Потерпевший и прокуратура

– Давайте же проясним, – заворчал на меня судья, схватившись руками за голову. Выпучив глаза, я обменялся взглядами со своим коллегой-оппонентом, разместившимся по другую сторону стола. Он ухмыльнулся, откинулся на спинку стула и принялся не спеша осматривать убранство кабинета судьи. Мы с ним прекрасно понимали, к чему все идет.

Когда попадаешь в кабинет судьи, ощущения довольно необычные: ты словно оказываешься за кулисами в театре. Все актеры снимают свои парики, градус официоза заметно падает – «Ваша честь» становится просто судьей – и все вопросы обсуждаются в более непринужденной атмосфере. Одни судьи приглашают к себе в кабинет лишь в исключительных ситуациях и по строго официальному поводу, когда барристер должен конфиденциально уведомить его о чем-то, не подлежащем публичному разглашению: например, о том, что осужденный пошел на сделку со следствием, и судья должен учесть это при вынесении приговора. Другие судьи то и дело приглашают барристеров, чтобы посплетничать, обсудить результаты футбольных матчей либо, как это было в данном случае, чтобы с глазу на глаз с ними переговорить.

– Подсудимый признал вину по двум серьезным обвинениям в применении насилия. Мы же сегодня собрались, чтобы провести слушание о куда менее значительном обвинении в том, что подсудимый, сломав одному потерпевшему челюсть, а второму руку – в чем он полностью признал свою вину, – еще и укусил кого-то в ходе потасовки, оставив крошечный шрам, который я даже не вижу на этих гребаных фотографиях.

Когда попадаешь в кабинет судьи, ощущения довольно необычные: ты словно оказываешься за кулисами в театре.

Судья поднял голову и швырнул неугодные фотографии в мою сторону. Суть он уловил правильно. У подсудимого, которого звали Райан, была богатая история применения насилия без лишних слов в отношении других мужчин, посмевших завести разговор с его девушкой. Одним из таких мужчин был двадцатидвухлетний Самюэль, однажды ночью допустивший такую вольность в местном баре. После не заставивших себя долго ждать двух апперкотов и трех ударов с ноги Самюэль держался за свою размозженную челюсть, а отважно вступившийся за него приятель по имени Колин валялся на полу со сломанной рукой. Райан благоразумно признал вину по двум эпизодам причинения тяжких телесных повреждений в самом начале судебных разбирательств. Чего он не собирался признавать, однако, – и из-за чего мы все в тот день и собрались в суде, – так это того, что, когда их стычка перетекла на улицу, а затем в сточную канаву, Райан умышленно укусил Колина за руку, оставив крошечную рану в один сантиметр, по которой были предъявлены отдельные обвинения в причинении телесных повреждений.

Судья все продолжал свой монолог:

– Теперь же вы заявляете мне, что вышеупомянутый укушенный явился сегодня в суд, даже не зная того факта, что подсудимому были предъявлены обвинения за этот укус.

Я кивнул головой:

– Да, судья. Он пришел, так как ему по ошибке сказали, будто подсудимый отрицает, что сломал другому потерпевшему руку.

Судья махнул рукой, чтобы я его не перебивал.

– И этот свидетель первым делом сказал, что даже не уверен, специально ли тот его укусил.

Я снова кивнул.

– После чего он недвусмысленно дал вам понять, что никак не заинтересован в том, чтобы доводить обвинения по этому банальному, не имевшему никаких последствий и никак не доказуемому укусу до суда.

Я кивнул.

– А Королевская уголовная прокуратура при этом все равно настаивает, чтобы этот человек встал за свидетельскую трибуну и мы провели трехдневные слушания, которые будут стоить налогоплательщикам несколько тысяч фунтов, рассматривая обвинения, которые никак не скажутся на окончательном приговоре?

Я закивал, сжимая в руках свой парик. Чего я не мог сказать вслух, однако пытался дать понять своими робкими ухмылками, кивками и поддакиванием на протяжении всего его монолога, так это то, что в точности то же самое трижды – в том числе и в тот день – сказал прокурору.

