Потерпевшие и обвиняемые

Мы скрываем от потерпевших один маленький грязный секрет: наибольший стресс и расстройство приносят не те аспекты уголовного процесса, что возникают случайно по ходу его развития, а заложенные самой системой состязательного правосудия, которая стравливает государство с подсудимым. И подобная динамика заслуживает более подробного рассмотрения. Потому что на удочку лозунгов про то, что жертва ставится на первое место, непременно попадутся ранимые люди, верящие, что источник подобной психологической травмы можно будет без труда контролировать. И лживые политики вовсю потворствуют подобным заблуждениям, а то и вовсе стремятся абы как их реализовать, не отдавая себе отчет о том, какой вред они тем самым причиняют.

Проблемы начинаются тогда, когда государство присваивает себе право разбираться в споре, который для человека носит сугубо личный характер. Начиная с этого момента судьба жертвы оказывается в тесной связи с государством, хотя, как мы с вами уже видели, эти отношения далеко не равноправны. Потерпевшего официально исключают из судебного разбирательства: дело называют «Государство против Джонса», а не «Смит против Джонса». Именно государство принимает решение, начинать или нет судебный процесс, определяет его условия, а также в любой момент, не говоря никому ни слова, может молча выпустить ему две пули в спину и закопать на заднем дворе. Жертва преступления теперь больше не жертва – она, говоря формальным нейтральным судебным языком, теперь истец. Существование и масштабы ее страданий теперь будут ставиться под сомнение, подвергаясь анализу и обсуждениям незнакомцев; ее мучения будут изложены на бумаге, переработанные в приемлемые искусственные показания. Она занимает в процессе одновременно и центральную и второстепенную роль. Ее никто не представляет в суде – барристер обвинения не является «ее барристером»; ей не позволяется наблюдать за всеми предварительными слушаниями, а также за самим судебным разбирательством, пока она не даст свои показания; а ее мнение по поводу того, каким должен быть приговор, никого не интересует. И тем не менее она будет чувствовать на себе личную ответственность за результат судебных разбирательств, будь то победа или поражение. Именно ее показания, как правило, являются ключевыми; она будет вынуждена явиться в суд под страхом тюремного заключения, чтобы их дать. А если подсудимого оправдают, то она будет чувствовать в этом и свою вину. Не важно, сколько раз я или любой другой адвокат обвинения заверят ее, что оправдательный вердикт не означает, будто присяжные ей не поверили, – зачастую подобное решение является следствием других слабых мест или несоответствий в версии обвинения – по ее глазам, как я видел это у сотен других ей подобных, я пойму, что она мне не верит.

– Порог для вынесения обвинительного вердикта невероятно высокий, – пытаюсь я утешить потерпевшую после оправдания ее предполагаемого преследователя. – Он не является следствием какой-то вашей вины, а целиком лежит на ответственности обвинения – то есть нас.

Проблемы начинаются тогда, когда государство присваивает себе право разбираться в споре, который для человека носит сугубо личный характер.

Стоит, однако, этим словам сорваться с моих губ, как тут же становится понятно, что она в них не верит. Мои увещевания не помогут обрести ей душевный покой или же просто спокойно уснуть. Я просто балабол в парике, который не смог поймать истязателя. Но этим все не ограничивается. Будучи привязана к государству, жертва оказывается вынуждена играть по его правилам, в основе которых лежит забота о личной свободе каждого человека. Во власти государства при признании подсудимого виновным лишить его свободы на любой срок вплоть до пожизненного заключения. Наибольшему риску, таким образом, оказывается подвержен обвиняемый, отсюда и рождаются такие понятия, как бремя и стандарт доказывания. В отличие от гражданского суда, где на кону лишь деньги и на заявителя возлагается обязанность доказать свою правоту «посредством более веских аргументов», вероятность лишения свободы возлагает куда более высокие требования на обвинителя по уголовным делам. Он должен доказать свою – и истца – версию так, чтобы она не вызывала ни малейших сомнений. Подсудимому же ничего доказывать не надо. Мы все пришли к соглашению, что уж лучше отпускать на свободу виновных, чем сажать невиновных. Вот почему, когда мы знаем, что один из двух людей совершил преступление, однако не можем с уверенностью определить, кто именно, мы освобождаем обоих, а не сажаем их вдвоем в тюрьму, чтобы гарантированно наказать нужного человека. Потерпевший должен разделить это бремя и его последствия из уважения к нашим фундаментальным принципам. К сожалению, это неизбежно будет приводить к тому, что истинные жертвы преступлений будут покидать зал суда с чувством, что им было отказано в правосудии. Что суд вынес ошибочное решение. Вместе с тем – если не считать тех дел, в которых обвинение недобросовестно выполнило свою работу, – единственным вариантом улучшения ситуации стало бы ущемление прав обвиняемого. Что неизменно привело бы к росту ошибочно осужденных людей.

