25

Акт 5, сцена 3

Когда вспоминаешь или думаешь о тех, кого любил и кто ушел, получается так, что финал истории выскакивает на первое место, опережая все остальное. Ты не можешь выстроить по хронологии свои сновидения или порядок событий в жизни того, кого знал. В твоем сознании – во снах, в воспоминаниях – история порой начинается с эпилога.

В Айова-Сити в июне 1988 года открылась первая централизованная клиника для ВИЧ-инфицированных, где, кроме ухода за больными, предоставлялись социальные услуги и было организовано обучение. Клиника располагалась в Бойд-Тауэре – ее называли башней, но на самом деле это было просто новое пятиэтажное здание, пристроенное к старой больнице. Здание Бойд-Тауэра входило в комплекс больниц и клиник Университета Айовы, а клиника ВИЧ/СПИДа располагалась на первом этаже. Она называлась Клиникой вирусологии. В то время существовала некоторая озабоченность по поводу рекламы клиники ВИЧ/СПИДа, то есть обоснованное опасение, что как пациенты, так и больница будут подвергнуты дискриминации.

ВИЧ/СПИД ассоциировался с сексом и наркотиками; эта болезнь была достаточно редкой в Айове, так что многие местные жители считали ее «городской» проблемой. Среди сельских жителей Айовы некоторые пациенты становились объектами как гомофобии, так и ксенофобии.

Хуан Диего помнил, что в начале семидесятых, когда строилось здание Бойд-Тауэр, там, на северной стороне главного корпуса старого госпиталя, была (да и сейчас есть) настоящая готическая башня. Когда Хуан Диего переехал в Айова-Сити с сеньором Эдуардо и Флор, они жили в двухуровневой квартире в викторианском особняке с ветхим крыльцом. Спальня и ванная Хуана Диего, а также кабинет сеньора Эдуардо находились на втором этаже.

Эдвард Боншоу и Флор почти не пользовались шатким крыльцом, но Хуан Диего помнил, как любил его когда-то. С крыльца были видны Манеж (где находился крытый бассейн) и стадион «Киник». Это рассыхающееся крыльцо на Мелроуз-авеню было отличным местом для наблюдения за студентами, особенно в те осенние субботы, когда футбольная команда Айовы играла дома. (Сеньор Эдуардо называл стадион «Киник» римским Колизеем.)

Хуан Диего не интересовался американским футболом. Поначалу он из любопытства, а потом – чтобы побыть с друзьями, время от времени ходил на игры на стадион «Киник», но больше всего ему нравилось сидеть на крыльце старого деревянного дома на Мелроуз и наблюдать за проходящей мимо молодежью. («Наверное, мне нравится, как вдали звучит оркестр, а вблизи я представляю себе заводил из группы поддержки», – говорила в своей замысловатой манере Флор.)

Хуан Диего будет заканчивать последний курс в университете Айовы, когда завершится строительство Бойд-Тауэра; с Мелроуз-авеню их явно необычная семья из трех человек могла созерцать готическую башню старой больницы. (Позже Флор говорила, что она разлюбила эту старую башню.)

Сначала симптомы появились у Флор. Когда ей поставили диагноз, то, конечно, проверили и Эдварда Боншоу. У Флор и сеньора Эдуардо оказался положительный результат анализа на ВИЧ в 1989 году. Эта коварная пневмония, вызванная Pneumocystis carinii, – PCP – была самым ранним признаком СПИДа у них обоих. Кашель, одышка, лихорадка… – Флор и айовцу был назначен бактрим. (Из-за бактрима у Эдварда Боншоу начнутся высыпания на коже.)

Флор была чуть ли не красавицей, но ее лицо будет обезображено саркомой Капоши. Фиолетовая болячка сидела на брови Флор, еще одна багровая болячка свисала с носа. Последняя была настолько заметна, что Флор предпочитала прятать ее под банданой. «La Bandida», – называла она себя: «Бандитка». Но труднее всего Флор будет потерять la (то есть женское) в себе.

Эстрогены, которые она принимала, оказывали побочное воздействие – в частности, на печень. Эстрогены могут вызывать своего рода гепатит; желчь застаивается и густеет. Зуд, сопровождавший это состояние, сводил Флор с ума. Ей пришлось отказаться от гормонов, и у нее снова стала расти борода.

Хуану Диего казалось несправедливым, что Флор, которая так старалась стать женщиной, не только умирает от СПИДа, но умирает мужчиной. Когда руки сеньора Эдуардо уже слишком тряслись, чтобы каждый день брить Флор, ее брил Хуан Диего. И все же, целуя Флор, Хуан Диего чувствовал щетину на ее щеке и всегда видел след щетины – даже на ее чисто выбритом лице.

Поскольку Эдвард Боншоу и Флор были нетрадиционной парой, они захотели лечиться у молодого врача-терапевта, а Флор пожелала, чтобы это была женщина. Их терапевтом была симпатичная Розмари Штайн; она и настояла, чтобы их проверили на ВИЧ. В 1989 году доктору Штайн было всего тридцать три года. «Доктор Розмари», как первой начала ее звать Флор, была ровесницей Хуана Диего. В Клинике вирусологии Флор звала врачей-инфекционистов по именам – произнести их фамилии для мексиканца было настоящей пыткой. Хуан Диего и Эдвард Боншоу – у них был отличный английский – также звали врачей-инфекционистов «доктор Джек» и «доктор Абрахам», чтобы Флор не чувствовала себя белой вороной.

