Миф о беспристрастности государственных органов

Дело, конечно же, не только в компетенции или, скорее, ее отсутствии. Еще одним предположением, лежащим в основе Следственного судопроизводства, является то, что мотивы государства безупречно чисты.

И хотя принцип бритвы Хэнлона гласит, что нельзя списывать на злой умысел то, что может быть объяснено банальной халатностью, британская история наглядно демонстрирует, что недобросовестность со стороны государственных органов обвинения – это не просто фантазии людей с активной гражданской позицией.

И действительно, Уоррену Блэквеллу был предоставлен второй шанс на апелляцию только благодаря комиссии по пересмотру уголовных дел, учрежденной в 1995 году после череды, пожалуй, самых знаменитых ошибок нашей судебной системы – ряда обвинительных приговоров 1970-х годов по обвинениям в причастности к серии терактов, приписываемых Временной Ирландской республиканской армии.

Бирмингемская шестерка, Гилфордская четверка, Магуайрская семерка – все эти коллективные названия вошли в книги по истории в качестве памятников прокурорскому произволу. Ряд должностных преступлений, включая выбитые признания, не представленные защите материалы и потенциально ненадежные показания экспертов, вскрылись лишь через десятки лет после того, как невиновные мужчины и женщины были отправлены в тюрьму за различные преступления, среди которых были и убийства.

Ряд должностных преступлений, включая выбитые признания, не представленные защите материалы и потенциально ненадежные показания экспертов, вскрылись лишь через десятки лет после того, как невиновные мужчины и женщины были отправлены в тюрьму.

Я испытываю глубочайшее уважение к полицейским и каждый день наблюдаю за тем, как они рискуют своими жизнями, защищая общественность и выполняя свой долг перед ней с невероятной преданностью, которую многие из нас воспринимают как должное. Эффективное уголовное преследование преступников было бы попросту невозможным, если бы не упорный труд и знание своего дела офицеров полиции, которые – я без колебаний скажу – редко когда удостаиваются общественного признания или благодарности, на самом деле заслуженных.

Но они не все такие уж совершенные. Некоторые из них очень далеки от совершенства. Некоторые из них врут, обманывают, лицемерят и нарушают правила ничуть не меньше людей по другую сторону закона, на которых они ведут охоту. Зачастую ложь – или недоразумения, а полицейские наверняка хотели бы, чтобы окружающие из милости, в которой они подозреваемым всячески отказывают, их ошибки видели недоразумениями, – может показаться незначительной. Однако это не умаляет степени их вины.

В суде проигрывается запись с камеры видеонаблюдения, на которой стоящий перед присяжными полицейский в своей изящной униформе выходит из себя в КПЗ и без какой-либо причины бьет головой об стену подозреваемого. Или же выясняется, что протокол обыска, судя по которому наркотики были якобы найдены в комнате подозреваемого, на самом деле были обнаружены в общем коридоре, что уже в большей степени указывало на его вину. Можно увидеть несколько разных версий свидетельских показаний полицейского, позволяющих отследить последовательные корректировки, которые были сделаны в дни после происшествия, чтобы гарантировать совпадение версий всех полицейских, прежде чем окончательная версия будет предоставлена защите. Солиситор может по воле случая узнать о способном помочь защите свидетеле, о существовании которого констебль, на месте преступления с ним разговаривавший, решил вероломно умолчать.

Конечно, подобное не случается в каждом деле. Однако случается. И, как правило, потому, что полиция не сомневается, что взяла нужного человека. Как и в кино, когда расследование завершено, а виновного опознали и арестовали, все самое сложное позади. Доказать его вину в суде – это лишь бюрократическая проволочка. Раздражающая формальность. Если ради достижения справедливого результата придется обойти пару правил, то так тому и быть. Как в деле Мэри, о котором шла речь в начале главы. Полицейский не сомневался, что она это сделала. Так что не видел в своих действиях ничего предосудительного.

Подобные дела демонстрируют, насколько ошибочно полагать, будто государство способно к нейтральному «поиску» истины, вместо того чтобы исходить из какой-то собственной теории, под которую потом задним числом и подгонять все факты. Подобную критику в адрес следственной системы судопроизводства зачастую можно услышать от работающих в ней людей: несмотря на свое противоречивое звание «нейтральных» обвинителей, прокуроры и полицейские могут пойти на поводу у своих естественных наклонностей, занять против подозреваемого предвзятую позицию и состряпать против него дело.

