Преступница

В то утро Ребекка Браун украла журнал, хотя в норме Ребекка была не из тех, кто склонен к воровству. В норме она, наоборот, была из тех, кто не взял бы и крошечного мыльца из ванной мотеля на шоссе номер один, а уж идея прихватить оттуда полотенце ей бы и в голову не пришла. Воспитание не позволяло. По правде говоря, воспитание не позволяло Ребекке делать много разных вещей, но она все равно их делала. Кроме воровства. За всю свою предыдущую жизнь она ни разу ничего не украла. Но теперь, в блеклой белой приемной врачебного кабинета в городке Мейзи-Миллз, Ребекка стащила журнал. В нем был рассказ, который ей хотелось дочитать, и она подумала: «Это всего-навсего кабинет врача и всего-навсего журнал, было б о чем говорить».

Рассказ был о самом обыкновенном, лысеющем, слегка расплывшемся дяденьке, который каждый день приходил домой на ланч и сидел с женой за столом в кухне, и они ели сэндвичи и говорили о всяких мелочах, типа того, что надо бы починить газонокосилку. От этого в Ребекке проснулась такая же надежда, какую она порой ощущала, когда шла, например, вечером по переулку и видела в окне малыша в пижамке – как он играет, а отец ерошит ему волосы.

Вот так и вышло, что как только медсестра открыла окошко и выкрикнула фамилию очередного пациента, Ребекка свернула журнал в трубочку и украдкой сунула в рюкзак. И не ощутила угрызений совести. Напротив, она ощутила радость, когда села в автобус и поняла, что вот сейчас сможет дочитать рассказ.

Но жена этого дядьки хотела от жизни большего, нежели субботние походы в хозяйственный магазин и ежедневные сэндвичи просто потому, что настало время ланча, так что к концу рассказа эта самая жена собрала свои вещички и ушла, а муж перестал приходить на ланч домой. Он сидел у себя в офисе и ничего не ел. К концу рассказа Ребекку укачало – она не умела читать в автобусе. Автобус повернул за угол, журнал выскользнул из рук, а когда Ребекка его подняла, он раскрылся на картинке – рекламе мужской рубашки. Рубашка напоминала блузу художника: присобранная на груди, словно бы волнистая. Ребекка повернула журнал и разглядела рубашку получше. Выходя из автобуса, она уже твердо решила заказать ее для Дэвида.

– Вы будете в восторге, – пообещала женщина в телефонной трубке. – Она сшита вручную и все такое. Очень красивая.

Номер, по которому звонила Ребекка, был из тех, что начинаются на 800, и у женщины был южный акцент. Слушая ее голос, Ребекка как будто очутилась в телерекламе моющих средств, где солнечные лучи бьют в окно, озаряя сияющий пол.

– Так, сейчас посмотрим, – сказала женщина. – Эти рубашки у нас трех размеров: маленький, средний и большой. Ой, погодите, дорогая, мне придется поставить вас на паузу.

– Все нормально, – сказала Ребекка.

Еще в автобусе живот у нее начал противно ныть, как если бы там внутри был мокрый слипшийся воздушный шарик. Она прижала телефон плечом к уху и потянулась через кухонный рабочий стол за маалоксовой ложкой. Маалокс ко всему прилипает. Эту ложку нельзя класть в посудомойку, потому что все потом в белых пятнах, даже бокалы. Их большая ложка, которую Дэвид называл маалоксовой, всегда лежала возле раковины. И пока Ребекка стояла там, облизывая маалоксовую ложку, в голове у нее вдруг зазвучал отцовский голос. Звучал он в голове, зато чертовски отчетливо. «Мне ненавистны воры», – сказал этот голос.

В день, когда отец умер, Ребекка как раз читала в одном журнале про женщину-экстрасенса, которая помогала полиции раскрывать убийства. Эта женщина утверждала, что читает мысли мертвецов – что у людей даже после смерти остаются мысли.

– Я снова с вами. Прошу прощения, – сказала женщина с южным акцентом.

– Все в порядке, – ответила Ребекка.

– Итак, – сказала женщина. – Ваш муж шире в плечах или в области живота?

– Он мне не муж, – сказала Ребекка. – То есть не вполне. В смысле, он мой друг.

– Очень хорошо, – сказала женщина. – Ваш друг шире в плечах или в области живота?

– В плечах, – сказала Ребекка. – Он менеджер фитнес-центра. Он постоянно тренируется.

– Окееей, – сказала женщина медленно, словно записывая. – Я просто думаю, не будет ли наш большой размер чересчур широк ему в талии.

– Но мы, скорее всего, и вправду поженимся, – сказала Ребекка. – Когда-нибудь.

