голову. Ну помнишь, я рассказывала: он говорил, ему будут сердце оперировать. Могу поспорить, это был не пациент, а кошмар всей больницы – он же привык командовать. Как же он трясся из-за своего дурацкого сердца! Ну помнишь, я рассказывала: он сказал, что не знает, проснется он живым или мертвым?

В ответ снова донеслось неразборчивое бурчание. Хармон принес метлу из дальнего конца магазина и начал подметать. Глянул на них сзади. Девушка стояла близко к парню, карманы его пальто отвисли.

– Мертвым же невозможно проснуться, понимаешь?

– Позовите меня, если нужна будет помощь, – сказал Хармон. Оба повернулись к нему, девушка – с испуганным видом.

– Окей, – сказала она.

Он отнес метлу к входной двери. Зашел Клифф Мотт, спросил, появились ли уже лопаты для уборки снега, и Хармон сказал, что новые лопаты привезут на следующей неделе. Он показал Клиффу одну прошлогоднюю, Клифф долго на нее смотрел, потом ушел, пообещав вернуться.

– А давай вот это купим для Виктории, – сказала девушка. Хармон, с метлой, двинулся к ряду садового инвентаря и увидел, что в руках у нее лейка. – Виктория говорит, цветы ее слушают. Она им что-то рассказывает, а они прислушиваются. Я ей верю.

Девушка вернула лейку на полку, парень лениво кивнул – расхлябанный, беспечный. Он смотрел на садовые шланги, которые висели на стене, свернутые в кольца. Спрашивается, зачем им шланг в это время года, подумал Хармон.

– А знаешь, почему она была такой стервозной? – На девушке была та же джинсовая куртка с опушкой из искусственного меха. – Это потому что у парня, который ей нравится, есть подружка – ну как подружка, то, что называется «друг по перепиху», – а Виктории он ничего не сказал. Она от кого-то другого узнала об этом.

Хармон перестал мести.

– Не знаю, чего она так. Друг по перепиху – это же ничего не значит. В этом весь смысл. – Девушка положила голову парню на плечо.

Парень подтолкнул ее к выходу.

– Хорошего вечера, – сказал Хармон.

Девочка своей маленькой рукой потянула за дверную ручку. Из больших бесформенных замшевых ботинок торчали тоненькие, словно у паука, ножки. И только когда эти двое скрылись из виду, Хармон распознал охватившее его неприятное чувство. Он не знал наверняка, но годы работы в магазине подсказали ему: парень что-то спер.

Наутро он позвонил Кевину на работу.

– Пап, все в порядке? – спросил сын.

– Да, да, конечно. – Хармон вдруг застеснялся. – А у тебя?

– Тоже. На работе нормально. Марта все говорит, что хочет ребенка, а я отвечаю – подождем.

– Вы еще молодые, – сказал Хармон, – вы-то можете подождать. Это я ждать не могу. Но, конечно, спешка ни к чему. Вы же только что поженились.

– С этим кольцом на пальце сразу чувствуешь себя старым, правда?

– Ага, наверное. – Хармону было трудно вспомнить, что он чувствовал в первые годы брака. – Слушай, Кев. Ты куришь травку?

В трубке послышался смех, как показалось Хармону – здоровый, искренний, ненатужный.

– Господи, пап, что это на тебя нашло?

– Я просто спросил, вот и все. Тут у нас, в доме Уошберна, одна парочка поселилась, молодые ребятки. Люди боятся, что они наркоманы.

– Я от травы делаюсь нелюдимым, – сказал Кевин. – Лежу носом в стенку и видеть никого не хочу. Так что ответ – нет, больше не курю.

– У меня еще вопрос, – сказал Хармон. – Только, бога ради, не говори маме. Эти двое, эта парочка, вчера заходили в магазин, болтали между собой просто так, о том о сем, и я вдруг слышу – «друг по перепиху». Ты слыхал о таком?

– Папа, ты меня сегодня удивляешь. Что происходит?

– Да ничего особенного. – Хармон взмахнул рукой. – Мне просто тошно от мысли, что я старею, превращаюсь в старого хрыча из тех, кто знать не знает, что там и как у молодых. Вот я и надумал тебя спросить.

– Друзья по перепиху, да. Есть такое дело в наши дни. Означает ровно это. Люди, которые встречаются чисто для секса. Никто никому ничем не обязан.

– Понятно. – Теперь Хармон не знал, что сказать.

– Пап, мне пора. Но ты, слушай, будь молодцом. Ты и так молодец, пап. Ты совсем не старый пердун, об этом можешь не беспокоиться.

– Хорошо, – сказал Хармон и, повесив трубку, долго смотрел в окно.

– Все нормально, правда, – сказала Дейзи, когда на следующее утро он позвонил ей из магазина. – Честное слово, Хармон. – Он слышал, как она выдыхает дым сигареты. – Не беспокойся, пожалуйста.

Не прошло и пятнадцати минут, как она перезвонила. У него был покупатель, но она сказала:

– Послушай. А если ты все равно будешь заезжать и мы будем разговаривать? Просто разговаривать.

– Ладно, – сказал он. Клифф Мотт подошел к кассе с лопатой для уборки снега. Клифф Мотт, с его больным сердцем, который в любую минуту может отправиться на тот свет. – Договорились. – И он отсчитал Клиффу сдачу.

Хармон по-прежнему не садился в кресло Коппера, он сидел на диване рядом с Дейзи, и иногда их ладони соприкасались. Все остальное время они делали именно то, что она предложила, – разговаривали. Он рассказал, как в детстве ездил к бабушке, и как у нее в буфете пахло нашатырем, и как ему мучительно хотелось домой.