Приемная в клинике выглядела весьма заурядно – совсем как в 1960-е. Коричневые ковры, кресла-диваны – одноместные или двухместные, с темными диванными подушками – почти наверняка из кожзаменителя. Стойка регистрации выкрашена в ярко-оранжевый цвет со светлым пластиковым верхом. Кирпичная стена напротив стойки регистрации. Флор говорила, что хотела бы, чтобы здание Бойд-Тауэр было кирпичным изнутри и снаружи; ее огорчало, что «дерьмо вроде кожзама и пластмассы» переживет ее и дорогого ей Эдуардо.

Все полагали, что это Флор заразила айовца, хотя только сама Флор говорила об этом. Эдвард Боншоу никогда не обвинял ее; он ни словом не обмолвился против нее. Они не давали официальных клятв, но придерживались того, что обычно принято говорить друг другу. «В болезни и здравии, пока мы оба живы», – преданно твердил ей сеньор Эдуардо, когда Флор винилась, признаваясь в своих случайных изменах (во время тех своих возвращений в Оахаку ради тусовок, как в прежние годы).

«Насчет того, чтобы „бросить всех остальных“, – я ведь согласилась, разве нет?» – говорила Флор своему дорогому Эдуардо; она только себя хотела винить во всем.

Но невозможно было лишить Флор ее независимости. Эдвард Боншоу останется верен ей – Флор была любовью всей его жизни, как он всегда говорил, – так же как он останется верен своей шотландской клятве, идиотской клятве «не уступать ветрам», которую он, как полоумный, повторял на латыни: haud ullis labentia ventis. (Это был тот безумный завет, который он озвучил брату Пепе, когда куриные перья возвестили о прибытии схоласта в Оахаку.)

В Клинике вирусологии процедурный кабинет располагался рядом с приемной, которую ВИЧ-инфицированные большую часть времени делили с диабетиками. Две группы пациентов сидели в противоположных концах помещения. В конце восьмидесятых – начале девяностых число больных СПИДом росло, и многие умирающие были явно отмечены своей болезнью – и не только истощенными телами или болячками саркомы Капоши.

Эдвард Боншоу был отмечен по-своему: у него был себорейный дерматит, шелушащаяся и жирная на вид кожа – в основном на бровях, голове и на крыльях носа. В полости рта у сеньора Эдуардо образовались творожистые очаги кандидоза, и весь язык был покрыт ими. Вскоре кандидоз распространился на горло и на пищевод – айовец с трудом глотал, губы покрылись белой коркой и потрескались. Под конец сеньор Эдуардо едва мог дышать, но отказался от искусственной вентиляции легких; они с Флор хотели умереть вместе – и дома, а не в больнице.

Под конец они кормили Эдварда Боншоу через катетер Хикмана; Хуану Диего было сказано, что пациентам, которые не могут есть сами, необходимо парентеральное питание. Сеньор Эдуардо голодал из-за кандидоза и оттого, что с трудом глотал. Медицинская сестра – пожилая женщина по имени миссис Додж – переехала в бывшую спальню Хуана Диего на втором этаже двухуровневой квартиры на Мелроуз-авеню. В основном она находилась там для того, чтобы заниматься катетером, – только миссис Додж промывала катетер Хикмана раствором гепарина.

– Иначе она сгустится, – сказала миссис Додж Хуану Диего, который не представлял себе, что медсестра имеет в виду.

Катетер Хикмана висел на груди Эдварда Боншоу с правой стороны, под ключицей, – он проникал под кожу в нескольких дюймах над соском и был вставлен в подключичную вену. Хуан Диего никак не мог привыкнуть к этому зрелищу; он напишет о катетере Хикмана в одном из своих романов, где несколько его персонажей умерли от СПИДа – некоторые из них от ассоциированных со СПИДом заболеваний, которые поразили сеньора Эдуардо и Флор. Но жертвы СПИДа в этом романе даже отдаленно не напоминали ни айовца, ни Флор со всеми ее тремя прозвищами – La Loca, Королева, La Bandida.

Хуан Диего по-своему изложил то, что случилось с Флор и Эдвардом Боншоу, но ни разу не написал о них самих. Читатель свалки был самоучкой и сам научился искусству вымысла. Может быть, именно в процессе самообучения он усвоил идею, что писатель-беллетрист создает персонажей и что вы сочиняете историю, а не рассказываете о людях, которых знаете, и не излагаете свою собственную историю, называя ее романом.

В жизни Хуана Диего было слишком много противоречивого и непонятного относительно реальных людей – Хуан Диего считал, что реальные люди слишком несовершенны, чтобы быть героями романа. И он мог сочинить историю получше той, что с ним приключилась; читатель свалки считал свою собственную историю «слишком неполной» для романа.

Когда Хуан Диего преподавал литературное творчество, он ни разу не сказал своим студентам, как они должны писать; он никогда бы не предложил им написать роман так, как писал он. Читатель свалки не был прозелитом – не стремился никого обратить в свою веру. Проблема в том, что многие молодые писатели ищут некий метод; они подвержены искушению подхватывать какой-нибудь способ письма и считать, что это и есть один-единственный творческий метод писателя. (Пиши, что знаешь! Только включай воображение! Все дело в языке!)

Возьмем Кларка Френча. Некоторые студенты остаются студентами всю жизнь: они ищут и находят концепции, по которым могут жить; будучи писателями, они хотят, чтобы способ их письма был установлен как универсальное и железное правило. (Использование автобиографии в качестве основы для художественной литературы порождает бред! Использование своего воображения – это подделка!) Кларк утверждал, что Хуан Диего был «на антиавтобиографической стороне».

Хуан Диего старался не принимать ничью сторону.

Кларк настаивал на том, что Хуан Диего был «на стороне воображения»; Хуан Диего был «сочинителем, а не мемуаристом», говорил Кларк.