– Да, конечно, – ответила женщина. – А какого размера костюмы он носит? Это могло бы нам немного помочь.

– Я, кажется, вообще никогда не видела его в костюме.

– Тогда ладно. Давайте начнем с большого размера.

– Обычно я не заказываю вещи вот так, – сообщила ей Ребекка. – В смысле, чтобы их присылали. А еще я ни разу в жизни не заказывала ничего онлайн. Я бы ни за что не дала никому в интернете номер своей кредитной карты.

– Да? Понимаю. У многих так. Многие не любят заказывать. Вы предпочитаете покупать прямо в магазине. Я и сама такая.

– Потому что вещи теряются, – объяснила Ребекка. – Потому что между тобой и вещью слишком много народу, понимаете, – все эти клерки, которые выписывают счета, все эти водители грузовиков. Может, кто-то из них не выспался или поссорился с боссом. – Говоря, она пролистывала журнал, нашла первую страницу рассказа – ту, где тот дяденька еще был счастлив, – медленно вырвала ее, бросила в раковину, достала из заднего кармана зажигалку и подожгла страницу.

– Я вас понимаю, – приятным голосом сказала женщина. – Но мы гарантируем доставку.

– О, вам я доверяю, – сказала Ребекка, и это была правда. Еще бы, с таким-то голосом. Ребекка могла бы доверить ей все что угодно. – Просто, понимаете, я такой человек… Я из тех, кто думает, что если взять карту мира и воткнуть туда по булавочке за каждого человека на земле, то для меня булавочки не найдется.

Женщина ничего не ответила.

– Вы никогда так не думали? – спросила Ребекка, наблюдая за язычком пламени, который, словно дух живой, на миг вспыхнул в раковине.

– Нет, – ответила женщина. – Я – никогда.

– Ой, тогда извините, – сказала Ребекка.

– Что вы! Не за что. Мы все сделаем правильно. Начнем с большого размера, а если не подойдет, вы отправите рубашку обратно.

Ребекка пустила воду из крана на пепел, оставшийся от странички.

– Можно вас кое о чем спросить?

– Да, конечно, – сказала женщина.

– Вы не из сайентологов?

– Я… что? – Последовала пауза. – Нет, я – нет, – ответила наконец женщина с этим своим легким южным акцентом.

– И я нет. Просто я случайно читала статью про сайентологию, и, знаете, честно говоря, там такой бред.

– Кому что нравится, я так думаю. А теперь, моя хорошая…

– Я всегда много болтаю, – объяснила Ребекка. – Мой друг так говорит. А теперь еще и голова разболелась.

– Приятно иметь дело с дружелюбным человеком, – сказала женщина. – Возьмите холодное полотенце и прижмите к глазам, прямо к глазным яблокам, это должно помочь. Только сильно прижимайте, не бойтесь.

– Спасибо, – сказала Ребекка. – Думаю, что большой размер будет как раз.

– И конечно, это надо делать лежа, – сказала женщина. – И полотенечко сперва ненадолго положите в морозилку.

Ребекка Браун происходила из семьи священников-конгрегационалистов. Ее дедушка был пастором большой церкви в Шерли-Фоллз, прихожане в нем души не чаяли, а мама ее была дочерью этого самого преподобного Тайлера Кэски от второго брака – первая жена его умерла, оставив ему двух маленьких девочек. К тому времени как он женился вторично и породил Ребеккину мать, эти две его дочери от первого брака были уже достаточно взрослыми, чтобы не обращать на нее внимания, и только когда мать Ребекки сама вышла замуж за пастора, а потом совершенно внезапно сбежала в Калифорнию, чтобы стать актрисой, – только тогда в жизни Ребекки появилась тетушка Кэтрин. «Просто немыслимо, чтобы мать – мать! – вот так взяла и удрала», – говорила она со слезами на глазах. Да только это вовсе не было немыслимо, ведь Ребеккина мать преспокойно это сделала и даже нисколько не сопротивлялась, когда Ребеккин отец, преподобный Браун, служивший в крохотной церквушке в городе Кросби, штат Мэн, обратился в суд за полной опекой над дочерью.

– Это ненормально, – сказала тетушка Кэтрин. – Он же взвалит на тебя всю домашнюю работу, как на супругу. Остается только надеяться, что он поскорее женится.

Эта тетушка Кэтрин вечно от чего-то лечилась, и Ребекке было нервно и неуютно с ней рядом. Так или иначе, отец снова жениться не стал, и Ребекка росла в пустынном доме, принадлежавшем церкви, – и знала, молча, тайно, как знают дети, что отец ее был священником совсем иного рода, нежели дед.

