26

Рассеивание пепла

В ранних романах Хуана Диего путаница в путешествиях была привычной темой. Теперь его снова одолевали демоны путаницы; он с трудом вспоминал, сколько дней и ночей они с Дороти провели в Эль-Нидо.

Он вспоминал секс с Дороти – не только ее оргазмические вопли, звучавшие на языке науатль, но и то, что она постоянно называла его пенис «этот парень», как будто пенис Хуана Диего был хоть и немым, но в остальном – непреложным членом шумной вечеринки. Дороти определенно была шумной, настоящее землетрясение в мире оргазмов; их ближайшие соседи по курорту позвонили им в номер, чтобы узнать, все ли в порядке. (Но никто не использовал выражение «говнотик» или более распространенное «говнюк».)

Как Дороти и сказала Хуану Диего, в Эль-Нидо кормили хорошо: рисовая лапша с креветочным соусом, блинчики с фаршем из свинины, грибов или утятины, горный хамон с маринованным зеленым манго, сардины со специями. Кроме того, была приправа из ферментированной рыбы, которую Хуан Диего научился выуживать из тарелки; он считал, что она вызывает у него несварение желудка или изжогу. На десерт был флан – Хуан Диего любил заварной крем, – но Дороти велела ему избегать всего, что с молоком. Она сказала, что не доверяет молоку на «внешних островах».

Хуан Диего не знал, является ли внешним только маленький остров, или все острова Палаванской группы (по оценке Дороти) относятся к разновидности внешних. Когда он спросил об этом, Дороти только пожала плечами. Это у нее получалось более чем выразительно.

Странно, что общение с Дороти заставило его забыть о Мириам, но он забыл, что когда-то общение с Мириам (даже просто желание быть с ней) заставило его забыть о Дороти. Очень странно: как он мог зацикливаться на этих женщинах и одновременно забывать о них.

Кофе на курорте был слишком крепким или, возможно, казался крепким, потому что Хуан Диего пил черный.

– Попробуй зеленый чай, – предложила Дороти.

Но зеленый чай был очень горький; Хуан Диего попробовал добавлять в него немного меда. Оказалось, что мед из Австралии.

– Австралия ведь рядом, да? – спросил Хуан Диего у Дороти. – Я уверен, что мед безвреден.

– Они разбавляют его чем-то… он слишком водянистый, – сказала Дороти. – И откуда они берут воду? – спросила она. (Это снова была ее тема внешних островов.) – Это бутилированная вода или кипяченая? К черту мед, – фыркнула Дороти.

– О’кей, – сказал Хуан Диего.

Похоже, в голове у Дороти умещалась куча информации. Хуан Диего начал осознавать, что когда он был с Дороти или ее матерью, то чаще всего соглашался.

Он переложил на Дороти проблему с приемом своих лекарств: она не только решала, когда ему принимать виагру – всегда целую таблетку, а не половину, – но и указывала, когда принимать бета-блокаторы, а когда нет.

Дороти настояла на том, чтобы во время отлива они сидели и смотрели на лагуну; в это время на отмели появлялись рифовые цапли.

– Что тут ищут цапли? – спросил Хуан Диего.

– Не все ли равно – они потрясные птицы, согласен? – только и сказала Дороти.

Во время прилива, когда они выходили на берег подковообразной бухты, Дороти держала его за руку. Вараны любили лежать на песке, некоторые из них были длиной с руку взрослого человека.

– Не подходи к ним слишком близко – они кусаются и пахнут падалью, – предупредила его Дороти. – Они похожи на пенисы, правда? Недружелюбные пенисы.

Хуан Диего понятия не имел, на что похожи недружелюбные пенисы; как вообще пенис можно сравнивать с вараном, было выше его разумения. Хуан Диего и так не без труда понимал свой пенис. Когда Дороти повела писателя поплавать в открытом море за пределами лагуны, то там пенис слегка защипало.

– Все дело в соленой воде и в том, что у тебя было много секса, – сказала Дороти.

Похоже, она знала о его пенисе больше, чем сам Хуан Диего. И вскоре жжение прекратилось. (Точнее, это больше походило на покалывание, чем на жжение.) Хуан Диего не подвергался нападению этих жалящих существ – планктона, который выглядел как презервативы для трехлеток. Не было и вертикально плавающих указательных пальцев – этих жалящих розовых существ, передвигающихся стоймя, как морские коньки, медуз, о которых он слышал только от Дороти и Кларка.

Что касается Кларка, то Хуан Диего начал получать сообщения от своего бывшего ученика еще до того, как они с Дороти покинули Эль-Нидо и остров Лаген.

«Д. до СИХ ПОР с вами, не так ли?» – было в первом таком сообщении от Кларка.

– Что мне ему написать? – спросил Хуан Диего у Дороти.

– О, Лесли пишет и Кларку тоже – верно? – спросила Дороти. – Я-то просто не отвечаю ей. Можно подумать, мы с Лесли поддерживаем отношения или что-то в этом роде.

Но Кларк Френч продолжал писать своему бывшему учителю. «Насколько известно бедняжке Лесли, Д. просто ИСЧЕЗЛА. Лесли ждала, что Д. встретит ее в Маниле. Но у бедняжки Лесли возникли подозрения – она знает, что вы знакомы с Д.».