Подобная игра с нулевой суммой наблюдается и в состязательном процессе. Адвокат защиты, клиент которого сообщил ему о своей невиновности, будет на каждом шагу пытаться подорвать доверие к доказательствам обвинения, а значит, и к самому истцу. Его честность, точность его слов и добропорядочность будут ставиться под вопрос. Если его показания хоть немного разойдутся с другими имеющимися в деле доказательствами, то его непременно обвинят в ненадежности, а то и вовсе во лжи. Если же его показания будут полностью соответствовать показаниям других, то это исключительно от того, что он вступил в сговор со свидетелями. Если он оговорится либо будет пойман на противоречии самому себе, то это будет преподнесено присяжным как убедительное доказательство того, что на его свидетельские показания не стоит полагаться. Если он разразится слезами, то это будут крокодиловы слезы – циничное представление для присяжных. Именно эта часть судебного процесса по понятным причинам вызывает наибольший страх у свидетелей. И именно после этого барристеров защиты распекают в прессе, когда их виновные клиенты получают срок, а их предыдущие перекрестные допросы смятенных потерпевших называются циничными попытками их клиентов избежать правосудия за свои чудовищные деяния. Однако, пускай зачастую свидетели и говорят чистую правду, а обвиняемый врет, как последний мерзавец, иногда ложь все-таки исходит и из свидетельских уст. Либо же они просто могут ошибаться, будучи искренне уверены в своей правоте. Если попытаться улучшить жизнь свидетелям, смягчив острые края состязательного процесса, то подобные ошибки или ложь не будут выявлены. И, как результат, невиновные люди будут отправлены за решетку.

Существуют, разумеется, допустимые границы дозволенного, когда дело касается сомнений в словах свидетелей или тем более потерпевших. Вопросы должны иметь прямое отношение к делу. Как закон, так и профессиональная этика запрещают адвокатам задавать вопросы или выбирать линии поведения, призванные унизить свидетеля или поставить его в неловкое положение. Особенно ранимые свидетели имеют право на «особые меры», которые позволяют им давать в суде показания из-за ширмы либо же, как это допускается в определенных ситуациях, по видеосвязи. В делах о сексуальном насилии обвиняемые лишены права самостоятельно устраивать потерпевшим перекрестный допрос: даже если они сами представляют себя в суде, перекрестный допрос будет проводить специально приставленный для этого адвокат. Если же выйти за рамки этих ограничений и вообще не предоставлять обвиняемому возможности оспаривать показания истца, мы помешаем ему оспорить версию обвинения. Может показаться, что я немного переусердствовал со словами, пытаясь выразить совершенно простой аргумент, однако, боюсь, эта очевидная истина была предана забвению, если и вовсе окончательно не позабыта в стремлении «поставить жертву на первое место». Единственным способом удостовериться в показаниях свидетеля порой становится напористый перекрестный допрос со стороны адвоката защиты. Именно в ходе этих судебных перепалок испуганные свидетели начинают паниковать, путаться в собственной лжи, и перед присяжными начинает открываться истина. Если бы – а такие предложения поступают регулярно – определенные, имеющие отношение к делу вопросы были запрещены в особенно деликатных случаях, чтобы уберечь потерпевшего от лишнего стресса, то обвиняемый был бы лишен возможности подвергнуть доказательства обвинения с тем же напором, с каким его собственные показания, без всякого сомнения, будут оспорены барристером обвинения. Равновесие пошатнется, и ключевые доказательства защиты, способные перевесить чашу весов в пользу оправдательного вердикта, могут так и не всплыть в показаниях.