– У меня сердце разрывается, – сказала однажды тетушка Кэтрин, приехав их навестить, и Ребекка понадеялась, что больше она приезжать не будет. Мать иногда присылала открытки из Калифорнии, но когда выяснилось, что она там стала ходить в церковь сайентологов, даже тетушка Кэтрин сказала, что лучше бы поменьше иметь с ней дела. Это было нетрудно, тем более что и открытки перестали приходить.

Ребекка отправила матери целую гору писем, одно за другим, на последний известный ей адрес – в городок под названием Тарзана. Обратный адрес Ребекка никогда не писала, потому что не хотела, чтобы отец увидел письма, если они вернутся. А они, скорее всего, должны были вернуться. Адресу было целых четыре года, и когда Ребекка позвонила в телефонную справочную, чтобы узнать номер в Тарзане, то ни там, ни в соседних городках не обнаружилось абонента Шарлотты Браун – или Шарлотты Кэски. Куда, спрашивается, уходили письма?

Ребекка отправилась в библиотеку – читать о сайентологии.

Она читала о том, как эти люди хотят очистить мир от телесных тэтанов, инопланетных сущностей, которые, согласно сайентологическому учению, населили землю после ядерного взрыва семьдесят пять миллионов лет назад. Читала о том, что члены церкви должны «рассоединиться» с членами семьи, которые относятся к сайентологии критически. Наверное, поэтому мать ей и не писала больше.

Может быть, писать Ребекке – это считалось «подрывной деятельностью» и за это маму подвергли «реабилитации»? Ребекка читала об одном сайентологе, которому сказали, что при надлежащих тренировках и дисциплине он научится читать чужие мысли. Забери меня отсюда, – думала Ребекка своей маме, думала изо всех сил. – Приезжай и забери меня, пожалуйста. А позже она думала: Ну и пошла ты в жопу.

Она бросила читать о сайентологии и взялась за книжки о том, как быть женой священника. В кладовой всегда должна стоять банка консервированного компота на случай, если кто-то из прихожан заглянет в гости. Ребекка несколько лет следила, чтобы в буфете не переводился компот, хотя гости заходили к ним крайне, крайне редко.

Когда Ребекка окончила школу и уже знала, что будет учиться в университете в двух часах езды от дома, то есть жить в другом месте, у нее так кружилась голова от этого долгожданного и чудесного везения, что она стала волноваться: а вдруг она попадет под машину, и ее парализует, и ей придется на веки вечные остаться в пасторском доме? Однако в университете она порой скучала по отцу и старалась не думать, каково ему в том доме одному.

Когда заходила речь о матерях, она тихо говорила, что ее мама «покинула этот мир», отчего людям становилось неуютно, поскольку Ребекка взяла за привычку, произнося эти слова, умолкать и опускать глаза, словно показывая, что ей слишком больно об этом говорить. Она считала, что в некотором очень узком смысле это была правда. Она ведь не говорила, что мама умерла, – вот это как раз, насколько она знала, было бы неправдой. Мама покинула этот мир (в котором жила Ребекка), перебралась в мир иной (в другой штат), и бывали периоды, когда Ребекка подолгу думала о маме, а бывали, когда не думала совсем, и она привыкла к этим перепадам. Она не встречала ни одного человека, чья мать точно так же сбежала бы не оглянувшись, и потому полагала, что ее собственные мысли на этот счет, скорее всего, с учетом всех обстоятельств, вполне естественны.

Но когда хоронили отца, Ребекке стали приходить в голову мысли, которые, она точно знала, быть естественными уж никак не могли. По крайней мере, на похоронах. Столб солнечного света упал в окно церкви, отскочил от деревянной скамьи и улегся наискосок на ковер, и от этого солнца Ребекке захотелось с кем-то быть. Ей исполнилось девятнадцать, и в университете она кое-что узнала о мужчинах. Священник, который вел похоронную службу, был другом отца, много лет назад они вместе учились в семинарии, и теперь, глядя на него – как он стоит, подняв руку в благословении, – Ребекка начала думать о том, что могла бы делать с ним под облачением и что ему потом пришлось бы замаливать. «Дух Карлтона остается с нами», – сказал священник, и по голове у Ребекки побежали мурашки. Она вспомнила о той женщине-экстрасенсе, что читала мысли мертвецов, и у нее возникло чувство, что отец стоит у нее прямо за глазными яблоками и наблюдает, что она делает в воображении с его другом.

Потом она подумала о матери – может быть, мать тоже научили читать мысли и в этот самый момент она читает мысли Ребекки? Ребекка опустила веки, словно в молитве. Сказала матери: Пошла в жопу. Сказала отцу: Извини. Потом открыла глаза, окинула взглядом людей в церкви, скучных, как хворост. Представила, как складывает в лесу стопками обрывки бумаги и поджигает; она всегда любила эти маленькие внезапные вспышки пламени.