– Скажи Кларку, что мы уезжаем в Лаоаг. Лесли знает, где это. Все знают, где Лаоаг. Больше никаких подробностей, – сказала Дороти Хуану Диего.

Но когда Хуан Диего именно это и сообщил – когда он написал Кларку, что он «уехал в Лаоаг с Д.», – то почти сразу же получил ответ от своего бывшего ученика.

«Д. трахается с вами, да? Вы понимаете: я не из тех, кому это интересно! – писал Кларк. – Об этом МЕНЯ спрашивает бедняжка Лесли. Что ей ответить?»

Дороти заметила, как Хуан Диего испуганно уставился на телефон.

– Лесли большая собственница, – сказала Дороти, даже не спросив, от Кларка ли это сообщение. – Мы должны дать Лесли понять, что мы ей не принадлежим. Это все потому, что твой бывший студент слишком явно хочет трахнуть ее, а Лесли знает, что ее сиськи не всегда будут так нагло торчать, как сейчас.

– Ты хочешь, чтобы я отшил твою собственницу? – спросил Хуан Диего.

– Я думаю, тебе никогда не приходилось отшивать собственниц, – сказала Дороти.

Не дожидаясь, пока Хуан Диего признает, что у него не было ни собственниц, ни прочих подруг, Дороти объяснила ему, как повести себя в этой ситуации.

– Мы должны показать Лесли, что нам плевать на ее эмоциональную агрессию, – начала Дороти. – Вот что ты скажешь Кларку – он все передаст Лесли. Первое: почему бы мне и Д. не трахаться? Второе: ведь Лесли и Д. трахались, верно? Третье: как самочувствие тех мальчиков, и особенно одного из них – как себя чувствует его бедный пенис? Четвертое: хочешь, чтобы мы передали привет водяному буйволу от имени всей семьи?

– Что, вот так все и написать? – спросил Хуан Диего у Дороти. Она действительно много знает, подумал он.

– Просто отправь, – сказала Дороти. – Лесли нужно отшить – она сама напросилась. Теперь ты можешь сказать, что обзавелся собственницей. Смешно, да? – спросила Дороти.

Следуя инструкциям Дороти, он послал сообщение. Хуан Диего понимал, что и Кларка он тоже отшивает. На самом деле, он не мог вспомнить, когда еще ему было так весело – несмотря на жжение в пенисе, которое, впрочем, быстро проходило.

– Как дела у этого парня? – спросила затем Дороти, касаясь его пениса. – Все еще жжет? Может, все еще покалывает чуть-чуть? Хочешь, чтобы этого парня еще сильнее покалывало? – спросила Дороти.

Он едва смог кивнуть, так он устал. Хуан Диего все еще смотрел на свой мобильный телефон, думая о необычном сообщении, которое он отправил Кларку.

– Не волнуйся, – шептала Дороти, продолжая трогать его пенис. – Ты выглядишь немного усталым, но только не этот парень, – шептала она. – Он-то не устает.

Дороти забрала у него телефон.

– Не волнуйся, дорогой, – сказала она более повелительно, чем раньше. Слово «дорогой» прозвучало невероятно похоже на то, как его произносила Мириам. – Лесли больше нас не побеспокоит. Поверь мне, она все поймет. Твой друг Кларк Френч делает все, что она хочет, только не трахает ее.

Хуан Диего хотел расспросить Дороти об их поездке в Лаоаг и Виган, но не мог подобрать слов. Он даже не мог высказать Дороти свои сомнения насчет поездки туда. Дороти решила: поскольку Хуан Диего был американцем и принадлежал к поколению вьетнамской войны, он должен, по крайней мере, увидеть, где эти молодые американцы, эти испуганные девятнадцатилетние парни, которые так боялись пыток, отдыхали от войны (когда или если это им удавалось).

Хуан Диего хотел также спросить Дороти, откуда у нее взялась эта доктринерская уверенность в собственном мнении, – ведь Хуан Диего всегда интересовался, откуда все возникло, – но он не смог собраться с силами, чтобы задать свой вопрос этой авторитарной молодой женщине.

Дороти не одобряла японских туристов в Эль-Нидо; ей не нравилось, как курорт обслуживал японцев, она указывала, что в меню была японская еда.

– Но мы очень близко к Японии, – напомнил ей Хуан Диего. – А многим нравится японская кухня…

– После того, что Япония сделала с Филиппинами? – спросила Дороти.

– Ну, война… – начал Хуан Диего.

– Подожди, пока не увидишь Манильское американское кладбище и Мемориал – если, конечно, увидишь в конце концов, – уклончиво сказала Дороти. – Японцам не следует приезжать на Филиппины.

Дороти заметила, что австралийцы превосходят числом всех белых в обеденном зале в Эль-Нидо.

– Куда бы они ни шли, они идут кучей – они банда, – сказала она.

– Тебе не нравятся австралийцы? – спросил Хуан Диего. – Они такие дружелюбные – просто от природы общительные.

На это Дороти только пожала плечами – в духе Лупе.

