Следственное судопроизводство: поиск истины?

Слово «игра» повисло в воздухе. Потому что именно к ней состязательный процесс, по сути, и сводится. Он не стремится беспристрастно рассмотреть все имеющиеся доказательства. Он не предлагает спокойно изложить различные интерпретации собранных фактов. Полиция, движимая приоритетной для политиков задачей добиться осуждения, проводит расследование самостоятельно, по собственному усмотрению. Они передают все, что обнаружили, прокуратуре, которая выбирает доказательства, указывающие на вину подсудимого. Защита пытается добиться исключения части этих доказательств из рассмотрения, добавляет свои собственные, такие же необъективные, одновременно закидывая поле боя дымовыми шашками в надежде, что часть из них попадет по свидетелям обвинения, ну или хотя бы отвлечет внимание присяжных. Которым, давайте не будем забывать, мы не можем доверить все имеющиеся в распоряжении факты, так как те могут неправильно их применить или чрезмерно отвлечься на несущественную информацию.

Сложно понять, каким именно образом в данных условиях можно ожидать, что всплывет правда. Особенно если сравнивать с альтернативной европейской моделью правосудия – следственным судопроизводством. Которая, какой бы конкретный вариант такой системы вы бы ни рассматривали, неизменно делает упор на беспристрастный поиск объективной истины.

Существует много разных следственных систем правосудия, однако имеет смысл пройтись по основным общим ее чертам. Суть в следующем: вместо того чтобы наделить две состязающиеся стороны средствами представления своих собственных пристрастных доказательств перед независимыми лицами, ответственными за установление фактов, все эти роли закрепляются за государством.

Как правило, все расследования по уголовным делам проводятся уголовной полицией под контролем государственного органа обвинения, который и принимает решение, доводить ли дело до суда. Доказательства против обвиняемого и в его пользу собираются беспристрастным и объективным образом, а ход расследования, равно как и его результаты, фиксируется в отдельном документе, именуемом досье. Задача государственного обвинителя не в том, чтобы добиться осуждения обвиняемого, а в том, чтобы искать и находить истину – в отличие от Королевской уголовной прокуратуры, находящейся под постоянным политическим давлением, требующим предоставить приемлемый, пускай так никем и не определенный уровень обвинительных приговоров. В некоторых странах обвинителя заменяет следователь-магистрат, который берет на себя ответственность за проведение расследования. Свидетелей опрашивают, а их показания записываются на стадии расследования, и все полученные доказательства помещаются в досье.

Защита имеет право изучить досье перед судом и заявить о необходимости любых дальнейших следственных действий, которые, по ее мнению, должны быть проведены. Когда обвинитель или следователь-магистрат решат, что расследование проведено в полном объеме, полное досье, содержащее все полученные доказательства, представляется на рассмотрение суду. Как правило, рассмотрением дела занимается один судья или присяжные совместно с профессиональными судьями.

Само судебное заседание проходит куда менее театрально и динамично. А судебное заседание непременно будет. Никаких ходатайств и сделок о признании вины, способных скрыть истину, тут не предусмотрено. Хотя подсудимый и может признать вину в своих свидетельских показаниях, суд должен установить, что именно произошло. Заседание проводится под руководством судьи. В большинстве случаев итоговое решение принимается исключительно на основании сотен страниц свидетельских показаний, отчетов экспертов и фотографий, составляющих досье по делу. Хотя свидетельские показания в теории и должны быть повторены устно, присутствие свидетелей на суде необязательно. Адвокатам, таким образом, отводится куда меньшая роль. Нет никакого агрессивного перекрестного допроса с целью произвести впечатление на присяжных, да и вообще перекрестный допрос сводится к минимуму. Хотя обвиняемого в суде и представляет адвокат защиты, его роль, как правило, ограничена передачей письменных заявлений, касающихся вопросов права и доказательств, а также предложением вопросов, которые судья может решить задать свидетелям. В странах, где допускается дача в суде устных показаний, допрос, как правило, производится в сухой форме и без лишней агрессии. Никаких Гарроу, берущих на себя больше, чем нужно, и растаптывающих перепуганных свидетелей в словесном буйстве. Никаких Джорджей, выискивающих нестыковки в показаниях сначала Миши, а потом и Тамары, неустанно предъявляя им одно за другим доказательства их дурной репутации, пока те мечутся, загнанные в угол, за свидетельской трибуной, безрезультатно пытаясь найти помощь. В некоторых странах со следственной системой судопроизводства, в том числе в Германии, Австрии, Норвегии и Швеции, пострадавшим разрешается помогать государственному обвинению в роли «дополнительного обвинителя». Вместо того чтобы выполнять роль немощного придатка к позиции обвинения, подаваемого на блюдечке истекающему слюной адвокату защиты, жертва может сама принять осмысленное участие в уголовном преследовании. Порядок их допроса, а также особый статус в судопроизводстве позволяют им сохранить свое достоинство.