Проблема, впрочем, гораздо глубже недобросовестности отдельных следователей: следственная система судопроизводства, будучи государственным аппаратом, изначально чрезмерно подвержена политическому влиянию. Речь идет не о каком-то глобальном заговоре, а о скрытом давлении, которое государство оказывает на отправление уголовного правосудия. Министерство во всей красе показало себя в своих попытках экономить, не вызывая общественный резонанс – почему-то оно упорно считает, что если скосить пару углов там и там, то никто ничего не заметит. Не нужно мастерить шапочку из фольги, чтобы понять, что политики один за другим устраняют защитные механизмы системы, увеличивая уровень ошибочных приговоров, чтобы произвести сиюминутное впечатление, будто они «не дают преступности проходу», – зачастую в качестве ответа на обвинительные кампании в СМИ в попытках увеличить уровень обвинительных приговоров по каким-то конкретным преступлениям.

Подверженность беспристрастных государственных следователей политическому влиянию была наглядно продемонстрирована в последние годы ужасным отношением властей к потерпевшим и обвиняемым по делам, связанным с сексуальной эксплуатацией детей.

Настолько ужасающе повсеместными стали сообщения о том, как беспомощные дети становились жертвами зверских мужчин – причем о многих из которых власти знали, однако в свое время ничего не стали с этим делать, – что однословные названия апелляций по этим делам для широких масс стали нарицательными. Ютри. Сэвил. Рочдейл. Ротерем. Эйлсбери. Оксфорд. Бристоль. Ньюкасл (речь идет о повальном пересмотре старых дел по сексуальному насилию детей или рассмотрении жалоб на насилие в прошлом, данные названия связаны с местностью, где имели место произошедшие события – в основном это английские города, за исключением «Сэвил» – это имя знаменитого диджея, о котором говорится ниже). Во всех этих случаях подозреваемые мужчины злоупотребляли своей властью – будь то единичные случаи со звездами или же систематическое организованное совращение малолетних закоренелыми извращенцами – и им удавалось избегать правосудия годами, в том числе из-за отношения государственных органов, которые не просто плохо старались, а вообще сидели сложа руки, опасаясь каких-то ответных мер.

В каждом из этих дел система уголовного правосудия бралась за дело лишь спустя многие годы после совершенных преступлений, несмотря на мольбы о помощи жертв и социальных работников, как это было в мрачном деле Рочдейла. Причины подобных ужасных предательств государством своих граждан довольно многочисленны и до сих пор в полной мере неизвестны. Они наверняка будут подробно изучаться в ходе Независимого расследования сексуального насилия детей, однако некоторые закономерности уже удалось установить. Полиции было сказано сосредоточиться вместо этого на других преступлениях, чтобы выполнить какие-то важные государственные целевые показатели (13). Сообщалось также о наблюдавшейся в некоторых случаях иррациональной склонности властей не вмешиваться на основаниях «культурных особенностей» из-за расовой принадлежности некоторых преступников (14). Страх проводить расследование против человека со столь громким именем, как Сэвил, автоматически предоставлял ему иммунитет (15) (английский диджей, телеведущий и благотворитель, известный прежде всего как ведущий программы для детей «Jim’ll Fix It» на BBC, а также как ведущий музыкального чарта «Top of the Pops». После смерти Сэвила разразился скандал, связанный с открывшимися множественными случаями сексуального насилия и домогательств с его стороны, в том числе в отношении несовершеннолетних. В опубликованном Скотленд-Ярдом докладе об итогах расследования говорится о 214 сексуальных преступлениях, из них 34 изнасилования. Жертвами Сэвила становились в основном пациенты больниц для бедных, приютов, тюрем для несовершеннолетних, церковных школ).

Ситуация требовала изменений. Было совершенно уместно сказано, что отныне претензии любого человека, обвинившего в сексуальном насилии влиятельное лицо, больше не будут втихомолку прятать под матрасом недоверчивые госорганы, их больше не будут заминать власть имущие по просьбе своих друзей по масонской ложе. Только вот маятник, столь долго отклонявшийся против интересов жертв, со всей дури качнулся в противоположную крайность.

Когда в 2014 году мужчина, известный как Ник, обратился в полицию с жутким рассказом об убийствах и случаях педофилии в 1970-х, в которых были замешаны высшие эшелоны власти, полицейские слушали его, развесив уши. Ник описал, как он и другие мальчики с семилетнего возраста подвергались ритуальным актам насилия группой лиц, среди которых были кабинет-министры, генералы армии, руководители MI5 и MI6, а также бывший премьер-министр. Ника изнасиловал один из политиков, которого он хотел пырнуть перочинным ножиком, но ему помешал премьер-министр. Нику даже разрешили сохранить тот перочинный ножик в память о случившемся. Двух других мальчиков убили прямо у Ника на глазах в ходе какой-то отвратительной сексуальной игры, еще одного насмерть сбили машиной, чтобы внушить страх всем остальным жертвам насилия (16).