Может быть, думал Хуан Диего, но он не хотел быть ни на чьей стороне. Кларк Френч превратил писательство в полемическое соревнование.

Хуан Диего пытался деполемизировать беседу; он пытался говорить о литературе, которую любил, о писателях, которые вызывали желание стать писателем, не потому, что видел в этих писателях каких-то знаменосцев, а просто потому, что ему нравилось то, что они писали.

Неудивительно: библиотека англоязычной литературы в «Потерянных детях» была скромной и, как правило, ограничена образцами литературных форм девятнадцатого века, включая романы, которые отец Альфонсо и отец Октавио предназначали для уничтожения в адских огнях basurero, и те важнейшие романы, которые брат Пепе или Эдвард Боншоу сохранили для небольшого собрания художественной литературы. Эти романы и вдохновили Хуана Диего на то, чтобы стать писателем.

То, что жизнь несправедлива по отношению к собакам, подготовило читателя свалки к «Алой букве» Готорна. Эти почтенные прихожанки, судачащие о том, что они сделают с Эстер – заклеймят ее лоб горячим утюгом или убьют, а не просто пометят одежду, – помогли Хуану Диего подготовиться к тому, с какими пережитками американского пуританства он столкнется после переезда в Айову.

«Моби Дик» Мелвилла – и прежде всего «спасательный буй-гроб» Квикега – научит Хуана Диего, что предзнаменование – это красноречивый спутник судьбы.

Что касается судьбы и невозможности ее избежать, об этом был «Мэр Кэстербриджа» Гарди. В первой главе пьяный Майкл Хенчард продает свою жену и дочь какому-то моряку. Хенчард никогда не сможет искупить того, что он сделал; в своем завещании Хенчард просит, чтобы «никто не помнил меня». (Это была не совсем история искупления. Кларк Френч ненавидел Гарди.)

А еще был Диккенс – Хуан Диего будет цитировать главу «Буря» из «Дэвида Копперфильда». В конце этой главы тело Стирфорта прибивает к берегу, и Копперфильд видит останки своего бывшего кумира детства и коварного мучителя – самого главного, старшего по возрасту мальчика в школе, насильника по определению. Больше ничего не нужно было говорить о трупе Стирфорта на берегу, где он лежит «среди руин дома, которому причинил зло». Но Диккенс не был бы Диккенсом, если бы не дал Копперфильду права сказать: «Я видел, как он лежал, положив голову на руку, в этой позе я часто видел его в школе».

«Что еще нужно было знать о написании романов, кроме того, что я узнал от этих четверых?» – спрашивал Хуан Диего своих пишущих студентов, включая Кларка Френча.

И когда Хуан Диего представлял Готорна, Мелвилла, Гарди и Диккенса своим ученикам, называя этих четырех романистов девятнадцатого века «моими учителями», он никогда не забывал упомянуть и Шекспира. Сеньор Эдуардо сказал Хуану Диего, что задолго до того, как начали писать романы, Шекспир понял и оценил важность сюжета.

Упоминать Шекспира при Кларке Френче было ошибкой; Кларк являлся самозваным телохранителем Барда с берегов Эйвона. Если исходить, подобно Кларку, из единственно возможной в сочинительстве школы мысли – ну, тогда вы можете себе представить, как бесили Кларка те неверные, которые считали, что за Шекспира писал кто-то другой.

Любая мысль о Шекспире возвращала Хуана Диего к Эдварду Боншоу и к тому, что случилось с ним и Флор.

Вначале, когда сеньор Эдуардо и Флор были еще достаточно здоровыми – когда они могли что-то держать в руках и пользоваться лестницей, а Флор все еще водила машину, – они самостоятельно добирались до клиники на первом этаже в здании Бойд-Тауэр; это было всего в трети мили от их дома на Мелроуз. Когда все стало сложнее, Хуан Диего (или миссис Додж) сопровождали Флор и Эдварда Боншоу по Мелроуз-авеню; Флор все еще шла сама, а сеньор Эдуардо сидел в инвалидной коляске.

С начала и до середины 1990-х годов число пациентов, посещавших клинику, было постоянным и составляло около двухсот в год. Позже число смертей от СПИДа резко упало (благодаря новым лекарствам), а число ВИЧ-инфицированных пациентов в вирусологической клинике начало увеличиваться. В приемной многие пациенты сидели на коленях у своих партнеров; подчас велись разговоры о барах для геев и шоу трансвеститов, и было там несколько кричаще одетых модников – кричаще для Айовы.

Но это уже не касалось Флор. Флор почти полностью утратила свои женские черты, и хотя она продолжала одеваться в женское, одежда ее была скромной; Флор чувствовала, что лишилась своего очарования, сохранив его разве что в обожающих глазах сеньора Эдуардо. В приемной они держались за руки. В Айова-Сити, по крайней мере на памяти Хуана Диего, единственным местом, где Флор и Эдвард Боншоу публично демонстрировали свою привязанность друг к другу, была приемная Клиники вирусологии в здании Бойд-Тауэр.

Среди больных СПИДом был молодой человек из меннонитской семьи, которая поначалу отреклась от него, а позже позволила вернуться в дом. Он приносил в приемную овощи со своего огорода, раздавал помидоры персоналу клиники. Молодой меннонит был в ковбойских сапогах и розовой ковбойской шляпе.

Однажды, когда миссис Додж повела Флор и Эдварда Боншоу в клинику, Флор сказала что-то смешное молодому огороднику в розовой ковбойской шляпе.

На людях Флор всегда носила бандану.

