Миф о компетентности государственных органов

Первым делом следует четко обозначить, дабы избежать недопонимания, что случаи злонамеренных обвинений в сексуальном насилии – огромная редкость. Точные цифры, конечно же, неизвестны, однако по последним оценкам каждый год лишь около двадцати уголовных дел возбуждаются по заведомо ложным обвинениям в изнасиловании (4), в то время как в общей сложности в полицию ежегодно поступают порядка семи тысяч заявлений об изнасиловании (5). Принято считать, что случаев сексуального насилия, по которым не было написано заявления в полицию, куда больше, чем сфабрикованных обвинений (6). С данной областью правосудия связаны многочисленные заблуждения, главным образом связанные с непониманием того, что на самом деле означает бремя доказывания и оправдательный вердикт. То, что суд оправдывает обвиняемого в 42,1 % случаев, не значит, что заявление было подано злонамеренно. Многие дела о сексуальном насилии в конечном счете сводятся к довольно шероховатому вопросу согласия, наличия оснований предполагать согласие или же опознания насильника. Вердикт «не виновен» в таких случаях означает только то, что присяжные не до конца уверены в вине подсудимого, а не их уверенность в его невиновности. Оправдание не следует путать с установленным фактом того, что заявление было ложным. Так что таких, как Сьюзан, – меньшинство.

Я использую случай Блэквелла в качестве яркого примера того, насколько серьезными могут быть последствия, если поверить в компетентность государственного аппарата, особенно когда дело касается столь напичканного ошибками и промахами вопроса, как разглашение материалов по делу. Ибо сотни тысяч обвиняемых, подобно Уоррену Блэквеллу, становятся жертвами неполного разглашения материалов обвинением ежегодно. Для многих – в особенности виновных – от этих ошибок мало что будет зависеть. Для невиновных же могут быть целые горы подлежащих разглашению материалов, имеющих самое непосредственное отношение к делу, которые Королевская государственная прокуратура вовремя не получила или не предоставила. Каждым утром перед каждым судебным заседанием, на котором я выступаю в качестве защитника, я гоняюсь за обвинителем с целью получения подлежащих разглашению материалов, которые мои солиситоры не раз безрезультатно требовали предоставить. Редко когда список неиспользованных материалов – в котором должно быть перечислено все, что собрала полиция в ходе расследования, с пометкой на каждом материале «подлежит разглашению» или «не подлежит разглашению» – оказывается полным. Порой перегруженный работой юрист прокуратуры, который должен был изучить все материалы по делу, честно признается, что в глаза их не видел, однако вслепую одобрил то, что было предоставлено полицией.

Многие ошибки, к счастью, вовремя удается заприметить и предотвратить; однако дается это с таким трудом, что голова идет кругом.

Как-то раз один мой коллега вцепился меня и с мертвенно-бледным лицом рассказал в то утро про свое дело: его подзащитный, проведя шесть месяцев под стражей в ожидании суда по обвинению в похищении человека с отягчающими обстоятельствами, был освобожден в последнюю минуту после того, как обвинение мимоходом предоставило данные его мобильного, подтвердившие алиби, на котором его клиент все это время настаивал. Только после того, как судья хорошенько надавил, обвинение согласилось закрыть дело незадолго до того, как должны были начать отбирать присяжных.

Подзащитный моего коллеги, проведя шесть месяцев под стражей в ожидании суда по обвинению в похищении, был освобожден после того, как обвинение мимоходом предоставило данные с его мобильного, подтвердившие алиби, на котором его клиент все это время настаивал.

Несколько лет назад я выступал на стороне защиты по делу, связанному с обвинениями в серьезном насилии. Судебные разбирательства длились вот уже неделю, когда моему клиенту Дэвиду что-то сказал приятель его приятеля, увидевший нечто в «Фейсбуке», и мы упросили прокуратуру провести по этому поводу расследование. В итоге было разглашено, что истец за месяц до этого был осужден за преступление с применением насилия. Потерпевшего, которого Дэвид упорно называл наглым лжецом, недавно судили в Королевском суде, где он давал под присягой показания в свою защиту, и у присяжных не осталось ни малейшего сомнения, что он склонный к насилию лжец. Это были убедительные, имеющие непосредственное отношение к делу и подлежащие рассмотрению в суде доказательства, которые в конечном счете помогли добиться для моего подзащитного оправдательного приговора. Но если бы не удачные знакомства в социальных сетях, эта информация так никогда бы и не всплыла.