Единственным способом удостовериться в показаниях свидетеля порой становится напористый перекрестный допрос со стороны адвоката защиты.

Наглядной иллюстрацией этого столкновения интересов стало дело профессионального футболиста Чеда Эванса, которое широко освещалось газетами в 2016 году. Будучи изначально осужденным за изнасилование, он был оправдан по результатам апелляции, когда появились новые данные, касающиеся сексуального поведения потерпевшей в прошлом. Вопросы о сексуальном прошлом потерпевшего допускаются только в строго определенных обстоятельствах, утвержденных законом 1999 года (23), и только в случае, когда непредоставление этих данных может привести к вынесению присяжными «ненадежного решения». Апелляционный суд постановил, что, в соответствии с исключительными обстоятельствами дела, следует дать разрешение на разглашение данных материалов и на подобные вопросы к потерпевшей. СМИ, обычные люди и политики в один голос принялись вопить о том, что данное решение является опаснейшим прецедентом, позволяющим беспричинно травить женщин вопросами о не имеющих никакого отношения к делу сведениях об их половой жизни с единственной целью – дискредитировать их в глазах присяжных. Стоит ли говорить, что подобные заявления были совершенно необоснованными. Данные жалобы поступали исключительно от людей, не понимающих базовые принципы права, а также причины его применения подобным образом в данном конкретном случае. Им, впрочем, и не хотелось в чем бы то ни было разбираться. Они увидели жертву, которая перенесла (без всякого сомнения) неприятный опыт, связанный с вмешательством в ее интимную жизнь в ходе судебных разбирательств по обвинениям в сексуальном насилии, и решили, что с этим нужно что-то делать. Это что-то, с точки зрения парламентария-лейбориста Гарриеты Герман, означало запретить обвиняемому даже ходатайствовать о приобщении к делу данных о прошлой половой жизни потерпевшей, что было предложено в качестве поправки к Биллю о правах в 2017 году (24). Ей даже не пришло в голову задаться вопросом, почему закон позволяет приобщение таких доказательств к делу в определенных обстоятельствах. Она ни на секунду не задумалась, например, что некоторые из самых зловещих дел связаны с обвинениями в сексуальном насилии со стороны очень маленьких детей, которым в прошлом уже доводилось становиться жертвами подобного насилия. Когда натерпевшаяся от жизни, запутавшаяся семилетняя девочка обвиняет своего учителя, рассказывая настолько ужасные подробности, которые могли быть почерпнуты лишь из собственного сексуального опыта, обвинение сообщит присяжным, что показания ребенка должны быть правдой: откуда иначе настолько юному ребенку так много знать? Если же этот ребенок в пять лет подвергся ужасному сексуальному насилию со стороны своего дяди, то у невиновного учителя был бы на это ответ. Закон же, предлагаемый Герман, лишил бы учителя возможности попросить суд принять данные жизненно важные материалы в качестве доказательства. Покой потерпевшего имел бы первостепенную важность. Возможное влияние на справедливость судебного процесса для обвиняемого, а также существенный риск ошибочного осуждения попросту не имели бы никакого значения.

Боюсь, это прекрасно отражает дух времени. Многое из того, что было создано в последние годы для облегчения жизни свидетелям – в частности, обучающие программы для адвокатов, которым предстоит допрашивать детей или свидетелей с задержкой развития, – было совершенно уместным и гуманным. Но когда желание поставить жертву на первое место приводит к нарушению баланса в состязательном процессе в пользу истца, лишая обвиняемого законных прав, я начинаю беспокоиться. Чтобы разобраться с подобными случаями, проще всего, как мне кажется, попробовать поставить себя на место подсудимого. На какие ограничения, касающиеся строящейся вами защиты, вы бы согласились в целях упрощения судебного разбирательства для вашего обвинителя? Проблема в том, что в подобных спорах всегда главенствует предположение, что со мной такого уж точно не случится.