8. Суд над судом: часть первая – доводы «против»

«Адвокат, с его священным долгом перед своими клиентами, думает, выполняя свои обязанности, только об одном человеке, этом своем клиенте, и больше ни о ком другом. Спасти этого клиента всеми целесообразными средствами, защитить этого клиента любой ценой от всех остальных, в том числе от него самого, – это его величайший и самый неоспоримый долг; и он не должен думать о том смятении, страданиях, муках, о том разрушении, которые он может причинить кому бы то ни было другому».

Генри Лорд Брум, адвокат защиты на слушаниях перед Парламентом королевы Каролины, 1820

Практически осязаемый гул наполняет зал суда и отражается от стен, когда потенциальные присяжные колонной заходят в зал суда. Он превращается в шипение, когда окончательная дюжина выбирается, дает присягу и официально приветствуется судьей, излучающим нечто в диапазоне от отеческого добродушия до кипящего человеконенавистничества. А когда обвинитель по приглашению судьи встает и произносит

вступительную речь, этот гул нарастает, проносится, а затем, как только звучат первые слова адвоката, угасает и успокаивается, но так никогда и не исчезает полностью. Он мягко подчеркивает все, что происходит дальше: регулярное хмыканье, ненавязчиво усиливающее значение каждого сказанного слова, каждой напряженной паузы и каждого нервного жеста. Именно на основании этого – устно представленных доказательств и их профессионального разбора в ходе состязательного процесса – присяжные и вынесут свой вердикт, и правосудие свершится.

Что и возвращает нас к иллюстрации с мистером Таттлом, набросанной мной в начале книги, которая, пожалуй, лучше всего олицетворяет концепцию нашего уголовного правосудия. На самом же деле это лишь самая верхушка айсберга, менее 1 % всего уголовного процесса в рамках Королевского суда, однако этот образ был и остается центральным. А то, что он так близко нам знаком, каким-то неуловимым образом усиливает нашу веру в его значимость. В нас всех присутствует взращенная культурой инстинктивная уверенность в том, что состязательный процесс является гарантом правосудия; неподдельная вера в то, что по итогам каждого судебного разбирательства свершится такое же правосудие, как и в заключительном акте «Двенадцати разгневанных мужчин».

Это, в конце концов, та предпосылка, от которой я отталкивался в своих наблюдениях и критике в предыдущих главах. На первых страницах я смело заявил, что «наша состязательная система правосудия, когда она работает должным образом, является, пожалуй, величайшим гарантом личной свободы человека». Проблема, как я ее характеризую, в действии или бездействии других участников – как правило, государства, – которые из-за своей халатности, неосмотрительности или из злого умысла мешают слаженной работе изначально хорошей системы. Если дело успешно добралось по досудебным лабиринтам к моменту, когда присяжные заседатели дают присягу – если все доказательства были собраны и не растеряны, если все свидетели явились в суд, если на месте переводчик, если подсудимого освободили до суда из-под стражи, если суд все-таки нашел возможность провести заседание, – то все самое сложное, конечно же, позади? Судебное заседание благодаря только своей чудесной модели, славящейся во всем мире – частично сложившейся в результате эволюции судебной системы, частично задуманной специально, – непременно принесет «правильный» результат. Обвинение произнесет честную и осмысленную вступительную речь. Каждый свидетель обвинения даст свои устные показания на основе известных ему фактов, сначала отвечая на ненаводящие, открытые вопросы адвоката обвинения, а затем уже на закрытые, наводящие вопросы защиты в ходе перекрестного допроса. После выступления защиты – при условии, что судья согласится, что доказательств достаточно для продолжения процесса, – настанет очередь защиты. Адвокат защиты вызовет обвиняемого для дачи показаний (если тот решит их давать), а также всех свидетелей защиты. После этого оба адвоката одинаково уверенно выступят со своей заключительной речью перед присяжными, после чего судья беспристрастно подытожит все представленные доказательства и даст указания присяжным о применении права в имеющемся контексте. Вернувшись после обсуждения, присяжные вынесут свой лаконичный приговор, состоящий максимум из двух слов, который, каким бы он ни был, без всякого сомнения, будет олицетворением правосудия с большой буквы.

В нас всех присутствует взращенная культурой инстинктивная уверенность в том, что состязательный процесс является гарантом правосудия.