– Я ведь был маленький, – говорил он, глядя в ее чуткое, отзывчивое лицо. – И я понимал: они хотят, чтобы мне было весело. Так они задумали, в этом был весь смысл. И я никому не мог сказать, что мне невесело.

– Ох, Хармон, – сказала Дейзи, и глаза ее увлажнились. – Я понимаю, о чем ты.

Она рассказала ему про то утро, когда сорвала грушу в саду у миссис Кэтлуорт, а мама велела ей отнести грушу обратно, и как она была сама не своя от смущения. Он рассказал ей, как нашел тот четвертак в грязной луже. Она рассказала ему, как пошла на самый первый школьный бал в мамином платье и единственным, кто ее пригласил, был директор.

– Я бы тебя пригласил, – сказал Хармон.

Она рассказала, что ее любимая песня – «Всегда, когда мне страшно», и тихонько спела ее ему, и глаза ее лучились теплотой. Он рассказал, как первый раз услышал по радио «Дураки сбегаются толпой» Элвиса и почувствовал, что они с Элвисом друзья.

В такие утра, возвращаясь на пристань к своей машине, он иногда с удивлением ощущал, что мир изменился, что через кусачий воздух приятно идти, что шорох дубовых листьев – это дружеский шепот. Первый раз за много лет он подумал о Боге. Бог был как свинья-копилка, которую Хармон засунул глубоко на полку, а теперь достал, чтобы взглянуть на нее новым вдумчивым взглядом. Может быть, подумал он, как раз это чувство испытывают дети, когда курят траву или принимают эту пилюлю – экстази.

Однажды в октябре, дело было в понедельник, в местной газете появилась статья о том, что в доме Уошберна произведены задержания. Полиция нагрянула в разгар вечеринки и обнаружила кусты марихуаны в горшках на подоконнике. Хармон тщательно изучил заметку, отыскал имя «Тимоти Бёрнем», а также «его подруга Нина Уайт», которой дополнительно предъявлялось обвинение в нападении на полицейского.

Хармону не хватало воображения представить, как эта девочка с волосами цвета корицы и тоненькими ножками нападает на полицейского. Он размышлял об этом в магазине, выбирая шарикоподшипники для Грега Марстона и вантуз для Марлин Бонни. Он написал табличку «Скидка 10 %» и поставил на последнюю оставшуюся барбекюшницу у входа. Он надеялся, что зайдет Кэтлин Бёрнем или кто-то с лесопилки и он расспросит, что и как, но они не появлялись, а его покупатели не упоминали эту историю. Он позвонил Дейзи, и она сказала, что видела статью и надеется, что с девочкой все в порядке. «Бедная, маленькая, – сказала Дейзи. – Представляю, как она напугана».

Бонни в тот вечер вернулась из книжного клуба и доложила, что Кэтлин рассказывала, как ее племянник Тим на свою голову пригласил толпу друзей, а они слишком громко включили музыку, а некоторые курили травку, в том числе девушка Тима. А когда приехала полиция, эта девчонка, Нина, набросилась на них как дикая кошка, и им пришлось надеть на нее наручники, но, скорее всего, обвинения будут сняты, просто всем участникам присудят штраф и год испытательного срока.

– Идиоты, – заключила Бонни, качая головой.

Хармон смолчал.

– И кстати, она больная, – добавила Бонни, бросая книгу на диван. Это была книга Энн Линдберг, сообщила ему Бонни. Энн Линдберг любила улетать подальше от всей этой суеты.

– Кто больная?

– Эта девчонка. Подружка Тима Бёрнема.

– В каком смысле больная?

– У нее эта болезнь, когда ничего не ешь. Причем явно уже давно, потому что она успела посадить себе сердце. Говорю же – идиотка.

Хармон ощутил, как на лбу выступил пот.

– Ты уверена?

– В чем – что она идиотка? Сам подумай, Хармон. Если ты молодой и у тебя больное сердце, то ты не отплясываешь на вечеринках. И уж точно не моришь себя голодом.

– Девочка не морит себя голодом. Я видел их в кафе на марине, ее с этим парнем. Они заказали завтрак.

– И много она съела из этого завтрака?

– Не знаю, – признался он, вспоминая ее узкую спину, склоненную над столом. – Но она не похожа на больную. Просто хорошенькая девушка.

– Вот и Кэтлин так говорит. Тим с ней познакомился, когда носился на машине по всей стране за какой-то рок-группой, за ней еще вечно ездит куча народу. «Фиш» или «Пиш», что-то такое. Помнишь, Кевин говорил про «Мертвые головы» – это кто мотается повсюду за этими психами, как их там? «Благодарные мертвецы»? Я всегда считала, что название у них непристойное.

– Он умер, – сказал Хармон. – Джерри из этой группы, тот, толстый.

– Ну что ж, надеюсь, умер он с благодарностью, – сказала Бонни.

Листья почти облетели. Остролистные клены держались за свою желтизну, но с сахарных кленов большая часть оранжево-красного уже опустилась на землю, оставив после себя пустые ветви, обвисшие, точно руки с крошечными пальцами, тощие и голые. Хармон сидел на диване рядом с Дейзи. Он только что упомянул, что больше не встречал юную парочку, а Дейзи сказала, что Лес Уошберн выкинул их из дома после той вечеринки с арестами и что она не знает, где они теперь живут, знает только, что Тим так и работает на лесопилке.