В 2014 году мужчина обратился в полицию с жутким рассказом об убийствах и случаях педофилии в 1970-х, в которых были замешаны высшие эшелоны власти. он и другие семилетние мальчики подвергались ритуальным актам насилия группой лиц, среди которых были кабинет-министры, генералы армии, руководители MI5 и MI6, а также бывший премьер-министр.

Если вам показалось, что это напоминает какой-то извращенный ночной кошмар, то это оттого, что все это чистая выдумка. Не было никаких доказательств, способных подтвердить заявления Ника, и в итоге, в 2016 году, против него было возбуждено уголовное дело по обвинению в попытке воспрепятствовать правосудию.

Но что же сделала полиция, услышав эту откровенно нелепую историю в 2014 году?

Начать, пожалуй, стоит с того, что она должна была сделать. Несмотря на принцип состязательности нашей системы, полиция обязана по закону проводить расследования по обвинениям в уголовных преступлениях беспристрастно и в полной мере. Логика очевидна: полиция располагает непревзойденными ресурсами и юридическими полномочиями в ведении уголовных расследований: полицейские имеют право проникать на любую территорию, арестовывать людей, проводить обыски, забирать вещественные доказательства, проводить лабораторные анализы, криминалистическую экспертизу и так далее. Как бы ни старались юридические представители защиты, им вряд ли удастся соревноваться в этом деле с полицией.

В полицейском кодексе (17) во всех деталях описаны те шаги, которые должна предпринимать полиция после получения заявления о совершенном уголовном преступлении. Главным из них является установление того факта, было ли совершено преступление на самом деле (18). Если в ходе расследования полиция приходит к выводу, что преступление, возможно, было совершено, то их обязанность – провести полное расследование, причем они должны проверить все возможные версии, в том числе и те, что указывают на невиновность подозреваемого (19). Если полиция, проведя полное расследование, решит, что имеется достаточно доказательств, чтобы поддержать обвинение, то материалы, как правило, передаются в Королевскую уголовную прокуратуру, чтобы та высказала свое мнение, а также приняла решение, выдвигать обвинения против подозреваемого или нет. Даже после предъявления обвинений от полиции требуется сохранять объективность и стремление добраться до истины, а также полную беспристрастность в процессе разглашения доказательств, о чем уже говорилось неоднократно ранее, чтобы и прокуратура, и сторона защиты могли получить любую информацию, способную помочь подозреваемому.

В основе этой модели лежит презумпция невиновности. На что бы ни указывали доказательства, подозреваемый остается невиновным, пока не было доказано обратное, и беспристрастность полиции – даже в состязательной системе – является неотъемлемым условием реализации этого принципа.

В 2014 году, однако, услышав рассказ Ника, полиция решила придерживаться иного подхода. Она сразу же ему поверила. Объявив о начале операции «Мидлэнд» в декабре 2014 года, сержант уголовного розыска Кенни Макдональд заявил на пресс-конференции:

– [Мои коллеги] и я полагаем, что Ник говорит чистую правду.

Полиция не просто сказала – что она имела полное право сделать, – что со всей серьезностью отнесется к подобным обвинениям и проведет полное расследование. Она изначально исходила из того предположения, будто обвиненные мужчины – чьими именами кидались СМИ, чьи жизни были публично препарированы, чьи дома были перевернуты вверх дном в ходе обысков, чьи репутации были навсегда запятнаны, – заведомо виновны.

Разразилась настоящая травля. Политики не упустили случая присоединиться ко всеобщему хору, и парламентарии принялись повторять обвинения в адрес ошибочно обвиненных. Том Уотсон, впоследствии ставший заместителем руководителя Лейбористской партии, встретился с Ником лично и публично объявил одного из невиновных людей в том, что он «сродни дьяволу». Зак Голдсмит высказал похожие обвинения в адрес того же человека. Джон Манн с ликованием написал в своем «Твиттере», что арест одного из обвиненных был «одним из многих» (20). К счастью, обвинения так и не были предъявлены, так как доверие к Нику было подорвано до основания, и полтора года и два с половиной миллиона фунтов стерлингов спустя расследование было прекращено. Но урон жизням обвиненных людей и их семьям уже было не отменить. Расследование операции «Мидлэнд», проведенное после ее окончания бывшим судьей Высокого суда по имени Ричард Хенриквес, было безжалостным.

