4. Когда виновный остается безнаказанным: уголовное обвинение по дешевке

«Переломный момент произошел в 2015 году, и это стало одной из причин, по которым я решил, что больше не хочу быть частью этой службы, так как мне казалось, что она требует слишком многого от людей, которых я так уважаю – людей, с которыми я работаю… Вы требуете от самого младшего, наименее опытного персонала делать больше при меньших ресурсах в обстановке постоянного скрупулезного контроля».

Назир Афзал, бывший главный прокурор Северо-Западного округа, 2015 год (1)

Эми Джексон было четырнадцать, когда на автобусной остановке за своим интернатом она впервые повстречала Роберта Маккалока, только что освободившегося из тюрьмы паренька двадцати с лишним лет. Ей было пятнадцать, когда она переехала в его конуру, а на ее шестнадцатилетие Роб «посвятил ее», впервые вколов героин. День спустя он впервые прижал ее к дивану и принялся выдирать у нее из головы клочьями волосы, тем

самым наказав за отказ заняться сексом с его наркодилером в качестве частичной оплаты подарка на ее день рождения. На семнадцатилетие она получила диагноз «гепатит C» – было ли это следствием пользования общими иглами, ставшего для нее обычным делом, или же напоминанием о тех многих случаях, когда Роб подкладывал ее под приятелей, чтобы удовлетворить их общую зависимость, – она не могла, да и не хотела знать. Единственное, что она знала наверняка, так это то, что ее жизнь с Робом – особенно когда она была послушной – давала ей почувствовать, каково быть любимой. А на каждый свой последующий день рождения и большинство дней между ними она познавала, каково это быть нелюбимой; каково разочаровывать Роба, толкая на улице недостаточно много доз (если в тот день она приторговывала героином или крэком) или граммов (если на руках был кокс); либо же, что было самым непростительным, предавать его, демонстрируя свое беззубое лицо в кровоподтеках окружающим, особенно своей маме, которая – в тех редких случаях, когда не была вдрызг пьяной, – принималась сыпать возмутительными угрозами обратиться в полицию. Между тем, то ли из-за ковра скопившихся человеческих волос под стоящей у дивана лампы, то ли от осознания того, что ее зависимость, как эмоциональная, так и физиологическая, не могут быть удовлетворены иначе, Эми научилась быть благодарной за свою судьбу, ценить любовь и защиту Роба. Хранить молчание, когда полицейские заглядывали к ним в конуру, получив жалобу от обеспокоенного соседа, качать головой и молча отрицать неоспоримое, когда поездки в больницу для наложения швов было не избежать, радоваться тем дням, когда удавалось отделаться синяком.

Ей было двадцать два, когда Роб окончательно слетел с катушек. Неосмотрительно позволив себе открыть рот на его оскорбления, она получила серию тяжелых ударов по лицу, это длилось несколько минут, пока она не перестала видеть и не стала захлебываться собственной кровью. Когда ее за волосы вытащили из дома, бросив в палисаднике, она, приподняв голову, с трудом смогла разглядеть расплывчатые очертания Роба, который бежал на нее, готовясь со всей силы пнуть, словно по футбольному мячу, по ее голове. Тогда-то она и отключилась. Позже она узнала, что вмешательство проезжавшего таксиста спасло ее от возможных последствий, – прогнав Роба, тот поспешил вызвать «Скорую». И когда в ту ночь у нее, лежащей ничком в больничной кровати, полиция поинтересовалась, не хочет ли она поведать о случившемся, Эми кивнула. А потом все им рассказала. Все с самого начала. Половина ее жизни, наполненная беспощадным насилием, была в деталях изложена присутствовавшему полицейскому. Каждое ее откровение подпитывалось осознанием того, что если в следующий раз Робу не помешает добрый самаритянин, то он, скорее всего, ее просто убьет. Роба арестовали. Полиция его допросила. Он ответил на все вопросы, касающиеся своей причастности, – начиная от безобидного «Как вы познакомились с Эми Джексон?» и заканчивая, можно было бы подумать, совершенно однозначным: «Вы когда-либо совершали физическое насилие по отношению к ней?», который был встречен заявлением:

– Без комментариев.

Как и следовало ожидать, Робу были предъявлены обвинения в преднамеренном нанесении тяжких телесных повреждений – в самом серьезном, связанном с насилием преступлении, по тяжести уступающем лишь попытке убийства, максимальным наказанием за которое является пожизненное тюремное заключение. Его дело было направлено в Королевский суд, и я был барристером, которому поручили выступить на стороне обвинения.

Компетентное судебное преследование уголовных преступлений является основополагающим условием нашего социального контракта. Право на проведение расследования и судебного преследования по инкриминируемым преступлениям во всех, кроме редчайших исключений, случаях перекладывается с отдельных лиц на государство. Государство расследует, вооружает всем необходимым обвинение и предоставляет место для проведения судебного процесса, после чего выносит приговор виновным. Граждане же, в свою очередь, имеют право ожидать должного финансирования органов уголовного преследования, а также их компетентности. Во мне с детства взращивали веру в подобное соглашение между государством и его гражданами – что обвинения в серьезных уголовных преступлениях будут подлежать профессиональному и независимому судебному разбирательству, а не решаться, как это бывало в прошлом, в зависимости от связей, состояния или причуд отдельных потерпевших. Когда собственными глазами видишь отчаянную беззащитность столь многих жертв насилия, чаще всего представляющих те же малообеспеченные социальные слои, что и их мучители, то сразу же убеждаешься в преимуществах принудительно переложенной на плечи компетентного и беспристрастного государственного органа функции судебного преследования.

Будучи, однако, человеком, которому регулярно поручалось представлять государство на стороне обвинения, я не могу сдержать своего гнева по поводу того, как часто и грубо данный контракт нарушается; причем не из-за недостаточного старания добросовестных мужчин и женщин, посвятивших свою жизнь трещащей по швам Королевской прокуратуре, а из-за хронической нехватки персонала и финансирования, поддерживаемой одним циничным правительством за другим. Зайдите в любой уголовный суд в стране, поговорите с любым адвокатом или судьей, и вы непременно услышите одни и те же жалобы о регулярно нарушаемых установленных сроках судебного производства, о поступающих в суд неподготовленных делах, о потерянных доказательствах, о неразглашенных показаниях, о наплевательском отношении к жертвам преступлений и впустую потраченных миллионах фунтов бюджетных денег. А также о том, что, как следствие, каждый день почти наверняка виновные люди уходят безнаказанными.