– Знаешь, ковбой? – усмехнулась La Bandida. – Если у тебя есть пара лошадей, мы с тобой можем ограбить поезд или обчистить банк.

Миссис Додж сказала Хуану Диего, что «вся приемная смеялась» – даже она, по ее словам. И меннонит в розовой ковбойской шляпе поддержал шутку.

– Я хорошо знаю Северную Либерти, – сказал ковбой. – Там есть библиотека, которую, конечно, легко было бы грабануть. Ты знаешь Северную Либерти? – спросил он у Флор.

– Нет, не знаю, – ответила Флор. – И мне неинтересно грабить библиотеки – я не читаю.

Это была правда: Флор не читала книг. Она была остра на язык – она была превосходным слушателем, – но ее мексиканский акцент не изменился с 1970 года, и она никогда ничего не читала. (Эдвард Боншоу или Хуан Диего читали ей вслух.)

По словам миссис Додж, это был комический эпизод, но сеньора Эдуардо расстроил флирт Флор с ковбоем-огородником.

– Я не флиртовала, я шутила, – сказала Флор.

По мнению миссис Додж, Флор не флиртовала с фермером. Позже, когда Хуан Диего спросил ее об этом эпизоде, миссис Додж сказала:

– Думаю, Флор покончила с флиртом.

Миссис Додж была из Коралвилла. Ее рекомендовала доктор Розмари. Когда при первой встрече Эдвард Боншоу сказал медсестре: «Если вас заинтересует, откуда у меня шрам…» – выяснилось, что миссис Додж все про это знала.

– Все в Коралвилле, то есть все люди определенного возраста, знают эту историю, – сказала миссис Додж сеньору Эдуардо. – Семья Боншоу стала знаменита из-за того, что ваш отец сделал с этой бедной собакой.

Сеньор Эдуардо с облегчением узнал, что семья Боншоу не избежала пристального внимания в Коралвилле – нельзя безнаказанно убить собаку на подъездной дорожке.

– Конечно, – продолжала миссис Додж, – я была еще маленькой девочкой, когда услышала эту историю, и дело было не в вас и не в вашем шраме, – сказала она сеньору Эдуардо. – Дело было в Беатрис.

– Получилось совершенно так, как получилось, – она была единственной, кого застрелили. Да, это история о Беатрис, – заявил Эдвард Боншоу.

– Только не для меня и не для тех, кто любит тебя, Эдуардо, – сказала Флор.

– Ты флиртовала с фермером в розовой ковбойской шляпе! – воскликнул сеньор Эдуардо.

– Я не флиртовала, – настаивала Флор.

Позже Хуан Диего подумает, что укоры, касающиеся флирта Флор с молодым меннонитским ковбоем в клинике, больше всего напоминали те, которые Эдвард Боншоу высказывал по поводу поездок Флор в Оахаку. В чем же состоял флирт Флор там, можно было только гадать.

Разумеется, Хуан Диего подружился с Розмари Штайн, и не только потому, что она была симпатичной. Она была врачом сеньора Эдуардо и Флор. Почему бы доктору Розмари не стать врачом и Хуана Диего?

Флор сказала Хуану Диего, что он должен предложить доктору Розмари выйти за него замуж, но Хуан Диего сначала попросит ее стать его врачом. Позже Хуану Диего будет неловко вспоминать, что его первый визит в кабинет доктора Штайн в качестве пациента был вызван его мнительностью. Он не был болен, с ним было все в порядке. Но то, что Хуан Диего стал свидетелем возникновения этих ассоциированных со СПИДом заболеваний, убедило его, что он должен пройти тест на ВИЧ.

Доктор Штайн заверила его, что он ничего не сделал такого, чтобы заразиться вирусом. Хуан Диего с трудом припоминал, когда в последний раз занимался сексом, – он даже забыл, в каком году, – но знал, что это было с женщиной и что он пользовался презервативом.

– И вы не употребляете внутривенно наркотики? – спросила его доктор Розмари.

– Нет, никогда!

И все же он представлял себе белые бляшки кандидоза на деснах. (Хуан Диего признался Розмари, что просыпался по ночам и заглядывал себе в рот и в горло, пользуясь ручным зеркалом и фонариком.) В Клинике вирусологии Хуан Диего слышал о пациентах с криптококковым менингитом. Доктор Абрахам сказал ему, что менингит диагностируется с помощью люмбальной пункции, заболевание сопровождается лихорадкой, головной болью и спутанностью сознания.

Хуану Диего все это постоянно снилось; он просыпался по ночам с ощущением, что у него весь набор симптомов.

– Пусть миссис Додж отводит Флор и Эдварда в клинику. Для этого я и нашла ее вам – пусть миссис Додж этим занимается, – сказала Хуану Диего доктор Штайн. – У вас богатое воображение – вы ведь писатель, не так ли? Ваше воображение – это не водопроводный кран; вы не можете выключить его в конце дня, когда перестаете писать. Ваше воображение просто продолжает работать, верно? – спросила Розмари.

Он должен был сделать ей предложение тогда, до того, как это сделает кто-то другой. Но к тому времени, когда Хуан Диего наконец понял, что должен предложить Розмари руку и сердце, она уже сказала «да» кому-то другому.

Если бы Флор была жива, Хуан Диего услышал бы ее слова. «Черт, ты опоздал – я вечно забываю, какой ты медлительный», – сказала бы Флор. (Это было бы так в духе Флор – напоминать о том, что он плавает по-собачьи.)

В конце концов доктор Абрахам и доктор Джек решили поэкспериментировать с сублингвальным приемом морфия вместо инъекций – Эдвард Боншоу и Флор были подопытными кроликами. Но к тому времени Хуан Диего уже передоверил миссис Додж все заботы о больных; он послушался доктора Розмари и препоручил медсестре выполнять все ее обязанности.