– Что там у тебя, Бика-Бек? – спросил Дэвид. Он сидел на полу, направив пульт на телевизор и переключая каналы всякий раз, когда появлялась реклама. В оконном стекле над его головой плясали и дергались отражения с телеэкрана.

– Ассистент стоматолога, – ответила Ребекка из-за стола и обвела объявление ручкой. – Предпочтительно с опытом работы, но если нет, они научат.

– Ох, кроха, – сказал Дэвид, не отрывая глаз от экрана. – Смотреть людям в рот?

Против правды не попрешь: с работой у нее всегда были проблемы. Единственная работа, которая ей нравилась, была однажды летом в «Волшебной машине мороженого». Каждый день к двум часам босс был уже пьян и разрешал персоналу объедаться мороженым в свое удовольствие. А детям они вручали гигантские рожки и смотрели, как у них округлялись глаза. «Аттлично, – говорил босс, бродя между мороженицами. – Добивайте, разоряйте, мне насрать».

Перед тем как они с Дэвидом начали жить вместе, она была секретаршей в большой адвокатской конторе. Адвокаты вызывали ее по телефону и требовали кофе. Даже адвокатессы. Она все думала, есть ли у нее право сказать им «нет». Впрочем, это не имело значения: всего лишь через несколько недель они отправили специальную женщину сообщить ей, что она работала чересчур медленно.

– Запомни, кроха, – сказал Дэвид, снова переключая каналы. – Главное – уверенность в себе.

– Угу, – сказала Ребекка. Она продолжала обводить кружком объявление о работе ассистента стоматолога. Кружок занимал уже полстраницы.

– У тебя должно быть с порога написано на лице, как им с тобой повезло.

– Угу.

– Но только вид у тебя при этом должен быть не напористый, понимаешь?

– Угу.

– И будь приветливой, но не болтай слишком много. – Дэвид навел пульт на телевизор, и экран погас. В углу гостиной стало темно. – Бедненькая кроха, – сказал Дэвид, поднимаясь и подходя к ней. Он обхватил ее шею рукой и игриво сжал. – Выведем тебя на лужок и пристрелим, кляча ты моя загнанная.

Дэвид всегда засыпал сразу после, а Ребекка чаще всего лежала без сна. В ту ночь она встала и прошла в кухню. В окно виднелся бар через дорогу, шумное место – всегда было слышно, что происходит на парковке, но Ребекке нравилось, что бар так близко. В те ночи, когда она не могла уснуть, ее утешала мысль, что рядом есть другие неспящие люди. Она стояла у окна и думала о мужчине из рассказа, обычном лысеющем дяденьке, как он в перерыве на ланч сидит в своем офисе один-одинешенек. И думала о голосе отца, о том, как он звучал у нее в голове. Она вспомнила, как однажды, много лет назад, отец сказал: «На этом свете есть мужчины, которые, ложась с женщиной, ведут себя точь-в-точь как собаки». Вспомнила, как однажды, через несколько лет после того, как мама ушла, Ребекка объявила, что хочет уехать и жить с ней. Это невозможно, ответил отец, не отрывая глаз от книги. Она тебя бросила. Я подавал в суд. Я твой единственный опекун. Ребекка много лет считала, что опекун – это тот, кто оставляет ожоги.

Она увидела, как на парковку заезжает полицейская машина. Из нее выскочили двое полицейских, оставили мигалку включенной; синие сполохи падали на раковину и маалоксовую ложку. В баре, должно быть, была драка – там часто дрались по ночам. Ребекка, стоя у окна, чувствовала, как крошечная улыбка, зреющая в ней, разрастается, расцветает: какое это, должно быть, наслаждение, миг идеальной радости, подогретый и оправданный выпивкой, – с размаху влепить первый удар.

– Пощупай, – сказал Дэвид и напряг бицепс. – Как следует, хорошо пощупай.

Ребекка привстала, потянулась вперед над миской с хлопьями и коснулась его руки. Показалось, что она трогает промерзшую землю.

– Обалдеть, – сказала она. – Правда.

Дэвид встал и посмотрел на свое отражение в тостере. Напряг бицепсы на обеих руках, как боксер, бахвалящийся перед зрителями. Потом повернулся в профиль, снова покосился на отражение и удовлетворенно кивнул.

– Окей, – сказал он. – Неплохо.

В отцовском доме единственное зеркало висело над раковиной в ванной. Смотреться в него можно было, только когда чистишь зубы или умываешься, в остальное время вертеться перед зеркалом запрещалось: тщеславие – грех.