– Бонни сказала, что у девочки болезнь – знаешь, эта, когда морят себя голодом, – сказал Хармон, – но я не знаю, это правда или нет.

Дейзи покачала головой:

– Молоденькие красивые девушки – и изводят себя голоданием. Я читала. Они хотят почувствовать, что могут контролировать собственное тело, а потом сам этот процесс выходит из-под контроля и они просто не могут остановиться. Так печально.

Хармон и сам худел. Это оказалось несложно, он просто перестал есть поздно вечером и пирога отрезаґл себе кусочек поменьше. И чувствовал себя лучше. Он сказал об этом Дейзи, она кивнула:

– То же и у меня с курением. Я откладываю первую сигарету на потом, оттягиваю время – и в день выходит не больше трех.

– Это чудесно, Дейзи.

Он давно заметил, что по утрам в воскресенье она не курит, но не собирался об этом заговаривать. Борьбу с телесными потребностями каждый ведет в одиночку.

– Скажи мне, Хармон, – начала Дейзи, смахивая что-то с брючины и глядя на него с озорной улыбкой, – кто была твоя первая девушка?

В четвертом классе он по уши влюбился в Кэнди Коннелли. Стоял у нее за спиной, смотрел, как она взбиралась по ступенькам на большую металлическую горку на школьной площадке, и однажды она упала. Когда она заплакала, он ощутил себя таким беспомощным от любви. И это в девять лет.

Дейзи рассказала, что когда девять было ей, мама сшила ей желтое платье к весеннему концерту, который устраивали в школе каждый год. «И вечером, когда мы вышли из дома, она приколола к платью веточку белой сирени, – сказала Дейзи со своим тихим смехом. – И всю дорогу до школы я чувствовала себя такой красавицей!»

Мама Хармона шить не умела, но на Рождество делала шарики из попкорна. Рассказывая об этом, он чувствовал, как что-то возвращается к нему, как будто все бессчетные утраты его жизни кто-то приподнял, как огромный валун, и под ним он обнаружил – под внимательным взглядом голубых глаз Дейзи – былые утешения и былую сладость.

Когда он вошел в дом, Бонни сказала:

– Почему так долго? Мне надо, чтобы ты залез на крышу и починил наконец этот водосток. Ты много раз обещал.

Он вручил ей пакет с пончиком.

– И колено под раковиной уже которую неделю протекает, капает в ведро. У владельца хозяйственного магазина. Парадокс.

Сквозь Хармона внезапно пробежала волна ужаса. Он опустился в свое удобное кресло. Через пару мгновений он сказал:

– Бонни, а тебе никогда не хотелось переехать?

– Переехать?

– Во Флориду, например, или еще куда-нибудь.

– Ты сбрендил? Или это у тебя шутки такие?

– Куда-нибудь, где солнце круглый год. И дом не такой большой и не такой пустой.

– Я даже обсуждать этот бред не хочу. – Она заглянула в пакет с пончиком. – С корицей? Ты же знаешь, я корицу терпеть не могу.

– Других не было. – Он взял в руки журнал, чтобы не смотреть на нее. Но через секунду сказал: – Бонни, тебя не беспокоит, что никто из мальчиков не хочет взять в свои руки магазин?

Бонни нахмурилась.

– Мы уже говорили об этом, Хармон. С какой стати это должно нас беспокоить? Они вольны делать что хотят.

– Конечно, конечно. Но было бы так славно. Если бы хоть один из них жил поблизости.

– Как меня бесит этот твой негатив.

– Негатив?

– Я всего-навсего хочу, чтобы ты взбодрился. – Она смяла верх пакета с пончиком. – И прочистил наконец водосток. Мне неприятно чувствовать, что я капаю тебе на мозги.

К ноябрю листьев не осталось, деревья на Мэйн-стрит стояли голые, а небо все чаще бывало затянуто тучами. Дни становились короче, и от этого к Хармону возвращалось душевное отрезвление, которое уже долгое время то накатывало на него, то вновь покидало; немудрено, что Бонни велела ему взбодриться. Вообще-то он и впрямь чуть-чуть взбодрился – втайне, по-своему. Потому что теперь, обходя магазин перед тем, как закрыть его, или продавая гвозди припозднившемуся покупателю, он ловил себя на том, что ждет воскресных утренних встреч с Дейзи с радостью, а не с пылким нетерпением, как раньше, в те несколько месяцев, когда они были «друзьями по…». Как будто бы город, на который быстро опускалась ночь, теперь всегда озаряла лампочка, и иногда он нарочно выбирал длинный путь домой, в объезд, чтобы проехать мимо дома Дейзи. Однажды он увидел на ее подъездной дорожке помятый «вольво» с облепленным наклейками бампером и подумал, уж не прикатил ли к ней в гости кто-то из бостонской родни Коппера.

В воскресенье Дейзи, открыв ему, сказала, понизив голос:

– Заходи, Хармон. Ой, что я тебе сейчас расскажу. – Она приложила палец к губам, потом продолжила: – Там у меня наверху Нина. Она спит.

Они сидели за столом в столовой, и Дейзи шепотом рассказывала, что несколько дней назад Нина подралась с Тимом (с тех пор как Уошберн их вышвырнул, они поселились в каком-то мотеле на шоссе номер один), и он уехал, прихватив с собой их общий мобильный телефон. Нина постучалась в дверь Дейзи в таком состоянии, что Дейзи подумала, не отвезти ли ее к врачу. Но Нина все же созвонилась с Тимом, и он приехал и забрал ее, и Дейзи решила, что они помирились. Однако этой ночью Нина опять постучалась к ней – снова драка, и снова ей некуда пойти. Так что теперь она наверху.