Вскоре наступит 1991 год; Хуану Диего и Розмари исполнится тридцать пять, когда Флор и сеньор Эдуардо умрут – сначала Флор, а через несколько дней за ней последует Эдвард Боншоу.

Район Мелроуз-авеню постоянно менялся; эти вычурные экстравагантные викторианские дома, каждый с парадным крыльцом, уже начали исчезать. Как и Флор, Хуан Диего когда-то любил вид на готическую башню с крыльца деревянного дома на Мелроуз, но что там можно было любить после того, как вы узнавали о происходящем под этой башней, – после посещения Клиники вирусологии на первом этаже здания Бойд-Тауэр?

Задолго до эпидемии СПИДа, когда Хуан Диего учился в старших классах средней школы, он начал испытывать несколько меньший энтузиазм по отношению к кварталам Мелроуз-авеню в Айова-Сити. Для хромого, например, до Вест-Хай было неблизко – больше полутора миль на запад по Мелроуз. А сразу за полем для гольфа, возле пересечения с бульваром Мормон-трек, обитала злая собака. В школе были свои обидчики, которые задирали его. Но не по той причине, о которой предупреждала его Флор. Хуан Диего был черноволосым, смуглым, похожим на мексиканца юношей; тем не менее расизм был не очень-то характерен для Айова-Сити – он изредка проявлялся в Вест-Хай, но расистски настроенные молодые люди были не худшими из тех, с кем Хуан Диего там столкнулся.

В основном камни и стрелы сверстников, нацеленные на Хуана Диего, касались Флор и сеньора Эдуардо – его фейковой матери и «педика»-отца. «Парочка стремных голубков», – как-то отозвался о приемных родителях Хуана Диего один парнишка из Вест-Хай. Хуан Диего не знал по имени этого злопыхателя-блондина с розовым лицом.

То есть львиная доля оскорблений в адрес Хуана Диего имела гендерную, а не расовую подоплеку, но он не осмеливался рассказать об этом Флор или Эдварду Боншоу. Когда влюбленные голубки замечали, что Хуан Диего чем-то озабочен, когда Флор и сеньор Эдуардо спрашивали, что его беспокоит, Хуану Диего меньше всего хотелось, чтобы они знали, что проблема в них самих. Проще было сказать, что он имел дело с какими-то антимексиканскими выходками – с унижением, которому обычно подвергались латиносы, или с откровенным презрением, о чем его предупреждала Флор.

Что же касается того, как он, при своей хромоте, отправлялся пешком по Мелроуз в Вест-Хай и возвращался обратно, тут Хуан Диего ни на что не жаловался. Было бы хуже, если бы его подвозила Флор; если бы она высаживала, а потом забирала его – это вызвало бы еще больше издевательств на гендерную тему. Кроме того, Хуан Диего уже в школьные годы был зубрилой; он был одним из тех, кто постоянно учился, – молчаливый юноша с опущенными глазами, который стоически переносил школу, но имел явные намерения расцвести в свои университетские годы, – труды не пропали даром. (Когда единственное занятие читателя свалки – ходить в школу, он может быть вполне доволен, больше того – успешен.)

Хуан Диего не садился за руль – и никогда не сядет. Его правая ступня была вывернута под неудобным углом для того, чтобы нажимать на педаль газа или тормоза. Хуану Диего однажды разрешили поводить машину, но, когда он оказался за рулем, рядом с ним на место пассажира села Флор – Флор была единственным водителем в семье; Эдвард Боншоу отказался водить машину. В тот первый раз Хуан Диего ухитрился одновременно нажать на педаль тормоза и на педаль газа. (Что естественно, если ваша правая ступня вывернута на отметку «два часа».)

– Все, приехали, – сказала ему Флор. – Теперь в нашей семье двое не умеют водить.

И конечно, в Вест-Хай было несколько учеников, которые считали абсурдом, что у Хуана Диего нет водительских прав; то, что он не умел водить машину, делало его еще большим изгоем, чем хромота или мексиканское происхождение. То, что он не был водителем, указывало на его странность – на точно такую же странность, какую, по мнению некоторых учеников в Вест-Хай, представляли собой приемные родители Хуана Диего.

– Твоя мамка, или как она там себя называет, бреется? Я имею в виду лицо – ее гребаную верхнюю губу, – сказал Хуану Диего белокурый розовощекий парень.

У Флор были малоприметные усики – не то чтобы они выглядели самым ее мужским признаком, но все-таки они были различимы. Большинство подростков в средней школе не хотят выделяться; они также не хотят, чтобы их родители выделялись. Но, к чести Хуана Диего, он никогда не стеснялся сеньора Эдуардо и Флор.

– Это самое большее, на что способны гормоны, – сказал Хуан Диего блондину. – Может, ты заметил, что у нее очень маленькая грудь. Это тоже гормоны – есть предел тому, на что способны эстрогены. Вот что я знаю.

Розовощекий парень не ожидал от Хуана Диего такой откровенности. Казалось, Хуан Диего победил в этом эпизоде, но обидчикам не нравится проигрывать.

Блондин не отступал.

– А вот что я знаю, – сказал он. – Твои так называемые мамка и папка – геи. Та, что повыше, одета как женщина, но у них обоих есть члены – вот что я знаю.

– Они усыновили меня, они любят меня, – ответил Хуан Диего этому мальчишке, поскольку сеньор Эдуардо велел ему всегда говорить правду. – И я люблю их – вот что я знаю, – добавил Хуан Диего.