Прежде чем рассказать о моем участии в деле Роба Маккалока, имеет смысл вспомнить, как должно проводиться судебное преследование. Как мы уже видели ранее, в период с 1880 по 1986 год все решения о судебном преследовании принимались силами местной следственной полиции, которая занималась как расследованием, так и уголовным преследованием по обвинениям в совершении преступлений, пока в 1986 году не была создана Королевская уголовная прокуратура, призванная обеспечить принятие более качественных и единообразных решений по всей стране. Из-за серьезных сокращений финансирования, наблюдавшихся за последние десять лет, решения по предъявлению обвинений в отношении огромного ряда дел были возвращены прокуратурой в юрисдикцию полиции, и ряд других органов также были наделены полномочиями инициировать судебные разбирательства (2), такие как органы местного самоуправления, министерство труда и пенсионного обеспечения, агентство по охране окружающей среды и управление по безопасности, здравоохранению и экологии. Кроме того, отдельные лица по-прежнему имеют право привлекать к судебной ответственности в частном порядке (3) (чем воспользовалось Королевское общество защиты животных и что было применено в ходе безрезультатных судебных разбирательств по делу об убийстве Стивена Лоуренса (резонансное убийство чернокожего подростка на почве расовой ненависти в 1993 году). Вместе с тем подавляющее большинство уголовных дел в Англии и Уэльсе – 588 021 в 2016–2017 годах (4) – возбуждаются именно Королевской уголовной прокуратурой.

Любой адвокат или судья расскажут вам о регулярно поступающих в суд неподготовленных делах, о потерянных доказательствах. А также о том, что почти каждый день виновные люди уходят безнаказанными.

Когда кому-то вроде Роберта Маккалока предъявляются обвинения в совершении уголовного преступления, то типичный жизненный цикл обвинительного процесса выглядит приблизительно следующим образом.

В полицию поступает заявление о совершении уголовного преступления, и она начинает расследование по всем возможным направлениям, включая (как правило) допрос с предостережением об ответственности за дачу ложных показаний. Консультацию по поводу проведения расследования всегда можно получить по круглосуточной прямой горячей линии прокуратуры.

Закончив расследование, полиция применяет двухуровневый критерий, заданный уголовно-процессуальным кодексом (5, 6). Во-первых, существует ли на основании имеющихся доказательств «реальная перспектива вынесения обвинительного приговора»? Во-вторых, будет ли уголовное преследование в интересах общественности? В случае, если полиция считает, что критерии выполнены, то она либо выдвигает обвинения самостоятельно, если речь идет о незначительном правонарушении (7), либо в случае более серьезных дел, как с Робом, обращается к адвокату прокуратуры, чтобы тот принял решение о выдвижении обвинений (на основании тех же самых критериев).

Итак, обвинения предъявлены.

Прокуратура получает полицейский протокол, изучает дело и готовит документы для первых слушаний в магистратском суде. В случае если дело направляется в Королевский суд, то к нему должен быть приставлен (1) служащий прокуратуры для решения всех административных вопросов, который должен проследить, чтобы все доказательства были предоставлены, осуществлять все контакты с полицией и т. д.; (2) адвокат прокуратуры – для изучения дела и регулирования юридических вопросов, таких как разглашение (о котором мы поговорим чуть позже) и подготовка правовых заключений; (3) барристер или адвокат-солиситор, который будет консультировать по поводу имеющихся доказательств и представлять дело в суде.

Полиция должна предоставить доказательства перечисленным выше (1), (2) и (3), и все шестеренки этого хорошо смазанного механизма должны слаженно закрутиться, подготовив все необходимые материалы к суду. Итак, начинаются судебные слушания, на которых все связанные с делом доказательства, вовремя предоставленные для ознакомления стороне защиты, представляются перед судом, и присяжные, получив всю необходимую информацию, выносят свой вердикт, доказаны ли обвинения без каких-либо сомнений.

Мы с вами уже ознакомились с тем хаосом, что царит в магистратских судах, однако стоит заметить, что система зачастую дает сбой еще до первого слушания.

Начнем с того, что поступающие в магистратский суд документы – теперь это электронные документы, загружаемые в систему, через которую представляющий прокуратуру обвинитель может получить к ним доступ, – зачастую не просто не полные, но и никем ни разу предварительно не изученные. «Почему к этому однозначному делу о краже в магазине мяса [речь всегда идет о мясе, так как стейки обычно можно без труда продать за пару фунтов в пабе за углом] также прикреплены обвинения в нарушении общественного порядка?» – спрашивают у меня, как у агента обвинения, назначенного на сегодняшний день, и зачастую я просто пожимаю плечами, демонстрируя стороне защиты и магистратам пустую папку у себя в руках.

Уголовно-процессуальный кодекс требует, чтобы прокуратура перед первыми слушаниями в магистратском суде изучала все поступающие к ним дела, особенно если обвинения были выдвинуты полицией. Причина очевидна: полицейские – не юристы, и порой ошибаются, применяя правовые нормы и критерии предъявления обвинений. Выдвигающие обвинения юристы прокуратуры, находясь под постоянным давлением, также порой допускают ошибки в суждении, которые требуют устранения, прежде чем какому-нибудь бедолаге-адвокату придется отвечать перед судом, почему подозреваемому были предъявлены обвинения в давно упраздненном в уголовном кодексе нападении с целью предотвращения провоза картофеля (если открыть указанные в примечаниях материалы, то можно узнать, что это не сленг и речь действительно шла о злаках и картошке) (8). Причем ошибки действительно зачастую допускаются – в ходе проверки 2015 года было обнаружено, что почти каждое пятое принимаемое полицией решение о предъявлении обвинений, а также каждое десятое подобное решение юристами прокуратуры были ошибочными. Речь идет не о каких-то незначительных упущениях или формальных ошибках, связанных с запутанным применением сложных юридических принципов, – были допущены фундаментальные ошибки по поводу базовых правовых вопросов: «Ряд ошибок был связан с самыми распространенными преступлениями, такими как нападение, кража со взломом и ограбления, а немалое их число возникли в результате неправильного применения закона в отношении показаний по результатам опознания, результатов судебной экспертизы, самообороны и соучастия. С этими преступлениями и вопросами юристы сталкиваются на ежедневной основе, и они редко когда должны приводить к ошибкам» (9).