Дейзи сцепила руки на столе:

– Ох, до чего я хочу курить.

Хармон откинулся на спинку стула:

– Продержись еще, если можешь. Мы с этим разберемся.

Сверху донесся скрип половиц, потом шаги по лестнице – и появилась девушка, в байковых штанах и футболке.

– Привет, – сказал Хармон, чтобы не испугать ее, потому что сам он испугался. Он не видел ее несколько недель, с того самого вечера в магазине, и сейчас с трудом узнавал. Голова казалась слишком большой для тела, на лбу виднелись вены, а голые руки были тонки, как перекладины на спинке стула, за который она держалась. Смотреть на нее было почти невыносимо.

– Садись, милая, – сказала Дейзи.

Девушка села, положила длинные руки на стол. У Хармона было чувство, что рядом с ними уселся скелет.

– Он не звонил? – спросила девушка у Дейзи. Кожа у нее теперь была не цвета корицы, а мертвенно-бледная; нечесаные волосы казались неживыми, напоминая мех чучела.

– Нет, милая. Не звонил.

Дейзи протянула ей салфетку, и Хармон увидел, что девушка плачет.

– Что мне теперь делать? – спросила она, глядя мимо Хармона в окно, на дорогу. – Подумать только – Виктория. Кто угодно, но Виктория! Господи, она же была моей подругой.

– Ты можешь остаться еще на денек, пока с этим разберешься, – сказала Дейзи.

Девушка обратила к ней взгляд больших светло-карих глаз, словно вглядываясь издалека.

– И тебе надо что-то съесть, милая, – продолжала Дейзи. – Я знаю, что ты не хочешь, но надо.

– Она права, – сказал Хармон. Он встревожился: вдруг она потеряет сознание, а то и упадет замертво в маленьком домике Дейзи. Он вспомнил, как Бонни говорила, что девушка уже успела посадить себе сердце. – Смотрите. – Он подвинул к ней два бумажных пакетика из кафе. – Пончики.

Девушка окинула пакеты взглядом.

– Пончики?

– Давай так: полстаканчика молока и кусочек пончика. Что скажешь? – спросила Дейзи.

Девушка снова расплакалась. Пока Дейзи доставала молоко, Хармон извлек из кармана и протянул девушке аккуратно сложенный белый носовой платок. Она перестала плакать и рассмеялась.

– Круто, – сказала она. – Не знала, что ими до сих пор кто-то пользуется.

– Вот возьмите и воспользуйтесь, – сказал Хармон. – Только, ради всего святого, молока выпейте.

Дейзи принесла молоко, достала из пакета пончик и разломила пополам.

– Уродский Люк, – сказала девочка с внезапной силой. – Припаял мне долбаный испытательный срок за переполовинивание маффинов.

– Что-о? – переспросила Дейзи, садясь за стол.

– Да это в больнице. Я свой маффин пополам разрeзала. А там, типа, по правилам запрещается взаимодействовать с едой – они там так это называют, взаимодействовать, – кроме как ее есть. А я, короче, припрятала в кармане пластмассовый ножик и разрезала маффин пополам, и кто-то Люку настучал. «Мы слышали, ты переполовиниваешь свои маффины, Нина», и вот так вот руки на груди сложил. – Девушка демонстративно закатила глаза. – Люк-Маффин. Урод.

Дейзи и Хармон переглянулись.

– Как вы выбрались из больницы? – спросил Хармон.

– Сбежала. Но родители сказали, что если я опять, то они меня насильно туда запихнут. И вот тогда мне трындец.

– Лучше съешьте пончик, – сказал Хармон.

Девушка хихикнула:

– Вы какой-то слегка прибацанный.

– Ничего он не прибацанный. Он о тебе заботится. А теперь ешь пончик, – сказала Дейзи своим мелодичным голосом.

– А вы вообще, типа, друг другу кто? – спросила девушка, водя глазами от одного к другому.

– Мы друзья, – ответила Дейзи, но Хармон заметил, что щеки у нее порозовели.

– Окееей, – Нина снова перевела взгляд с Дейзи на Хармона, и из глаз у нее брызнули слезы. – Я не знаю, что мне делать без Тима. И я не хочу в больницу. – Ее начало трясти. Хармон снял свой большой шерстяной кардиган и накинул ей на плечи.

– Понятно, что не хочешь, – сказала Дейзи. – А вот есть надо. И парней у тебя будет еще полно.

По тому, как изменилось Нинино лицо, Хармон понял, чего она боится, – она боится жить без любви. А кто не боится? Но он знал, что у ее проблем длинные и запутанные корни и уютный безопасный коттеджик Дейзи недолго сможет служить Нине прибежищем. Она была очень больна.

– Сколько вам лет? – спросил он.

– Двадцать три. Так что вы меня в больницу сдать не можете. В этой хуйне я нормально шарю, – добавила она. – Даже не думайте.

Хармон протянул к ней обе руки ладонями кверху.

– Я ничего и не думаю. – Он опустил руки. – Вас ведь арестовывали?

Нина кивнула:

– Да, уже был суд. У нас обоих отсрочка, и обвинение, наверно, снимут. Но только меня еще заставили прослушать эту их лекцию. Я ж у них теперь как заноза в жопе – после того, что я устроила этим сраным копам.