Именно эта вера в то, что данный процесс и представляет собой правосудие, и объясняет, а также оправдывает мою роль в нем как адвоката. Именно она позволяет мне с легкостью отмахиваться от этих неизбежных вопросов за столом в гостях: как ты защищаешь человека, которого считаешь виновным? тебе когда-нибудь доводилось выступать обвинителем против того, кого ты считал невиновным? – с невозмутимостью, изобличающей бессмысленность подобных вопросов. Я лишь шестеренка в огромном зубчатом механизме. Чтобы не нарушать симбиоз неустойчивой экосистемы правосудия, я обязательно должен выполнять свою роль беспристрастно. Как только адвокат позволяет своим личным чувствам подорвать холодное профессиональное суждение, вся наша состязательная система начинает сильно барахлить. Потому что тем самым я бы взял на себя роль присяжных. Я прихожу на суд не для того, чтобы излагать свое мнение или делиться своими чувствами. Я прихожу, чтобы представить своего клиента, его версию событий, без страха и без предвзятости, в меру своих способностей. Вот в чем моя функция. Я пехотинец правосудия, марширующий под ритм состязательного барабана.

Если, выполняя эту свою обязанность, я ненароком помогу оправдать того, кто на самом деле виновен, то это, честно говоря, уже не моя профессиональная проблема. Присяжные ознакомились со всеми доказательствами, которые были беспристрастно и в соответствии с законом представлены и тщательно изучены. Этим двенадцати независимым людям, а не мне, решать, в достаточной ли степени государство убедило их в вине подсудимого. Я лишь пешка в этой игре.

Если мне, чтобы добиться данного результата для своего клиента, придется уговаривать судью в установленном и законном порядке скрывать от присяжных какие-то относящиеся к делу доказательства или показания из-за опасений в их предвзятости, или по причине сомнений в их искренности, или же из-за тех несправедливых обстоятельств, в которых они были получены полицией, то это не просто по правилам игры, а является моей прямой обязанностью как адвоката защиты.

Если, вследствие проведенного мной ожесточенного перекрестного допроса или же моей грозной заключительной речи, страдание и муки – как говорил Лорд Брум – настоящей жертвы преступления были преумножены, то это с огромным прискорбием должно быть списано на «побочный ущерб» в благородном сражении за отстаивание индивидуальной свободы, а также за то, чтобы только в случае доказанной государством без каких-либо сомнений вины человек мог оказаться в неволе. Как я высокомерно заявил ранее, рассматривая столкновение интересов потерпевшего и подсудимого, первому просто приходится смириться, что его права будут ущемляться в угоду прав второго, так как того требует модель состязательного правосудия, иначе не способная должным образом функционировать.

Вместе с тем подобная многословная самодовольная проповедь, произносимая с самонадеянной и хладнокровной беспечностью человека, которому столь возвышенные идеалы были вдолблены в голову с первого года обучения в юридической школе, позволяет мне воздержаться от критического анализа тех нелепых, глубоко заложенных предположений, которые не просто лежат в основе нашей модели правосудия, но и определяют само мое существование (с профессиональной точки зрения). Например, такая ли наша система состязательного правосудия хорошая, как ее все нахваливают? Не слишком ли многое – истины, достоинства – было принесено в жертву на ее алтаре? Можно ли на самом деле сказать, что система, которая не стремится всеми силами к правде, вопреки заявляемой цели, а награждает вместо этого единственного победителя соревнования, действительно вершит «правосудие» в том смысле, который видит в нем любой человек за пределами адвокатских кругов? А также не наносим ли мы, перестав считать правду – если мы вообще ее хоть когда-то ценили – основополагающим принципом нашего суда, тяжелейшую травму принципам Просвещения, тем самым нарушая права всех сторон – обвиняемого, потерпевшего и общества в целом.

Если я ненароком помогу оправдать того, кто на самом деле виновен, то это уже не моя профессиональная проблема.

Этих вопросов я стараюсь избегать. Потому что за ними неизбежно следуют другие.

Являюсь ли я нейтрально настроенным с точки зрения вопросов морали слугой правосудия, доблестно исполняющим назначенную мне роль в конвейере судопроизводства? Или же я, равно как и тысячи мне подобных, являюсь соучастником извращенной, вредоносной модели уголовного процесса, лишь частично отдающим себе отчет о том разрушении, что мы сеем на самом деле? Когда я свысока осуждаю откровенное насилие государства над фундаментальными столпами правосудия, не являюсь ли я аналогом пассажира первого класса, жалующегося на ограниченный выбор блюд на кухне «Титаника»? Разве не должен был я, вместо того чтобы искать какие-то заурядные причины выхода нашей системы из строя, на которых так зациклен я вместе со всеми своими коллегами, сделать из всего увиденного мною в залах суда вывод, что эта система по самой своей сути чудовищно аморальна и неправильна?