В старших классах не всегда выигрываешь в таких ситуациях, но если ты не пасуешь, то в конце концов можешь и выиграть, – так всегда говорила Флор Хуану Диего. Потом он пожалеет, что не был до конца искренен с Флор и сеньором Эдуардо в том, как его задирали и почему.

– Она бреет лицо, – сказал Хуану Диего розовощекий блондин, – она хреново справляется со своей гребаной верхней губой, кем бы или чем бы там она ни была на самом деле.

– Она не бреется, – сказал Хуан Диего. Он провел пальцем по контуру своей верхней губы так, как это делала Лупе, когда цеплялась к Ривере. – След от усиков всегда остается. Сделать больше эстрогены не способны, как я уже говорил.

Много лет спустя, когда Флор заболела и ей пришлось отказаться от эстрогенов и у нее снова начала расти борода, Хуан Диего брил ее лицо и вспоминал светловолосого розовощекого обидчика. Может, когда-нибудь я снова его увижу, подумал Хуан Диего.

– Кого еще раз увидишь? – спросила его Флор. Флор не умела читать мысли, и Хуан Диего понял, что, должно быть, проговорился вслух.

– О, ты его не знаешь, я даже не знаю, как его зовут. Просто парень, которого я помню со школы, – ответил Хуан Диего.

– Я больше не хочу никого видеть, особенно из старших классов, – сказала Флор. (И уж точно не из Хьюстона, подумал Хуан Диего во время бритья, напрягшись, чтобы не произнести эту мысль вслух.)

Когда Флор и сеньор Эдуардо умерли, Хуан Диего вел курс писательского мастерства в Айове, где он когда-то учился, – по программе магистра изящных искусств. После того как Хуан Диего покинул свою комнату на втором этаже двухэтажной квартиры на Мелроуз-авеню, он больше не жил на том берегу реки Айовы.

Он снимал несколько скучных квартир рядом с главным кампусом и старым Капитолием – всегда недалеко от центра Айова-Сити, потому что он не водил машину. Он ходил – точнее сказать, хромал. Его друзья-коллеги и студенты еще издали или глянув из проезжающей машины легко узнавали его по этой хромоте.

Как и большинство «безлошадников», Хуан Диего не знал точного адреса тех мест, куда его отвозили; если Хуан Диего самолично не хромал туда, если он был всего лишь пассажиром в чьем-то автомобиле, он никогда не мог сказать, где это место и как туда добраться.

Так было и с семейным участком Боншоу на кладбище, где должны были похоронить Флор и сеньора Эдуардо – вместе, как они и просили, и с прахом Беатрис, который мать Эдварда Боншоу сохранила для него. (Сеньор Эдуардо хранил прах своей дорогой собаки в банковской ячейке в Айова-Сити.)

Миссис Додж со своими связями в Коралвилле точно знала, на каком кладбище находится участок Боншоу: не в Коралвилле, а «где-то на окраине Айова-Сити». (Так это описывал сам Эдвард Боншоу – он тоже не был водителем.)

Если бы не миссис Додж, Хуан Диего не узнал бы, где похоронены его любимые приемные родители. А после смерти миссис Додж именно доктор Розмари возила Хуана Диего на неведомое ему кладбище. Эдвард Боншоу и Флор, как и хотели, получили одно надгробие со строкой из последнего монолога шекспировской пьесы «Ромео и Джульетта», которую любил сеньор Эдуардо. Айовца больше всего волновали трагедии, с которыми сталкиваются молодые люди. (Флор признавалась, что эта пьеса ее не очень-то трогала. И все же Флор уступила своему дорогому Эдуардо в вопросе их законной общей фамилии и надписи на могильном камне.)

ФЛОР & ЭДВАРД БОНШОУ

«ПРИНОСИТ ЭТО УТРО

С СОБОЙ МРАК ТИШИНЫ».

АКТ 5, СЦЕНА 3

Таким текстом было отмечено надгробие. Пожелание сеньора Эдуардо вызовет возражения у Хуана Диего.

– Разве вы не хотите указать хотя бы, что это Шекспир, если уж не уточнять, что именно из Шекспира? – спрашивал читатель свалки у айовца.

– Думаю, что это не важно. Кто знает Шекспира, и так узнает, а кто не знает… ну, тот не узнает, – размышлял Эдвард Боншоу, лежа с катетером Хикмана на голой груди, который при этом поднимался и опускался. – И никто не должен знать, что прах Беатрис похоронен вместе с нами, согласен?

Ну, положим, Хуан Диего должен это знать. Как и доктор Розмари, которая также знала, откуда взялась отстраненность ее друга-писателя, – ведь для постоянных отношений надо брать на себя ответственность. В текстах Хуана Диего, которые Розмари тоже знала, действительно было важно, откуда что возникло.

Действительно, доктор Розмари Штайн толком не знала мальчика из Герреро – ни как сборщика мусора, ни как упорного читателя свалки. Но она видела, что Хуан Диего упорен; в первый раз это ее удивило – он был такой миниатюрный, такой хрупкий, да еще хромоногий.

Они ужинали в одном и том же ресторане; он находился на углу Клинтон и Берлингтон – только Розмари с ее мужем Питом, который тоже был врачом, и Хуан Диего с одним из своих коллег-писателей. По имени Рой? Розмари не могла вспомнить. Может, это был Ральф, а не Рой. Один из приезжих писателей, который много пил; он либо молчал, либо вообще не затыкался. Один из бывших преподавателей литературы в университете; Розмари считала, что такие писатели отличались самыми скверными привычками.

Это был 2000-й – нет, это был 2001 год, потому что Розмари сказала:

– Не могу поверить, что прошло десять лет, но они умерли десять лет назад. Боже мой – как давно их нет.