– Какую лекцию?

Но у Нины кончились силы; она сложила руки на столе и опустила на них голову, как тогда в кафе. Хармон и Дейзи обменялись взглядами.

– Нина, – сказал он тихонько, и она подняла на него взгляд. Он взял в руку пончик. – На моей памяти я никогда никого ни о чем не умолял. – Девушка еле заметно улыбнулась ему. – А сейчас я умоляю вас: поешьте.

Девушка медленно, с усилием подняла голову и выпрямилась на стуле.

– Только потому что вы так по-доброму со мной говорите, – сказала она и так жадно набросилась на пончик, что Дейзи попросила ее есть помедленней.

– Он вас обокрал, – с набитым ртом сказала Нина Хармону и взяла стакан с молоком. – В тот день. Спер пару трубок, чтоб сделать бульбулятор.

– Без него тебе было бы куда лучше, – сказала Дейзи.

Раздался громкий стук в дверь кухни, и все трое развернулись. Дверь распахнулась, потом со стуком захлопнулась.

– Привет!

Девушка издала жалобный скулящий звук, выплюнула пончик в носовой платок Хармона, начала подниматься со стула. Хармонов кардиган соскользнул с ее плеч на пол.

– Нет, нет, милая, – Дейзи положила ей руку на плечо, – это просто собирают деньги для Красного Креста.

В дверном проеме между кухней и столовой, почти полностью его занимая, стояла Оливия Киттеридж.

– Вы только взгляните на этих чаевников. Привет, Хармон. – И девушке: – А вы кто?

Стискивая в руке платок, девушка посмотрела на Дейзи, потом на стол. Перевела взгляд на Оливию и саркастически спросила:

– А вы-то кто?

– Я Оливия, – сказала Оливия. – И я хочу посидеть, если никто не против. Ходить из дома в дом и клянчить деньги – меня это просто валит с ног. Всё, хватит с меня сборов. Последний год этим занимаюсь.

– Принести тебе кофе, Оливия?

– Нет, спасибо. – Оливия обошла стол и уселась с другой стороны. – А вот пончик выглядит неплохо. У вас есть еще?

– Вообще-то да. – Дейзи открыла второй пакет, глянула на Хармона – это был пончик, предназначавшийся Бонни, – достала пончик, положила на пакет и придвинула к Оливии. – Могу принести тарелку.

– К чертям тарелку. – Оливия впилась в пончик, склонившись над столом. Повисла тишина.

– Выпишу тебе чек, – сказала Дейзи и вышла в соседнюю комнату.

– У Генри все в порядке? – спросил Хармон. – И у Кристофера?

Оливия кивнула; челюсти ее двигались, перемалывали пончик. Хармон – как и почти весь город – знал, что Оливии не нравится молодая жена сына, но, с другой стороны, думал Хармон, вряд ли ей понравилась бы хоть какая-нибудь жена сына. Эта молодая жена была врач, очень умная и из какого-то большого города, он не помнил, из какого именно. Может быть, она тоже питалась одной гранолой или занималась йогой – он понятия не имел. Оливия наблюдала за Ниной, Хармон следил за ее взглядом. Нина сидела неподвижно, сгорбившись и подавшись вперед, сквозь тонкую футболку просвечивали ребра, все до одного; рука, похожая на чаячью лапку, стискивала платок. Голова ее выглядела чересчур большой для тоненького позвоночника с выпирающими острыми позвонками; венка, сбегавшая наискосок от линии роста волос к брови, была зеленовато-голубая.

Оливия покончила с пончиком, пальцами стерла с губ сахарную пудру, откинулась на спинку стула и сказала:

– Вы изголодались.

Девушка не шевельнулась, сказала только:

– Да вы что?

– Я тоже, – сказала Оливия. – Правда. А почему, по-вашему, я набрасываюсь на пончики?

– Вы не голодаете, – проговорила Нина с отвращением.

– Голодаю, конечно. Нам всем голодно.

– Вау, – тихо сказала Нина. – Мощно.

Оливия порылась в своей большой черной сумке, достала салфетку, вытерла рот, потом лоб. Только тут Хармон осознал, как она взбудоражена. Когда Дейзи вернулась и со словами «Вот, пожалуйста, Оливия» вручила ей конверт, Оливия машинально кивнула и опустила его в сумку.

– О боже, – сказала Нина. – Ну извините, извините.

Оливия Киттеридж плакала. Если в городе и был человек, которого Хармон никогда в жизни не ожидал увидеть в слезах, то это была именно Оливия. Но вот она сидела перед ним, полная, с широкими запястьями, рот ее кривился и дрожал, а из глаз текли слезы. Она легонько мотнула головой, словно показывая, что извиняться незачем.

– Простите, мне нужно… – выговорила наконец Оливия, но не двинулась с места.

– Оливия, если я могу чем-то… – склонилась над ней Дейзи.

Оливия снова помотала головой, высморкалась. Посмотрела на Нину и тихо сказала:

– Я не знаю, кто ты, девочка, но ты разрываешь мне сердце.

– Я ж не нарочно, – сказала Нина, будто оправдываясь. – Я ничего не могу поделать.

– Знаю, знаю, – закивала Оливия. – Я тридцать два года проработала в школе. И я никогда не видела, чтобы девочки болели так сильно, как ты, тогда такого не было – по крайней мере, тут, у нас. Но я знаю, я понимаю… из всех этих лет с детьми и… и вообще, из жизни… – Оливия поднялась, стряхнула крошки с груди. – Ну неважно. Извини меня, пожалуйста.