Пришла пора подробней поговорить про принцип состязательности.

Дело Джея – одно из тех, что останется у меня в памяти до конца моей карьеры. Не из-за характера предъявленных ему обвинений, являющихся, несмотря на свой ужас, как бы то ни было печально, довольно обычным делом в Королевском суде. Не потому что он стал первым моим оправданным подзащитным, чьи заявления о невиновности я находил в глубинах своей души, в которых мне по долгу попросту запрещено копаться, крайне неубедительными. Все дело было, скорее, в конкретных обстоятельствах данного дела, а также в сыгранной мною в нем роли, которые, собранные воедино, пожалуй, являются для обывателя самым что ни на есть наглядным примером неправильной работы системы. Доказательством того, что состязательный процесс является помехой, а не проводником на пути к правосудию.

Если вкратце, то на основании всех увиденных мной материалов по делу и всего услышанного мною на слушаниях я полагаю, что Джей регулярно насиловал своих детей в детстве и когда они были подростками. И мои труды помогли добиться для него оправдательного приговора.

Чтобы вновь подчеркнуть основные профессиональные и этические принципы, скажу: конечно же, мне не было известно наверняка, что Джей был виновен. Он этого ни разу не признал: напротив, с того самого момента, как он зашел в переговорную, источая зловонный запах сигаретных окурков вперемешку с винным перегаром, и неуклюже втиснул огромные жировые складки своего брюха в стоящий напротив меня стул, он упорно твердил о своей невиновности. Признай он хоть раз мне или старшему барристеру, ведущему дело, что его дочки, двадцати четырех и девятнадцати лет, говорили правду, когда явились в полицейский участок тихого пригорода и спокойно заявили, будто их отец насиловал и сексуально домогался их начиная с пятилетнего возраста, я не мог бы точно так же его защищать.

Круг моих обязанностей строго определяется адвокатским кодексом: если клиент говорит мне, что он что-то сделал, то я не могу категорично заявлять в суде, будто он этого не делал. Вопреки устоявшемуся образу адвоката защиты, нагло врущему до потери пульса, будучи в сговоре со своим подзащитным, посвященному в детали его вины, но при этом бесчестно вырисовывающему перед доверчивыми присяжными картину его абсолютной невиновности, законы профессиональной этики более чем однозначны. Мой первоочередной долг – пред судом. Хотя мой клиент и пользуется правовым иммунитетом – и в случае, если он признает свою вину мне в личной беседе, я не стану сообщать об этом суду – я не могу представлять в суде позицию, о лживости которой знаю наверняка. Если бы я так поступил, то мог бы оказаться на дисциплинарных слушаниях с последующим лишением адвокатского статуса.

Если клиент говорит мне, что он что-то сделал, то я не могу категорично заявлять в суде, будто он этого не делал.

Таким образом, в случае признания клиента, единственное, что я могу делать дальше, так это с его одобрения заявить о признании подсудимым вины либо же, если он продолжит отрицать свою вину, опять-таки по его указанию «подвергнуть сомнению надежность имеющихся доказательств», перестав утверждать в суде о его невиновности. То есть я бы продолжал его защищать, однако руки бы мои при этом были связаны. Я мог бы аккуратно «прощупать» показания свидетелей обвинения, обозначить все замеченные нестыковки и задать присяжным вопрос: «Уверены ли вы в том, что подсудимый виновен?» Но я не мог бы заявлять свидетелю, что тот лжет, либо же сообщить в своей заключительной речи присяжным, что мой подзащитный не совершал вменяемых ему противоправных действий. Если же клиент, несмотря ни на что, захочет продолжать активную линию защиты, то я окажусь, выражаясь юридическим жаргоном, «в профессиональном затруднении». Я буду вынужден отказаться от дела, а ему придется найти нового барристера, которому он сможет дать новые указания о своей невиновности.