«Твоя мать сбежала от одного культа, чтобы тут же вляпаться в другой, – говорила тетка Кэтрин. – Господи, да никто из конгрегационалистов не живет, как вы». Но Ребекка так жила, и ей хотелось, чтобы тетка прекратила, просто убралась подальше и перестала говорить все это. «Не хочешь переехать к нам жить?» – спросила она однажды, и Ребекка помотала головой. Ей не хотелось упоминать эту жгучую опеку. К тому же в присутствии тетки ей делалось тревожно и неуютно – точно как в присутствии математички, миссис Киттеридж. Эта миссис Киттеридж, бывало, смотрела на Ребекку в упор, когда считалось, что весь класс работает над заданием. А однажды в школьном коридоре сказала ей: «Если когда-нибудь ты вдруг захочешь поговорить, все равно о чем, – всегда пожалуйста». Ребекка не ответила, просто прошла с учебниками мимо.

– Ну ладно, я пошел, – сказал Дэвид, застегивая молнию на спортивной сумке. – Ты записала телефон той работы, у зубного?

– Да, – ответила Ребекка.

– Тогда удачи, Бика-Бек.

Дэвид подошел к холодильнику и отхлебнул апельсинового соку прямо из пакета. Потом взял ключи и поцеловал ее на прощанье.

– Все запомнила? – спросил он. – Вести себя уверенно и не болтать лишнего.

– Ага, запомнила, – кивнула Ребекка. – Пока!

Она уселась за стол с грязными мисками от хлопьев с молоком и стала думать о том, почему ее так тянет болтать без умолку. Это нашло на нее после смерти отца, да так никуда и не делось. Настоящая физическая зависимость; ей хотелось бросить это, как люди хотят бросить курить.

У отца было правило: никаких разговоров за столом. Странное правило, если вдуматься, потому что в маленькой столовой пасторского дома они всегда ужинали только вдвоем. Возможно, дело было в том, что отец к концу дня сильно уставал после посещения больных и умирающих, – хоть городок и маленький, но все равно обычно кто-то болел, а довольно часто кто-то и умирал, так что вечером отцу хотелось тишины и покоя. Так или иначе, из вечера в вечер они сидели за ужином молча и почти беззвучно, разве что вилка соприкоснется с тарелкой или стакан воды со столом, ну и конечно, приглушенные, слишком интимные звуки жевания. Изредка Ребекка поднимала взгляд и видела у отца на подбородке прилипшую крошку и даже глотать не могла – так сильно она любила его в такие мгновения. Но в другие мгновения, особенно когда стала старше, она радовалась, видя, сколько масла он поглощает. Именно на его любовь к маслу она и рассчитывала. Надеялась, что именно это его прикончит.

Она встала и вымыла миски. Потом вытерла обеденный стол и рабочую поверхность и выровняла стулья. В животе жарко кольнуло, боль поползла вверх – и она взяла пузырек маалокса и маалоксовую ложку и, встряхивая пузырек, словно воочию увидела Дэвида, как он склоняется над ней и напоминает, что надо поменьше болтать, и в этот миг до нее дошло, что, конечно же, большой размер рубашки будет слишком велик.

– Ничего страшного, – сказала женщина. – Я сейчас проверю, отправлен ли уже ваш заказ.

Засохший маалокс не соскребался даже ногтем. Ребекка положила ложку на место.

– Я не думала, что меня второй раз соединят с тем же человеком, – сказала она. – Надо же. Или, может быть, у вас просто маленькая фирма. (Ответа не было.) Я хочу сказать, маленькая фирма – это даже хорошо, – продолжила Ребекка, вырывая из журнала две странички рассказа. Но ответа по-прежнему не было, и Ребекка догадалась, что ее поставили на паузу. Она смотрела, как огонь охватывает страницы – ту часть, где от героя только что ушла жена. Пламя поднялось выше краев раковины. В Ребекке вспыхнул тревожный трепет; она ждала, держа руку на рукоятке крана, – но языки огня уменьшились и исчезли.

– Все в порядке, – сказала женщина, вернувшись на линию. – Заказ уже отправлен. Если окажется велика – высылайте обратно, и мы пришлем вам средний размер. А как ваша голова?

– Вы помните? – поразилась Ребекка.

– Конечно, помню, а как же, – ответила женщина.

– Сегодня не болит, – сказала Ребекка. – Но у меня проблема. Мне надо найти работу.

– У вас нет работы? – уточнила женщина этим своим приятным южным голосом.

– Нет, а мне она нужна.

– Да, конечно, – сказала женщина. – Работа – это очень важно. А что именно вы ищете?

– Что-нибудь спокойное, без стресса, – сказала Ребекка. – Это не потому что я ленива или что-то в этом духе, – добавила она. – А может, и потому, – сказала она чуть погодя. – Может, я как раз ленива и в этом все дело.