С таким же успехом Дороти могла бы сказать: «Если ты этого не понимаешь, едва ли я смогу тебе объяснить».

В Эль-Нидо жили две русские семьи, а также несколько немцев.

– Немцы, они повсюду, – только и сказала Дороти.

– Они завзятые туристы, не так ли? – спросил Хуан Диего.

– Они завзятые захватчики, – ответила Дороти, закатывая свои темные глаза.

– Но тебе же нравится здешняя еда, в Эль-Нидо. Ты говорила, что еда хорошая, – напомнил ей Хуан Диего.

– Рис как рис, – только и сказала Дороти, как будто никогда не писала ему, что еда здесь вкусная. Однако, когда Дороти была настроена на «этого парня», ее сосредоточенность впечатляла.

В их последнюю ночь в Эль-Нидо Хуан Диего проснулся при лунном свете, отражавшемся от лагуны; видимо, из-за предшествующего сну пристального внимания к «этому парню» они забыли закрыть занавески. В том, как серебристый свет падал на кровать и на лицо Дороти, было что-то жутковатое. Спящая Дороти казалась чуть ли не безжизненной, как статуя, – словно она была манекеном, который лишь изредка оживал.

Хуан Диего склонился над ней в лунном свете, приблизив ухо к ее губам. Он не ощущал ее дыхания, словно она вообще не дышала – ни ртом, ни носом, – не приподымалась и грудь ее, слегка прикрытая простыней.

На мгновение Хуану Диего показалось, что в ушах его снова звучит голос сестры Глории: «Ни слова не желаю слышать о том, что Богоматерь Гваделупская лежит». На мгновение Хуану Диего представилось, что он лежит рядом с секс-куклой в образе Богоматери Гваделупской – подарком доброго гринго из магазина Дев в Оахаке – и что ему наконец удалось отпилить подставку, освободив вмурованные в нее ноги статуи.

– Ты ждешь, что я что-то скажу? – прошептала Дороти ему на ухо. – Или, может, ты собирался лечь на меня и разбудить, – услышал он ровный голос молодой женщины.

– Кто ты? – спросил Хуан Диего.

Но в серебристом лунном свете он видел, что Дороти снова уснула или притворялась спящей, или ему только показалось, что она разговаривает с ним и что он спросил ее о чем-то.

Солнце садилось; оно задержалось достаточно долго, чтобы пролить свой медный свет на Южно-Китайское море. Их маленький самолет из Палавана летел в Манилу. Хуан Диего вспомнил прощальный взгляд, который Дороти бросила на утомившегося от туристов водяного буйвола в аэропорту.

– Этот буйвол на бета-адреноблокаторах, – заметил Хуан Диего. – Бедное существо.

– Да, ты бы видел его, когда у него была гусеница в носу, – сказала Дороти, еще раз, уже сердито, посмотрев на буйвола.

Солнца зашло. Небо было лиловое, как кровоподтек. По далеким мерцающим огням на берегу Хуан Диего понял, что они летят над землей – море осталось позади. Глядя в маленькое окошко самолета, Хуан Диего почувствовал, как тяжелая голова Дороти коснулась его плеча и шеи; ее голова была твердой, как пушечное ядро.

– Примерно через пятнадцать минут ты увидишь огни города, – сказала Дороти. – Сначала будет кромешная тьма.

– Кромешная тьма? – переспросил Хуан Диего – в его голосе прозвучала тревога.

– За исключением редких кораблей, – ответила она. – Тьма – это Манильский залив, – объяснила Дороти. – Сначала залив, потом огни.

Что его усыпляло – голос Дороти или тяжесть ее головы? Или Хуан Диего чувствовал, как манит его кромешная тьма?

На его плече покоилась голова Лупе, а не Дороти; он сидел в автобусе, а не в самолете; горная дорога змеилась в темноте где-то в Сьерра-Мадре – цирк возвращался в Оахаку из Мехико. Лупе спала, прижавшись к нему, как спящая собака; ее маленькие пальцы уже выпустили на волю два религиозных тотема, с которыми она играла, прежде чем заснуть.

Хуан Диего держал банку с пеплом, – когда Лупе заснула, он взял банку, зажатую у нее между коленями, Лупе устроила войну супергероинь – между фигурками ужасной Коатликуэ и Гваделупской Девы – той самой, которую Хуан Диего нашел на лестнице, спускаясь с Эль-Серрито. Лупе заставила две фигурки стучаться головами, пинаться, заниматься сексом. Было непохоже, что победит безмятежная Дева Гваделупская, а при взгляде на соски Коатликуэ из гремучих змей (или ее змеиную юбку) не оставалось сомнений, что в противоборстве соперниц она представляла подземный мир.

Хуан Диего не стал мешать детской битве супергероинь, которую устроила его сестра из-за идущей в ней религиозной войны. Поначалу казалось, что фигурка святой Гваделупской Девы – неподходящий противник; она молитвенно сложила руки над маленьким, но заметным животом. Вид у Гваделупской Девы был совсем не воинственный, в то время как Коатликуэ выглядела готовой ужалить, как одна из ее извивающихся змей, а вислые груди Коатликуэ могли напугать кого угодно. (Даже голодного младенца оттолкнули бы эти соски из гремучих змей!)

