27

Нос за нос

На ночном рейсе из Манилы в Лаоаг было полно крикливых детей. Полет занимал не более часа с четвертью, но из-за детских криков казался длиннее.

– Сегодня что, выходные? – спросил Хуан Диего Дороти, но она ответила, что сегодня четверг. – Уже поздно, завтра в школу! – воскликнул Хуан Диего, он был ошарашен. – Разве эти дети не ходят с утра в школу? – (Он знал заранее, что Дороти только пожмет плечами.)

Даже небрежного пожатия плеч Дороти – такого легкого жеста – было достаточно, чтобы Хуан Диего выпал из настоящего. Даже детские крики не могли удержать его здесь. Почему его так легко (и часто) уносило в прошлое?

Было ли это связано с действием бета-блокаторов, или его пребывание на Филиппинах было иллюзорным, скоротечным?

Дороти говорила что-то о своей склонности больше болтать, когда вокруг дети:

– Так я в основном слышу себя, а не детей, понимаешь?

Но Хуан Диего едва ли слышал Дороти. Разговор с доктором Варгасом в Крус-Роха, пока Варгас зашивал большой и указательный пальцы левой руки Риверы, – хотя этот разговор имел место сорок лет назад, – был более реальным для Хуана Диего, чем монолог Дороти по пути в Лаоаг.

– Ты не любишь детей? – это все, о чем спросил ее Хуан Диего.

После этого он не проронил ни слова до конца полета. Скорее он слышал и помнил, что говорили Варгас, Ривера и Лупе – по поводу швов, тем давним утром в больнице Красного Креста, – чем дискурс-монолог Дороти.

– Я не против, если у людей есть дети, – я имею в виду, у других людей. Если другие взрослые хотят детей, меня это не волнует, – заявила Дороти.

Не совсем в хронологическом порядке она начала лекцию по местной истории; Дороти, должно быть, хотела, чтобы Хуан Диего все-таки что-то знал о том, куда они летят. Но Хуан Диего почти ничего не слышал из того, что рассказывала ему Дороти; он сосредоточился на разговоре в Крус-Роха, который ему следовало бы слушать более внимательно сорок лет назад.

– Господи, jefe, вы сражались на мечах? – спрашивал Варгас хозяина свалки.

– Это был просто резец, – пояснил Ривера. – Сначала я попробовал стамеску – у нее режущая кромка под косым углом, – но со стамеской ничего не получилось.

– Значит, ты сменил резец, – подсказала el jefe Лупе; Хуан Диего это перевел.

– Да, я сменил резец, – подтвердил Ривера. – Проблема была в предмете, над которым я работал, – его не положишь ровно. Его трудно держать за основание – на самом деле у него и нет основания.

– Предмет трудно зафиксировать одной рукой, пока его строгаешь или расщепляешь резцом в другой руке, – объяснила Лупе; Хуан Диего перевел это уточнение.

– Ага, предмет трудно зафиксировать, – согласился хозяин свалки.

– Что это за предмет, jefe? – спросил Хуан Диего.

– Что-то вроде дверной ручки – или задвижки на двери или на окне, – ответил хозяин свалки. – Как-то так.

– Дело мудреное, – сказала Лупе; Хуан Диего перевел и это.

– Ага, – согласился Ривера.

– Вы чуть себе кишки с дерьмом не выпустили, jefe, – сказал Варгас хозяину свалки. – Может, вам лучше не отвлекаться от дел на basurero?

Тогда все засмеялись – Хуан Диего до сих пор слышал этот смех, а Дороти не умолкала. Она рассказывала что-то о северо-западном побережье Лусона. Лаоаг был торговым портом и местом рыбной ловли в десятом и одиннадцатом веках – «заметно китайское влияние», говорила Дороти.

– А потом вторглась Испания со своими делами насчет Марии и Иисуса, твоими старыми друзьями, – сказала Дороти. (Испанцы явились в самом начале шестнадцатого века; они были на Филиппинах более трехсот лет.)

Но Хуан Диего ее не слушал. Другой диалог занимал его, звучавший тогда, в те минуты, когда он мог бы попытаться (должен был) предвидеть нечто впереди, – в те минуты, когда он, может быть, изменил бы ход событий.

Лупе стояла так близко, что могла дотронуться до швов, наблюдая, как Варгас стягивал края ран на большом и указательном пальцах Риверы; Варгас сказал, что может ненароком пришить ее любопытствующее личико к руке el jefe. В этот момент Лупе и спросила Варгаса, что ему известно о львах и бешенстве:

– А львы болеют бешенством? Давай начнем с этого.

Хуан Диего перевел, но Варгас был не из тех, кто готов признаться, что в чем-то он профан.

– Зараженная собака может передать бешенство, когда вирус достигает ее слюнных желез, то есть примерно за неделю или меньше до того, как собака умрет от бешенства, – ответил Варгас.

– Лупе хочет знать о льве, – сказал ему Хуан Диего.

– Инкубационный период у инфицированного человека обычно составляет от трех до семи недель, но у меня были пациенты, у которых болезнь развилась за десять дней, – говорил Варгас, когда Лупе прервала его:

– Скажем, бешеная собака укусила льва – ну, знаешь, такая, как собака крыш или как одна из этих perros del basurero. Тогда лев заразится и заболеет? Что происходит со львом?