Почему же полиция так поспешила поверить Нику, решив, будто он «говорит чистую правду»? Да потому, что, как оказалось, им так было велено. Начиная с 2002 года стратегия Колледжа Полицейской службы (официальный орган полиции в Англии и Уэльсе, выполняющий образовательные и другие функции) выражалась следующим образом: «Принцип [полиции] заключается в том, чтобы поверить впервые услышанным обвинениям из уст жертвы преступления. Усомниться в правдивости обвинений можно лишь после полного и тщательного расследования» (21).

Доказательствам, противоречащим версии заявителя, не уделяется должного внимания, и предвзятое отношение ставит в приоритет все то, что может подтвердить версию, в которую полиции было велено верить.

В своем докладе за 2014 год, посвященном полицейской статистике преступлений, инспекторат полицейских сил Ее Величества пошел еще дальше, заявив: «Допущение, что жертве преступления всегда следует верить, необходимо закрепить на официальном уровне» (22).

Слово «жертва» намеренно использовалось вместо нейтрального «заявитель» или «истец», как принято говорить в суде. Подобный подход автоматически присваивал любому подавшему заявление официальный статус «жертвы» (23). Поступая иначе, как утверждала полиция, они бы «значительно подорвали доверие жертв преступлений к властям» (24).

Чрезмерное усердие в попытках исправить непростительные промахи прошлого с точки зрения политики прекрасно можно понять. Только вот с точки зрения практики, юриспруденции и здравого смысла подобные действия представляют собой немыслимую опасность. В том, что подобная политика была принята незаметно, не вызвав широкого внимания общественности, есть и наша вина. А ведь она бессовестно исковеркала понятие бремени доказывания. Первый шаг следственного процесса – было ли совершено преступление? – посчитали лишним. Если в прошлом во всех этих громких делах о сексуальном насилии над детьми полиция по умолчанию отказывалась верить любым обвинениям, то теперь она бросилась в другую крайность, решив так же бездумно верить всем на слово. Галочка уже поставлена без лишних вопросов. Снять полиция ее согласится, лишь когда окончательно убедится в обратном.

Я не смогу дать оценку всему произошедшему лучше самого сэра Ричарда: подобная политика «извращает нашу систему правосудия и пытается навязать думающему своей головой следователю искусственное, заведомо ложное мышление» (25). Она «приводила и будет приводить к судебным ошибкам чудовищных масштабов» (26).

Доклад по операции «Мидлэнд» вскрыл губительные последствия приверженности полиции подобного подхода. Когда она верит словам каждого обратившегося за помощью, то абсурдные обвинения начинают подвергаться проверке, когда уже слишком поздно. К бессвязным рассказам про правительственные заговоры относятся как к непреложным, не подвергая их тому же самому скрупулезному анализу, который применяется полицией ко всем отрицаниям вины ложно обвиненными людьми. Доказательствам, противоречащим версии заявителя, не уделяется должного внимания, и предвзятое отношение ставит в приоритет все то, что может подтвердить версию, в которую полиции было велено верить.

Подобная «установка» верить всем заявителям неизбежно привела к тому, что в ходе операции «Мидлэнд» полиция вовсю нарушала правила. Ричард обнаружил невероятные сорок три отдельных нарушения в ходе расследования. Полиция ввела судью в заблуждение, чтобы тот разрешил им проводить получившие широкую огласку «рейды» по домам пожилых, слабых подозреваемых, несмотря на «отсутствие разумных оснований подозревать совершение ими какого-либо подсудного действия». Полицейские помогли Нику заполнить все необходимые бумаги для исков о компенсации (27). Пристрастное отношение привело к подавлению логики и здравого смысла, из-за чего расследование – а также степень причиненной обвиненным боли – зашло гораздо дальше, чем следовало. По результатам данного доклада материалы по четырем следователям и одному заместителю комиссара были переданы на рассмотрение независимой комиссии по рассмотрению жалоб на полицию.

Я повторю свое предостережение: не следует ошибочно предполагать, будто своими рассказами про Сьюзан и Ника я хочу сказать, будто большинство, ну или, по крайней мере, значительная часть обвинений в сексуальном насилии – клевета. Но некоторые таковыми являются. Так что напрашивается неприятный вопрос: скольким еще Никам или Сьюзан, за последние четырнадцать лет процветания описанного подхода заявившим о том, что стали жертвами зверского насилия, полиция безоговорочно поверила, даже не удосужившись должным образом проверить их показания, какими бы абсурдными они ни были?

Государству нельзя доверять поиск истины. Будь то некомпетентность или давление, что-то да мешает ему добросовестно выполнять свою работу.