Последовавший за ним отчет 2017 года выявил, что почти половина всех изученных консультаций прокуратуры, предшествовавших предъявлению обвинений, не соответствовали в полной мере существующим стандартам, так что предварительное ознакомление с делом после предъявления обвинений играет жизненно важную роль. Вместе с тем приблизительно каждое шестое дело представлялось на рассмотрение магистратским судом – то есть подозреваемых приводили в суд и вменяли им совершение уголовного преступления – без предварительного его изучения юристом прокуратуры с целью принятия решения о целесообразности предъявления обвинений. В случае если в промежуток между предъявлением обвинений и первыми слушаниями юрист прокуратуры все-таки успевал ознакомиться с делом, в 39,4 % случаев выполненная им работа не соответствовала предъявляемым стандартам (10).

Другими словами, если вас обвинят в каком-то преступлении, то с вероятностью приблизительно 50 % прокуратура не подготовится должным образом к первым слушаниям, тем самым задав тон для дальнейшего развития событий.

На протяжении долгих лет на многие дела, рассматриваемые в Королевском суде, не назначался служащий прокуратуры. С внедрением в 2016 году электронной системы с целью вывести все дела Королевской прокуратуры в онлайн-режим в рамках запоздалой реформы по повышению эффективности, продвигаемой сэром Брайаном Левесоном, было также введено обязательство назначать на каждое дело конкретных служащих и адвокатов прокуратуры. В большинстве случаев оно соблюдается, хотя органы контроля действий прокуратуры и отмечают, что «имеются ограниченные доказательства того, кому именно принадлежат имеющиеся документы» (11). До 2016 года – когда дело Роба Маккалока выпало на мою долю – редко, когда ответственными назначали конкретных людей, за исключением особо серьезных случаев. Таким образом, в деле Маккалока не был назначен ответственный служащий прокуратуры.

Скажу пару слов о том, как готовятся к суду дела. Традиционно все касающиеся дела бумаги складываются стопкой и перевязываются лентой (розового цвета – для защиты и белого – для обвинения), после чего предоставляются барристерам солиситорами, которые их инструктируют, – в данном случае это был юрист прокуратуры. В стопке должны содержаться все документы, необходимые барристеру для проведения консультаций по делу и подготовке к суду. С 2016 года мы получаем все документы по электронной почте, и в делах, рассматриваемых Королевским судом присяжных, документы загружаются в специальную электронную систему.

Если вас обвинят в каком-то преступлении, то с вероятностью в 50 % прокуратура не подготовится к первым слушаниям.

Документы, предоставляемые адвокату обвинения, должны включать в себя, в самую первую очередь, доказательства – все показания свидетелей и вещественные доказательства, на основании которых строится обвинение, в том числе, к примеру, фотографии, записи камер видеонаблюдения, медицинские записи, протоколы допроса подозреваемого, расшифровки звонков и банковские выписки. Кроме того, должно присутствовать обвинительное заключение – официальный документ Королевского суда, в котором перечисляются все предъявляемые подсудимому обвинения. Также должны быть приложены все предоставляемые полицией документы, в том числе краткое описание инкриминируемых преступлений, решение о предъявлении обвинений, рекомендации юриста прокуратуры по поводу предъявления обвинений и самого дела, а также любая относящаяся к делу корреспонденция. Дело должно быть пересмотрено повторно после слушаний в магистратском суде, и к материалам дела должно быть приложено заключение адвоката прокуратуры. Кроме того, должен быть составлен список неиспользованных материалов – документ, перечисляющий все материалы, собранные в ходе расследования дела, не послужившие в качестве доказательств обвинения. Этот список должен быть изучен «юристом по разглашению» прокуратуры на предмет материалов, способных помочь защите или подорвать аргументацию обвинения. В случае их обнаружения сторона защиты по закону имеет право ими воспользоваться. Наконец – что, как вам может показаться, весьма немаловажно – эти документы должны включать указания юриста прокуратуры, объясняющие суть дела, перечисляющие возникшие вопросы, в которых нужно разобраться, непредставленные доказательства, ходатайства, которые, по его мнению, может понадобиться сделать в суде, а также любые неочевидные трудности по делу – например, о пропаже свидетеля – и любые вопросы, по которым может понадобиться консультация барристера.

Я не могу с уверенностью утверждать, почему к предоставленным мне документам не были приложены какие-либо указания по делу Роба Маккалока, но если бы меня попросили, то я бы осмелился предположить, что по той же самой причине, почему решения о предъявлении обвинений не пересматриваются; почему доказательства почти по каждому делу предоставляются с опозданием; почему полиция с прокуратурой полностью выполняют свои установленные законом обязательства по разглашению информации лишь менее чем в 25 % всех дел (в результате чего материалы, теоретически способные оправдать обвиняемого, не предоставляются стороне защиты) (12); почему регулярно не выполняются распоряжения суда; а также почему дело Роба Маккалока приняло в итоге такой оборот. По той простой причине, что за последние восемь лет Королевская уголовная прокуратура лишилась почти трети своих сотрудников (13). Добрая четверть прокуроров – многие из которых были пожилыми и опытными – были уволены по соглашению сторон, что им самим стоило, по имеющимся данным, более пятидесяти миллионов фунтов (14), и все ради того, чтобы выполнить наложенное в 2009–2010 годах обязательство сократить расходы на 27 % (15). Причем эта организация и до 2010 года была весьма далека от того, чтобы работать как часы. Она не была и расплывшимся государственным органом, с которого министерство финансов могло бы легко и безболезненно срезать куски лишнего жира. Королевский комитет по уголовному правосудию заметил:

– Нам было сказано… что из-за финансовых ограничений полиция порой принимает решение не отправлять собранные на месте преступления образцы на лабораторный анализ… Также поступают жалобы на качество работы Королевской уголовной прокуратуры. Никто не спорит, что с момента своего основания прокуратуре крайне не хватало ресурсов, и даже сейчас отдельным прокурорам порой требуется брать на себя такое количество дел, что тщательно подготовить каждое из них оказывается попросту невозможно (16).

И это было в 1993 году.