Тем не менее Лупе подвергла эти две фигурки самым разным эмоциональным испытаниям: борьба переходила в секс, и наоборот, и время от времени воительницы испытывали явную взаимную нежность – даже целовались.

Когда Хуан Диего увидел, что Гваделупская Дева и Коатликуэ целуются, он спросил Лупе, означает ли это своего рода перемирие между соперницами – отказ от религиозных разногласий. В конце концов, разве поцелуи – не факт примирения?

– Просто у них перерыв, – вот и все, что сказала Лупе, возобновляя более жестокие безостановочные действия между двумя тотемами; борьба и секс разгорелись с новой силой, пока Лупе не устала и не заснула.

Насколько мог судить Хуан Диего, глядя на Гваделупскую Деву и Коатликуэ в разжавшихся маленьких пальцах Лупе, между двумя стервами так ничего и не было улажено. Как могла неистовая змеиная мать Богиня Земли сосуществовать с одной из этих всезнаек, Дев-бездельниц? – подумал Хуан Диего. Он не знал, что Эдвард Боншоу, сидевший через проход в темном автобусе, видел, как он осторожно взял религиозные фигурки из рук спящей сестры.

Кто-то в автобусе пукал – может, одна из собак, может, человек-попугай и уж совершенно определенно – Пако и Пивное Пузо. (Оба карлика-клоуна выпили много пива.) Хуан Диего уже приоткрыл возле себя окно автобуса, всего на чуть-чуть. Узкого проема было достаточно, чтобы высунуть наружу руку с двумя супергероинями. Где-то в бесконечной ночи – на извилистой дороге через Сьерра-Мадре – были брошены на произвол судьбы в кромешной темноте две грозные религиозные фигурки.

Но что теперь – что дальше? – размышлял Хуан Диего, когда сеньор Эдуардо заговорил с ним.

– Ты не один, Хуан Диего, – сказал айовец. – Если ты отвергаешь одну веру, а потом другую, ты все равно не одинок – Вселенная не безбожное место.

– Что теперь – что дальше? – спросил его Хуан Диего.

Между ними в проходе циркового автобуса с вопросительным видом прогуливалась собака; это была Пастора, овчарка. Она помахала хвостом, как будто Хуан Диего обращался к ней, и пошла дальше.

Эдвард Боншоу начал нести околесицу про храм Общества Иисуса – он имел в виду, в Оахаке. Сеньор Эдуардо хотел, чтобы Хуан Диего развеял прах Эсперансы у ног гигантской Девы Марии.

– Эта монстриха Мария… – начал Хуан Диего.

– О’кей, может, не весь пепел, и только у ее ног! – быстро сказал айовец. – Я знаю, что у тебя и Лупе проблемы с Девой Марией, но ваша мать поклонялась ей.

– Монстриха Мария убила нашу мать, – напомнил Хуан Диего сеньору Эдуардо.

– Мне кажется, ты догматически истолковываешь несчастный случай, – предостерег его Эдвард Боншоу. – Возможно, Лупе более готова для посещения Девы Марии – Марии-монстра, как ты ее называешь.

Пастора снова прошла между ними по проходу. Беспокойная собака напомнила Хуану Диего о нем самом и о том, как в последнее время вела себя Лупе – возможно, с несвойственной для нее неуверенностью в себе, хотя и замкнуто, как всегда.

– Ложись, Пастора, – сказал Хуан Диего, но эти бордер-колли всегда себе на уме; овчарка продолжала бродить.

Хуан Диего не знал, во что верить, – кроме номера «Прогулка по небу», все остальное было обманом. Он знал, что и Лупе в растерянности – даже если она и не признавалась в этом. А что, если Эсперанса была права, поклоняясь Марии-монстру? Придерживая банку из-под кофе коленями, Хуан Диего размышлял, что, где бы он ни развеял прах матери (вместе с прахом остальных в этом пепле), не факт, что это единственно правильное решение. Разве их мать возражала бы против того, чтобы ее прах развеяли у ног огромной Девы Марии в иезуитском храме, где Эсперанса сделала себе доброе имя? (Хотя бы в качестве уборщицы.)

Эдвард Боншоу и Хуан Диего спали на рассвете, когда колонна цирковых грузовиков и автобусов въехала в долину между Сьерра-Мадре-де-Оахака и Сьерра-Мадре-дель-Сур. Колонна двигалась через Оахаку, когда Лупе разбудила брата.

– Человек-попугай прав – мы должны развеять пепел вокруг монстрихи Марии, – сказала Лупе Хуану Диего.

– Он сказал «только у ее ног», Лупе, – предупредил младшую сестру Хуан Диего.

Возможно, Лупе неправильно поняла мысли айовца, потому что спала, или потому что спал сеньор Эдуардо, или потому что оба они спали.

– Я говорю, что надо осыпать пеплом всю монстриху Марию целиком – пусть эта стерва докажет нам, что она что-то умеет, – сказала Лупе брату.

– Сеньор Эдуардо предупредил: «Может, не весь пепел», Лупе, – на всякий случай напомнил Хуан Диего.

– А я говорю: все, что там есть, – все на нее, – ответила Лупе. – Скажи водителю автобуса, чтобы высадил нас и человека-попугая у храма.