– Не говорите так, – сказала женщина. – Я уверена, что это неправда.

Она была просто чудесная, эта женщина. Ребекка подумала о мужчине из рассказа – хорошо бы ему встретить такую.

– Спасибо, – сказала Ребекка. – Это так приятно слышать.

– В общем, просто шлите обратно, если будет велико. Ничего страшного, – заверила ее женщина. – Совсем ничего.

Но самым печальным в ее жизни была не смерть отца и не отсутствие матери. Самым печальным было, когда в университете она влюбилась в Джейса Берка, а он ее бросил. Джейс был пианистом, и однажды, когда отец уехал на какую-то конференцию, она привезла Джейса на ночь домой, в Кросби. Оглядевшись в пасторском доме, Джейс сказал: «Малыш, ну и странное же место». И посмотрел на нее с нежностью, которая, как мягкий ластик, стерла все то черное, что было у нее в прошлом. А потом они пошли в гриль-бар «Склад», и там в коктейльном зале по-прежнему играла на кабинетном рояле эта полубезумная Анджела О’Мира.

– С ума сойти, до чего она крута, – сказал Джейс.

– Мой отец всегда разрешает ей приходить в церковь и играть там на фортепиано, когда ей захочется. Потому что дома у нее нет инструмента, – объяснила Ребекка. – И никогда не было.

– Суперкрута, – тихонько повторил Джейс, и тогда Ребекка ощутила к отцу чудесное, теплое чувство, как будто и он сумел разглядеть в бедной пьяненькой Анджи крутизну, о которой она, Ребекка, даже не догадывалась. Когда они уходили, Джейс сунул в Анджелину банку для чаевых двадцатидолларовую купюру. Анджела послала им воздушный поцелуй и сыграла им вслед «Привет юным возлюбленным».

Бросив университет, Джейс играл в самых разных бостонских барах. Иногда это были шикарные заведения с толстыми коврами и кожаными креслами, и порой на входе даже висела афиша с портретом Джейса. Но чаще ему не везло и приходилось играть на электрооргане в стрип-барах, чтобы заработать хоть самую малость.

Каждые выходные она садилась в автобус «Грейхаунд», ехала к Джейсу и оставалась с ним в его грязной квартире, где по ящичку с ложками-вилками бегали тараканы. В воскресенье вечером, вернувшись к себе, она звонила отцу и рассказывала, как усердно она занимается. Позднее, уже живя с Дэвидом, она иногда позволяла себе вспоминать те выходные с Джейсом. Она словно заново ощущала кожей грязные простыни, металлические стулья Джейса, на которых они сидели голыми, поедая английские маффины у открытого окна в черной от копоти раме. Она вспоминала, как стояла у грязной раковины в ванной, голая, и Джейс стоял у нее за спиной, тоже голый, и они видели друг друга в зеркале. И никакого отцовского голоса в голове, никаких мыслей о мужчинах, которые ведут себя как собаки. Все было просто и ясно как дважды два.

Однажды ночью, когда они лежали в ванне, Джейс рассказал ей, что познакомился с женщиной, блондинкой. Ребекка сидела, стиснув в руке мягкую мочалку, уставившись на потрескавшийся шов вдоль края ванны, на грязь, которая забилась в трещины. Так бывает – вот что сказал Джейс.

На той же неделе, позже, позвонил отец. Даже сейчас Ребекка не вполне понимала, что там у него было с сердцем; он толком и не сказал. Сказал лишь, что врачи ничего не могут сделать. «Но врачи в наше время могут все, папочка, – сказала она. – В смысле, я слышала про всякие там новые способы лечения сердца…» «Только не моего», – отрезал он, и в голосе прозвучал страх. Из-за этого страха Ребекка заподозрила, что, может быть, сам он вовсе и не верил в то, что проповедовал годами. Но хотя она и услышала страх в его голосе и этот страх передался ей самой, она знала: хуже всего ей из-за Джейса и блондинки.

– Можно узнать, – спросил Дэвид, – а что в морозилке делает полотенце?

– Меня не взяли на работу, – сказала Ребекка.

– Не взяли? – Дэвид закрыл дверцу морозилки. – Вообще-то странно. Я думал, возьмут. Кто им там, спрашивается, нужен, доктор наук? – Он отломил горбушку от буханки хлеба и макнул ее в соус для спагетти. – Бедняжка Бика-Бек, – сказал он и покачал головой.

– Может, это из-за того, что я им рассказывала, как мне делали бариевую клизму, – сказала Ребекка и пожала плечами. Она уменьшила огонь, чтобы спагетти не разварились. – Я много болтала, – призналась она. – Наверное, слишком много.