– Я уверен, что были такие исследования, – вздохнул доктор Варгас. – Мне нужно посмотреть, какие есть данные по бешенству львов. Большинство людей, которых кусают львы, вроде бы не опасаются бешенства. При укусе льва это не самое главное, о чем следовало бы волноваться, – сказал он Лупе.

Хуан Диего знал, что для пожатия плеч перевода не существует.

Доктор Варгас бинтовал большой и указательный пальцы левой руки Риверы.

– Позаботьтесь, чтобы бинт оставался чистым и сухим, jefe, – говорил Варгас хозяину свалки.

Но Ривера смотрел на Лупе, которая отвернулась; когда Лупе что-то скрывала, el jefe это чувствовал.

Хуану Диего не терпелось возвратиться на Синко-Сеньорес, где «La Maravilla» будет ставить палатки и успокаивать животных. В то время Хуан Диего считал, что у него более важные дела, чем то, о чем думала Лупе. Как все четырнадцатилетние мальчики, Хуан Диего мечтал о геройстве – его вдохновляла «Прогулка по небу». (И конечно, Лупе знала, о чем думает ее брат; она могла читать его мысли.)

Вчетвером они влезли в «фольксваген-жук» Пепе; Пепе отвез детей свалки на Синко-Сеньорес, а потом Риверу – в хижину в Герреро. (El jefe хотел вздремнуть, пока еще действует местная анестезия.)

В машине Пепе сказал детям свалки, что они могут вернуться в приют «Потерянные дети».

– Ваша бывшая комната ждет вас в любое время, – добавил Пепе.

Но сестра Глория отнесла в рождественский магазин подаренную Хуану Диего секс-куклу Гваделупской Девы в натуральную величину. «Дом потерянных детей» уже никогда не будет прежним, подумал Хуан Диего. И если ты оставил приют, то зачем возвращаться? Если ты уходишь, то уходи, подумал Хуан Диего, надо идти вперед, а не возвращаться.

Когда они подъехали к цирку, Ривера расплакался; дети свалки знали, что местная анестезия не прошла, тем не менее хозяин свалки был слишком расстроен и не мог вымолвить ни слова.

– Мы знаем, что ты будешь рад нашему возвращению в Герреро, jefe, – сказала Лупе. – Передай Ривере, мы знаем, что его хижина – эта наша хижина, если нам когда-нибудь понадобится вернуться домой, – сказала Лупе Хуану Диего. – Скажи, что мы тоже скучаем по нему.

Пока Хуан Диего все это говорил, Ривера на пассажирском сиденье продолжал плакать – его широкие плечи вздрагивали.

Просто удивительно, что, когда тебе тринадцать или четырнадцать лет, ты можешь принимать чью-то любовь как должное и при этом (даже когда в тебе нуждаются) чувствовать себя совершенно одиноким. В «Circo de La Maravilla» дети не были брошены, но они перестали доверять друг другу и больше не доверяли никому.

– Удачи тебе в работе над тем, что ты делаешь, – сказал Хуан Диего Ривере, когда хозяин свалки покидал Синко-Сеньорес, чтобы вернуться в Герреро.

– Дело мудреное, – повторила Лупе, словно разговаривая сама с собой.

(После того как «фольксваген-жук» Пепе уехал, ее мог слышать только Хуан Диего, но он не слушал.) Хуан Диего думал о своем собственном мудреном деле. Если уж говорить о смелости Хуана Диего, то проверить это можно было только в главном шатре «Небесной прогулкой» на высоте восьмидесяти футов без сетки. По крайней мере, так сказала Долорес, и Хуан Диего ей поверил. Соледад тренировала его, обучала в палатке для молодых акробаток, но Долорес сказала, что это ничего не значит.

Хуан Диего вспомнил, что ему снилась прогулка по небу – еще до того, как он узнал, что это такое на самом деле, когда они с Лупе еще жили в лачуге Риверы в Герреро. И когда Хуан Диего спросил сестру, что она думает о его сне, в котором он ходит вверх ногами по небесам, она, как всегда, приняла таинственный вид. Все, что он сказал сестре о сне, было: «В жизни иногда наступает момент, когда нужно отпустить то, за что держишься обеими руками».

– Это сон о будущем, – сказала Лупе. – Это сон о смерти, – так она выразилась.

Долорес описала ему решающий момент, когда нужно отпустить руки – обе руки.

– Я никогда не знаю, в чьих руках нахожусь в этот момент, – сказала Долорес. – Может, у этих чудесных Дев волшебные руки? Может быть, в этот момент я в их руках. Не думаю, что тебе стоит об этом думать. Нужно сосредоточиться лишь на своих ногах – на каждом своем шаге. В жизни каждого, я думаю, всегда наступает момент, когда ты должен решить, где твое место. В этот момент ничьи руки тебя не держат. В этот момент все ходят по небу. Может быть, все великие решения принимаются без сетки, – сказала Хуану Диего Долорес, сама Дива цирка. – В жизни каждого наступает момент, когда ты должен больше ни за что не держаться.