– Иисус-Мария-Иосиф, – пробормотал Хуан Диего.

Он увидел, что все собаки проснулись; они ходили по проходу во главе с Пасторой.

– И чтобы Ривера был там – он поклонник Марии, – бормотала Лупе, как будто говорила сама с собой.

Хуан Диего знал, что ранним утром Ривера может находиться в хижине в Герреро или спать в кабине своего грузовика; вероятно, он уже разжег адские огни на basurero. Дети свалки доберутся до иезуитского храма еще перед утренней мессой; может быть, брат Пепе уже зажег свечи, а может, все еще зажигает их. Вряд ли там будет кто-то, кроме него.

Водителю автобуса пришлось сделать крюк: на узкой улочке лежала мертвая собака.

– Я знаю, где можно купить новую собаку-прыгуна, – сказала Лупе Хуану Диего.

Она не имела в виду дохлую собаку. Она имела в виду собак крыш, которые привыкли прыгать и пока не упали.

– Собака крыш, – только и сказал водитель о мертвой собаке на улице, но Хуан Диего понял, что именно это имела в виду Лупе.

– Собаку крыш не научишь лазить по стремянке, Лупе, – сказал Хуан Диего. – А Варгас говорил, что у собак крыш бешенство – они как perros del basurero. Собаки свалки и собаки крыш бешеные. Варгас говорил, что…

– Мне нужно поговорить с Варгасом о другом. Забудь о прыгуне, – сказала Лупе. – Нечего беспокоиться о дурацком трюке со стремянкой. Про собаку крыш я просто подумала… они же прыгают, верно? – спросила Лупе.

– Они разбиваются насмерть, они совершенно точно кусаются… – начал Хуан Диего.

– Мне нет дела до собак крыш, – перебила его Лупе. – Есть вопрос поважнее – львы. У них бывает бешенство? Варгас должен знать, – сказала она и смолкла.

Автобус обогнул мертвого пса; они приближались к углу Флорес Магон и Валерио Трухано. Уже был виден храм Общества Иисуса.

– Варгас не львиный доктор, – сказал Хуан Диего младшей сестре.

– Пепел у тебя, верно? – только и спросила Лупе.

Она подняла Бэби, трусливого кобеля таксы, и ткнула носом собаки в ухо айовца, разбудив его. От прикосновения холодного носа сеньор Эдуардо, содрогнувшись, вскочил на ноги в проходе автобуса, где крутились собаки. По тому, как крепко Хуан Диего держит банку с кофе, Эдвард Боншоу понял, что мальчик готов действовать.

– Я понял – мы рассеиваем пепел, да? – спросил айовец, но ему никто не ответил.

– Мы обсыпаем стерву с головы до ног – у монстрихи Марии в глазах будет пепел! – несла свою бредовую невнятицу Лупе. Но Хуан Диего не перевел слова сестры.

У входа в храм один Эдвард Боншоу остановился возле фонтана со святой водой; он коснулся ее, а затем своего лба под портретом святого Игнатия, навсегда уставившегося в небеса в ожидании наказа.

Пепе уже зажег свечи. Дети свалки не остановились у фонтана даже ради того, чтобы просто плеснуть на себя святой водой. В укромном уголке за фонтаном они нашли брата Пепе, молящегося у надписи под образом Девы Гваделупской – «гваделупское дерьмо», как на сей раз назвала это Лупе.

«¿No estoy aquí, que soy tu madre? – Разве я не здесь, поелику я Матерь твоя?» (Именно эти слова Лупе сочла дерьмом.)

– Нет, ты не здесь, – сказала Лупе маленькому, меньше человеческого роста, подобию Гваделупской Девы. – И ты не моя мать. – Увидев Пепе на коленях, Лупе сказала брату: – Попроси Пепе найти Риверу – хозяин свалки должен быть здесь. El jefe захочет это увидеть.

Хуан Диего сказал Пепе, что они будут рассеивать пепел у ног большой Девы Марии и что Лупе хочет, чтобы Ривера присутствовал при этом.

– Это совсем другое дело, – сказал Пепе. – Это свидетельствует о перемене в образе мыслей. Полагаю, святилище Гваделупской Девы явилось водоразделом. Может быть, Мехико знаменует собой поворотный момент? – спросил Пепе айовца, лоб которого был мокрым от святой воды.

– Никогда еще я не чувствовал себя в таком смятении, – сказал сеньор Эдуардо.

Для Пепе это прозвучало как начало долгой исповеди, и он поспешил прочь, сухо извинившись перед айовцем.

– Я должен найти Риверу – меня попросили об этом, – сказал Пепе, хотя он был полон сочувствия к Эдварду Боншоу, столь заметно поменявшему свои приоритеты. – Кстати, я слышал о лошади! – обратился Пепе к Хуану Диего, который догонял Лупе; она уже стояла у подножия пьедестала (с ужасными замороженными ангелами на подставке из небесных облаков), глядя на Марию-монстра.

– Видишь? – сказала Хуану Диего Лупе. – Невозможно рассеять пепел у ее ног – посмотри, кто уже лежит там!