Если же подзащитный продолжает твердить о своей невиновности даже в случае наличия у обвинения крайне убедительных на вид доказательств, я буду обязан, предупредив его о большой вероятности обвинительного приговора, представить его неправдоподобные аргументы в самом выгодном и убедительном свете. Такова суть моей работы на практике. Строить защиту не просто на неубедительных, но порой и на самых абсурдных аргументах своего клиента. Предлагать присяжным задуматься о том, что черное не является, как это нелепо заявляет обвинение, черным, а может на самом деле быть, если хорошенько прищуриться, пускай не белым, но хотя бы отдаленно похожим на темно-серое. Возможно, как в одном из своих первых судебных разбирательств, когда я был вынужден искренне заверять трех равнодушных магистратов, что у шести независимых свидетелей обвинения, видевших моего подзащитного беззаботно несущим украденный телевизор в свою машину, у всех разом помутнело зрение и стала барахлить память. А также что отчетливая запись с камер видеонаблюдения высокого разрешения, подтверждавшая идентичные показания всех шести свидетелей, была недостаточно отчетливой, чтобы убедить суд на все сто процентов.

В этом и состоит вся суть состязательного процесса. Обвинение представляет свою позицию как можно более убедительно, независимо от того, какого личного мнения адвокат может придерживаться по поводу правдивости свидетелей. Равенство сторон требует, чтобы версия обвиняемого, независимо от того, верит ли ему его адвокат, была представлена перед судом настолько же отчетливо и убедительно. Это, в конце концов, наследие барристеров восемнадцатого века, протиснувшихся в судебный процесс и постепенно увеличивающих свою роль в нем. На смену модели противостояния обвинительной системы, непосредственное участие в которой принимало государство – как правило, гражданского обвинителя, которому помогали уже встречавшиеся нами ранее магистраты-следователи, и не представленного адвокатом работающего за еду обвиняемого, пришел состязательный процесс, в котором центральное место заняли адвокаты, представляющие противоборствующие стороны.

На практике же дело не ограничивается простым представлением альтернативной трактовки ситуации – все сводится к уничтожению версии оппонента. В этом и состоит основополагающий принцип стратегии защиты. Мой наставник частенько говорил, что обвинение конструктивно, а защита – деструктивна, и хотя это и не всегда так, подобное утверждение чаще всего оказывается верным. У обвиняемого зачастую заранее будет подготовлена активная линия защиты (как правило, либо «это был не я», или «такого никогда не было»), и он изъявит желание дать в свою защиту показания, а также вызвать свидетелей защиты, подтверждающих его «версию», однако он не обязан никому ничего доказывать. Если его адвокат сможет в достаточной степени подорвать версию обвинения, то этого может оказаться достаточно, чтобы у присяжных могли возникнуть обоснованные сомнения в его вине, вследствие чего они скажут заветное «Не виновен».

Если клиент признает свою вину мне в личной беседе, я не стану сообщать об этом суду. также Я не могу представлять в суде позицию, о лживости которой знаю наверняка.

В случае Джея из-за характера предъявленных ему обвинений нашей основной стратегией было нападение. Дела по обвинениям в давних преступлениях на сексуальной почве по многим причинам получаются крайне запутанными. Особенная трудность защиты в том, что по прошествии столького времени зачастую невозможно припомнить детали того, что делал человек в тот или иной день, тем самым напрямую ответив на обвинения. В некоторых странах существует законодательное ограничение, не допускающее уголовное преследование по прошествии определенного периода времени, по этой самой причине. В Англии и Уэльсе, однако, такого ограничения нет. Все чаще и чаще возбуждаются уголовные дела по обвинениям в преступлении сорока- или даже пятидесятилетней давности, несмотря на все трудности, связанные с их опровержением в настоящем.

Так что когда старшая дочь Джея по имени Миша заявила, что в 1980-х годах ее отцу вошло в привычку в ночь, когда мама уезжала гостить к родственникам, заходить к ней в спальню, снимать с нее пижаму и затевать с ней все более грязные «тайные игры», Джей только и мог сказать, что такого никогда не было. Этот случай был не из тех, когда можно призвать на помощь свидетелей защиты, да и Джей был не в состоянии указать на конкретную дату и предоставить алиби, чтобы опровергнуть рассказ Миши. Когда младшая дочь Тамара сделала практически идентичные обвинения в действиях, совершенных против нее, проблема только удвоилась. В подобных случаях нападение – это не просто оптимальная, а единственная возможная форма защиты.

И именно тут в дело вступаю я. Будучи в тот момент недостаточно опытным, чтобы заниматься настолько серьезными делами самостоятельно, я был назначен «младшим» адвокатом в помощь «ведущему» барристеру Джорджу. Разделение труда было четким – Джордж занимался «общей картиной», а именно стратегией защиты и всей адвокатской работой в суде, в то время как я, судя по всему, был назначен «мальчиком на побегушках». Причина, по которой сертификат на юридическую помощь в качестве исключения был расширен, чтобы позволить в дополнение и мое участие, заключалась в огромном объеме неиспользованного материала, сформированного прокуратурой в ходе расследования, и этот сертификат был предоставлен защите, так как имел для нас потенциальную значимость. Моя задача заключалась в прочесывании кип коробок от пола до потолка, содержащих главным образом написанные от руки пожелтевшие записи муниципальных властей за 1980–1990-е годы, в поисках любой информации, которая могла бы нам пригодиться в суде.