Вызов в суд семерых гражданских свидетелей и трех офицеров полиции на трехдневные судебные разбирательства по делу о причинении телесных повреждений, притом что доказательства этих телесных повреждений весьма скудные, а подсудимый уже признал вину по двум таким же эпизодам, в связи с чем признание его виновным в укусе никак не отразится на приговоре, никоим образом не будет преследовать общественных интересов.

Я даже отправил выдержки из директив по вынесению приговора, чтобы наглядно показать, насколько ничтожно малое влияние «укус» окажет на приговор Райану, даже если мы победим, что не было никоим образом не гарантировано. Я предложил Королевской уголовной прокуратуре поговорить с Колином, объяснить ситуацию и узнать его мнение на этот счет. В ответ на мою с любовью составленную пятистраничную рекомендацию – составленную бесплатно, так как мне подобные вещи никто не оплачивает, – я получил от прокурора жалкую отписку в две строчки: «Дело необходимо довести до суда». Когда я попытался снова, перефразировав свою рекомендацию и вежливо поинтересовавшись, не упустил ли я что-то из виду, применяя критерий интересов общественности, то получил такой же безучастный ответ: «Я не согласен с вашим мнением. Назначайте слушания». Явившись в суд и узнав, что Райан уже сознался в том, что поломал им руку и челюсть, соответственно, Самюэль и Колин сразу же заявили, что больше не хотят никаких разбирательств. Когда я объяснил Колину, что суд назначен по поводу укуса, то он задумчиво ответил:

– Укус? А, ну да. Знаете, не думаю, что он специально.

Тогда я позвонил своему вечному неподатливому противнику снова и в третий раз попытался добиться справедливости. На этот раз, по крайней мере, он сказал все как есть:

– Мы не станем снимать обвинения. Я прочитал ваши рекомендации, и если свидетель на месте, то продолжайте.

Я объяснил – стараясь максимально скрыть нарастающее раздражение в своем голосе, – что не только свидетели не уверены, но и сам Колин согласился с тем, что, в соответствии с версией защиты, это был скорее не укус, а случайно угодившая между зубов рука. Я действительно вынужден крайне настоятельно рекомендовать с этим покончить. То, что он рявкнул мне в ответ, наконец раскрыло причину нашей патовой ситуации:

– Ну а что насчет нашей статистики?

Я не посвящен в детали рабочей статистики Королевской уголовной прокуратуры, однако один адвокат как-то мне поведал, что когда решение снять обвинения принимается непосредственно в день суда, то на внутренний контроль это действует как красная тряпка на быка. Таким образом, даже когда дело обречено, если оно каким-то образом доковыляло до суда, то высшее руководство непременно будет настаивать на том, чтобы его рассмотрели с вынужденным вынесением присяжными или судьей оправдательного приговора.

Так мы и оказались в кабинете судьи в безвыходном положении – никто из присутствующих в суде, и уж тем более потерпевшие, не считал, что в разбирательствах есть хоть какой-то смысл, однако наши руки были связаны не вылезающим из своего кабинета чиновником, переживающим за свою статистику. Бранные слова, полившиеся из уст судьи, когда я упомянул о промелькнувшем в моем разговоре с Королевской прокуратурой слове «статистика», были совершенно неподобающими для его статуса, однако более чем уместными. Это было наглядной иллюстрацией конфликта интересов прокуратуры и потерпевшего, чье дело рассматривается. В то время как желание потерпевшего и государства, как правило, совпадают – оба, например, обычно ждут обвинительного приговора, – у государства имеются также и свои интересы, и некоторые из них идут вразрез с желаниями потерпевшего.

У потерпевшего и государства интересы совпадают – они оба ждут обвинительного приговора.