На следующее утро после поездки «Circo de La Maravilla» спал допоздна – во всяком случае, «допоздна» для цирка. Хуан Диего рассчитывал встать пораньше, но встать раньше собак проблематично. Хуан Диего попытался выскользнуть из собачьей палатки, не вызвав подозрений; естественно, любая собака, которая не спала, захотела бы выскочить с ним.

Хуан Диего встал так рано, что его услышала только Пастора; она уже проснулась и расхаживала туда-сюда. Конечно, овчарка не понимала, почему Хуан Диего не взял ее с собой, когда выходил из палатки. Вероятно, это Пастора и разбудила Лупе, после того как Хуан Диего ушел.

На аллее с палатками труппы никого не было. Хуан Диего высматривал Долорес; она вставала рано ради пробежек. В последнее время, похоже, она бегала слишком много или слишком интенсивно; иногда по утрам ее тошнило. Хотя ему нравились длинные ноги Долорес, Хуан Диего не одобрял ее безумного бега. Какому хромому мальчику нравится бег? И даже если ты любишь бегать, зачем бежать, пока тебя не стошнит?

Но Долорес относилась к тренировкам серьезно. Она бегала и пила много воды. Она считала, что необходимо и то и другое, дабы ноги не сводило судорогой. Долорес говорила, мол, не хотелось бы, чтобы такое случилось во время «Небесной прогулки» – на высоте восьмидесяти футов, когда только ступня в веревочной петле удерживает тебя на горизонтальной лестнице.

Хуан Диего тешил себя мыслью, что ни одна из девушек акробатической труппы не готова заменить Долорес в качестве Дивы цирка; Хуан Диего считал, что после Долорес он лучший небоходец в «La Maravilla» – хотя бы на высоте двенадцати футов.

Но совсем другое дело – в главном шатре. Под его купол все воздушные гимнасты взбирались по канату с узлами. Узлы на толстой веревке были расположены так, чтобы служить опорой для рук и ног, – этими узлами пользовались и Долорес, и сексуально озабоченная аргентинская пара.

Для Хуана Диего подниматься по такому канату не было проблемой; у него была крепкая хватка (он, вероятно, весил примерно столько же, сколько Долорес), его руки могли легко дотянуться до следующего верхнего узла, и его здоровая нога могла надежно опираться на нижний узел. Он подтягивался все выше и выше; взбираться по канату – это как разминка, но Хуан Диего сосредоточенно смотрел перед собой – только вверх. Вверху, под куполом шатра, он видел лестницу с веревочными петлями – с каждым его подтягиванием лестница становилась все ближе.

Но подъем на восемьдесят футов – это долго (рывок за рывком, от узла к узлу), и проблема была в том, что Хуан Диего не осмеливался посмотреть вниз. Он не спускал глаз с веревочных перекладин лестницы для прогулок по небу; он сосредоточил внимание на верхней точке купольного свода, которая медленно приближалась с каждым рывком.

– У тебя другое будущее! – услышал он голос Лупе, говорившей ему эти слова и прежде.

Хуан Диего знал, что лучше не смотреть вниз – он продолжал подниматься. Он уже был почти наверху, он миновал площадки для воздушных гимнастов. Он мог бы дотянуться до трапеций, но для этого надо было отпустить веревку, а он не отпустил бы ее – даже одной рукой.

Он миновал и прожектора, почти не заметив их, потому что свет был выключен. Но он невольно отметил, что лампы в направленных вверх прожекторах не горят. Прожектора должны были освещать небоходца, но также и веревочные перекладины самым ярким светом.

– Не смотри вниз, ни в коем случае не смотри вниз, – услышал Хуан Диего голос Долорес.

Должно быть, она закончила пробежку, потому что он слышал, как ее рвет. Хуан Диего не посмотрел вниз, но голос Долорес заставил его остановиться; мышцы его рук ныли от напряжения, но он чувствовал себя сильным. И он был почти у цели.

– Другое будущее! Другое будущее! Другое будущее! – кричала ему Лупе.

Долорес по-прежнему рвало. Хуан Диего понял, что они были его единственными зрителями.

– Тебе нельзя было останавливаться, – с трудом выговорила Долорес. – Тебе надо перебраться с каната на лестницу, а для этого – выпустить канат, и ты не должен задумываться об этом.

Это означало, что ему надо было отпустить одну руку, а потом другую, то есть проделать это дважды.

Об этом ему никто не говорил. Ни Соледад, ни Долорес не думали, что он уже готов к этому трюку. Хуан Диего понял, что не может выпустить канат – даже одной рукой. Он просто замер, вцепившись в толстую веревку и чувствуя, как она качается.

– Спускайся, – сказала Долорес. – Не у всех хватит смелости на этот трюк. Я уверена, что у тебя хватит смелости на многое другое.

– У тебя другое будущее, – более спокойно повторила Лупе.

Хуан Диего спустился по канату, ни разу не глянув вниз. Когда его ноги коснулись земли, он был удивлен, увидев, что он и Лупе одни в огромном шатре.

– Куда делась Долорес? – спросил Хуан Диего.