В делах по обвинениям в давних преступлениях на сексуальной почве предоставление записей муниципальных властей является необходимым, однако весьма запутанным компонентом. Печальная реальность подобных дел в том, что семьи, участвующие в процессе по той или иной причине, зачастую попадали во внимание муниципальных социальных служб или служб защиты детей. Жена Джея Фара давно страдала от алкоголизма, и дети все свое детство скакали туда-обратно между своим запущенным грязным домом и чередой приемных родителей. История отношений с социальными службами длиной в пятнадцать лет и официальные записи, по которым ее можно было проследить, находились в архивах муниципальных властей. Одной из первых задач прокуратуры является заполучить эти материалы и изучить их на предмет полезной информации для стороны обвинения либо на предмет потенциальной пользы для защиты.

Почему же эти записи так важны? Обвинению они нужны, так как могут содержать сведения о поданных в свое время жалобах. Они могут показать, например, что Миша сказала в 1996 году социальному работнику нечто, показавшееся тому тогда невинным, однако в свете нынешних обвинений имеющее огромнейшее значение. Либо и вовсе, что бывает не так уж редко, выдвинула свои обвинения годы назад, однако их проигнорировали либо не поверили им, что было вполне в духе той эпохи. Что же касается стороны защиты, то материалы социальных служб могут оказаться полезными из-за потенциально содержащихся в них информации, подрывающей доверие к потерпевшему. Так, записи могут показать, что в то время, когда дети якобы подвергались сексуальному насилию, они не только никому не пожаловались, но и вели себя совершенно не так, как можно было бы «ожидать» от подверженного насилию ребенка. Либо записи могут указать на возможного свидетеля защиты. Либо могут быть обнаружены свидетельства того, что потерпевший является неисправимым лгуном. Или же, что как ничто другое идет на пользу защите, вскрывается, что дети уже делали похожие обвинения в прошлом, ложность которых была убедительно доказана.

Получение всего этого материала – процесс весьма непростой. Записи могут оказаться неполными или потерянными. Если, как это было в случае с Джеем, семья не раз меняла район проживания, то необходимые бумаги придется выискивать по административным паутинам нескольких местных органов самоуправления. Кроме того, муниципальные органы за это время могли пережить объединение или реструктуризацию, детские дома могли быть закрыты, либо же их делами и вовсе занимались частные агентства. Полученные данные непременно дадут знать о существовании и других имеющих отношение к делу материалов, таких как учебные, медицинские записи, данные о посещении психолога. Либо же документации, образовавшейся в ходе заседаний семейного суда, с которым связаны свои юридические сложности. Задача собрать все относящиеся к делу материалы на практике может обернуться сущим кошмаром. Когда обвинение доберется до последней, самой маленькой матрешки, перед ними могут оказаться десятки тысяч страниц записей. Если бы обвинение старательно выполняло свои обязанности, то оно тщательно изучило бы все до последней страницы и тщательно бы выбрало, какие именно материалы нужно предоставить, применяя соответствующий критерий, – то есть те материалы, которые способны подорвать доводы обвинения или помочь защите. Но на практике обвинение либо разглашает слишком мало, что приводит к многократным запросам защиты документов, очевидным образом важным для дела, либо же дает слишком много, вываливая на стол всевозможные документы, некоторые из которых действительно могут пригодиться защите, однако по большей части не несут какой-либо существенной информации, а то и вовсе не имеют к делу отношения. В теории при наличии такого рода документов судья должен брать на себя роль вторичного фильтра, тщательно контролирующего процесс разглашения материалов. Порой, однако, наименее мотивированные либо наиболее занятые судьи попросту пропускают все имеющиеся материалы без разбору.

С последним мы и столкнулись в деле Джея. После небольшого ступора в процессе разглашения материалов перед нами оказалась вся необъятная гора полученных обвинением документов. Каждый, казалось, день очередная коробка с ненумерованной, едва читаемой документацией прибывала в контору, к явному смятению младшего клерка, который был вынужден тащить на шесть этажей вверх, где находился торжественно прозванный так Джорджем «Командный пункт». На самом деле это была каморка с крохотным столом, которая теперь была заставлена двухметровыми башнями абы как поставленных друг на друга коробок, где мне предстояло находиться все свободное от судебных заседаний время на протяжении трех месяцев между моим назначением и судом.