Так, из-за ограниченности ресурсов, доводить до суда в конечном счете приходится только те дела, в которых имеется достаточно доказательств для обвинения. Если рассматривать каждое дело независимо от убедительности имеющихся доказательств, то это станет медвежьей услугой не только для налогоплательщиков, но и для других потерпевших, чьи более убедительные дела зависнут в перегруженной судебной системе. Кроме того, было бы попросту несправедливо по отношению к обвиняемым со стороны государства злоупотреблять своей властью и начинать спорные судебные разбирательства на основании ничтожных или совершенно не заслуживающих доверия доказательств, основываясь лишь на уверенности предполагаемого потерпевшего. Более того, интересы общественности требуют прекращения судебного преследования по определенным делам даже в случае наличия подкрепляющих доказательств – например, в некоторых душещипательных делах по факту эвтаназии либо делах, в которых судебное преследование было жестокостью из-за слишком слабого состояния обвиняемого. Все эти соображения в полной мере отображены в кодексе Королевской уголовной прокуратуры, о котором мы с вами уже говорили ранее, обсуждая критерии доведения дел до суда. Имеются ли реалистичные перспективы осуждения обвиняемого? Будет ли судебное разбирательство в интересах общественности, если учесть, помимо прочего, также интересы и пожелания потерпевшего? Интересы и пожелания, следует отметить, – это не синонимы. Различие отчетливо заметно в делах о бытовом насилии: прокуратура частенько доводит судебное преследование до конца, невзирая на все попытки потерпевшей, когда ее (а это чаще всего «ее») склонная к манипуляциям вторая половинка начинает дергать за ниточки, чтобы та забрала свое заявление. Защищая интересы этих беззащитных жертв постоянного домашнего насилия, прокуратуре порой требуется привлекать их к сотрудничеству со следствием, даже если те не выражают никакого интереса участвовать в судебных разбирательствах. Однако в других случаях – таких, как в деле Колина – сложно увидеть выполнение требований кодекса Королевской прокуратуры. «А что насчет нашей статистики?» – все звучит у меня в голове вот уже несколько лет подряд эта чуть ли не государственная тайна, ненароком раскрытая закоренелым бюрократом, загнанным в угол.

Потому мы видим – как в обычных делах, из которых состоит моя повседневная работа, так и в более громких, о которых пишут в газетах, – что прокуратура принимает свои решения с учетом также и третьего, не указанного в кодексе фактора: критерия интересов прокуратуры. Какой выбор упростит жизнь Королевской уголовной прокуратуре в свете резкой критики со стороны СМИ и централизованных плановых показателей? И хотя случаи вроде дела Колина не являются чем-то новым, особенно ярко влияние этого «чужеродного» фактора было продемонстрировано наблюдаемым в последнее время всплеском дел в отношении сексуального насилия, совершенного в прошлом. Нетрудно понять, как именно мы к этому пришли. Всерьез рассмотреть поступившие обвинения, тщательно их расследовать и начать судебное преследование в случае удовлетворения соответствующих критериев – вот основные обязательства прокуратуры перед общественностью. На протяжении двадцатого века, однако, эти обязательства, как мы видели, слишком часто не выполнялись. Пострадавшим – многим возможным жертвам самых чудовищных случаев сексуального насилия, выдвигавших обвинения против высокопоставленных публичных персон, – слишком часто отказывали в правосудии. Ситуация, очевидно, требовала срочного исправления. Одним из нововведений, преследующим эту цель, стало предоставляемое прокуратурой право потерпевшего требовать пересмотра обстоятельств его дела в случае, если было принято решение не выдвигать обвинения, либо приостановить уголовное преследование. Аналогичное право имеется у потерпевших и в отношении полиции, когда та принимает решение не передавать дело в прокуратуру. Очевидно, что это в интересах жертв преступлений. Будучи человеком, наиболее пострадавшим из-за решения не доводить дело до суда, потерпевший совершенно логично должен иметь право требовать повторного изучения дела другим юристом прокуратуры.

Пострадавшим, которые выдвигали обвинения против высокопоставленных персон, очень часто отказывали в правосудии.