Лупе говорила прежде ужасные вещи о Долорес: «Пусть укротитель львов обрюхатит ее!» (На самом деле Игнасио так и сделал.) «Это ее единственное будущее!» – говорила Лупе, но теперь она сожалела о своих словах. У Долорес недавно начались первые месячные; может, львы и не знали, когда у Долорес началась менструация, но Игнасио знал.

Долорес бегала, чтобы избавиться от плода – месячные у нее прекратились, – но она не могла бежать достаточно быстро, чтобы случился выкидыш. У Долорес был токсикоз, из-за чего ее и тошнило.

Когда Лупе сообщила все это Хуану Диего, он спросил, не Долорес ли рассказала ей о себе, но Долорес ничего подобного не говорила. Лупе пришлось просто прочесть ее мысли.

В то утро, перед тем как покинуть шатер, Дива цирка Долорес, убедившись, что Хуан Диего спускается по канату, сказала Лупе кое-что, а именно:

– Знаешь, на что у меня не хватит смелости?.. Хотя тебе, такой маленькой всезнайке, наверное, и так уже все известно. У меня не хватит смелости на следующую часть жизни, – сказала «гуляющая по небу».

Потом Долорес вышла из шатра – она туда не вернется. «La Maravilla» останется без «гуляющей по небу».

Последним, кто видел Долорес в Оахаке, был доктор Варгас, в реанимации Крус-Роха. Варгас сказал, что Долорес умерла от перитонита – из-за неудачного аборта в Гвадалахаре.

– Этот придурок укротитель львов знаком с каким-то знахарем, к которому он посылает своих беременных небесных акробаток, – сказал Варгас.

К тому времени, как Долорес добралась до Крус-Роха, инфекция уже настолько развилась, что Варгас не смог спасти девушку.

– Сдохни при родах, манда обезьянья! – однажды сказала Лупе Диве цирка.

В каком-то смысле так и получилось; как и Хуану Диего, ей было всего четырнадцать. «Circo de La Maravilla» потерял свою La Maravilla. «Дива-цирк» потерял свою Диву.

Цепь событий, звенья в нашей жизни – то, что ведет нас туда, куда мы идем, по пути, которым мы следуем до своего конца, то, чего мы не видим, и то, что мы делаем, – все это может быть таинственным, или просто невидимым, или даже очевидным.

Варгас был хорошим врачом и умным человеком. Одного взгляда на Долорес ему хватило, чтобы узнать все: про аборт в Гвадалахаре (Варгас уже видел раньше такие результаты); про знахаря, который напортачил (Варгас знал, что этот мясник был приятелем Игнасио); про четырнадцатилетнюю девочку, у которой недавно начались месячные (Варгас знал о странной связи между исполнением «Небесной прогулки» и менструацией, хотя и не знал, что укротитель львов говорил девочкам о львах, чующих, когда у девочек идет кровь).

Но даже Варгас не знал всего. Всю оставшуюся жизнь доктор Варгас будет интересоваться львами и бешенством; он будет продолжать посылать Хуану Диего сведения о существующих исследованиях. И все же, когда Лупе задавала вопрос – когда Лупе искала ответы, – Варгас не имел никаких данных о львах.

Верный своей натуре, Варгас обладал научным складом ума – он постоянно размышлял. На самом деле его не интересовала тема львов и бешенства, но еще долго после смерти Лупе Варгас будет задаваться вопросом, почему Лупе спрашивала его об этом.

Сеньор Эдуардо и Флор умерли от СПИДа, а Лупе уже давно не было в живых, когда Варгас написал Хуану Диего о каких-то невразумительных «исследованиях» в Танзании. Изучение бешенства у львов в Серенгети подняло эти «важные» вопросы, на которые обратил особое внимание Варгас.

Источником бешенства у львов являются домашние собаки; считалось, что оно передается от собак гиенам, а от гиен львам. Бешенство у львов может вызывать болезни, но оно также может быть «тихим» (латентным). (В 1976 и 1981 годах у львов отмечались эпидемии бешенства, но при этом без заболеваний – их называли тихими эпидемиями.) Считалось, что возникновение болезни в результате бешенства зависело от наличия определенного паразита, подобного тому, какой вызывает малярию, – другими словами, лев мог распространять бешенство и при этом вовсе не заболеть; или же он мог получить вирус бешенства и умереть, если был заражен определенным паразитом.

«Это связано с воздействием данного паразита на иммунную систему», – писал Варгас Хуану Диего. В Серенгети были «убийственные» эпидемии бешенства у львов – они случались в периоды засухи, убивавшей бизонов. (Туши бизонов были заражены клещами, переносчиками этого паразита.)

Не то чтобы Варгас думал, что эти танзанийские «исследования» могли бы помочь Лупе. Ее интересовало, может ли Омбре заразиться бешенством, и если да, то может ли он заболеть. Но зачем ей это? Вот что хотел бы знать Варгас. (Какой смысл теперь разбираться с этим? – размышлял Хуан Диего. Слишком поздно было выяснять, о чем думала Лупе.)

Для льва заразиться бешенством было маловероятно даже в Серенгети, но что за сумасшедшая идея пришла в голову Лупе, прежде чем она отказалась от нее ради своей следующей сумасшедшей идеи?