Задача была проще некуда: найти, добыть и начистить до блеска каждую крупицу информации, которая поможет нам убедить присяжных, что все эти обвинения – не более чем плод фантазии двух лгунишек. Методично изучая каждое задокументированное взаимодействие детей и государства за последние два десятилетия, я постепенно составил историю отдельных происшествий, которые в суде можно было представить как жизни двух девочек, наполненные обманом и противоречиями.

Каждый случай, когда одна из девочек рассказывала в школе какую-то небылицу, потчевала приемных родителей байками, отрицала, что взяла из банки печенье, или же делала нечто еще, что можно было представить в суде как доказательство ее лживости, я брал на карандаш. Когда выяснилось, что в семнадцать лет Мишу положили в больницу с острым психическим расстройством, каждый документированный эпизод галлюцинаций, дезориентации или сбивчивости в словах был мною помечен и приобщен к материалам защиты. В другой раз тринадцатилетняя Тамара вылезла из окна спальни в доме своей приемной семьи и провела целую ночь, распивая спиртное в компании взрослого мужчины. Протокол о пропавшем ребенке содержал дурацкое выдуманное имя, которое она инстинктивно сообщила обнаружившей ее полиции, прежде чем во всем созналась, и он также был взят на вооружение.

Ни одна оплошность, ни одно проявление человеческих слабостей, какими бы они мелкими или незначительными ни были, не ускользнули от моего внимания. А их было уйма. Не все из этого должно было быть представлено перед присяжными – судья должен сначала убедиться, что предоставленная «отрицательная характеристика» соответствует утвержденным законом критериям – однако со многим они ознакомились.

Была в записях и самая что ни на есть бомба. Каждая девочка в прошлом уже выдвигала обвинения в сексуальном насилии со стороны других мужчин, несостоятельность которых была доказана. Так, Миша рассказала своему учителю начальных классов о выдуманном соседе, который, по словам девочки, трогал ее в интимных местах. Тамара тоже неоднократно обвиняла в насилии своих приемных родителей. В тринадцать она сообщила школьной медсестре, что занималась сексом с девятнадцатилетним, после чего отрицала это, а затем снова рассказывала об этом подружкам. Как-то раз она притворилась беременной, а потом сказала, что у нее случился выкидыш.

Конечно, все это можно интерпретировать двояко. Возможно, эти две девочки были не заслуживающими доверия выдумщицами, которые с раннего детства только и делали, что врали, чтобы добиться желаемого или привлечь внимание; которых не заботили последствия их лжи для окружающих и которые продолжали врать, будучи подростками и даже спустя время. Но может быть и так, что они были угнетенными, пережившими насилие детьми. Все дети врут, что не брали печенье. И сваливают все на своих братьев и сестер. А также врут о том, куда уходят, будучи подростками. Когда детей самым ужасающим и отвратительным образом с раннего детства насилует собственный отец, они могут попросту сломаться. Они могут начать всячески привлекать внимание, терять самообладание и связь с реальностью кошмара своей жизни. Каждый отдельный случай отклонения в их поведении запросто мог быть объяснен этим изначальным немыслимым и жестоким злоупотреблением их доверием. Все опровергнутые заявления в отношении других мужчин становятся в свете данной версии отголосками того, что сделал с маленькой девочкой ее собственный папа.

Моей задачей было найти, добыть и начистить до блеска каждую крупицу информации, которая поможет убедить присяжных, что все обвинения – не более, чем плод фантазии двух лгунишек.

Но именно первую версию и приходится плести, когда выступаешь на стороне защиты. В этом и состоит вся суть состязательного процесса. У каждой стороны есть своя «позиция по делу». Наша заключалась в том, что Джей был хорошим отцом, который делал все, что было в его силах, живя с пьющей женой и двумя лживыми, испорченными детьми. И каждая нить доказательств должна была быть скручена и вплетена так, чтобы в точности соответствовать этой теории. Раздувая каждый изъян в позиции своего оппонента, мы аккуратно оправдываем любую слабую сторону в своей. Когда какие-то доказательства противоречат твоей позиции, у тебя есть два варианта: растоптать их в ходе перекрестного допроса или попытаться законным путем скрыть его от присяжных.