Проблема в том, что если за осознанные решения не привлекать к ответственности, то случаи судебного преследования по делам, в которых критерии привлечения к ответственности не выполняются, никак не контролируются. Страдающее от нехватки персонала и страшно опасающееся упустить очередного Джимми Сэвила отделение Королевской уголовной прокуратуры по изнасилованиям и серьезным преступлениям на сексуальной почве (RASSO), созданное в 2013 году с целью профессионального уголовного расследования по обвинениям в сексуальном насилии, слишком усердно пытается компенсировать ошибки прошлого, отдавая под суд дела, в которых доказательствами и не пахнет. Проведенный в 2016 году анализ показал, что RASSO неправильно применяло критерий доказуемости еще чаще, чем обычные юристы прокуратуры. Дела, по которым не было каких-либо реальных перспектив осуждения обвиняемого, ошибочно отдавались в суд, а затем ошибочно пересматривались. У опрошенных судей, полицейских и барристеров сложилось впечатление «значительного давления на прокуратуру, обусловленного требованием улучшить показатели эффективности и количество рассматриваемых дел, которое порой приводит к уголовному преследованию по делам, в которых вероятность обвинительного приговора по результатам суда крайне мала» (20). В ходе исследования проблемы была нарисована до боли знакомая адвокатам картина дела со слабой доказательной базой, по которому ошибочно выдвигаются обвинения и при повторном рассмотрении которого юристы прокуратуры оказываются не в состоянии принять разумное решение о его закрытии. В других случаях «решение по делу в стремлении выполнения плановых показателей принимается слишком поспешно, однако при последующем более внимательном изучении деталей дела оно закрывается».

Я искренне сочувствую прокуратуре. Надо понимать, что на нее оказывается огромнейшее давление. Показательной является шумиха, бушевавшая в СМИ в 2014 году в отношении лорда Гревиля Яннера. Когда генеральный прокурор постановил, что судебное преследование восьмидесятисемилетнего лейбориста с деменцией по обвинениям в сексуальном насилии в прошлом не в интересах общественности, СМИ словно с цепи сорвались. Причем совершенно неуместно. Если серьезные ошибки и были допущены прокуратурой в 1990-х и 2000-х годах, то, когда Яннер ошибочно, по мнению независимого эксперта (21), избежал уголовного преследования, на дворе был 2014 год и ситуация была кардинально другой. Страдающий от деменции и единогласно признанный четырьмя психиатрами «не способным быть призванным к ответу», Яннер попросту не мог пойти под суд в привычном нам смысле. С точки зрения права он попросту не мог быть осужден. Единственное, что могло произойти, так это так называемое «слушание по фактам», в котором вместо установления виновности подсудимого выясняется обоснованность предъявленных ему обвинений и по результатам которого единственным возможным вердиктом было бы «полное освобождение» – то есть никакого реального приговора. Таким образом, генеральный прокурор постановил, что начинать ресурсозатратный, длительный судебный процесс в отношении ничего не соображающего старика, которому под девяносто, и подвергать потерпевших ненужному стрессу – не в интересах общественности (22). В ответ на это всевозможные комментаторы и борцы, из которых мало кто был толком знаком с законом или фактами, принялись возмущаться, настойчиво требуя отставки генерального прокурора за то, что тот «подвел жертв», пока решение не было изменено (и судебным разбирательствам помешала лишь скоропостижная смерть Яннера). Теперь представьте себя на месте юриста прокуратуры, ставшего свидетелем той травли, которой подвергли генерального прокурора за принятое им непростое решение – а оно было совершенно правильным и разумным – не начинать судебные разбирательства по громкому делу о сексуальном насилии. И у вас на столе лежат в ожидании пересмотра обвинения в сексуальном насилии в прошлом, которые не особо удовлетворяют критерию доказуемости. Учитывая все известные факторы, станете ли вы высовывать свою голову и подписываться под решением закрыть дело? Примените ли вы добросовестно имеющиеся критерии, рискуя поднять очередную волну негодования? Или же вы ослабите хватку и решите, что дело, пожалуй, безнадежное, однако… почему бы не представить его присяжным? Пускай они и решают. Многие из юристов прокуратуры, с которыми мне доводилось работать, сделали бы первое. Это отважные и принципиальные люди, которые осознают, что кодекс существует не просто так. Будет, однако, немало и таких – о чем свидетельствует приведенная в докладе статистика, – которые отдадут предпочтение второму сценарию. Решат отгородить себя от возможных нападок СМИ. К тому же никогда не знаешь наверняка – присяжные ведь могут вынести и обвинительный вердикт. Я прекрасно понимаю, что соблазн велик. Когда снимаю свой парик и сажусь на суде рядом со свидетелем, чтобы сообщить о закрытии дела, то испытываю неописуемый ужас. Быть лицом к лицу с жертвой ошибки, совершенной системой, силясь при этом найти слова, чтобы сказать: «Прости, но тебе в правосудии отказано» – это, пожалуй, одна из самых тяжелых составляющих нашей работы. Но я хотя бы могу совершенно искренне – пускай и несколько изворотливо – снять с себя какую-либо вину, указав на решение, вынесенное судьей или присяжными, либо же на утерянные каким-то безликим и безымянным полицейским доказательства. Судья избавила меня от необходимости смотреть в глаза потерпевшим и говорить им: «Я понял, как вам мучительно. Я услышал вашу историю. И подобно многим другим профессионалам до меня, кому вы доверились, я принимаю решение ничего по этому поводу не делать». Подобная ежедневная ноша на плечах работников прокуратуры порой, должно быть, оказывается просто непосильной.