Итак, Роб Маккалок. Изначально, столкнувшись с отсутствием контактной информации и каких-либо указаний по делу, а также зная по своему личному печальному опыту, что попытка отыскать что-то в прокуратуре может обернуться бесконечными хождениями по кругу, пока я наконец не сдамся, я встал перед выбором. Либо лениво попросить наших клерков позвонить в прокуратуру, чтобы найти кого-то готового взять на себя дело и поговорить со мной, либо позвонить служащему прокуратуры, чей прямой номер был записан у меня в телефоне как раз на такие экстренные случаи. Человеку, который не имел никакого отношения к делу, однако непременно выделил бы время, чтобы покопаться и найти для меня вразумительные ответы. Так что я позвонил Меган. Она занималась подготовкой дел в прокуратуре вот уже пятнадцать лет. И конечно, была перегружена работой, однако этого никто не ценил и уж точно не платил ей должные деньги за те важные функции, которые она качественно выполняла. На протяжении ряда лет нам довелось совместно работать над многими делами, и какими бы тесными ни были оковы прокуратуры, в которых ей требовалось выполнять все более обременительные и недооцененные поручения, она всегда сохраняла рвение к работе, добрый нрав и профессионализм. И Меган далеко не единственная. Таков парадокс Королевской уголовной прокуратуры, и именно по этой причине, несмотря на все мое негодование, я еще горячо верю, что не все потеряно.

Конечно, можно карикатурно представить Королевскую уголовную прокуратуру как наглядное олицетворение принципа Питера в действии (17). В подчинении вышестоящего руководства работает очень и очень много чудесных и трудолюбивых мужчин и женщин. Юристы, занимающиеся подготовкой дел, служащие и администраторы, которым не все равно. Которые осознают всю конституционную важность работы прокуратуры, стремятся изменить мир к лучшему и отчаялись блуждать по порочному кругу сокращений бюджета и неэффективной работы, превращающих их профессиональную деятельность в жестокую пародию на «День сурка», только наоборот – они в роли Неда Райерсона (одноклассника главного героя ), а государство в роли персонажа Билла Мюррея изо дня в день лупит их по их тупому радостному лицу.

Почему доказательства почти по каждому делу предоставляются с опозданием? Почему регулярно не выполняются распоряжения суда?

Я работаю бок о бок с этими людьми каждый день. Со служащими прокуратуры, которые, наперекор неработающим информационным системам, буквально должны находиться одновременно в четырех залах суда – в каждом из которых им назначено по несколько дел и обозначена добрая дюжина проблем, – доблестно внимая голосам четырех судий и гоготанью барристеров обвинения, требующих ответов на вопросы, которым следовало быть им заранее представленными, чего, однако, не произошло по вине их коллеги, заваленного не меньшим количеством работы. Эти отважные служащие на моих глазах срывались на слезы прямо в зале суда из-за своего неблагодарного сизифова труда. Я ходил по кабинетам прокуратуры на встречи с местными юристами и вдыхал всеобъемлющие, стенающие каторжные страдания, громоздящиеся на рабочих столах талантливых профессионалов, которым на каждое законченное дело сваливают на плечи два новых. На моих глазах уходили одни из лучших, заполучив свой счастливый билет на другую государственную должность, где был хоть какой-то шанс справляться со своей работой без нервов, связанных с попыткой воплощения несбыточной мечты слаженной работы государственной прокуратуры с бюджетом, который меньше расходов на предоставление бесплатного кабельного телевидения пенсионерам (18). Доводилось мне видеть и таких, кому уже попросту стало все равно. Если хорошо выполнять работу попросту невозможно, то зачем вообще пытаться?

Меган пока еще не встала в очередь на выход, хотя, без сомнения, это лишь вопрос времени, когда она осознает, насколько талантлива и как впустую это расходует. В общем, она разузнала, что, хотя на дело Роба Маккалока не был еще назначен служащий или юрист, были кое-какие записи, немного раскрывающие историю событий, которые она могла мне прислать. История эта оказалась весьма закрученной. Я уже подозревал, что это дело было одним из тех, что какое-то время томится внутри прокуратуры, после чего они все-таки решают поручить его независимым адвокатам, – так все и оказалось. Оно уже кочевало от одного штатного адвоката прокуратуры к другому на протяжении двух предварительных слушаний, и обвиняемого до сих пор так и не призвали к ответу (не попросили сказать, признает он или отрицает вину). Полагаю, прокуратура надеялась, что проблема с доказательствами каким-то образом рассеется и им удастся выдавить признание из вроде бы виновного подсудимого. Но после осознали, насколько проблемным является дело, и поспешили сплавить его независимому адвокату, простофиле, который, накинув забрало, ринется в безнадежный бой, бумажному капитану, чтобы тот пошел на дно вместе с этим пробитым, обреченным кораблем.

Что же с этим делом было не так? Чтобы доказать виновность в умышленном причинении тяжких телесных повреждений, обвинению нужны три составляющие. Во-первых, нужно доказать, что обвиняемый противоправно (то есть не из самообороны) напал на потерпевшего. Во-вторых, доказать, что обвиняемый действительно причинил тяжкие телесные повреждения – то есть, как это объясняется присяжным, «очень серьезные повреждения». В-третьих, нужно доказать, что обвиняемый действительно намеревался причинить тяжкие повреждения. Что он, скажем, не ударил, намереваясь причинить легкие повреждения, например, синяк под глазом, и лишь случайно размозжил жертве челюсть. И чтобы все это доказать, нужно два типа доказательств.

Во-первых, нужны доказательства того, что обвиняемый напал на потерпевшего. Как правило, в роли таких доказательств выступают показания потерпевшего, однако вместо них или в дополнение к ним могут быть также приложены показания других свидетелей либо же записи камер видеонаблюдения. В данном случае Эми была единственным свидетелем нападения – таксист пропал с концами, когда приехала «Скорая». Во-вторых, нужно медицинское заключение врача с перечислением нанесенных травм.