Дэвид сел за стол и посмотрел на нее:

– Понимаешь, это, наверное, была плохая идея. Видишь ли, Бика, может быть, тебе этого никто раньше не говорил, но обычно люди не очень любят слушать о том, как другим людям делают клизму.

Ребекка достала полотенце из морозилки, свернула в полоску и села напротив Дэвида, прижав полоску к глазам.

– Если самому человеку когда-нибудь делали клизму, – сказала она, – то он, скорее всего, захочет послушать.

Дэвид ничего не ответил.

– А этому стоматологу явно не делали, – добавила Ребекка.

– М-да, – сказал Дэвид. – И откуда только берутся такие, как ты? Можно узнать, как вообще всплыла эта тема? Не логичнее было бы поговорить про зубы?

– О зубах мы как раз уже поговорили. – Ребекка сильнее прижала полотенце к глазным яблокам. – И я стала рассказывать ему, почему я хочу эту работу. И что очень важно, чтобы все эти ассистенты в белых халатах были добры к человеку, которому страшно.

– Окей, окей, – сказал Дэвид. Ребекка сдвинула полотенце и глянула на него одним глазом. – Завтра найдешь работу.

Так и вышло. Она нашла работу в Огасте – набирать на компьютере отчеты о транспортных потоках для одного толстяка, который все время хмурился и не знал слова «пожалуйста». Он руководил агентством, исследовавшим объемы перевозок в разных городах штата и в их окрестностях, чтобы городские власти знали, где строить съезды и устанавливать светофоры. Ребекка никогда раньше не думала, что кто-то вообще таким занимается, изучает трафик, и в первое утро ей даже было интересно, но к обеду интерес прошел, а через несколько недель она уже поняла, что, наверное, скоро уволится. Как-то раз, когда она набирала очередной отчет, у нее начала дрожать рука. Она подняла вторую руку – оказалось, что дрожит и вторая. Она почувствовала себя так же, как в автобусе «Грейхаунд» в те выходные, когда Джейс сказал ей о блондинке; тогда она ехала и думала: «Не может быть, чтобы это была моя жизнь». А потом подумала, что почти всю жизнь думает: «Не может быть, чтобы это была моя жизнь».

В холле у почтовых ящиков обнаружился пухлый коричневый конверт, адресованный Ребекке. Рубашка наконец проделала путь от Кентукки до Мэна. Ребекка принесла ее в квартиру и вскрыла конверт; кусочки серого наполнителя рассыпались по полу. Женщина оказалась права: рубашка была очень красивой. Ребекка разложила ее на тахте, расправила рукава поверх подушек и отступила на несколько шагов, чтобы посмотреть. Рубашка была не из тех, какие станет носить Дэвид. Он ее не наденет ни за что на свете. Это была рубашка для Джейса.

– Ничего, бывает, – жизнерадостно сказала женщина. – Просто отправьте ее обратно.

– Ладно, – сказала Ребекка.

– Вы, кажется, огорчились, – сказала женщина. – Но деньги к вам вернутся, моя хорошая. Правда, через несколько недель, но вернутся.

– Ладно, – снова сказала Ребекка.

– Ничего страшного, моя хорошая. Вообще ничего страшного.

На следующий день Ребекка озиралась в приемной врача, ища, что бы украсть. Кроме журналов, там практически ничего не было. Похоже, так и было задумано, даже вешалки с перекладины не снимались. Однако на подоконнике стояла маленькая стеклянная вазочка, простая, неинтересная, с побледневшим бурым пятном на дне.

– Доктор сейчас вас примет, – сказала медсестра.

Ребекка последовала за ней по коридору в смотровой кабинет и закатала рукав, чтобы ей измерили давление.

– Как ваш желудок? – спросила медсестра, глядя на шкалу тонометра.

– Хорошо, – сказала Ребекка. – То есть плохо. Маалокс не помогает.

Медсестра с треском отстегнула манжету-липучку.

– Скажете об этом доктору, – сказала она.

Но у доктора, это сразу было видно, Ребекка вызывала раздражение. Он скрестил руки на белохалатной груди, поджал губы и смотрел на нее не мигая.

– По-прежнему болит, – сказала Ребекка. – И…

– И – что?

Она планировала рассказать ему, как у нее тряслись руки и как она чувствовала, что с ней происходит что-то глубоко неправильное.

– И… я просто хотела узнать, почему все еще болит.

Она опустила взгляд и стала смотреть на свои ноги.

– Ребекка, мы сделали вам рентген верхних и нижних отделов желудочно-кишечного тракта, сделали все анализы крови. Поверьте, пожалуйста, с вами все в порядке. У вас просто чувствительный желудок. Как и у очень многих.