Насколько ограниченными были рамки проведенных расследований? Как много зацепок было упущено следователями? Сколько раз они закрывали глаза на противоречия в словах заявителя? Сколько подлежащих представлению защиты документов не были включены в список неиспользованных материалов, сколько документов не было получено из-за их кажущейся бессмысленности в свете уверенности, вкладываемой в слова заявителя? Сколько еще невиновных сидят за решеткой, получив, подобно Уоррену Блэквеллу, клеймо мерзкого сексуального маньяка, из-за смещения холодного, установленного законом нейтралитета следователей под гнетом политической доктрины?

И если невиновные люди были – а мы вынуждены признать, что такое возможно – действительно лишены свободы из-за подобной модели поведения нашей полиции, то это уже не законотворчество, а чистой воды политика в самом грязном своем проявлении. Конечно, состязательный принцип сложно назвать панацеей от этой проблемы, однако особая подверженность следственной системы судопроизводства политическому влиянию очевидна. Когда весь процесс сбора доказательств целиком и полностью поручается государственному аппарату, настолько легко подвергаемому противоречащим справедливости, поиску истины и даже букве закона принципам, то столь огромное пространство для государственного произвола я считаю попросту недопустимым. В состязательном судопроизводстве хотя бы все выдумки истца или должностные преступления полицейских гарантированно пройдут ожесточенную проверку перекрестным допросом в суде, на которую политика и следователь не в состоянии как-либо повлиять.

Как по мне, так история преподает нам урок: только государству доверять поиск истины нельзя. Будь то некомпетентность или политическое давление, что-то да мешает ему добросовестно выполнять свою работу. И если подобная уступка разрешается, то, как мне кажется, единственной осмысленной предохранительной мерой является поручение защиты независимому, не связанному с государством лицу, чтобы оно продвигало позицию защиты с тем же усердием, мастерством и вовлеченностью, что и обвинение, и не менее рьяно ставило под сомнение все предположения обвинения. А также наличие независимой коллегии судей, которую бы стороны наделяли правом решать, были ли обвинения доказаны достаточно убедительно с точки зрения существующих стандартов уголовного права. Что снова возвращает нас к некой форме состязательного судопроизводства.

И если начать рассуждать дальше, то все остальное вытекает автоматически. Исходя из этих предпосылок, как мне кажется, логично фильтровать доказательства, представляемые на рассмотрение независимых лиц, призванных отвечать на вопросы факта – будь то присяжные заседатели или профессиональные судьи – в зависимости от их качества. То, насколько прямое отношение они имеют к рассматриваемому делу, не может являться единственным критерием. Система, стремящаяся к справедливости, должна осознавать присущие человеку слабости и искажения восприятия и отгораживать судебную коллегию, занимающуюся разрешением вопросов факта, от материалов, которые могут только помешать им трезво проанализировать представленные доказательства. Конечно, любопытно узнать о том, что ответчик, обвиняемый в краже велосипеда, в прошлом был осужден за демонстрацию своих гениталий школьницам, и это многое может сказать о его характере в целом; однако неужели правосудию хоть как-то повредит, если скрыть эту информацию от присяжных? Разве не справедливо позаботиться о том, чтобы решение о его виновности принималось на основании способствующих предвзятому отношению и никак не связанных с рассматриваемым делом деталей?

Если признание было получено путем давления или в обстоятельствах, не гарантирующих его надежности, то разве не будет правильно не поощрять государственный орган злоупотреблять властью и убрать из рассмотрения доказательство, способное сильно исказить восприятие присяжных? Если бы Ник мог подкрепить свои выдуманные обвинения показаниями другого человека, сказавшего:

– В те годы мне доводилось слышать похожие истории, – то разве было бы неправильно исключить подобные слухи из рассматриваемых судом доказательств, разве это не помогло бы максимально повысить качество доказательств, предоставляемых на рассмотрение присяжным, дабы избежать несправедливого проталкивания слабо доказанной позиции обвинения? С учетом всего, что известно о доказанной и неотъемлемой ненадежности показаний, связанных с опознанием личности, а также бесчисленных судебных ошибок, возникших в результате честных, убедительных, но при этом ошибочных опознаний, разве не правильно будет позаботиться о том, чтобы в случае рассмотрения подобных показаний в суде присяжных просили – как это происходит в нашей системе – относиться к ним с большой осторожностью и иметь в виду их ненадежность?