Она двинулась к выходу, но возле девушки остановилась. Неуверенно подняла руку, начала опускать, потом снова подняла и прикоснулась к голове девушки. Должно быть, под своей большой ладонью она ощутила что-то, чего не видел Хармон, потому что ладонь эта скользнула к девушкиному костлявому плечу, и девушка – слезы катились из-под опущенных век – прижалась щекой к руке Оливии.

– Не хочу, чтобы так было, – прошептала девушка.

– Конечно, не хочешь, – сказала Оливия. – И мы сделаем все, чтобы тебе помогли.

Девушка покачала головой:

– Уже пытались. Но все равно все начинается по новой. Это безнадежно.

Оливия одной рукой подтащила к себе стул, села рядом с девушкой, и та положила голову на ее большое колено. Оливия погладила ее по волосам и, зажав в пальцах несколько прядей, выразительно кивнула Дейзи и Хармону, а потом сбросила волоски на пол. Когда голодаешь, теряешь волосы. Оливия уже не плакала.

– Ты знаешь, кто такой Уинстон Черчилль? – спросила она. – Или ты для этого чересчур молода?

– Я знаю, кто он такой, – устало ответила девушка.

– Так вот, он говорил: никогда, никогда, никогда не сдавайся.

– Он же был толстый, – сказала Нина, – что он понимал? – И добавила: – Это я не к тому, что сдаюсь.

– Конечно, нет, – подтвердила Оливия. – Но твой организм сдастся, если не подбросить ему топлива. Я знаю, тебе это уже сто раз говорили, поэтому лежи и не трудись отвечать. Хотя нет, ответь мне вот на что: ты ненавидишь свою мать?

– Ну нет, – сказала Нина. – В смысле, она жалкая, но нет, я ее не ненавижу.

– Вот и хорошо, – сказала Оливия, вздрогнув всем своим большим телом. – Вот и хорошо. С этого мы и начнем.

Хармону эта сцена всегда будет напоминать о том дне, когда в окно влетела шаровая молния и с жужжанием пронеслась по комнате. Потому что в комнате ощущалось какое-то теплое электричество, что-то поразительное и нездешнее, когда девушка расплакалась, и Дейзи позвонила ее матери и договорилась, что родители приедут за Ниной во второй половине дня, и на том конце трубки пообещали, что ее больше не отдадут в больницу. Хармон ушел с Оливией, девушка лежала на диванчике, укутанная в одеяло. Он помог Оливии сесть в машину, сам спустился к марине и поехал домой, сознавая, что в его жизни что-то изменилось. С Бонни он об этом говорить не стал.

– Пончик принес? – спросила она.

– Там оставались только с корицей, – сказал он. – А мальчики звонили?

Бонни покачала головой.

В определенном возрасте начинаешь ожидать определенных вещей. Это Хармон знал. Боишься инфаркта, рака, кашля, перерастающего в жестокую пневмонию. Можешь даже ожидать чего-то вроде кризиса середины жизни. Но все это совершенно не объясняло того, что с ним сейчас происходило: его как будто поместили в прозрачную капсулу, которую оторвало от земли и носило, швыряло, сдувало и трясло с такой силой, что он никак не мог найти путь обратно, к прежним обыденным удовольствиям. Он был в отчаянии, он такого не хотел. Однако после того утра у Дейзи, когда Нина плакала, а Дейзи звонила и договаривалась с ее родителями, что они приедут за дочкой, – после того утра от одного вида Бонни ему делалось зябко.

Дом был словно сырая, мрачная пещера. Он начал замечать, что Бонни никогда не спрашивает его, как дела в магазине; конечно, может, после стольких лет ей и спрашивать не нужно. Сам того не желая, он стал вести счет. Бывало, что за целую неделю она не спрашивала его ни о чем более личном, чем есть ли у него «идеи насчет ужина».

Однажды вечером он спросил:

– Бонни, ты хотя бы знаешь, какая у меня любимая песня?

Она читала и не подняла взгляд.

– Ну и?

– Я спросил – ты знаешь, какая у меня любимая песня?

Она поглядела на него поверх очков:

– А я спросила: ну и? Какая же?

– То есть ты не знаешь?

Она сняла очки и положила на колени.

– А должна? Это что, викторина, что ли?

– А я знаю, какая у тебя любимая. «В один волшебный вечер».

– Это моя любимая песня? Вот уж не знала.

– А разве нет?

Бонни пожала плечами, вернула очки на нос, опустила взгляд в книгу.

– «Я всегда гоняюсь за радугами». Последний раз, когда я спрашивала, это была твоя любимая.

И когда же он был, этот последний раз? Хармон едва припомнил эту песню. Он собрался было сказать: «Нет, моя любимая песня – “Дураки сбегаются толпой”». Но тут она перевернула страницу, и он ничего не сказал.

По воскресеньям он навещал Дейзи, сидел на диванчике. Они часто говорили о Нине. Она проходила специальную программу лечения пищевых расстройств, и еще личную психотерапию, и семейную тоже. Дейзи поддерживала с ней связь по телефону и с ее матерью тоже часто разговаривала. Говоря обо всем этом с Дейзи, Хармон иногда чувствовал, что Нина – их ребенок, его и Дейзи, и все, что касается ее благополучия, – их главная забота. Когда она начала набирать вес, они разломали пополам пончик и чокнулись им, как вином.

– За переполовинивание пончиков! – сказал Хармон. – За Люка-Маффина!