Самым же главным является то, что никаких правил исключения доказательств в принципе не существует. Единственным критерием рассмотрения тех или иных показаний или вещественных доказательств по делу является то, имеют ли они к нему прямое отношение. Судье поручается взвесить доказательства, провести различия между прямыми и косвенными источниками, придать соответствующую значимость всему, что он увидит в досье по делу. Предыдущие судимости обвиняемого не просто рассматриваются судом, а играют важную роль в установлении того, виновен ли он во вменяемых ему преступлениях. Если суд постановит, что необходимо заполучить какие-то дополнительные доказательства по делу, то расследование возобновляется. Обратите внимание на разительный контраст с присяжным, который, решив подойти к судье с кроткой просьбой предоставить дополнительные доказательства, получает строгий ответ: «Все доказательства вам предоставлены», за которым следует распоряжение взвесить все и вынести свой вердикт. В следственных системах судопроизводства не бывает важных вопросов, которые из тактических соображений остаются незаданными. Не бывает такого, чтобы какие-то линии расследования оказались незатронутыми из-за того, что могут принести затруднение одной из сторон. Лица, которым поручают установление вопросов факта, не подвергают, как это происходит у нас с присяжными заседателями, судебному преследованию и тюремному заключению за то, что они вздумали дополнительно изучить порученное им дело – более того, их призывают собирать любую информацию, которая только может понадобиться, чтобы докопаться до сути.

Когда суд удаляется для вынесения приговора в соответствии со своей «глубокой убежденностью» (3), он должен не только предоставить состоящий из одного или двух слов вердикт, но и обосновать его (4). В то время как в Англии и Уэльсе решение присяжных считается настолько священным, что любая попытка разузнать или разгласить их логику считается уголовным преступлением и лишь Апелляционному суду разрешается рассуждать, что именно могли подумать присяжные, установленная судом истина подлежит публичному обоснованию.

Никаких правил исключения доказательств в принципе не существует. Единственным критерием рассмотрения тех или иных показаний или вещественных доказательств по делу является то, имеют ли они к нему прямое отношение.

Если суд считает показания свидетелей надежными, однако в свете отсутствия подкрепляющих доказательств не может искренне заявлять о своей уверенности в соответствии с предъявляемыми стандартами, то подобный утешительный факт будет сообщен безутешным потерпевшим при вынесении оправдательного приговора. Если суд постановит, что жалоба была злонамеренной, что это изначально была чистая клевета, то эта информация будет отражена в открытых источниках, которые оправданный подсудимый сможет использовать каждый раз, когда будет сталкиваться с неизбежными отвратительными пересудами в духе «не бывает дыма без огня», которые провоцируются голым, ничего не выражающим вердиктом «не виновен».

Состязательная же модель судопроизводства – ну или как минимум наша ее версия – всячески уклоняется от развернутых вердиктов. В нашем понимании вердикт не обязательно должен являться окончательным ответом – зачастую он вызывает еще больше вопросов, разрешиться которым никогда не будет суждено. Можно быть уверенным только в одном – победил ты или проиграл. Таким образом, после того как Джордж, воспользовавшись составленным мною гребаным списком, разбомбил в пух и прах показания двух девочек (слово «лгунья» при этом так и кружило по залу суда, пока он расправлялся с потерпевшими) и после того, как Джей встал за свидетельскую трибуну, довольно сбивчиво и уклончиво выступив в свою защиту, после того, как присяжные вернулись со своим вердиктом, а их старшина семнадцать раз повторил «не виновен», в то время как на лицах адвокатов не дрогнуло ни единой мышцы, никто не мог сказать наверняка, в чем состояла истина – или даже где она начиналась.

Вердикт не обязательно является окончательным ответом – зачастую он вызывает еще больше вопросов, разрешиться которым никогда не будет суждено.

Все, что у нас имелось – и все, что нам нужно было заполучить для Джея, – это устраивавшие нас семнадцать никак не объясненных ответов, каждый состоящий из всего двух слов, на семнадцать заданных судом вопросов. Но это сложно было назвать истиной. И этот вердикт, не подлежащий никакому объяснению, пускай и устраивал нашего клиента, никак не помог докопаться до правды о том, что же на самом деле произошло двадцать лет тому назад в этой семье.