А что, если Омбре заболеет бешенством? Должно быть, вот почему ей поначалу пришла на ум мысль о собаке крыш, прежде чем девочка передумала. Бешеная собака кусает Омбре или Омбре убивает и съедает бешеную собаку, но что потом? Таким образом Омбре заболевает, потом он кусает Игнасио, но что происходит дальше?

– Все дело в том, что думают львицы, – сотни раз объяснял Варгасу Хуан Диего. – Лупе могла читать мысли львов – она знала, что Омбре никогда не причинит вреда Игнасио. А девушки в «La Maravilla» никогда не будут в безопасности, пока жив укротитель львов. Лупе и это знала, потому что могла читать мысли Игнасио.

Естественно, эта причудливая логика была вне языка научных исследований, которые доктор Варгас находил убедительными.

– Ты хочешь сказать, Лупе каким-то образом знала, что львицы могут убить Игнасио, но только если укротитель львов убьет Омбре? – спрашивал Хуана Диего Варгас (всегда полный недоверия).

– Я слышал, как она это говорила, – не раз повторял Хуан Диего Варгасу. – Лупе не говорила, что львицы «могут убить Игнасио», – она говорила, что они «убьют» его. Лупе говорила, что львицы ненавидят Игнасио. Она говорила, что львицы глупее, чем сучки обезьяны, потому что львицы завидуют Игнасио и думают, что Омбре любит укротителя львов больше, чем их! Игнасио нечего бояться Омбре – укротитель львов должен бояться львиц, всегда говорила Лупе.

– Лупе все это знала? Откуда она все это знала? – каждый раз спрашивал Хуана Диего доктор Варгас.

Доктор продолжит изучение бешенства у львов. (Это была не очень популярная область исследований.)

Тот самый день, когда Хуан Диего не решился исполнить номер «Небесная прогулка», в Оахаке станет на какое-то время известен как «День носа». В церковном календаре его никогда не назовут «El Día de la Nariz»; он не станет национальным праздником или хотя бы местным святым днем. «День носа» скоро выветрится из памяти – даже из местных преданий, – но на какое-то время он обретет пусть и маленькое, но все-таки значение.

Лупе и Хуан Диего были одни на аллее между палатками труппы; в этот ранний час до первой утренней мессы было еще далеко, и в «Circo de La Maravilla» все спали.

Из собачьей палатки донесся какой-то шум, – очевидно, Эстрелла и собаки уже проснулись, – и дети свалки поспешили посмотреть, в чем причина шума. Было необычно увидеть на аллее «фольксваген-жук» брата Пепе – маленькая машина была пуста, но Пепе оставил двигатель включенным, и дети слышали, как Перро Местисо, Дворняга, лаял как сумасшедший. У открытого полога собачьей палатки рычала немецкая овчарка Алемания, не подпуская ближе Эдварда Боншоу.

– Вот они! – воскликнул Пепе, увидев детей свалки.

– Ух ты, – сказала Лупе. (Очевидно, она знала, что у иезуитов на уме.)

– Ты видел Риверу? – спросил брат Пепе Хуана Диего.

– Нет, с тех пор как вы встречались с ним, не видел, – ответил Хуан Диего.

– Хозяин свалки собирался быть на первой утренней мессе, – произнесла Лупе; она подождала, пока ее брат переведет это, прежде чем сообщила Хуану Диего остальное. Поскольку Лупе знала все, о чем думали Пепе и сеньор Эдуардо, она не стала ждать, пока они расскажут Хуану Диего, что происходит. – У Марии-монстра вырос новый нос, – сказала Лупе. – Или Дева Мария пересадила себе чей-то нос. Как и ожидалось, мнения разошлись.

– О чем? – спросил Хуан Диего.

– О чуде – есть два предположения, – сказала ему Лупе. – Мы рассеяли пепел старого носа – теперь у Марии-монстра новый нос. Это чудо или это просто чья-то работа? Как ты можешь себе представить, отец Альфонсо и отец Октавио не любят, когда слово milagro используется всуе, – сообщила Лупе.

Естественно, сеньор Эдуардо услышал и понял слово milagro.

– Лупе говорит, что это чудо? – спросил Хуана Диего айовец.

– Лупе говорит, что это одно из предположений, – сказал Хуан Диего.

– А что говорит Лупе об изменении цвета Девы Марии? – спросил брат Пепе. – Ривера очистил ее от пепла, но статуя стала гораздо смуглее, чем раньше.

– Отец Альфонсо и отец Октавио говорят, что это не наша прежняя Мария с белым как мел ликом, – сказала Лупе. – Священники считают, что Мария-монстр больше похоже на Гваделупскую Деву, чем на Марию, – отец Альфонсо и отец Октавио думают, что Дева Мария стала гигантской темноликой Девой.

Но когда Хуан Диего перевел эти слова, Эдвард Боншоу оживился – или не столько оживился, сколько осмелел, притом что Алемания рычала на него.

– Разве мы – я имею в виду церковь – не утверждаем, что Дева Мария и Пресвятая Дева Гваделупская – одно и то же? – спросил айовец. – Ну а если эти Девы одно, то цвет лица не имеет значения, верно?

– Это одно из предположений, – пояснила Лупе Хуану Диего. – Насчет цвета лица Марии-монстра также разные мнения.