Ответы на все эти вопросы, как по мне, оправдывают принцип правил исключения доказательств, а также вытекающие отсюда правила использования тех или иных доказательств, равно как и нормы, задающие, какие указания и предупреждения следует дать лицам, ответственным за разрешение вопросов факта. Как и где должны проходить границы применения этих правил, должны определять в своих талмудах специалисты, однако сам принцип отсеивания доказательств с целью снижения вероятности ошибочного осуждения, пожалуй, не так уж противоречит поиску истины, как это может показаться на первый взгляд. Можно даже осмелиться предположить, что подобные меры лишь увеличивают вероятность принятия присяжными логичного и обоснованного решения.

Или же – если кому-то покажется, что я перегибаю палку, заявляя, будто сокрытие доказательств способствует поиску истины, – можно сказать иначе: поиск истины в том виде, в котором его представляют себе сторонники следственной системы судопроизводства, сам по себе не является – и не должен являться – конечной целью системы уголовного правосудия при рассмотрении того или иного события. Это уже перебор. Во многих случаях это попросту невозможно. Это не какая-то жалкая попытка апеллировать к субъективности реальности – так происходит на практике. Слишком много переменных, слишком много неизвестных лежит за рамками целесообразного расследования, проведенного с должным размахом, существует слишком много противоречащих друг другу истин – например, когда два человека искренне считают каждый друг друга агрессором, – чтобы можно было хоть с какой-то уверенностью утверждать, что мы раскрыли единственную верную «истину» в том или ином сценарии.

Как, например, следователь, какими бы ресурсами он ни располагал, может докопаться до истины того, что случилось двадцатью годами ранее в затемненных спальнях домика в пригороде, когда дочери Джея готовились ко сну? Как от присяжных по прошествии десятилетий можно ожидать, что они ответят на все вопросы, на которые необходимо получить ответы, чтобы полностью постичь печальную историю этой семьи? Не думаю, что подобное возможно сделать достаточно объективно. Как мне кажется, лучшее, на что мы можем рассчитывать, – это то, что присяжные узнают из предоставленных им доказательств достаточно, чтобы ответить, уверены ли они на основании полученной информации, что подсудимый виновен во вменяемом ему уголовном преступлении? Требовать от уголовного процесса чего-то большего, утверждать, будто реструктуризация системы с целью увеличения полномочий государственного аппарата упростит процесс поиска чистенькой, гладенькой объективной истины, – это уже не просто амбициозно. Это чистой воды надувательство.

Возможно, именно поэтому на протяжении всей эволюции нашей судебной системы мы никогда явно не называли истину нашей путеводной звездой. Начиная от конфронтационного процесса, когда частный обвинитель, которому помогали магистраты, стравливался с представляющим себя самостоятельно обвиняемым, и заканчивая состязательным поединком между двумя юридически подкованными уполномоченными представителями, мы никогда не исходили из стремления повысить вероятность раскрытия истины в споре. Вместо этого каждое постепенное изменение – право быть представленным в суде адвокатом защиты, право адвокатов опрашивать свидетелей и обращаться к присяжным, правила исключения доказательств, право на бесплатную юридическую помощь – было направлено на достижение равенства сторон. На постепенное выравнивание весов, перевес в которых изначально был на стороне государства.

И хотя поиск объективной истины, как по мне, является уж слишком амбициозной затеей, с защитой личной свободы человека наша система, как мне кажется, справляется весьма неплохо – когда она работает должным образом, конечно. Косвенно признавая ограниченные возможности уголовного расследования и вместо этого задавая механический процесс, призванный выдать вердикт, который, благодаря согласованной справедливости системы, мы готовы назвать правосудием, мы демонстрируем скорее прагматичный, а не пораженческий настрой.

У меня и в мыслях не было утверждать, будто наша система правосудия в ее нынешней форме безукоризненна. Возможностей для совершенствования тут предостаточно. Помешательство на том, чтобы свидетель давал свои устные показания лично в суде, к примеру, как по мне, полный анахронизм, больше подходящий для времен, когда свидетелю не приходилось ждать суда месяцами, если не годами. В гражданском праве свидетель дает свои полные показания заранее и приходит на суд лишь для перекрестного допроса, касающегося их содержания. Я считаю, что это бесспорный компромисс, благодаря которому в качестве основного доказательства выступает самая «свежая» версия событий… Показания истцов в делах о сексуальном насилии записываются на видео в полиции. Если расширить подобную меру на всех свидетелей, то это не даст противоположной стороне использовать угасающую четкость воспоминаний свидетеля в своих интересах.