В результате нападения Эми получила множественные травмы: перелом левого запястья, перелом глазницы, сломанная челюсть, многочисленные гематомы и ссадины, полученные, когда ее тащили по асфальту. И она рассказала о случившемся полиции. Но я знаю все это – а также детали нападения и истории Эми, изложенные в начале данной главы, – только потому, что такая информация была указана в предоставленной мне сводке MG5. С этим документом мы уже сталкивались ранее – он составляется полицией и (в теории) содержит краткое описание всех имеющихся доказательств. Проблема была в том, что доказательства сами по себе – якобы написанное Эми заявление и медицинское заключение из больницы – в предоставленных мне материалах отсутствовали. Что ж, отсутствие доказательств в предоставленных документах – дело довольно привычное. Зачастую они находятся на одном из компьютеров прокуратуры, и их просто забыли прикрепить к делу. В других случаях они все еще у полиции, которая, после соответствующих напоминаний, направляет их в прокуратуру, чтобы та передала их барристеру. Вместе с тем записи штатных адвокатов прокуратуры о предыдущих слушаниях дали понять, что в данном случае доказательства попросту… куда-то пропали. Они так никогда и не были представлены стороне защиты. Они так и не попали в прокуратуру. И Королевский суд, а точнее, два судьи Королевского суда дважды предоставляли дополнительное время для предоставления этих доказательств стороне защиты. Дважды назначались слушания для призыва Роба к ответу, и дважды они откладывались из-за отсутствия основных доказательств. Бог знает, куда они пропали либо же почему не были получены. Эми явно кому-то в подробностях обо всем рассказала, так как эти подробности были изложены в MG5. Точно так же кто-то где-то – либо заполнивший MG5 полицейский, либо человек, снабдивший этого полицейского информацией, – видел медицинское заключение или взял показания у кого-то из больничного персонала. Точно так же MG3 – документ, заполняемый ответственным за предъявление обвинений юристом прокуратуры, – ссылался на те же самые материалы; хотя опять-таки было непонятно, видел ли юрист прокуратуры эти доказательства на самом деле или же просто решил, что в MG5 все написано правильно.

– Но не могло же все это, – разглагольствовал я перед ни в чем не повинной Меган, – появиться просто из ниоткуда?

Значит, доказательства были. Они должны были быть. Именно поэтому, видимо, судьи несколько раз предоставляли прокуратуре возможность их заполучить. Хотя в настоящий момент от судов и требуют, чтобы они не поощряли ошибки прокуратуры, в серьезных делах вроде дела Роба, когда нужно просто разобраться, у кого лежит парочка документов, судьи Королевского суда, как правило, дают прокуратуре небольшую скидку. Вместе с тем заметки по делу явно указывали на то, что где-то оно застопорилось. В одном электронном письме, пришедшем по внутренней почте, откопанном и пересланном мне Меган, говорилось, что полиция так и не взяла у потерпевшей официальное заявление; что информация в MG5 отражала рассказ, устно изложенный ею с больничной кровати какому-то полицейскому, но не оформленный в итоге в виде официальных показаний. Ситуацию усложняло еще и то, что полицейский блокнот, в который был записан тот самый ее первый рассказ, куда-то запропастился.

Когда судья выносит решение в пользу снятия обвинений, тем самым он как бы говорит прокуратуре: «Ваши доказательства по своей сути настолько никчемные, что я не позволю вам продвигать это дело дальше».

Как бы то ни было, эти проблемы можно было преодолеть. Все, что требовалось от полиции, – это отправить полицейского к Эми домой и взять у нее показания, после чего, по дороге в участок, заскочить в больницу и взять копию медицинского заключения, а затем наконец отсканировать эти документы, выложить их в систему и дать ссылку на них прокуратуре, чтобы та предоставила их защите. И действительно, судя по записям, адвокат прокуратуры по окончании каждых предыдущих слушаний отправлял напоминание (неназванному) служащему прокуратуры с четкими инструкциями сказать полиции именно так и сделать. И тем не менее каждый следующий раз адвокат был вынужден сообщать судье, что этого не произошло. В самый последний раз защита, воспользовавшись предложением судьи, заявила, что на следующих слушаниях выступит с ходатайством о снятии обвинений.

Ходатайство о снятии обвинений может быть подано на ранней стадии судебных разбирательств после предоставления обвинением своих доказательств и прежде, чем обвиняемый был призван к ответу – прежде, чем у него спросили, признает или отрицает он свою вину, – относительно предъявленных ему обвинений. Если судье покажется, что имеющихся против обвиняемого доказательств недостаточно, чтобы признать его виновным, то судья должен снять все обвинения, и на этом дело закрывается (19). Теоретически ходатайства о снятии обвинений редко когда должны удовлетворяться, если прокуратура будет правильно применять критерии доказуемости при предъявлении обвинений. Это хуже, чем оправдательный приговор по результатам суда, когда присяжным доводы обвинения покажутся убедительными, однако сомнения по поводу вины подсудимого все же останутся. Это хуже, чем когда судья закрывает дело, установив «отсутствие оснований для привлечения к ответственности», и обвинение хотя бы может оправдать себя проблемами с показаниями живых свидетелей. Когда же судья выносит решение в пользу снятия обвинений, то тем самым как бы говорит прокуратуре: «Ваши доказательства по своей сути настолько никчемные, что я не позволю вам продвигать это дело дальше». Это как если бы ваш начальник на работе не просто подвергнул предоставленный вами отчет жесткой критике, но и у всех на глазах поджег бы его, а затем переломал вам пальцы, чтобы вы даже не вздумали пробовать снова.

Насколько я понимаю, именно по этой причине в прокуратуре особенно недолюбливают удовлетворенные ходатайства о снятии обвинений. Именно из-за боязни снятия обвинений по делу Роба, как я полагаю, прокуратура и решила отделаться от этого проблемного дела, передав его в руки независимого адвоката, чтобы тот либо нашел решение, либо принял удар на себя. В данном случае, как это обычно бывает, судья использовал ходатайство о снятии обвинений как электрошок, чтобы хоть немного привести прокуратуру в чувство. Он угрожал, что если не будет доказательств, то у него не будет иного выбора, кроме как засунуть это дело в мешок с камнями и выбросить его в реку. Судья знал, что слова «возможное одобрение ходатайства о снятии обвинений» зачастую волшебным образом действуют на прокуратуру, вынуждая ее шевелиться куда более активно, и назначил слушание о рассмотрении такого ходатайства, сведения о дате проведения которого, однако, отсутствовали в предоставленных мне документах.

– Когда, – спросил я Меган, по факту теперь подписавшейся на это дело и терпеливо принимавшей мой уже третий звонок в тот день, – будет рассматриваться это ходатайство о снятии обвинений?