– Ривера был наедине со статуей – он сам просил оставить его наедине с ней, – напомнил брат Пепе детям свалки. – Вы же, niños, не думаете, что хозяин свалки что-то такое сделал, верно?

Как можно догадаться, мнения о том, сделал Ривера что-нибудь или нет, уже были высказаны.

– El jefe сказал, что предмет, над которым он работал, нельзя было плоско положить и его трудно было держать за основание, – хозяин свалки сказал, что на самом деле у этого предмета нет основания, – уточнила Лупе. – Похоже на нос, – сказала она.

«Что-то вроде дверной ручки – или задвижки на двери или на окне. Что-то в этом роде», – говорил el jefe (что-то вроде носа, подумал Хуан Диего).

«Дело мудреное», – называла Лупе то, над чем работал хозяин свалки. Но если Лупе и знала, что Ривера сделал новый нос для Марии-монстра, она никогда не сказала бы об этом. Лупе и Хуан Диего имели достаточный опыт общения с el jefe, чтобы знать: у него всегда есть свои секреты.

От Синко-Сеньорес в центр Оахаки дети свалки с братом Пепе и сеньором Эдуардо ехали на «фольксвагене» в час пик и добрались до храма иезуитов уже после мессы. Некоторые из почитателей нового носа все еще ошивались вокруг, глазея на темноликую Марию-монстра. Очищая статую, Ривера сумел удалить некоторые пятна, возникшие из-за химического состава пепла, которым была атакована Дева Мария. (Похоже, одежда гигантской Девы не потемнела, – по крайней мере, она потемнела не так заметно, как лик.)

Ривера присутствовал и на мессе, но отдельно от зевак; хозяин свалки тихо молился сам по себе, стоя коленями на подставке, в некотором отдалении от первых рядов скамей. Невозмутимый нрав el jefe был непреодолимым барьером для инсинуаций двух старых священников.

Что касается нового смуглого лика Девы Марии, Ривера говорил только о краске и скипидаре – или о «каком-то растворителе для краски» и о «составе для тонирования дерева». Естественно, хозяин свалки также упомянул о возможном резком воздействии на статую бензина, его любимого средства для разжигания огня.

А что касается нового носа, то Ривера утверждал, что, когда он закончил уборку, у статуи все еще не было носа. (Пепе сказал, что не заметил нового носа, когда запирал дверь на ночь.)

Лупе улыбалась смуглой Марии-монстру – гигантская Дева Мария определенно выглядела более местной. Новый нос Лупе тоже понравился.

– Он менее совершенный, более человеческий, – сказала она.

Отец Альфонсо и отец Октавио, не привыкшие видеть улыбку Лупе, попросили Хуана Диего перевести ее слова.

– Он похож на нос боксера, – сказал отец Альфонсо в ответ на оценку Лупе.

– Да, на сломанный, – сказал отец Октавио, глядя на Лупе. (Без сомнения, он считал, что Деве Марии не подходит менее совершенный, более человеческий нос.)

Два старых священника попросили доктора Варгаса прийти и высказать свое научное мнение. Не то чтобы они любили науку (или верили в нее), по мнению брата Пепе, но Варгас был не из тех, кто всуе употребляет слово milagro; Варгас вообще не склонен был употреблять слово «чудо», а отцу Альфонсо и отцу Октавио очень бы хотелось, чтобы в появлении нового носа Марии-монстра и ее смуглого лика чуда было как можно меньше. (Два старых священника, вероятно, знали, что идут на риск, спрашивая мнение Варгаса.)

Убеждения Эдварда Боншоу были недавно поколеблены, его обеты, не говоря уже о его решимости «не уступать ветрам», были нарушены; у него были свои причины смотреть сквозь пальцы на изменения в облике Девы Марии, которая не стала от этого менее значимой.

Что касается брата Пепе, то он всегда был сторонником перемен – а еще терпимости, всегдашней терпимости. Общение с Хуаном Диего и айовцем значительно улучшило английский язык Пепе. Но, вдохновленный образом смуглой Девы с другим носом, Пепе заявил, что преобразившаяся Мария-монстр представляет собой «благословенную смесь».

Пепе, должно быть, не понимал, что слово «смесь» можно трактовать как положительно, так и отрицательно, а отец Альфонсо и отец Октавио не могли уразуметь, как похожая на туземку Дева Мария (с носом бойца) может быть хоть в чем-то «благословенной».

– Я думаю, вы имеете в виду «неоднородную смесь», Пепе, – услужливо подсказал сеньор Эдуардо, но и это не было положительно воспринято двумя старыми священниками.

Отец Альфонсо и отец Октавио не желали думать о Деве Марии как о «смеси».

– Эта Мария такая, какая есть, – сказала Лупе. – Она уже сделала больше, чем я ожидала. По крайней мере, она что-то сделала, разве не так? – спросила Лупе у двух старых священников. – Какая разница, откуда у нее нос? Почему ее нос должен быть чудом? Или почему бы ему не быть чудом? Почему вам все нужно истолковать? – спросила она двух старых священников. – Кто-нибудь знает, как выглядела настоящая Дева Мария? Разве нам известно, какого цвета лик настоящей Девы или какой у нее нос? – спрашивала Лупе; она была в ударе. Хуан Диего переводил каждое ее слово.