(Доктор Розмари говорила про Флор и Эдварда Боншоу.) Розмари немного пьяна, подумал Хуан Диего, но это ничего, она не дежурила, а за рулем всегда был Пит, когда они куда-нибудь ехали вместе.

И в этот момент Хуан Диего услышал, как за другим столиком какой-то человек что-то сказал. Дело было не в том, что именно он сказал, а в том, как он это сказал. «А вот что я знаю», – сказал мужчина. Его интонация что-то вызвала в памяти. Голос мужчины был знакомым и в то же время агрессивным, – казалось, он что-то пытается защитить. Он говорил так, словно считал, что за ним последнее слово.

Это был светловолосый краснолицый мужчина, который обедал со своей семьей; похоже, он спорил с дочерью, девушкой лет шестнадцати-семнадцати. Там сидел и его сын – ненамного старше дочери. Сыну на вид было лет восемнадцать, не больше; Хуан Диего готов был поспорить, что парень еще учился в школе.

– Это один из О’Доннеллов, – сказал Пит. – Они все немного громкие.

– Это Хью О’Доннелл, – сказала Розмари. – Он из комиссии по районированию. Он всегда пытается выяснить, не собираемся ли мы строить еще одну больницу, чтобы он мог выступить против.

Но Хуан Диего смотрел на дочь. Он понял, почему на лице девушки растерянное выражение. Она пыталась оправдаться за свой внешний вид – за свитер, который был на ней. Хуан Диего слышал, как она сказала отцу: «У меня свитер не как у шлюхи – сегодня вся молодежь носит такое!»

Это и вызвало у ее краснолицего отца презрительное: «А вот что я знаю». Блондин не сильно изменился с той школьной поры, когда он говорил оскорбительные вещи Хуану Диего. Когда это было – двадцать восемь или двадцать девять, почти тридцать лет назад?

– Хью, пожалуйста… – сказала миссис О’Доннелл.

– У меня ведь не шлюховатый вид, правда же? – спросила брата девушка.

Она повернулась к ухмыляющемуся юноше, чтобы тот получше рассмотрел ее свитер. Но парень напомнил Хуану Диего Хью О’Доннелла – худощавый, белокурый, с розовым щеками. (Лицо Хью теперь было гораздо краснее.) Ухмылка сына была такой же, как у отца; девушка поняла, что не стоит демонстрировать ему свой свитер, и отвернулась. Всем было очевидно, что ухмыляющемуся брату не хватило смелости встать на сторону сестры. Хуан Диего уже заметил, как тот смотрел на нее: во взгляде не было сочувствия, как будто брат считал, что его сестра будет выглядеть как шлюха в любом свитере. Снисходительный взгляд юноши говорил, что его сестра и выглядела как шлюха, что бы эта бедняжка ни надела.

– Пожалуйста, вы оба… – начала было жена и мать, но Хуан Диего встал из-за стола.

Естественно, Хью О’Доннелл узнал эту хромоту Хуана Диего, хотя не видел его почти тридцать лет.

– Привет – я Хуан Диего Герреро. Я писатель – я учился в школе с вашим отцом, – сказал он детям О’Доннелла.

– Привет… – начала было дочь, но сын ничего не сказал. А девушка, взглянув на отца, замолчала.

Миссис О’Доннелл что-то пробормотала, но не закончила фразу – просто остановилась.

– О, я знаю, кто вы. Я читала… – Это все, что она успела сказать.

Должно быть, в выражении лица Хуана Диего было более чем достаточно решимости, чтобы миссис О’Доннелл поняла, что Хуану Диего не до разговора о его книгах. Не тот случай.

– Я был в твоем возрасте, – сказал Хуан Диего сыну Хью О’Доннелла. – Может быть, мы с твоим отцом были где-то твоих лет, – сказал он дочери. – Со мной он тоже был не очень-то вежлив, – добавил Хуан Диего, обращаясь к девушке, которая, казалось, все больше стеснялась – хотя едва ли из-за своего в пух и прах раскритикованного свитера.

– Эй, послушайте… – начал было Хью О’Доннелл, но Хуан Диего только указал на Хью, даже не взглянув на него.

– Я не с вами разговариваю – я слышал ваше замечание, – сказал Хуан Диего, глядя только на детей. – Меня усыновили два гея, – продолжал Хуан Диего, – в конце концов, он умел рассказывать истории. – Они были парой и не могли пожениться ни здесь, ни в Мексике, откуда я родом. Но они любили друг друга, и они любили меня – они были моими опекунами, моими приемными родителями. И я, конечно, любил их – как дети должны любить своих родителей. Вы ведь знаете, как это бывает, правда? – спросил Хуан Диего детей Хью О’Доннелла, но дети не могли ему ответить, и только девушка чуть кивнула. Юноша просто застыл.

– Так или иначе, – продолжал Хуан Диего, – ваш папа был обидчиком. Он сказал, что моя мама бреется; он имел в виду ее лицо. Он считал, что она плохо бреет над верхней губой, но она не брилась. Она, конечно, была мужчиной – одевалась как женщина и принимала гормоны. Гормоны помогли ей немного больше походить на женщину. Грудь у нее была маленькая, но грудь все же была, и борода перестала расти, хотя на верхней губе все еще виднелись едва заметные усики. Я сказал твоему отцу, что это самое большее, на что способны гормоны, – я сказал, что это все, на что способны эстрогены, – но твой отец продолжал меня оскорблять.

Хью О’Доннелл встал из-за стола, но промолчал – просто стоял.