Когда он был в городе, ему казалось, что он повсюду встречает парочки; он видел их руки, сплетенные в нежной близости, он чувствовал, что их лица излучают свет, и это был свет жизни, люди жили. Сколько еще он проживет? Теоретически он мог бы протянуть еще лет двадцать, даже тридцать, но в этом он сомневался. Да и с какой стати хотеть жить долго, если только у тебя не железное здоровье? Посмотреть хоть на Уэйна Рута: всего на пару лет старше Хармона, а жене уже приходится приклеивать ему записочки к телевизору, чтобы он знал, какой нынче день. Или Клифф Мотт с его забитыми артериями – просто бомба замедленного действия. А у Гарри Кумса не поворачивалась шея, и в конце прошлого года он умер от лимфомы.

– Что будешь делать на День благодарения? – спросил Хармон у Дейзи.

– Поеду к сестре. Думаю, мы неплохо проведем время. А ты? Мальчики приедут, все четверо?

Он помотал головой:

– Мы все договорились собраться у родителей жены Кевина. Три часа за рулем.

Как потом оказалось, Деррик вообще не приехал, вместо этого он отправился к своей девушке. Остальные мальчики были, но когда ты не у себя дома, все иначе; он как будто увиделся с родственниками, а не с сыновьями.

– На Рождество будет лучше, – пообещала Дейзи.

Она показала ему подарок, который собралась послать Нине, – подушку с вышитой крестиком надписью «Меня любят».

– Как думаешь, может, ей станет веселее, если она будет иногда на нее поглядывать?

– Хорошая идея, – сказал Хармон.

– Я поговорила с Оливией – подпишу открытку от нас троих.

– Это очень хорошо, Дейзи.

Он спросил у Бонни, не хочет ли она приготовить на Рождество шарики из попкорна.

– Упаси боже, – сказала Бонни. – Когда твоя мать их делала, я всякий раз боялась сломать зуб.

От этих слов, от давным-давно знакомых интонаций жены Хармон почему-то расхохотался – а когда и она рассмеялась вместе с ним, он ощутил острый укол любви, и утешения, и боли. На два дня приехал Деррик, помог отцу срубить и поставить елку, а наутро после Рождества отправился кататься на лыжах с какими-то друзьями. Кевин был не таким жизнерадостным, как обычно, он казался взрослым и серьезным и, может быть, немножко боялся своей Марты, которая не пожелала есть морковный суп, выяснив, что он сварен на курином бульоне. Остальные мальчики посмотрели спорт по телевизору и разъехались к своим девушкам в дальние города. Хармону подумалось, что дом наполнится внуками ох как не скоро.

В канун Нового года они с Бонни легли спать, когда не было еще и десяти.

Он сказал:

– Ох, не знаю, Бонни. Почему-то в эти праздники мне грустновато.

Она сказала:

– Мальчики выросли, Хармон. У них своя жизнь.

Однажды днем, когда дела в магазине шли ни шатко ни валко, он позвонил Лесу Уошберну и спросил, пустует ли еще дом, который тот сдавал этому парню, Бёрнему. Лес ответил, что да и что он больше не собирается сдавать его никаким юнцам. Тим Бёрнем, оказалось, покинул город, – этого Хармон не знал.

– Уехал с другой девчонкой, не с той красоткой-оторвой, что была больная.

– Если решишь сдавать, – сказал Хармон, – скажи сперва мне, ладно? Я подумываю о рабочем помещении.

Потом в январе, в один из тех дней, когда среди зимы вдруг начинается оттепель и снег совсем ненадолго тает, тротуары мокреют, а капоты машин блестят и искрятся, Дейзи позвонила ему в магазин.

– Можешь заехать ненадолго?

На ее коротенькой подъездной дорожке стояла машина Оливии Киттеридж, и как только он увидел ее, то сразу понял.

Дейзи плакала и заваривала чай, а Оливия Киттеридж сидела за столом и не плакала, а непрерывно стучала по столу ложкой.

– Эта чертова всезнайка, невестка моя, – сказала она. – Послушать ее, так можно подумать, что она главный эксперт по всему на свете. Так вот, она заявила: «Оливия, ну не могли же вы всерьез считать, что она поправится!» А я ей: «Ну не все же они умирают, Сюзанна», а она: «Ну знаете ли, Оливия, все-таки многие».

– Похороны будут закрытые, – сказала Хармону Дейзи. – Только семья.

Он кивнул.

– Она принимала слабительные, – сказала Дейзи, ставя перед ним чашку с чаем и вытирая нос бумажным платком. – Мать нашла их в ящике шкафа у нее в спальне, и стало понятно, почему она перестала набирать вес и потеряла даже те несчастные несколько унций, что успела набрать. Так что в четверг ее отправили в больницу…

Дейзи села и закрыла лицо ладонями.

– И это было ужасно, – сказала Хармону Оливия. – Судя по тому, что рассказала мать. Нина не хотела ехать, конечно. Им пришлось звать людей, сотрудников из больницы, – и ее увезли, как она ни кусалась и ни брыкалась.

– Бедная, маленькая, – прошептала Дейзи.

– А этой ночью у нее случился сердечный приступ, – сказала Оливия Хармону. Она помотала головой и шлепнула ладонью по столу. – Господи боже.

Домой он вернулся, когда уже давно стемнело.

– Где тебя носило, скажи на милость? – спросила Бонни. – Ужин холодный как лед.

Он не ответил, просто сел.

– Я не так уж голоден, Бонни. Прости.