Даже почитатели нового носа Марии-монстра перестали таращиться на Деву; они переключили свое внимание на разговорившуюся девочку. Хозяин свалки поднял голову, прервав свою безмолвную молитву. И все увидели Варгаса, который все это время был в храме. Доктор Варгас стоял неподалеку от громоздящейся статуи. Он разглядывал в бинокль новый нос Девы Марии; Варгас уже попросил новую уборщицу принести ему длинную лестницу.

– Я хотел бы процитировать Шекспира, – сказал Эдвард Боншоу, вечный учитель. (Это был известный отрывок из любимой айовцем трагедии «Ромео и Джульетта».) – «Что значит имя?» – продекламировал сеньор Эдуардо – а дальше схоласт, естественно, вместо слова rose («роза») произнес nose («нос»): – «Нос пахнет носом, Хоть носом назови его, хоть нет», – прогудел Эдвард Боншоу.

Если, услышав, как Хуан Диего переводит вдохновенные высказывания Лупе, отец Альфонсо и отец Октавио лишились дара речи, то Шекспир не произвел впечатления на двух старых священников – они уже слышали Шекспира раньше, это нечто очень светское.

– Вопрос в материалах, Варгас, – ее лицо, новый нос, они из того же материала? – спросил отец Альфонсо у доктора, который все еще рассматривал нос в свой всевидящий бинокль.

– И нам интересно, есть ли видимый шов или трещина там, где нос прикрепляется к ее лицу, – добавил отец Октавио.

Уборщица (похожая на здоровяка-работягу) тащила лестницу по центральному проходу; Эсперанса не могла таскать эту длинную лестницу, то есть не подняла бы ее одна. Варгас помог уборщице установить лестницу, прислонив ее к великанше.

– Я не помню, как Мария-монстр реагирует на лестницы, – сказала Лупе Хуану Диего.

– Я тоже ничего не помню, – только и ответил Хуан Диего.

Дети свалки не знали точно, из дерева или из камня был бывший нос монстра Марии; и Лупе, и Хуан Диего считали, что это было дерево, окрашенное дерево. Но много лет спустя, когда брат Пепе написал Хуану Диего о «внутренней реставрации» храма Общества Иисуса, Пепе упомянул о «новом известняке».

«Знаете ли вы, – спрашивал в письме Пепе Хуана Диего, – что известняк дает известь при обжиге?» Хуан Диего этого не знал и не понимал, имел ли Пепе в виду, что была реставрирована и сама Мария-монстр. Была ли гигантская Дева включена в то, что Пепе назвал «внутренней реставрацией» храма, и если да, то означало ли это, что, в отличие от отреставрированной статуи (теперь выполненной из «нового известняка»), бывшая Дева Мария была изготовлена из другого камня?

Лупе прочитала мысли Хуана Диего, когда Варгас поднялся по лестнице, чтобы поближе рассмотреть лик Марии-монстра – на данный момент он был непроницаем, а глаза Девы, выглядевшей как туземка, ничего не выражали.

– Да, я тоже думаю о дереве, а не о камне, – сказала Лупе Хуану Диего. – С другой стороны, если Ривера резцами обрабатывал камень и придавал ему форму, то понятно, почему он порезался. Я никогда не видела, чтобы он порезался, работая с деревом, а ты? – спросила Лупе брата.

– Не видел, – ответил Хуан Диего.

Он думал о том, что оба носа сделаны из дерева, но что Варгас, вероятно, найдет, как высказаться научно, не вдаваясь слишком подробно в то, из каких материалов состоит новый (чудотворный или нечудотворный) нос.

Два старых священника пристально наблюдали за Варгасом, хотя доктор был уже высоко и трудно было понять, что именно он там делает.

– Это у вас нож? Вы же не собираетесь ее резать? – крикнул ему отец Альфонсо.

– Это швейцарский армейский нож. У меня был один, но… – начал Эдвард Боншоу, однако отец Октавио перебил его.

– Мы не просим вас проливать кровь, Варгас! – воззвал отец Октавио к едва различимому на верхнем конце лестницы доктору.

Лупе и Хуану Диего было наплевать на швейцарский армейский нож; они наблюдали за безучастными глазами Девы Марии.

– Должен сказать, что работа с носом выглядит вполне, швов нет, – доложил доктор Варгас с верхней ступеньки шаткой лестницы. – Тут, как и в хирургии, можно отметить большую разницу между высшей категорией мастерства и дилетантством.

– Вы хотите сказать, что эта операция относится к высшей категории, но тем не менее является операцией? – воззвал отец Альфонсо к верхнему концу лестницы.

– На одной ноздре есть небольшое пятно, похожее на родимое, – сказал Варгас отцу Альфонсо. – Снизу его не увидишь.

Так называемое родимое пятно могло быть пятном крови, подумал Хуан Диего.

– Да, это может быть кровь, – сказала Лупе брату. – Должно быть, еl jefe потерял много крови.

– У Девы Марии родимое пятно? – возмущенно спросил отец Октавио.

– Это не изъян – это действительно что-то интригующее, – сказал Варгас.