Да, прошло немало времени с тех пор, как эти дети свалки стояли перед Марией-монстром; они забыли о маленьком, скукоженном Иисусе, распятом на кресте и истекающем кровью у ног Девы.

– Мы не будем посыпать его прахом нашей матери, – сказала Лупе.

– О’кей, тогда где? – спросил Хуан Диего.

– Я действительно полагаю, что это правильное решение, – говорил Эдвард Боншоу. – Не думаю, что вы отнеслись к Деве Марии, как она того заслуживает.

– Ты должен залезть на плечи человеку-попугаю. Чем ты будешь выше, тем больше ее осыпешь, – сказала Лупе Хуану Диего.

Пока Лупе держала кофейную банку, Хуан Диего забрался на плечи Эдварда Боншоу. Айовцу пришлось ухватиться за ограду алтаря, чтобы выпрямиться во весь рост. Прежде чем передать пепел брату, Лупе сняла крышку с кофейной банки. (Одному Богу известно, куда потом Лупе дела эту крышку.)

Даже стоя на плечах айовца Хуан Диего упирался взглядом в колени Девы Марии, разве что макушкой он был на уровне бедер великанши.

– Я не знаю, как ты сможешь обсыпать ее пеплом, – тактично заметил сеньор Эдуардо.

– Забудь про обсыпание, – сказала Лупе брату. – Возьми в горсть и бросай.

Но первая горсть пепла взлетела не выше внушительных грудей Марии-монстра; естественно, что большая часть пепла упала на запрокинутые лица Хуана Диего и айовца. Сеньор Эдуардо закашлялся и чихнул; пепел попал Хуану Диего в глаза.

– Не очень-то получается, – сказал Хуан Диего.

– Главное – идея, – сказал Эдвард Боншоу, хватая ртом воздух.

– Брось всю банку – брось ей в голову! – крикнула Лупе.

– Она молится? – спросил айовец Хуана Диего, но мальчик сосредоточился на своей цели. Он швырнул банку из-под кофе, которая была на три четверти полна, – так в кино солдаты бросали гранаты.

– Не всю банку! – раздался крик сеньора Эдуардо.

– Отличный бросок, – сказала Лупе.

Банка из-под кофе попала Деве Марии в лоб. (Хуан Диего был уверен, что видел, как моргнула Мария-монстр.) Сверху, посыпая все вокруг, обрушился пепел. Пепел падал в лучах утреннего солнца, покрывая каждый квадратный дюйм Марии-монстра. Пепел падал и падал.

«Казалось, будто пепел падает откуда-то сверху, из незримого источника, который где-то очень высоко, – описывал впоследствии Эдвард Боншоу свои впечатления. – И пепел продолжал падать – как будто его было больше, чем могла вместить та банка из-под кофе. – Тут айовец всегда делал паузу, прежде чем продолжить: – Мне непросто сказать это. Да, очень непросто. Но из-за того, что пепел продолжал падать, казалось, что этот момент длится вечно. Время – само время, всякое ощущение времени, – оно остановилось».

В последующие недели – даже месяцы, как утверждал брат Пепе, – прихожане, являвшиеся на первую утреннюю мессу, продолжали называть пепел, падающий в лучах света, «явлением». Однако все, кто приходил в храм иезуитов на утреннюю мессу, не считали Божественным чудом пепел, окутавший громоздящуюся Деву Марию сияющим, пусть и серо-коричневым подобием облака.

Два старых священника, отец Альфонсо и отец Октавио, были недовольны тем, какой беспорядок возник из-за пепла: пеплом были осыпаны первые десять рядов скамей; тонкий слой пепла покрыл алтарное ограждение, которое стало странно липким. Большая Дева Мария выглядела замаранной; она определенно потемнела, словно от сажи. Повсюду лежал грязно-коричневый, мертвенно-серый пепел.

– Дети хотели рассеять прах своей матери, – начал объяснять Эдвард Боншоу.

– В этом храме, Эдвард? – спросил отец Альфонсо.

– И это называется рассеиванием! – воскликнул отец Октавио.

Он споткнулся обо что-то, загремевшее под ногами, – это была пустая банка из-под кофе – и невольно пнул ее. Сеньор Эдуардо поднял банку.

– Я не знал, что они рассеют все содержимое, – признался айовец.

– Банка из-под кофе была полна? – спросил отец Альфонсо.

– Там был не только прах нашей матери, – ответил Хуан Диего двум старым священникам.

– Тогда объяснись, – сказал отец Октавио.

Эдвард Боншоу уставился в пустую банку, словно надеясь, что она обладает силой пророчества.

– Добрый гринго – да упокоится он с миром, – начала Лупе. – Мой щеночек.

Она замолчала, словно ожидая, что Хуан Диего переведет ее слова, прежде чем она продолжит; или же Лупе остановилась, потому что раздумывала, стоит ли рассказывать двум священникам о пропавшем носе Марии-монстра.

– Вы помните американского хиппи – уклониста от призыва в армию, парня, который умер? – спросил Хуан Диего отца Альфонсо и отца Октавио.

– Да-да, конечно, – сказал отец Альфонсо. – Заблудшая душа, трагедия саморазрушения.