– Лучше все-таки скажи, где ты был.

– Просто катался, – сказал он. – Я же тебе говорил, что мне грустновато.

Бонни уселась напротив него.

– Оттого что ты все время грустишь, я ужасно себя чувствую. А я ужасно не хочу ужасно себя чувствовать.

– Я понимаю, – сказал он. – Прости. Мне очень жаль.

Через несколько дней утром ему на работу позвонил Кевин.

– Пап, ты занят? Есть минутка?

– Что-то случилось?

– Нет, я просто хотел знать, все ли у тебя в порядке, и вообще…

Хармон наблюдал, как Бесси Дейвис разглядывает лампочки.

– Конечно, сынок, все в порядке. А что?

– Мне показалось, ты какой-то подавленный. Не такой, как обычно.

– Нет-нет, Кевин. Всё на плаву. – Так они говорили с тех пор, как Кевин научился плавать – довольно поздно, уже почти подростком.

– Марта думает, может, ты обиделся из-за Рождества и морковного супа.

– О господи, конечно же, нет. – Он проводил взглядом Бесси, которая от лампочек перешла к метлам и швабрам. – Это мама тебе сказала?

– Никто мне ничего не говорил. Я просто спросил.

– Она тебе на меня жаловалась?

– Нет, папа, я же только что тебе сказал. Я сам. Просто поинтересовался, вот и все.

– Не беспокойся, – сказал Хармон. – У меня все хорошо. А у тебя?

– Всё на плаву. Ну ладно тогда. Береги себя, пап.

Бесси Дейвис, городская старая дева, долго стояла и говорила, покупая новый совок. Она говорила о своих проблемах с бедром, о своем бурсите. Она говорила о щитовидной железе своей сестры. «Ненавижу это время года», – сказала она, качая головой. Когда она ушла, Хармон ощутил прилив тревоги. Какая-то пленка, отделявшая его от мира, с треском разорвалась, и все внезапно стало близким – и пугающим. Бесси Дейвис всегда была говорлива, но только сейчас он ясно увидел ее одиночество, словно прыщ на лице. Не я, не я, не я – пронеслось у него в голове. И он представил милую Нину Уайт, как она сидела на коленях у Тима Бёрнема перед кафе, и подумал: не ты, не ты, не ты.

Утром в воскресенье небо было плотно затянуто тучами, и в гостиной у Дейзи горели светильники под маленькими абажурами.

– Дейзи, я просто сейчас тебе скажу. Ты не обязана отвечать, и вообще ты ничего не обязана. Это не потому что ты что-то такое сделала. Просто потому что ты – это ты. – Он помолчал, окинул взглядом комнату, заглянул в голубые глаза Дейзи и сказал: – Я тебя полюбил.

Он настолько не сомневался в том, что за этим последует, – ее доброта, ее нежный отказ, – что был потрясен, когда почувствовал на шее ее мягкие руки, увидел слезы в ее глазах, ощутил ее губы на своих.

Он заплатил Лесу Уошберну за аренду с их сберегательного счета. Он не представлял, как скоро заметит это Бонни, но думал, что несколько месяцев у него в запасе есть. Чего он ждал? Родовых схваток, которые с силой вытолкнут наружу его новую жизнь? К февралю, когда мир снова начал медленно распускаться – этот внезапный аромат легкости в воздухе, эти удлиненные минуты дня, когда солнце медленно ползет через укрытое снегом поле и красит его в лиловый, – Хармону стало страшно. То, что когда-то началось, – не когда они были «друзьями по перепиху», а то, что зарождалось как нежный интерес друг к другу, как вопросы, будившие старые воспоминания, как стебель любви, прораставший в сердце, то, как они делили любовь к Нине и печаль из-за того, что жизнь ее оказалась так коротка, – все это теперь, несомненно, превратилось в яростную, пышно расцветшую любовь, и сердце его это знало. Он чувствовал, что оно стучит с перебоями. Сидя в своем глубоком кресле, он слушал свое сердце, ощущал, как оно пульсирует прямо за ребрами. Оно словно предупреждало его этим тяжелым стуком, что больше так не сможет. Только молодые, думал он, в силах вынести тяготы любви. Кроме Нины с ее коричными волосами. И казалось, что все наоборот, наизнанку, в обратном направлении – она словно передала ему эстафетную палочку. Никогда, никогда, никогда не сдавайся.

Он пошел к врачу, которого знал много лет. Врач положил ему на голую грудь металлические диски, от которых отходили проводки. Сердце Хармона не давало ни малейших поводов для беспокойства. Сидя напротив врача за большим деревянным письменным столом, он сказал ему, что, наверное, разведется. «Нет, нет, это нехорошо», – негромко ответил доктор, но Хармон до конца дней запомнит другое: как доктор вдруг принялся судорожно перекладывать папки на столе, как отпрянул от него, Хармона. Казалось, он знал то, чего не знал Хармон, – что человеческие жизни срастаются друг с другом, как кости, и переломы могут оказаться неизлечимыми.

Но только не нужно было говорить Хармону ничего такого. Никому не нужно ничего говорить, если человек уже болен. Хармон теперь ждал – обитая в галлюцинаторном мире щедрого тела Дейзи Фостер, – ждал дня и знал, что этот день настанет, когда он покинет Бонни или когда она сама его вышвырнет; неизвестно, что именно из этого случится, но случится наверняка, и он ждал, как ждал Люк-Маффин операции на открытом сердце, не зная, умрет он на операционном столе или выживет.