– Секундочку, – сказала она, просматривая регистрационные листы Королевской прокуратуры. Предполагается, что на каждых слушаниях должен присутствовать служащий прокуратуры, чтобы заполнить регистрационный лист, записав туда все указания суда, даты будущих слушаний и другую важную информацию, которые затем загружаются в электронную систему делопроизводства. Из-за текущей, обусловленной нехваткой финансирования практики приходится назначать одного служащего прокуратуры сразу на несколько залов суда, зачастую служащего в момент рассмотрения дела в помещении не оказывается, и ему при составлении регистрационного листа приходится полагаться на информацию, полученную из уст адвоката. После двадцати минут борьбы с системой Меган удалось установить, что слушания назначены через три дня, а также что полиции было отправлено распоряжение. Имеющаяся копия этого распоряжения была пустой – но хоть что-то да было отправлено полиции, – оставалось только надеяться, что их все-таки попросили заполучить доказательства. Искренне поблагодарив Меган, я напоследок продиктовал ей коротенькое письмо, чтобы она отправила его полицейскому, занимающемуся расследованием. В письме сообщалось, что к понедельнику нам нужно заполучить: (1) официальные показания Эми Джексон; (2) медицинское заключение с подробным перечислением полученных ею травм вкупе с показаниями врача, объясняющие приведенную там информацию. Еще там было написано, что я буду благодарен, если занимающийся этим делом полицейский позвонит мне по указанному ниже номеру, чтобы все обсудить.

Письмо было отправлено, и не оставалось ничего другого, кроме как ждать звонка из полиции и надеяться, что к понедельнику все будет улажено. Звонка я так и не дождался, так что в понедельник пришел в суд пораньше и, облачившись в мантию, направился в расположенную в суде комнату прокуратуры. Комната прокуратуры представляет собой темное помещение без дверей с рядами заваленных бумагами столов с розетками, чтобы служащие прокуратуры могли подключать к ним свои ноутбуки. В углу стоит принтер-ксерокс с намертво прикрепленным листком A4, предупреждающим не использовать второй лоток. Рядом с ним расположился факс, несколько лет назад на неделю взявший на себя роль принтера, когда тот полетел, а обслуживающая компания целых семь дней не присылала специалиста. Целую неделю все документы, которые нужно было распечатать – в том числе ознакомительные бумаги для присяжных, которые могут занимать десятки страниц, – приходилось распечатывать в центральном офисе прокуратуры, после чего отправлять по одной странице факсом в этот суд. Им еще повезло. В другой комнате прокуратуры, куда мне доводилось заходить, полмесяца не работало освещение, и обреченным служащим приходилось довольствоваться светом крохотных настольных ламп, которые они принесли с собой из дома в эту подземную пещеру. Когда я зашел, измотанный служащий протянул мне MG6 – служебную записку из полиции. Я вздохнул с облегчением. Как оказалось, преждевременно. Записка гласила: «Констебль Роберт явился по адресу потерпевшей. Она по-прежнему готова дать показания и не против предоставления медицинского заключения больницей». Я прочитал ее дважды. После чего поднял глаза на служащего прокуратуры.

– А показания потерпевшей? А само медицинское заключение?

Он пожал плечами:

– Боюсь, я не в курсе, меня просто попросили передать вам это. Это не мой зал суда. Это Аарона, но он увяз с делом, что в пятом зале, и сейчас встречается со свидетелями.

Дальнейшие выяснения дали понять, что этот бесполезный документ был единственным материалом, присланным из полиции. Служащий прокуратуры услужливо выделил время, несмотря на завал собственных дел, чтобы позвонить в полицию и попытаться связаться с ведущим дело полицейским, который мог бы мне помочь со всем разобраться, однако выяснилось, что вышеупомянутый констебль Робертс на этой неделе работает в ночную смену и его сейчас на месте нет. «В таком случае, – размышлял я, тщательно подбирая слова, – думаю, мы в полной жопе. Я выступлю с ходатайством отложить слушания еще раз, однако судья скажет, что трех раз более чем достаточно. Дело будет закрыто, прежде чем Эми успеет хоть на милю приблизиться к залу суда, и те показания, что она, судя по всему, готова была дать, так и останутся неуслышанными».

Судья, чего и следовало ожидать, действительно сказал, что трех раз более чем достаточно, чтобы прокуратура заполучила доказательства, которые должны были быть в ее распоряжении еще три месяца назад. Он прикрикнул на меня за то, что я был не в состоянии хоть как-то объяснить, почему у меня на руках по-прежнему нет ничего от Эми или из больницы. Он высмеял ту жалкую служебную записку, которую я был вынужден прочитать в суде вслух:

– Значит, полицейский пришел к потерпевшей, спросил, готова ли она дать показания, а получив от нее утвердительный ответ, этот полицейский просто развернулся и ушел, так? Я вас правильно понимаю?

Он и правда сказал, что прокуратура не заслуживает очередного переноса слушаний. А еще он сказал, что защита имеет полное право – что она и сделала – потребовать от суда рассмотреть свое ходатайство сегодня и снять все обвинения.

Тем не менее, может быть, потому что он, как и я, прочитал сводку MG5 и сформированный за годы работы внутренний инстинкт подсказал ему, что описанное в ней заслуживает наказания. Или же потому, что увидел предыдущие судимости Роба, в которых страница за страницей описывались случаи насилия – как правило, по отношению к женщинам, – а также услышал от меня истории про то, как полицию многократно вызывали по адресу проживания Эми, где полицейские находили ее плачущей и в синяках, при этом настаивающей, что ударилась о дверной косяк; а также потому, что знал: в чем бы ни было повинно государство, эта женщина была беззащитной и отчаянно нуждалась в помощи, за которой наконец и к государству обратилась, и она не должна расплачиваться за некомпетентность наших государственных органов. А может быть, и вовсе по какой-то совершенно другой причине, но он все-таки удовлетворил мое спорное, безнадежное ходатайство о переносе слушаний. Он дал мне семь дней, предупредив, что если на следующей неделе в это же время я явлюсь в суд без доказательств, то он будет вынужден закрыть дело. Последний шанс. У нас есть готовый дать показания потерпевший. Есть полиция, которая знает, где она живет. Не нужно быть особо одаренным, чтобы все сложить. Семь дней.