Когда снимаю свой парик и сажусь на суде рядом со свидетелем, чтобы сообщить о закрытии дела, то испытываю неописуемый ужас. Быть лицом к лицу с жертвой системой ошибки – это одна из самых тяжелых составляющих нашей работы.

Вместе с тем рассмотрение дел со слабой доказательной базой чревато куда более неприятными последствиями. Судебные разбирательства по обвинениям в сексуальном насилии – дело крайне непростое и неблагодарное. Они зачастую усложняются самыми взрывоопасными элементами судебного спектра: чрезвычайно серьезными и неприятными обвинениями; как правило, скудными доказательствами, помимо слов потерпевшего; сами потерпевшие могут быть крайне ранимыми и потрепанными жизнью людьми, чья биография, медицинская история и прошлые судимости могут значительно пошатнуть веру в их показания. Подобные случаи, как правило, неизменно привлекают внимание СМИ. Кроме того, все помнят, что в прошлом государство слишком часто не реагировало в подобных случаях, поэтому приходится иметь дело с огромным давлением общественности, жаждущей некой исторической справедливости. По всем этим причинам чрезвычайно важно, чтобы только жизнеспособные дела доходили до суда. Предоставление потерпевшему «возможности оказаться в суде» – это не какой-то там абстрактный административной процесс. Людей, возможно переживших в детстве сексуальное насилие, ждут годы бесконечно откладываемых слушаний. Им придется заново пережить – теперь уже на всеобщем обозрении – свои былые страдания, о которых они надеялись навсегда позабыть. Они, а также их близкие, будут подвергнуты перекрестным допросам, затрагивающим самые интимные аспекты их личной и половой жизни. Родственники будут стравлены между собой, семьи будут разрушены без надежды на воссоединение. Жгучая боль от оправдательного приговора, сколько бы раз вы ни пытались заверить в обратном, может на всю жизнь стать «свидетельством» того, что жертве не поверили.

Судебные разбирательства по обвинениям в сексуальном насилии – дело крайне непростое и неблагодарное.