Будь моя воля, я бы также потребовал от присяжных давать объяснение выносимому им вердикту; четко излагать сделанные ими фактические выводы, их объяснение, а также применение к ним существующего законодательства. Магистраты и окружные судьи уже обязаны объяснять свои вердикты, равно как и присяжные в следственных системах. Так, в Испании вердикт присяжных состоит из пяти частей: список установленных фактов; список неустановленных фактов; признание подсудимого виновным или невиновным; краткое обоснование своего вердикта с указанием доказательств, на которых он основан, а также объяснением соответствующих установленных (или неустановленных) фактов; и, наконец, перечисление всего, что происходило по ходу обсуждения без указания каких-либо имен с целью сохранения конфиденциальности (28). От присяжных не требовалось бы дать ответ на все имеющиеся вопросы. Я бы не настаивал на том, чтобы, как к тому стремится следственная система, по результатам разбирательства был в точности установлен весь ход событий. Вместо этого – чего от них требуют и сейчас – присяжные продолжили бы решать лишь вопросы, которые они считают необходимыми для вынесения вердикта и имеющие к этому непосредственное отношение. Но я бы предложил компромисс: возможность для всех – истца, ответчика, общественности – ознакомиться с деталями обсуждения, а также указать на любые нестыковки или ошибки в рассуждениях присяжных; вместо того чтобы надеяться, что Апелляционный суд каким-то образом сможет догадаться, что именно было на уме у присяжных.

Есть и многие другие области, в которых я бы мог предложить – и предложил бы, будь у меня такая возможность, – реформировать существующий порядок нашей состязательной системы с участием присяжных. Вместе с тем я бы ни в коем случае не стал замышлять полной ее реструктуризации в обреченной погоне за иллюзорной, неопределенной истиной.

Итак, я готов отказаться от поиска истины, признав это одним из условий отправления правосудия, однако что же насчет человеческого достоинства? Что насчет того, какое негативное влияние оказывает схватка сторон в состязательном процессе на свидетелей? На истцов? На настоящих жертв преступлений? На тех, кому приходится переживать свои страдания снова и снова в ходе беспощадных перекрестных допросов?

Какое негативное влияние оказывает схватка сторон в состязательном процессе на свидетелей? На истцов? На жертв преступлений? На тех, кому приходится переживать свои страдания снова и снова в ходе беспощадных перекрестных допросов?

Опять-таки, хорошенько поразмыслив, я не думаю, что могу предложить какое-то решение. Дискомфорт можно хотя бы частично смягчить. Перекрестный допрос можно проводить – а чаще всего он так и проводится – спокойно и чутко, и многие адвокаты знают, что гораздо проще выявлять нестыковки и подрывать доверие, скрываясь за фасадом деликатности. Образ властного адвоката в парике, травящего заплаканного свидетеля, мало кому покажется привлекательным, так что я стараюсь его избегать сугубо из тактических соображений. Судьи все быстрее останавливают адвокатов, продолжающих вербально добивать свидетелей уже после того, как добились от них желаемого. Для свидетелей из самых уязвимых категорий придумываются все новые и новые способы защиты, как мы уже видели с вами ранее.

Вместе с тем никуда не деться от дел, в которых попросту нет иного выбора, кроме как строго и отчетливо сказать свидетелю: ты лжешь. И заставить его пережить каждую секунду описываемых событий заново, чтобы с холодным расчетом разорвать в клочья каждое сказанное им предложение, подводя к своей заключительной речи, в которой открыто взмолишься перед присяжными, чтобы не верили ни единому слову истца, так как он нагло лжет. Потому что когда ответчик дает такие указания – все это злостная клевета, – то ни система, ни уж тем более адвокат просто не могут исходить из предположения, что свидетель говорит правду. Если так поступать, если придерживаться принципов «операции “Мидлэнд”, то мы будем защищать Ников нашего мира, отправляя за решетку уорренов блэквеллов. Если бы адвокату в суде над Уорреном Блэквеллом дали хоть мельком взглянуть на подлежащие разглашению материалы, указывающие на склонность истца фантазировать, то он бы наверняка устроил в суде жесткий перекрестный допрос якобы безутешной «жертве». И это было бы, как мы знаем теперь, совершенно правильно и уместно.

Проблема, разумеется, в том, что невозможно заранее угадать, где обвинения истинны, а где мы имеем дело с очередной Сьюзан. Что дает нам на выбор два варианта: склоняться в пользу ответчика, что чревато риском ухода виновного от ответственности. Либо склоняться в пользу истца, рискуя упечь за решетку невиновного.