– Ужасная трагедия, такая потеря, – сказал отец Октавио.

– И щенок моей сестры умер – мы сожгли собаку, – продолжал Хуан Диего. – И мертвого хиппи.

– Все возвращается на круги своя – мы это знали, – сказал отец Альфонсо.

Отец Октавио мрачно кивнул.

– Да, пожалуйста, остановитесь – этого достаточно. Крайне неприятно. Мы помним это, Хуан Диего, – сказал отец Октавио.

Лупе промолчала; два священника все равно не поняли бы ее. Лупе только откашлялась, как будто собиралась что-то сказать.

– Не надо, – повернулся к ней Хуан Диего, но было уже поздно: Лупе указала на безносое лицо гигантской Девы Марии, при этом прикоснувшись к своему маленькому носу указательным пальцем другой руки.

Отцу Альфонсо и отцу Октавио потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить, что к чему: у Марии-монстра по-прежнему не было носа; непонятная девочка показывала, что ее собственный маленький нос на месте; на basurero был костер, адское сожжение человеческих и собачьих тел.

– Нос Девы Марии был в адском огне? – спросил отец Альфонсо у Лупе; она яростно закивала, как будто хотела, чтобы у нее от такой тряски выпали зубы и вывалились глаза.

– Матерь милосердная! – воскликнул отец Октавио.

Банка из-под кофе с таким грохотом упала на пол, что все вздрогнули. Маловероятно, что Эдвард Боншоу намеренно уронил эту банку, которую тут же поднял. Возможно, у сеньора Эдуардо сами собой разжались пальцы; возможно, он понял, что новость, которую он продолжает утаивать от отца Альфонсо и отца Октавио (а именно свою любовь к Флор, положившую конец его обету), скоро станет для этих двух старых священников еще большим потрясением, чем сгоревший нос неодушевленной статуи.

Поскольку Хуан Диего уже видел, как Мария-монстр бросала неодобрительный взгляд на ложбинку между грудей его матери, поскольку он знал, как может оживать Дева Мария, по крайней мере – своими осуждающими и уничтожающими взглядами, он не стал бы категорически утверждать, что громоздящаяся статуя (включая утраченный нос) – предмет неодушевленный. Разве нос Марии-монстра не фырчал и разве не вырывалось из погребального костра голубое пламя? Разве Хуан Диего не видел, как Дева Мария моргнула, когда банка из-под кофе ударила ее по лбу?

И когда Эдвард Боншоу неловко уронил и поднял кофейную банку, не вызвал ли ее оглушительный грохот вспышку ужасного отвращения во всевидящих глазах грозной Девы Марии?

Хуан Диего не был почитателем Марии, но он знал, что лучше относиться к замаранной великанше с должным уважением.

– Lo siento, Матерь, – тихо сказал Хуан Диего большой Деве Марии, указывая на свой лоб. – Я не хотел попасть в тебя банкой. Я просто пытался дотянуться до тебя.

– У этого пепла какой-то чужеродный запах, – заметил отец Альфонсо. – Я бы хотел знать, что еще было в банке?

– Что-то со свалки, я полагаю, но вот идет хозяин свалки – мы должны спросить его, – сказал отец Октавио.

Что до почитателей Марии, то Ривера уже шагал по центральному проходу к громоздящейся статуе; казалось, у хозяина свалки были свои причины встретиться с Марией-монстром; то, что Пепе отправился за el jefe в Герреро, возможно, просто совпало с собственным намерением Риверы явиться сюда. И все же было понятно, что Пепе оторвал Риверу от какого-то занятия, завершенного лишь наполовину. «Небольшой проект, осталась только тонкая доработка», – как объяснил это сам хозяин свалки.

Ривера, должно быть, покинул Герреро в большой спешке – кто знает, как Пепе объявил ему о предстоящем рассеивании пепла, – потому что хозяин свалки все еще был в своем рабочем фартуке.

На фартуке было много карманов, и он был длиной с неприглядную старомодную юбку. В одном кармане лежали стамески разных размеров, в другом – куски наждачной бумаги, грубой и тонкой, в третьем – тюбик с клеем и тряпка, которой Ривера вытирал остатки клея с наконечника тюбика. Трудно было сказать, что было в других карманах, – Ривера говорил, что именно эти карманы ему нравятся в его фартуке для столярных работ. Старый кожаный фартук хранил много секретов, – по крайней мере, так считал в детстве Хуан Диего.

– Я не знаю, чего мы ждем, – может быть, тебя, – сказал Хуан Диего el jefe. – Я думаю, великанша вряд ли что-нибудь вытворит, – добавил мальчик, кивнув на Марию-монстра.

Храм наполнялся людьми, хотя, когда прибыли брат Пепе и Ривера, до мессы еще оставалось время. Хуан Диего позже вспомнит, что Лупе внимательней, чем обычно, отнеслась к хозяину свалки; что касается el jefe, он был даже более, чем обычно, обходителен с Лупе.

Держа левую руку глубоко в загадочном кармане столярного фартука, Ривера кончиками пальцев правой руки тронул пепельную пленку, покрывшую ограду алтаря.

– Пепел как-то странно пахнет – не сплошь пеплом, – сказал отец Альфонсо el jefe.

