22

Mañana

«Если что-то в твоей жизни не так или просто еще не решено, Мехико, вероятно, не ответ на твои мечты», – писал Хуан Диего в одном из своих ранних романов. «Если ты не чувствуешь себя хозяином своей жизни, не отправляйся туда». Женщина, которая говорит это, не мексиканка, и мы никогда не узнаем, что с ней происходит в Мехико – в своем романе Хуан Диего обошел этот город стороной.

Цирк находился в северной части Мехико, рядом с кладбищем. Скудная трава на каменистом поле, где они тренировали лошадей и выгуливали слонов, посерела от копоти. В воздухе стоял такой смог, что у львов, когда Лупе их кормила, слезились глаза.

Игнасио заставлял Лупе кормить Омбре и львиц; девушки-акробатки – те, что ждали своих первых месячных, – восстали против уловок укротителя львов. Игнасио убедил их, что львы знают, когда у девушек начинаются месячные, и девушки боялись оказаться в таком состоянии рядом с большими кошками. (Конечно, прежде всего девушки боялись самих месячных.)

Лупе, которая говорила, что у нее никогда не будет месячных, ничего такого не боялась. И поскольку Лупе могла читать мысли львов, она знала, что Омбре и львицам не было никакого дела до менструаций девушек.

– Только один Игнасио думает об этом, – сказала Лупе Хуану Диего. Ей нравилось кормить Омбре и львиц. – Вы не поверите, больше всего они думают о мясе, – пояснила она Эдварду Боншоу.

Айовец хотел посмотреть, как Лупе кормит львов, – просто чтобы убедиться в безопасности данного процесса.

Лупе показала сеньору Эдуардо, как запирать и отпирать дверцу клетки, через которую подавался лоток с едой. Кормовой лоток ездил по полу клетки туда и обратно. Омбре протягивал лапу к мясу, которое Лупе клала в лоток; едва ли он действительно хотел ухватить мясо – скорее, просто демонстрировал свое нетерпение.

Когда лоток, полный мяса, оказывался в клетке льва, Омбре всегда убирал вытянутую лапу. Лев ждал мяса в сидячем положении; его хвост, как метла, шаркал из стороны в сторону по полу клетки.

Львицы никогда не тянулись за мясом, которое Лупе выкладывала в лоток; они сидели и ждали, помахивая хвостами.

Чтобы очистить кормовой лоток, надо было его полностью выкатить по полу из клетки. Даже когда лоток не был вдвинут в дверцу, она была недостаточно велика, чтобы Омбре или львицы могли выбраться из клетки; Омбре не мог просунуть в нее свою большую голову. И ни одна из львиц не смогла бы пролезть в открытую для кормежки дверцу.

– Это безопасно, – сказал Эдвард Боншоу Хуану Диего. – Я просто хотел проверить размер отверстия.

В те долгие выходные, когда цирк «La Maravilla» выступал в Мехико, сеньор Эдуардо спал, как и дети свалки, в палатке с собаками. В первую ночь, зная, что айовец спит, – потому что он храпел, – Лупе сказала брату:

– Я могу пролезть в открытую для кормового лотка дверцу. Для меня это вовсе не маленькое отверстие.

В темноте палатки Хуан Диего подумал о том, что именно имела в виду Лупе. Слова Лупе и то, что она имела в виду, не всегда было одним и тем же.

– Ты хочешь сказать, что можешь забраться в клетку Омбре или львиц через кормушку? – спросил мальчик.

– Если лоток выдвинут из дверцы, то могу, – ответила Лупе.

– Похоже, ты уже пробовала, – сказал Хуан Диего.

– Зачем мне пробовать? – спросила его Лупе.

– Не знаю, зачем тебе это, – сказал Хуан Диего.

Она не ответила, но даже в темноте он почувствовал, как она равнодушно пожала плечами при этом. (Как будто ей было лень объяснять все, что она знала или почему она это знала.)

Кто-то пукнул – возможно, одна из собак.

– Это Кусака? – спросил Хуан Диего.

Перро Местисо, он же Дворняга, спал с Лупе на ее раскладушке. Пастора спала с Хуаном Диего; он знал, что овчарка не пукала.

– Это человек-попугай, – ответила Лупе.