Для жертв, вынужденных проглотить оправдательный приговор своему обидчику, а затем наблюдать, как он безнаказанно покидает зал суда, слова Уильяма Блэкстоуна – лучше десяти виновным избежать наказания, чем страдать одному невиновному, – должно быть, кажутся каким-то банальным клише, с которым легко согласиться, когда тебе ни разу не доводилось становиться жертвой одного из этих десяти. Когда я разговариваю с плачущими истцами и их родными в зале суда после проигранного дела на стороне обвинения, мне кажется совершенно немыслимой идея, будто им может полегчать, если я напомню, что их боль равняется лишь десятой части боли ошибочно осужденного. Как можно количественно измерять справедливость?

Лучше десяти виновным избежать наказания, чем страдать одному невиновному.

Со стороны, впрочем, можно рассуждать более трезво. Задаваясь вопросом о том, в каком обществе мы хотим жить, сможем ли мы смириться с наложением самого страшного наказания – пожизненного лишения свободы – на людей, которые, как мы считаем, теоретически могут вполне оказаться совершенно невиновными? Каким бы произволом со стороны государства было бы вводить наказуемые пожизненным сроком уголовные преступления, зная при этом, что любой гражданин может быть осужден на основании «возможно совершил», а не «точно совершил»?

Уголовное право, следует помнить, – это высшая форма поиска возмездия для предполагаемых жертв преступлений. Но она не единственная. Для потерпевших, которым было отказано в правосудии в уголовном суде, остаются и другие – конечно, менее значительные – пути его поиска. Гражданские иски о возмещении материального и морального ущерба, в которых стандарты доказывания ниже, а наказание сугубо финансовое, могут показаться недостаточной мерой, однако такая возможность всегда имеется. Никаких альтернатив для ошибочно осужденных, с другой стороны, не бывает.

Если человечество не будет делать все возможное, чтобы избежать осуждения невиновных со всеми вытекающими, необратимыми последствиями, то это может привести к тому, что было так удачно, на мой взгляд, выражено словами Джона Адамса в начале главы. Именно поэтому мы так почитаем презумпцию невиновности, именно поэтому в случае столкновения интересов система должна действовать в угоду обвиняемому.

Что наконец снова возвращает нас к Джею. А также к тому, почему, какими бы ни были мои личные взгляды, каким бы ударом этот судебный процесс ни стал для его семьи, я действительно полагаю, что правосудие свершилось. Судебный процесс, равно как и вынесенный вердикт, были справедливы. Будь даже у меня право его судить – а его у меня нет и быть не должно, – стал бы я заявлять о том, что уверен в его вине без малейших сомнений? Не думаю. До каких стандартов уверенности я бы ни был готов опуститься, их будет недостаточно. И если бы в самых гнусных преступлениях обвинили меня, то мне не стало бы легче спать на верхней койке в своей камере от мысли о том, что двенадцать незнакомых человек, которые не знали обо мне ровным счетом ничего, помимо сказанного в суде, решили, что я мог сделать или, вероятно, сделал то, в чем меня обвиняли. Будь у них хоть малейшие сомнения в моей вине, я бы определенно хотел, чтобы они зачлись в мою пользу.

Да, дочки Джея, как мне кажется, звучат убедительно. Но я точно так же мог поверить и Сьюзан, наблюдая, как она, всхлипывая, дает на суде показания. И весь смысл присяжных, их основная роль, их прелесть в том, что мы перекладываем принятие решения с пресытившихся юристов-профессионалов с замыленными взорами на плечи коллективной мудрости и жизненного опыта двенадцати рядовых мужчин и женщин. Присяжные по делу Джея увидели и услышали все, что сторонам удалось найти и что они сочли относящимся к делу, и в итоге не были уверены в его вине. Они не стали – да и не могли – заявлять о его невиновности; однако сомнение было, в чем я и сам вынужден признаться, и они были вынуждены применить его в пользу обвиняемого.

И как бы я ни ходил кругами, рассуждая, по сути, о том, правильно ли все делается в нашей системе, один вопрос неизбежно возвращается обратно, словно бумеранг, врезаясь мне в голову: какую систему предпочел бы я сам, окажись жертвой ложных обвинений? Зная все то, что я успел узнать всего за несколько лет знакомства с грязной подноготной нашей системы уголовного правосудия, доверился бы я следственной системе правосудия, чтобы государство, со всей своей изменчивой компетентностью и уязвимостью перед политическим влиянием, полностью взяло контроль над моей дальнейшей судьбой? Или же я предпочел бы доверить свое дело независимым солиситору с адвокатом в надежде, что двенадцать нормальных людей, увидевших относящиеся к делу, заслуживающие доверия и справедливо представленные суду доказательства, решат, что оснований для моего осуждения недостаточно?

Неизменно ответ остается одним и тем же.