Выйдя в приемную, Ребекка подошла к подоконнику и стала надевать пальто, глазея в окно, как будто ей было очень интересно, что происходит на парковке. На краткий миг голова вдруг прошла, живот прошел, прошло все, остался один лишь трепет, чистый, как родниковая вода. Как будто она стала пламенем своей зажигалки. Рядом мужчина читал журнал, женщина подпиливала ногти. Ребекка опустила вазочку в рюкзак и ушла.

Вечером они сидели на полу и смотрели по телевизору старое кино. Всякий, кому вздумалось бы заглянуть в окно, увидел бы Ребекку, прислонившуюся спиной к тахте, и рядом с ней Дэвида с бутылкой сельтерской воды, обыкновенных, как самая заурядная пара.

– Я в детстве не воровала в магазинах, – сказала Ребекка.

– А я воровал, – ответил Дэвид, не отвлекаясь от фильма. – Часы украл из магазинчика, где работал. Я много чего украл.

– А я никогда, потому что боялась, что меня накроют, – сказала Ребекка. – А не потому что это плохо. В смысле, я знала, что это плохо, но я не потому этого не делала.

– Я даже спер подарок, который матери подарили на день рождения, – сказал Дэвид и хохотнул. – Брошку какую-то.

– Наверное, в какой-то момент это делают почти все дети, – сказала Ребекка. – Но это я просто так думаю. Я не знаю. Я никогда не ходила в гости к другим детям, и ко мне тоже никто не приходил.

Дэвид промолчал.

– Отец говорил, что это было бы нехорошо, – объяснила Ребекка. – Чтобы ребенок священника кому-то отдавал предпочтение. В таком маленьком городке, как наш.

Дэвид по-прежнему не отрывал глаз от экрана.

– Какая гадость, – сказал он. – Смотри, смотри. Обожаю это место. Сейчас вот этого чувака изрубит в капусту винтом вон того катера.

Она посмотрела в темное окно.

– А потом я пошла в девятый класс, и отец решил, что церковь не должна больше тратить средства на экономку для нас, и с тех пор я начала готовить. Я готовила ему особую еду, буквально пропитанную сливочным маслом. Господи, – сказала она.

– Фууу! – сказал Дэвид. – Ну, видела?

– В законе точно должна быть какая-то статья насчет этого. Так что я преступница.

– Что ты сказала, кроха? – переспросил Дэвид. Но Ребекка не стала повторять. Дэвид погладил ее ступню. – Мы своих детей воспитаем иначе. Не волнуйся.

Ребекка снова промолчала.

– Шикарный фильм, – сказал Дэвид и улегся, положив голову ей на колени. – Просто супер. Через минуту этому коту башку отрубят.

В баре что-то происходило. На парковку съехались три полицейские машины, мигалки остались включенными, полицейские бросились внутрь. Ребекка ждала у окна кухни, вспышки мигалок пересекали ее руку и кухонный пол. Двое из трех полицейских вышли из бара, с двух сторон ведя мужчину с заломленными за спину руками. Они прислонили его к полицейской машине, и один из них сказал ему: «Вы имеете право хранить молчание. Все, что вы скажете, может быть использовано против вас в суде». Голос не был ни добрым, ни злым – просто спокойным и внятным. «Вы имеете право на адвоката. Если вы не можете позволить себе адвоката, вы имеете право на адвоката, предоставленного государством». Это было похоже на стихи, так же, как похожа на них Библия, если ее правильно читают вслух.

Остальные полицейские тоже вышли из бара, вскоре мужчину усадили на заднее сиденье и все три машины уехали. Теперь, без их мигалок, в кухне стало совсем темно. Ребекка различила возле раковины маалоксовую ложку по блестящим белым пятнышкам. Потом она долго сидела в темноте за кухонным столом.

Она представляла себе кабинет врача, улицы, по которым ее вез туда автобус. В Мейзи-Миллз автобусы по ночам не ходили. Пешком, подумала она, будет с полчаса. Если не можешь принять решение, сказал ей однажды Джейс, следи не за тем, что ты думаешь, а за тем, что ты делаешь.

Она следила, как достает из-под раковины горючее для барбекю и прячет в рюкзак. Следила, как бесшумно вынимает из ящика с нижним бельем открытки от матери. В кухне она разорвала их надвое – и при этом из нее вырвался какой-то крошечный звук. Открытки она тоже бросила в рюкзак. Потом положила туда рубашку, купленную для Дэвида, и остаток журнала, в котором была реклама этой рубашки. В карман пальто она сунула две зажигалки.

Она осторожно спускалась по лестнице, ведущей в холл, и в голове у нее звучало: Вы имеете право хранить молчание… Вы имеете право… Вы имеете право… Вы имеете право…

Если тебе такое говорят, не жалко быть арестованной.