От опубликованного в 2017 году совместного доклада инспекторатов Ее Величества по делам Королевской уголовной прокуратуры и сил полиции, посвященного проблемам разглашения существенной информации, кровь стынет в жилах. Полиция и прокуратура, будь то из-за недостаточной подготовки или же банальной нехватки ресурсов, раз за разом не справлялись со своими обязательствами по рядовым делам Королевского суда. Списки неиспользованных материалов, которые должна составлять полиция, в 22 % всех случаев были «совершенно некорректными». Прокуратура никак не пыталась подействовать на полицию, и 33 % изученных инспекторами дел, составленных прокуратурой, были отмечены как «неудовлетворительные». Более чем в половине случаев юристы прокуратуры не предоставляли каких-либо объяснений своим решениям по поводу того, какие именно материалы по делу предоставлять защите. Контрольный журнал процесса разглашения материалов по делу велся неудовлетворительно в 87 % случаев. Старший инспектор, Кевин Макгинти, которому вся эта картина, судя по всему, была до боли знакома, сказал:

– Результаты этой проверки не удивят никого, кто работает в уголовной системе правосудия, так как, судя по всему, все, отчаявшись что-либо с этим делать, уже попросту смирились, что с проблемами с разглашением материалов зачастую начинают разбираться в самый последний момент, если вообще за них берутся. Если полиция и прокуратура так никогда и не начнут выполнять предъявляемые им законом требования, то необходимы какие-то решительные перемены. Этот вопрос слишком важен, чтобы позволять им и дальше не выполнять свою работу (7).

Серьезные дела Королевского уголовного суда зачастую удручают не меньше. Хотя отдел Королевской уголовной прокуратуры, специализирующийся на изнасилованиях и серьезных преступлениях на сексуальной почве, и выполняет свои обязательства по разглашению существенной информации более тщательно, чем это наблюдается в основном потоке дел в прокуратуре, «хороший» показатель в чуть более чем 51 % (8) сложно назвать поводом для гордости. Ведь он означает, что почти в половине дел, связанных с обвинением в совершении тяжких преступлений на сексуальной почве – таких, как дело Уоррена Блэквелла, – прокуратура не справляется со своими установленными законом обязанностями по разглашению материалов. Причем имейте в виду, что вся эта статистика учитывает лишь известные случаи недобросовестной работы – ошибки и задержки, которые были обнаружены и документированы. О судебных ошибках вроде той, что случилась с Уорреном Блэквеллом, не пишут в официальных отчетах. Они всплывают, лишь когда кто-то очень постарается докопаться до истины.

В проблемах с разглашением существенной информации нет ничего нового. О ней говорится в одном докладе за другим на протяжении многих лет. И подобный уровень халатности государственных органов продолжает существовать, несмотря на нашу состязательную модель. Солиситоры и барристеры защиты активно подгоняют обвинение, чтобы оно лучше выполняло свою работу, доводило расследование до конца, а также пересматривало свое решение по поводу того, какие материалы подлежат разглашению. Я содрогаюсь от одной только мысли о том, сколько всего может упускаться из виду в следственной системе судопроизводства, в которой для стороны защиты не предусмотрено какой-либо осмысленной роли в процедуре расследования или составлении предъявляемого судье досье по делу. Неужели можно в здравом уме заявлять, с учетом всего, что известно о работе государственных органов обвинения, что государство будет лучше справляться со своими обязанностями без противовеса в виде стороны защиты, активно исправляющей все его оплошности? С учетом того, с каким трудом прокуратуре даются ее нынешние обязанности, готовы ли мы передать в руки государства те функции, что сейчас исполняются адвокатами защиты? И не обернется ли это увеличением количества уорренов в наших тюрьмах?

Еще одним важным фактором, о котором стоит сейчас упомянуть, является положение дел с лабораторной экспертизой в наших уголовных судах. Лабораторная экспертиза играет все более и более значимую роль в разбирательствах по уголовным делам. Опыт показывает, что ее результаты особенно убедительно действуют на присяжных, которые зачастую оказываются очарованы заявлениями экспертов со свидетельской трибуны о безошибочности применяемых ими методов. В некоторых делах результаты лабораторной экспертизы буквально становятся единственными доказательствами по делу: так, одного только совпадения образцов ДНК без каких-либо других материалов, способных привязать подозреваемого к месту преступления, может оказаться достаточно для вынесения обвинительного приговора (9).