Вернувшись в тот вечер в контору, я составил очередное, полностью повторяющее первое, письмо в прокуратуру, описав историю дела и подчеркнув чрезвычайную значимость получения этих чертовых доказательств. Меган на месте не было, а напечатанный в предоставленных мне бумагах электронный адрес, как обычно, содержал неуловимую ошибку, из-за которой все отправленные мною письма возвращались назад недоставленными, так что моим единственным шансом было отправить письмо дежурному служащему и дежурному адвокату. На звонок дежурному адвокату так никто, даже автоответчик, и не отреагировал, так что мне пришлось довериться отметке «прочитано», пришедшей на мой электронный ящик, как гарантии того, что мое послание было получено и попало в систему. Все, что мне теперь оставалось, – это лишь ждать.

Конечно, я бы мог вам в деталях описать, что произошло в следующие семь дней. О повторных письмах, отправленных мной, когда к четвергу так и не было получено какого-либо ответа. О сделанных в панике звонках в пятницу, когда требуемые доказательства так и не были мне предоставлены. О том дурном предчувствии, которое было у меня, когда я зашел в комнату прокуратуры в суде в следующий понедельник. О том, что сказал мне служащий, о тех документах, которые так и не были мне переданы, об отвращении на лице судьи, услышавшего мои жалкие оправдания. Но вы же и так знаете, к чему все идет. И наверняка можете воспроизвести слова судьи, когда тот снял обвинения, а также представить, с каким раздражением он выносил свое постановление, так как понимал, что, получи мы все доказательства, обвиняемый был надолго сел. А также, что у обвинения не было никаких вразумительных объяснений тому, почему оно, несмотря на столько предоставленных возможностей, так все и не уладило.

Я не получил ничего. Никаких доказательств. Никаких объяснений. А из-за отсутствия показаний потерпевшей и медицинского заключения было принято постановление снять с Роба Маккалока все обвинения. Он был отпущен на свободу. Признан невиновным. Коим, разумеется, он и был. Никаких обвинений против него доказано не было, и он заслуживал такого отношения, как если бы никаких противоправных действий в отношении Эми Джексон с его стороны и вовсе не было совершено. Если бы его дело рассматривали присяжные, которые, выслушав показания Эми, посчитали бы их неубедительными и вынесли оправдательный вердикт, то это было бы одно дело. Система правосудия сделала бы свое дело. Но когда дело до суда даже не дошло, и все из-за какой-то совершенно необъяснимой бюрократической ошибки, то это уже не правосудие. Точнее, это то правосудие, которое мы получаем, когда качество правосудия перестает нас волновать. Я и по сей день так и не знаю, что же произошло с тем делом. В каком-то смысле я вижу лишь часть картины. Я смотрю на все со своей колокольни и кидаюсь своими пристрастными обвинениями на основе неполной информации. Я не знаю, чья на самом деле была вина. Полиции или прокуратуры. А может, и вовсе не было никакого объяснения случившемуся. Я просто знаю, что что-то где-то пошло совсем не так, как надо. По сути, такое никогда не должно происходить, однако происходит. Причем не в виде исключений, а на регулярной основе, в делах вроде этого, в куда менее серьезных делах и даже в делах еще более серьезных.

На следующей неделе я защищал в суде женщину по имени Лаура, которую обвиняли в краже денег у находившегося под ее опекой старика. Она опустошила его банковский счет, сняв все его сбережения – почти двадцать тысяч фунтов, – и на допросе поведала полиции крайне неправдоподобную байку о том, что сделала это якобы по просьбе самого мужчины, чтобы оплачивать его повседневные расходы. К сожалению, в записанных на видео показаниях потерпевшего полиция забыла узнать очень важную деталь – подтверждение того, что этот джентльмен не давал Лауре разрешения. Очевидно, он дал как-то понять, что этого не делал, иначе никакого заявления в полицию бы не было принято. Только вот полиция забыла попросить упомянуть его об этом в своих показаниях. Понятно, что исправить все проще простого – нужно просто опросить его повторно и задать вопрос: «Давали ли вы разрешение опустошить свой банковский счет?» Но никто не додумался это сделать. Когда дело после необъяснимой трехлетней задержки все-таки попало в Королевский суд, обвинению была неоднократно предоставлена возможность повторно опросить пострадавшего. Но этого сделано не было. На этот раз я был тем, кто подал ходатайство о снятии обвинений, наблюдая, как моего несчастного коллегу разносят за то, что провалено еще одно совершенно однозначное дело.

Как я уже сказал, для тех, кто сталкивается с подобным каждый день, это не новость. Такое происходит постоянно. Мы все об этом прекрасно знаем. И подсудимые тоже. Опытные преступники осведомлены, что, даже если доказательства против них и выглядят убедительными, всегда есть шанс, что дело может не дойти до суда, затерявшись где-то в коридорах полиции или прокуратуры. Многие подсудимые лишь в день суда официально признают свою вину в том числе по той причине, что они выжидают в надежде, что какая-то ошибка прокуратуры или потерянная решимость ключевого свидетеля обвинения – чертовски распространенная проблема в делах о домашнем насилии – в последний момент все-таки спасет их от тюрьмы. Только когда становится ясно, что у обвинения все на мази, эти преступники – обычно склонные к насилию и грабежам Робы мира сего, пытающиеся воспользоваться своей пагубной властью над жертвами, чтобы помешать ее сотрудничеству с властями, – признают свою вину.

Когда полицейские, служащие прокуратуры, барристеры и судьи сталкиваются с подобным каждый день, запросто можно перестать реагировать на это эмоционально и начать воспринимать закрывшиеся жизнеспособные дела как неизбежное следствие ограниченности ресурсов. Вместо уязвимого, трясущегося, истекающего кровью человека, беспомощного, воющего, чтобы его спасли, можно запросто увидеть лишь неприятный значок в базе данных, еще одну неутешительную статистику, растворившуюся среди тысяч своих собратьев. Либо же, если ты адвокат, очередное проваленное дело в твоей карьере, о котором хочется поскорее забыть.

Опытные преступники знают, что, даже если доказательства против них и выглядят убедительными, всегда есть шанс, что дело не дойдет до суда, затерявшись где-то в коридорах полиции или прокуратуры.

Некоторые же потерпевшие, такие как Эми, возвращают нас к реальности. Ее дело осталось в моей памяти, потому что мы могли и должны были помочь этой женщине. Я так никогда и не встречался с ней лично, однако с позором разделяю нестираемый налет вины за отсутствие каких-либо вразумительных объяснений того, почему все пошло наперекосяк.