Почему же я говорю, что, как мне кажется, Джей виновен? Да просто чутье. Дело и в записях социальных служб, в которых было полно материалов, несмотря на всю свою неоднозначность рисовавших куда более четкую и мрачную картину, чем удалось набросать на основании их в суде обвинению. Дело и в том, как именно Джей давал в суде свои показания, в том, как его вялые отрицания шли в контраст с неприкрытой истерикой девочек в ответ на любые сомнения в их словах. Дело в его поведении во время той самой нашей первой встречи. Дело в том, как он сказал, когда мы пожали перед судом руки, стандартное «Просто вытащите меня, ладно?», сказанные с тем же самым беззаботным нахальством, которое я наблюдал сотни раз прежде у воров-рецидивистов, прекрасно понимающих, в какую игру они играют. Дело в том, что его, казалось, совершенно не тяготил тот факт, что его собственные дети обвиняли его в столь немыслимых, чудовищных вещах. Дело в его реакции на оправдательный вердикт – не пронзительное благодарное облегчение, а приятное удивление. Все эти маленькие подсказки.

Конечно, я могу заблуждаться, и всему виной может запросто быть моя собственная предвзятость. Но было что-то в представленных доказательствах, в нем, в них такое, из-за чего его оправдание казалось если не ошибочным, то как минимум не совсем правильным. Проводив глазами Джея, который потащил за руку Фару со стеклянными глазами прочь из зала суда обратно в их чертову реальность, Джордж повернулся ко мне:

– Он ведь это сделал, так ведь?

Я кивнул:

– Думаю, да.

Джордж скривил лицо:

– Бедные, мать его, девочки.

Адвокатская практика Джорджа сплошь и рядом состояла из подобных дел. Он мало чем занимался помимо них. Когда он рассказывал о них в конторе, то делал это с нажитым годами безразличием и черным юмором, которые из стремления к самосохранению неизбежно развиваются у барристеров, специализирующихся на делах о сексуальном насилии. Он, как и многие другие в его должности, научились не давать эмоциям затуманить рассудок. Он был лишь игроком в этой игре. Но когда мы тащили наши дипломаты по булыжной мостовой в сторону вокзала, он выглядел непривычно задумчивым. Его веселый изысканный шарм куда-то испарился, и на смену ему пришла гримаса глубоко погруженного в свои мысли человека.

– А вы когда-нибудь раньше уже?.. – начал было я и осекся.

Он кивнул. Дальше мы шли в тишине. Пока мы шли, вопросы, которые мы редко позволяем себе задавать, будь то по привычке или же из-за банальной нехватки свободного времени, чтобы хорошенько их продумать, начали просачиваться в мой разум, сливаясь в липкий шар неразделимых риторических обращений к самому себе, на которые не было ответа. Можно ли сказать, что в данном случае правосудие свершилось? Что станет с этими ранимыми девочками с поломанными судьбами, которым не поверили родные, а теперь официально не поверило и государство? Что станет с тысячами им подобных? С многочисленными жертвами насилия, снова и снова страдающими от порочного круга судебных истязаний. Детьми, которых не смогло защитить государство, которых насиловали и избивали и которые вели себя соответственно, чтобы, став взрослыми, узнать, что система правосудия будет использовать их неадекватное поведение в качестве повода подвергнуть их же слова сомнению. Этот мучительный перекрестный допрос, эти распятые остаточные крупицы достоинства – неужели именно так нужно устанавливать истину? Неужели хоть что-то из всего этого, хоть что-то из того, что мы негласно принимаем как наш способ верить в правосудие, подлежит хоть малейшему оправданию в современном мире, когда другие страны находят способы разрешать уголовные споры, не причиняя столько боли у всех на виду?

И сегодня, оглядываясь назад, на говорящие сами за себя аргументы, задайся я вопросом, согласен ли с язвительным наблюдением одного профессора, выразившего насмешку над идеей выяснения правды в ходе состязательного процесса – сказавшим, что «принцип состязательности подразумевает искажение и сокрытие доказательств, разрешая злоупотребление перекрестным допросом с целью ввести в заблуждение, наставление свидетелей, а также умалчивание нежелательных показаний…» (5) – я бы вынужден был сказать «да». Профессиональная этика, конечно же, запрещает злоупотребление перекрестным допросом и наставление свидетелей, да и на умалчивание показаний тоже можно посмотреть по-разному, однако факт искажения и сокрытия доказательств неоспорим. Он является неотъемлемой составляющей нашего судебного процесса. И, как по мне, невозможно положа руку на сердце сказать, что наш метод является наилучшим способом выяснения истины или же наилучшим гарантом добропорядочности свидетелей. Это не так. Мы так превозносим систему, которая зачастую подрывает основные принципы просвещения и принимает уничтожение человеческого достоинства в качестве цены, которую необходимо заплатить, в результате чего практически наверняка виновным людям их злодеяния еще и могут сойти с рук.

Но значит ли это, что я высказался бы за замену нашей судебной системы каким-то аналогом следственного судопроизводства? За то, чтобы разрушить возводившееся веками здание и начать строительство заново, сосредоточившись на беспристрастном поиске истины государством. Взвесив все «за» и «против», могу дать на этот вопрос однозначный ответ: «нет». И следующая глава подробно объясняет почему.