– В этом пепле есть что-то липкое, инородное, – сказал отец Октавио.

Ривера понюхал кончики пальцев и вытер их о кожаный фартук.

– Сколько у тебя разных штук в карманах, jefe, – заметила Лупе, но Хуан Диего не перевел это; читателя свалки расстроило, что Ривера не ответил на шутку по поводу великанши, а именно на предположение Хуана Диего, что Дева Мария вряд ли что-либо вытворит в отношении Риверы.

– Ты должен задуть свечи, Пепе, – сказал хозяин свалки, указывая на свою любимую Деву Марию, после чего Ривера обратился к двум старым священникам: – Она крайне огнеопасная.

– Огнеопасная! – воскликнул отец Альфонсо.

Ривера произнес ту же литанию о содержимом кофейной банки, которую дети слышали от доктора Варгаса, – научный, строго химический анализ.

– Краска, скипидар или еще какой-нибудь растворитель. Бензин – определенно, – сказал Ривера двум старым священникам. – И вероятно, какой-то состав для покрытия древесины.

– Святая Матерь не будет запятнана? – спросил отец Октавио у хозяина свалки.

– Дайте-ка я приведу ее в порядок, – сказал хозяин свалки. – Позвольте мне немного побыть с ней наедине… я имею в виду, до завтрашней утренней мессы. Лучше всего после вечерней мессы. Не стоит смешивать воду с некоторыми из этих чужеродных веществ, – сказал Ривера, как будто он был не обычным хозяином свалки, а алхимиком, которого нельзя было опровергнуть.

Брат Пепе, стоя на цыпочках, гасил свечи длинными золотыми щипцами; естественно, падавший пепел уже погасил свечи, стоявшие ближе всего к Деве Марии.

– У тебя болит рука, jefe, так где ты порезался? – спросила Лупе Риверу. Его мысли было трудно читать, даже для ясновидящей.

Хуан Диего позже предположил, что Лупе, возможно, прочитала все, что было в голове у Риверы, – не только мысли el jefe о том, как он порезался и насколько сильно. Лупе, должно быть, выяснила, что это за «маленький проект», работу над которым (как раз посредине) прервал приход Пепе, и что имел в виду Ривера, говоря о тонкой доработке, то есть она поняла, чем именно занимался хозяин свалки, когда порезал большой и указательный пальцы левой руки. Но Лупе, даже если что-то узнавала, никогда не говорила об этом, а Ривера, как и карманы его фартука, хранил много секретов.

– Лупе хочет знать, не болит ли у тебя рука, jefe, которую ты порезал, – сказал Хуан Диего.

– Мне просто нужно наложить пару швов, – ответил Ривера, по-прежнему пряча левую руку в кармане кожаного фартука.

Из лачуги в Герреро они поехали на «фольксвагене» Пепе. Брат Пепе посчитал, что Ривере не следует садиться за руль; Пепе намеревался немедленно отвезти хозяина свалки к доктору Варгасу, чтобы тот наложил швы, но Ривера хотел сначала увидеть результаты рассеивания пепла.

– Результаты! – повторил отец Альфонсо после отчета Пепе.

– Это не результаты, а вандализм, – глядя на Хуана Диего и Лупе, сказал отец Октавио.

– Мне тоже нужно увидеть Варгаса – пойдем, – сказала Лупе брату.

Дети свалки даже не смотрели на Марию-монстра; они не ожидали от нее многого по части результатов. Но Ривера взглянул на безносое лицо Девы Марии – как будто, несмотря на ее потемневший образ, хозяин свалки ожидал, что она подаст ему знак, что-то, граничащее с наказом.

– Пошли, jefe, – ты ранен, у тебя все еще идет кровь, – сказала Лупе, беря Риверу за здоровую правую руку.

Хозяин свалки не привык к такому вниманию со стороны вечно критикующей его девочки. El jefe подал Лупе руку и позволил вести себя по центральному проходу.

– Мы позаботимся о том, чтобы храм был в твоем распоряжении вечером до закрытия! – крикнул отец Альфонсо вслед хозяину свалки.

– Пепе, полагаю, ты запрешь за ним дверь, – сказал отец Октавио брату Пепе, который, положив щипцы на священное место, поспешил за Риверой и niños de la basura.

– ¡! ! – ответил Пепе двум старым священникам.

Эдвард Боншоу остался с пустой кофейной банкой. Сейчас было не время говорить отцу Альфонсо или отцу Октавио то, что, как сеньор Эдуардо знал, он должен был сказать; сейчас было не время исповедоваться – приближалась месса, а крышка от кофейной банки отсутствовала. Она просто (или не просто) исчезла. С таким же успехом она могла исчезнуть в дыму, как нос Девы Марии, подумал сеньор Эдуардо. Но крышка этой мирской кофейной банки – Лупе была последней, кто ее держал, – исчезла без шипения голубого пламени.

Дети и хозяин свалки покинули храм вместе с братом Пепе, оставив Эдварда Боншоу и двух старых священников лицом к лицу с безносой Девой Марией и их неопределенным будущим. Возможно, Пепе понимал это лучше всех: он знал, что процесс переориентации никогда не бывает легким.