Вера в непогрешимость экспертного мнения привела к некоторым из самых чудовищных судебных ошибок в истории, включая серию ошибочных обвинительных приговоров матерей за убийство своих детей на основании показаний впоследствии разоблаченного педиатра, выступавшего в качестве эксперта на стороне обвинения, Роя Медоу. «Закон Медоу» – его гипотеза о том, что одна внезапная смерть младенца является трагедией, две вызывают подозрение, а три уже являются убийством, была подкреплена ошибочным статистическим анализом. С ее помощью в 1990-х был осужден ряд женщин, утверждавших, что их дети трагически скончались от естественных причин. Хотя Апелляционный суд и отменил большинство из этих обвинительных приговоров в 2000-х годах, нанесенный некоторым из этих женщин ущерб был непоправим. Салли Кларк, солиситор, осужденная в 1999 году за убийство двух своих сыновей младенческого возраста, в 2003 году выиграла апелляцию по этому делу, однако умерла при трагических обстоятельствах четыре года спустя, так и не оправившись от последствий этой самой жестокой судебной ошибки в истории (10).

«Закон Медоу» – гипотеза о том, что одна внезапная смерть младенца является трагедией, две вызывают подозрение, а три уже являются убийством – была подкреплена ошибочным статистическим анализом.

Зная то, какое сильное влияние оказывают показания экспертов (сюда относятся прежде всего и результаты проводимых ими экспертиз, которые они сообщают, давая в суде свои свидетельские показания) на присяжных и на обвинение, очевидно, насколько важна их точность. Вместе с тем качество судебных экспертиз неумолимо падает. Стремясь сэкономить больше денег, правительство в 2012 году закрыло судебно-криминалистическую службу, и с тех пор лабораторную и криминалистическую экспертизы поручают частным фирмам либо проводят внутренними силами полиции. Регулятор работы судебных экспертов в своем испепеляющем докладе 2017 года обличил эти предсказуемо не оправдавшие себя методы экономии. Система тендеров привела к постоянной текучке фирм, выполняющих услуги по проведению судебной экспертизы, и работа то и дело кочевала из рук в руки, что привело к «снижению качества оказываемых услуг и потере навыков» (11). Не было никаких утвержденных стандартов применяемых научных подходов, а интерпретация результатов экспертизы могла сильно варьироваться в зависимости от фирмы. Лишь единицы организаций смогли в 2017 году пройти аккредитацию и доказать соответствие базовым стандартам компетентности.

Больше всего ужасали выявленные регулятором случаи загрязнения биологических материалов, когда в рассматриваемые образцы по неосторожности попадали инородные материалы. Риск подобных ошибок был особенно велик в специализированных центрах помощи жертвам сексуального насилия и в полиции, где были обнаружены «ряд вызывающих опасение проблем, связанных с загрязнением биологических образцов» при медицинском осмотре подозреваемых и их предполагаемых жертв (12). Так, в одном таком примере следы ДНК из образца, взятого у одной потерпевшей в таком центре, были обнаружены в мазках другой потерпевшей по совершенно другому делу, проходившей осмотр в том же самом учреждении. В другом случае одного и того же медработника попросили осмотреть и потерпевшую, и подозреваемого по одному и тому же делу. Если бы ДНК подозреваемого была обнаружена в мазках потерпевшей, то это стало бы достаточно убедительным доказательством того, что сексуальный контакт состоялся, однако действия медика, проводившего обследования, полностью бы дискредитировали любые подобные результаты. Нельзя было бы с точностью установить, была ли ДНК передана в результате прямого контакта между потерпевшей и подозреваемым или же она была перенесена с одного образца на другой в ходе обследования. Если дело было в последнем и факт загрязнения не был выявлен или предан оглашению, то в итоге мы получили крайне убедительные – но при этом потенциально в корне неверные – экспертные доказательства вины потерпевшего, на основании которых присяжные могут вынести обвинительный вердикт.