Подобное может быть оправдано – с точки зрения основ человеческой морали, равно как и здравого смысла, – только когда существуют реальные перспективы того, что государству удастся доказать вину подсудимого. Любые доводы, которые отрицают первоочередность этого фактора, являются липой. В противном случае потерпевший превращается в инструмент достижения совершенно иной цели, для которой уголовные суды не были задуманы и для которой они совершенно не подходят. Так, уголовные суды не предназначены, например, для очищения души или предоставления жертве возможности выступить в суде, поставить точку. Если подобное случится само собой по ходу судебного разбирательства, то это только к лучшему, однако опыт показывает, что куда с большей вероятностью переполняющие потерпевшего по окончании дачи показаний эмоции принесут ему либо облегчение, либо сожаление, но уж точно не станут поводом для торжества. Зал суда – это не кабинет психотерапевта. Перекрестный допрос – не психотерапия. Точно так же не предназначены суды и для создания статистики, угодной высшему руководству Королевской уголовной прокуратуры или политикам, преследующим какие-то свои интересы, которые ставятся ими выше независимости прокуратуры. Суды не должны быть переполнены неразрешимыми делами, только чтобы дать вечно настроенным против подсудимых СМИ представление, насколько серьезно мы относимся к подобного рода вещам. Наплыв дел со слабой доказательной базой уж точно не сможет повысить количество обвинительных приговоров. У судов должна быть одна-единственная конечная цель – проверять предъявленные государством обвинения. Только для этого судебная система и была создана. Она контролирует достоверность доказательств, приводимых государством в поддержку своей версии, и задает лицам, устанавливающим вопросы факта, один-единственный вопрос: уверены ли вы в вине подсудимого? Если обвинение считает, что вероятность признания подсудимого виновным ничтожно мала либо же что судебное преследование противоречит общественным интересам, то эти факторы должны перевесить любую другую аргументацию. И хотя я никоим образом не ожидаю, что подобная правда будет сообщаться обвинителями потерпевшим в столь строгой форме, но я все-таки считаю, что необходимо эту правду признавать и действовать, исходя из нее, а не пытаться найти компромисс – в первую очередь это касается наших законодателей. Работа обвинителя, как сказал мне однажды мой мудрый коллега, не в том, чтобы пользоваться популярностью. И уж точно, говоря словами еще более мудрого судьи, она не в достижении мудацких чиновничьих плановых показателей.

Уголовные суды не предназначены, например, для очищения души или предоставления жертве возможности выступить там, поставить точку.

Чтобы выйти из тупика, в котором мы все оказались, судья придумал просто гениальный ход. Он приказал, чтобы прокурор явился в суд и лично объяснил свое решение. Как только эти слова были мной озвучены в телефонную трубку, последовал резкий ответ:

– Слушайте, просто не предоставляйте никаких доказательств. До свидания.

Чего и следовало ожидать. После месяцев утомительных пререканий вразумительные указания наконец последовали. Только понадобилось пригрозить необходимостью покинуть насиженное место в его кабинете и войти в подземелья уголовных судов, дав публичный ответ за свое решение, чтобы этот чинуша поступил так, как того требуют интересы потерпевших и общественности. А ведь подобный случай далеко не исключение. Впрочем, не исключением – как я потом узнал – была и ответная мера судьи.

Людей, подвергшихся в детстве сексуальному насилию, ждут годы бесконечно откладываемых слушаний. Им придется заново пережить свои былые страдания, о которых они надеялись навсегда забыть.

Вскоре после того случая один мой коллега выступал обвинителем по делу о нападении на расовой почве. Подсудимый был уже признан виновным за серию вооруженных ограблений с применением насилия и ожидал вынесения приговора, однако сначала было необходимо разобраться с этими новыми подробностями. В перерывах между ограблениями ювелирных магазинов он врезал своей девушке, назвав ее «белой сукой». Он признал факт нападения. Только вот отрицал, что сказал эти слова. Так как нападения на расовой почве имеют особую важность для статистов Королевской уголовной прокуратуры (несмотря на то что на сам приговор в свете вооруженных ограблений это в данном случае вряд ли бы оказало хоть какое-то влияние), то, как было сказано моему другу, эти обвинения ни за что на свете нельзя снимать. Даже с согласия потерпевшей. Как и в случае с делом Райана: когда багровому от злости судье сообщили о позиции прокуратуры, он потребовал личных объяснений от начальника местного отделения прокуратуры. И опять-таки стоило это требование передать, как чудесным образом было немедленно постановлено, что, возможно – но только возможно, – продолжать уголовное преследование вовсе и не в интересах общественности.