– Знаете, что сказал мне ваш отец? – спросил Хуан Диего детей О’Доннелла. – Он сказал: «Твои так называемые мамка и папка – геи, у них обоих есть члены». Так он и сказал. Думаю, он просто из тех типов, которые вечно говорят: «А вот что я знаю». Не так ли, Хью? – спросил Хуан Диего и впервые посмотрел на него. – Разве не это ты мне сказал?

Хью О’Доннелл продолжал молча стоять. Хуан Диего снова повернулся к детям:

– Они умерли от СПИДа десять лет назад – они умерли здесь, в Айова-Сити. Та, которая хотела стать женщиной… мне пришлось брить ее, когда она умирала, потому что она уже не могла принимать эстрогены и у нее росла борода, и я видел, как ее огорчало, что она очень похожа на мужчину. Она умерла первой. Мой «так называемый папка» умер через несколько дней после нее.

Хуан Диего помолчал. Он знал, даже не посмотрев на миссис О’Доннелл, что она плачет; дочь тоже плакала. Хуан Диего всегда знал, что женщины – настоящие читатели, женщины обладают способностью откликаться на чужую историю.

Глядя на непримиримого краснолицего отца и его застывшего розовощекого сына, Хуан Диего подумал: что же на самом деле происходит с большинством мужчин? Чем, черт подери, можно их пронять?

– И вот что я знаю, – сказал Хуан Диего детям О’Доннелла.

На этот раз оба кивнули, хотя и с усилием. Хуан Диего повернулся и захромал обратно к своему столу. Как он мог удостовериться, Розмари и Пит – и даже этот пьяный писатель – ловили каждое его слово. Хуан Диего осознал, что хромает чуть заметней обычного, как будто он сознательно (или бессознательно) пытался привлечь к своей хромоте больше внимания. Как будто сеньор Эдуардо и Флор каким-то образом откуда-то наблюдали за ним и ловили каждое его слово.

В машине, с Питом за рулем и пьяным писателем на пассажирском сиденье – поскольку Рой или Ральф был здоровенным и в дым пьяным и было понятно, что ему нужно побольше пространства для ног, – Хуан Диего сел на заднем сиденье с доктором Розмари. Хуан Диего был готов самостоятельно добираться до дома – он жил достаточно близко от угла Клинтон и Берлингтон, чтобы дохромать пешком, – но Роя или Ральфа надо было отвезти, и Розмари убедила Хуана Диего, что они с Питом отвезут и его, куда ему нужно.

– Да, это была довольно симпатичная история – насколько я мог понять, – сказал пьяный писатель с переднего сиденья.

– Да, это было… очень интересно, – только и сказал Пит.

– Я немного там запутался с этим СПИДом, – продолжал Ральф или Рой. – Там было два парня – это я отлично понял. Один из них был трансвеститом. Думаю, про СПИД я отлично понял, я только не очень понял про это бритье, – продолжал Рой или Ральф.

– Они умерли, это было десять лет назад. Только это и имеет значение, – сказал Хуан Диего с заднего сиденья.

– Нет, не только это, – сказала Розмари. (Хуан Диего вспомнил, что он был прав – Розмари была немного пьяна, а может быть, даже больше, чем немного.) На заднем сиденье доктор Розмари вдруг схватила лицо Хуана Диего обеими руками. – Если бы я услышала, что именно вы сказали этому засранцу Хью О’Доннеллу – до того, как я согласилась выйти замуж за Пита, – я бы попросила вас жениться на мне, Хуан Диего, – сказала Розмари.

Пит какое-то время ехал по Дьюбук-стрит; все молчали. Рой или Ральф жил где-то к востоку от Дьюбук-стрит, может быть, на Блумингтон-стрит или на Давенпорт – он не мог вспомнить. Рой или Ральф был озадачен; он возился с зеркалом заднего вида, пытаясь найти в нем доктора Розмари на заднем сиденье. Наконец он обнаружил ее.

– Ого – я не ожидал этого, – сказал ей Рой или Ральф. – Я имею в виду ваше предложение Хуану Диего жениться на вас!

– А я – да… я ожидал этого, – сказал Пит.

Но Хуан Диего, который молчал на заднем сиденье, был так же ошеломлен, как Рой или Ральф – или как там его звали, этого странствующего писателя. (Хуан Диего тоже этого не ожидал.)

– Вот мы и приехали – думаю, что приехали. Хотел бы я знать, где я, черт возьми, живу, – говорил Рой или Ральф.

– Я вовсе не хочу сказать, что вышла бы за вас замуж, – попыталась возразить Розмари, переосмысливая свои слова – то ли для Пита, то ли для Хуана Диего. – Я просто имела в виду, что могла бы это предложить, – сказала она.

Это прозвучало более убедительно.

Даже не посмотрев на нее, Хуан Диего знал, что Розмари плачет – так же как плакали жена и дочь Хью О’Доннелла.

Но так много всего произошло. Все, что Хуан Диего мог сказать с заднего сиденья, было:

– Женщины – вот кто читатели.

То, что он также знал уже тогда, было бы невозможно выразить словами, а именно: иногда история начинается с эпилога. Но, действительно, как он мог бы сказать что-то подобное? Для этого требовался контекст.

Иногда Хуану Диего казалось, что он и Розмари Штайн все еще сидят на заднем сиденье машины, не глядя друг на друга и не разговаривая. И разве не это имелось в виду в той строке из Шекспира и не потому ли Эдвард Боншоу был так привязан к ней? «Приносит это утро с собой мрак тишины» – ну да, и разве такая тьма когда-нибудь рассеется? Разве можно беззаботно размышлять об отношениях Джульетты и ее Ромео, зная о том, что с ними случилось в конце?