Конечно же, у меня есть своя теория. Конечно же, превратившиеся в клише вечные стенания государственных служащих по поводу урезания финансирования можно было бы запросто списать на попытку оправдать свой непрофессионализм, однако ни одна организация ни в одной области не может должным образом продолжать выполнять свои функции после того – и это с учетом недостаточного финансирования на начальном этапе, – как потеряла треть своих работников, а ее бюджет был сокращен на целую четверть. Когда же этой организации приходится всецело полагаться на доблестную следственную работу национальной полиции, которая за тот же период лишилась почти двадцати тысяч полицейских – что соответствует сокращению штата на 30 % – и бюджет которой был урезан на 20 %, то предпосылок для ошибок становится еще больше (20).

И мне остается только гадать, что испытывают работники прокуратуры каждый раз, когда генерального прокурора, в любом его воплощении, в тех редких случаях, когда СМИ проявляет к этому интерес, спрашивают о неутешительной статистике или отдельных удручающих примерах работы прокуратуры, а тот качает головой, недоумевая невероятной наивности вопроса и совершенному непониманию интервьюером плана стратегического развития прокуратуры, стандартов качества и системы оценки показателей эффективности, при этом отрицая приведенные им описания прокуратуры или демонстрируемую им статистику. И это вместо того, чтобы признать всю затруднительность – точнее, невозможность – осуществления за менее чем два цента в день на человека (21), чтобы сказать Парламенту, СМИ и общественности, когда те у него об этом спрашивают, что Королевская уголовная прокуратура и органы полиции поставлены на колени.

«Компьютеризация нас спасет», – раздаются со всех сторон крики. Что ж, она и правда что-то улучшит; она уже принесла ряд бесспорных плюсов. Ситуация стала более оптимистичной, чем несколько лет назад, когда рассматривалось дело Роба Маккалока. Но это не панацея. Доказательства и разглашенная информация по-прежнему нуждаются в пересмотре; документы по-прежнему необходимо получать и загружать их в систему; делами по-прежнему нужно заниматься. Перемещение уголовных дел в онлайн-среду не меняет их сути. Это сложнейшие «организмы», требующие тщательного ухода, чтобы не зачахнуть. Для этого нужны люди. И деньги.

Вопреки оптимизму высшего руководства Королевской уголовной прокуратуры, в своем последнем отчете по результатам пяти лет работы ее надзорный орган постановил: «Постоянное снижение финансирования привело к тому, что прокурорам поручают все больше дел одновременно. Это, без всякого сомнения, усложняет эффективный контроль по делам по мере их продвижения, до суда» (22). Работники прокуратуры сказали более прямо:

– Нас непременно ожидают судебные ошибки, потому что некоторые дела проходят через систему без какого-либо надзора, не проходят нужного контроля. Подобное всего десять лет назад было просто немыслимым (23).

Тем временем, изучив деятельность отдела Королевской прокуратуры, специализирующегося на изнасилованиях и тяжких преступлениях на сексуальной почве, надзорный орган в 2016 году мрачно предупредил:

– Рассмотренная модель показала, что с учетом текущего размера работы и его ожидаемого увеличения в будущем Королевской уголовной прокуратуре катастрофически не хватает ресурсов (24).

Вот айсберг, что ждет нас прямо по курсу. Хотя общее число уголовных дел, рассматриваемых судом присяжных, действительно снижается, те, что попадают в Королевский суд, все чаще оказываются связаны с обвинениями в нападении на сексуальной почве, причем зачастую на протяжении длительного времени. А такие дела являются самыми сложными и требуют для подготовки больше всего времени. По современным оценкам, более половины всех дел, рассматриваемых Королевским судом, так или иначе связаны с обвинениями в преступлениях на сексуальной почве (25), а Ассоциация адвокатов по уголовным делам в 2017 году предупредила о грядущем «цунами крайне деликатных дел о сексуальном насилии» (26). Они требуют проведения огромной работы: потерпевшие зачастую особенно беззащитные и нуждаются в дополнительной поддержке. Законы, регулирующие обвинения в сексуальном насилии, имевшем место до 2003 года, по непонятным причинам чрезвычайно сложные и изобилуют подводными камнями, о которые запросто может споткнуться опрометчивый адвокат обвинения. В процессе расследования дела может потребоваться изучить все написанные от руки на протяжении десятилетий пожелтевшие записи из больниц и социальных служб. Сами судебные разбирательства из-за своей природы могут растянуться на долгие недели, если не месяцы, а разыгрываемые на них ставки – для жертв, для обвиненных по ошибке и для общественности – как никогда высоки.

Я не знаю, что стало с Эми. Мне больше никогда не поручали вести обвинение в деле Роба Маккалока снова. Мне остается только надеяться, что он понял, как ему невероятно повезло, и воспринял случай с Эми Джексон как пулю, от которой чудом увернулся, и поэтому больше не высовывался. Я надеюсь, что он не стал ее выслеживать, как это имеют обыкновение делать виновные в бытовом насилии, с целью примирения. Ну или мести. Я надеюсь, что государство помогло ей устроиться где-то очень-очень далеко, где у нее появилась возможность сбежать от жизни, которая была у нее с Робом Маккалоком. И я надеюсь, что кто-то удосужился перед ней извиниться. Потому что, будь у Эми, говоря мерзким профессиональным жаргоном, культурный капитал, будь у нее достаточно поддержки близких и друзей, хорошее образование, не сиди она на героине и не будь она так уязвима перед жестоким обаянием агрессивных и грубых мужчин, – она бы непременно потребовала ответов, вместо того чтобы – чем, боюсь, все и закончилось – окончательно убедиться, что именно так государство относится к отребью вроде нее.

В процессе расследования дела может потребоваться изучение всех написанных от руки пожелтевших записей из больниц и социальных служб.

Притеснение потерпевших в уголовном правосудии, однако, не ограничивается ошибками прокуратуры. Дело Эми наглядно демонстрирует, как жертв преступлений подводят ошибки на ранней стадии досудебного процесса, однако мы с вами вскоре увидим, что – если дело доходит до суда – уголовный процесс зачастую производит такое впечатление, будто он призван удовлетворить чьи угодно потребности, но только не тех людей, которые напрямую пострадали от (вменяемого) преступления. Именно из-за этого впечатления мы и поддаемся на песни сирен-политиков, обещающих поставить жертву на первое место.

Чтобы потом разбиться прямо о скалы.