– А что материалы, Варгас, – ее лицо, новый нос? – напомнил ученому отец Октавио.

– О, в этой даме больше от мирского, чем от Царствия Небесного, – сказал Варгас; он насмешничал над двумя старыми священниками, и они это понимали. – В ее духах больше от basurero, чем от благоухания загробной жизни.

– Занимайтесь наукой, Варгас, – сказал отец Альфонсо.

– Если нам понадобится поэзия, мы почитаем Шекспира, – сказал отец Октавио, свирепо глядя на человека-попугая, который, учтя выражение лица отца Октавио, решил больше не цитировать отрывки из «Ромео и Джульетты».

Хозяин свалки закончил молиться, он больше не стоял на коленях. Был ли новый нос делом его рук, el jefe не говорил; он хранил молчание, и бинт на его пальцах оставался сухим и чистым.

Ривера готов был покинуть храм, оставив Варгаса стоять на верхнем конце лестницы, а двух старых священников – чувствовать, что над ними посмеиваются, но Лупе, видимо, хотела, чтобы все они были там, в храме, когда она скажет свое слово. Только позже Хуан Диего понял, почему она хотела, чтобы все ее услышали.

Последние идиоты-зеваки вышли из храма; возможно, они и были искателями чудес, но они знали достаточно о реальном мире и понимали, что вряд ли услышат слово milagro от взобравшегося на лестницу врача с биноклем и швейцарским армейским ножом.

– Нос за нос – для меня этого достаточно. Переводи все, что я скажу, – повернулась Лупе к Хуану Диего. – Когда я умру, не сжигайте меня. Просто проделайте со мной ваш обычный фокус-покус, – сказала Лупе, глядя прямо на отца Альфонсо и отца Октавио. – Если вы хотите что-то сжечь, – сказала она Ривере и Хуану Диего, – то можете сжечь мою одежду – мои вещи. Если какой-нибудь новый щенок умрет – ну, конечно, вы можете сжечь щенка с моими вещами, их не много. Но меня не сжигайте. Дайте мне то, что она хотела бы, чтобы у меня было, – сказала Лупе им всем, указывая на Марию-монстра с носом боксера. – И посыпьте – только посыпьте, а не бросайте – пепел к ногам Девы Марии. Как ты сказал в первый раз, – обратилась Лупе к человеку-попугаю, – может быть, не весь пепел, а только у ее ног!

Переводя слово в слово, Хуан Диего видел, что двух старых священников захватила речь Лупе.

– Будь осторожен с маленьким Иисусом – не попади пеплом ему в глаза, – сказала Лупе брату. (Она даже не забыла упомянуть скукоженного Христа, распятого на маленьком кресте и истекающего кровью у ног большой Девы Марии.)

Хуану Диего не нужно было читать чужие мысли, чтобы понять, о чем думает брат Пепе. Не является ли это в случае Лупе обращением в веру? Как сказал Пепе по поводу первого рассеивания пепла: «Это совсем другое дело. Это свидетельствует о перемене в образе мыслей».

Это то, о чем мы размышляем в храме Общества Иисуса, обители духа. В таком месте – в присутствии гигантской Девы Марии – нас посещают религиозные (или нерелигиозные) мысли. Мы слышим речь, подобную той, что произнесла Лупе, и думаем о наших религиозных различиях или сходстве; мы слышим только то, что считаем религиозными убеждениями Лупе или ее религиозными чувствами, и сопоставляем ее убеждения или чувства с нашими собственными.

Варгас, врач и атеист, принесший свой собственный бинокль и нож, чтобы исследовать чудо или проверить нечудотворный нос, сказал бы, что духовная искушенность Лупе была «довольно впечатляющей» для тринадцатилетней девочки.

Ривера, знавший, что Лупе была особенной, – на самом деле хозяин свалки, почитатель Марии и человек весьма суеверный, побаивался Лупе (ну что можно сказать о мыслях el jefe?) – этот Ривера, вероятно, был рад услышать, что религиозные убеждения Лупе прозвучали менее радикально, чем те, которые он слышал от нее раньше.

А эти два старых священника, отец Альфонсо и отец Октавио, – они, конечно же, поздравляли себя и персонал «Потерянных детей» с очевидным прогрессом в деле воспитания такого трудного и непостижимого ребенка.

Добрый брат Пепе, возможно, молился, чтобы судьба Лупе имела какой-то благополучный исход; может, она была не такой уж «потерянной», как ему показалось вначале, может, пусть благодаря переводчику, в жизни Лупе был смысл или хотя бы смысл религиозный. Лупе казалась Пепе новообращенной.

Не сжигать – вот, пожалуй, и все, что имело значение для дорогого сеньора Эдуардо. Конечно, никакой костер не был шагом в правильном направлении.

Вот, должно быть, что каждый из них думал. И даже Хуан Диего, который знал свою младшую сестру лучше всех, даже Хуан Диего не услышал того, что должен был услышать.

Почему тринадцатилетняя девочка думает о смерти? Почему Лупе выбрала именно это время, чтобы заявить о своих просьбах на случай ухода? Лупе была девочкой, которая могла читать мысли других – даже львов, даже львиц. Почему никто вокруг не смог прочитать мысли Лупе?