Дети свалки засмеялись. Какая-то из собак завиляла хвостом, сопровождая их смех своим тук-тук по земле. Ей понравилось, как смеются дети.

– Алемания, – сказала Лупе.

Это немецкая овчарка виляла своим большим хвостом. Она спала на земляном полу палатки, у полога, как будто охраняла (как полицейская собака) вход или выход.

– Интересно, могут ли львы подхватить бешенство? – сказала Лупе, как будто она уже засыпала и боялась, что не вспомнит эту тему утром.

– А что? – спросил Хуан Диего.

– Просто интересно, – вздохнув, сказала Лупе. – Тебе не кажется, что новый цирковой номер с собаками – дурацкий?

Хуан Диего знал, когда Лупе намеренно меняла тему, и, конечно, Лупе знала, что́ сам он думал о новом цирковом номере собак. Это была идея Хуана Диего, но собаки не очень-то ее поддержали, и эту идею подхватили клоуны-карлики. Пако и Пивное Пузо сделали из нее, по мнению Лупе, свой новый номер. (Как будто этим двум клоунам не хватало дурацких номеров.)

Да, а по прошествии времени – однажды, когда Хуан Диего плавал по-собачьи в бассейне старого Манежа в Айове, – он понял, что новый цирковой номер с собаками был чем-то похож на его первый роман, над которым он работал и никак не мог его закончить. (А мысль о том, могут ли львы подхватить бешенство? Разве это не было похоже на историю, которую Лупе не могла рассказать до конца?)

Как и романы, написанные Хуаном Диего, номер с собаками начинался с предположения «что, если». Что, если одну из собак натренировать забираться на стремянку? Это была стремянка с площадкой наверху; на эту площадку можно было поставить банку с краской или положить на нее рабочие инструменты, но Хуан Диего представлял себе стремянку с площадкой как вышку для ныряния собак. Что, если одна из собак вскарабкается по стремянке и прыгнет с площадки в распахнутое одеяло, которое держат клоуны-карлики?

– Зрителям понравится, – сказал Хуан Диего Эстрелле.

– Только не Алемания, она этого не сделает, – сказала Эстрелла.

– Да, наверное, немецкая овчарка слишком большая, чтобы взбираться по стремянке, – согласился Хуан Диего.

– Алемания слишком умная, чтобы делать подобное, – заметила Эстрелла.

– Перро Местисо, Кусака, ссыкун, – сказал Хуан Диего.

– Ты ненавидишь маленьких собак – ты ненавидел Грязно-Белого, – возмутилась Лупе.

– Я не ненавижу маленьких собак – Перро Местисо не такой уж маленький. Я ненавижу трусливых собак и собак, которые кусаются, – ответил сестре Хуан Диего.

– Только не Перро Местисо – он этого не сделает, – сказала Эстрелла.

Сначала они проверили овчарку Пастору. Про таксу же все думали, что у нее слишком короткие лапы, чтобы взобраться по лестнице, – Бэби, разумеется, не мог одолеть ступенек.

Пастора смогла взобраться по стремянке – эти бордер-колли очень проворны и агрессивны, – но когда она поднялась наверх, то легла на площадку, спрятав нос между передними лапами. Клоуны-карлики плясали под стремянкой, показывая овчарке распахнутое одеяло, но Пастора даже не встала на ноги. Когда Пако или Пивное Пузо звали ее по имени, овчарка, продолжая лежать, просто виляла хвостом.

– Она не прыгунья, – покачала головой Эстрелла.

– Бэби смелый, – сказал Хуан Диего.

Таксы и правда смелые – для своего размера они кажутся особенно сильными, – и Бэби был готов попробовать взобраться по стремянке. Но коротконогую таксу нужно было подталкивать.

Это смешно – публика будет смеяться, решили Пако и Пивное Пузо. И вид двух клоунов-карликов, подталкивающих Бэби вверх по стремянке, был забавным. Как всегда, Пако переоделся настоящей женщиной – он толкал в зад Бэби, помогая таксе подниматься по стремянке, а Пивное Пузо толкал в зад самого Пако.

– Пока все идет хорошо, – сказала Эстрелла.

Но Бэби, со своей храбростью и всем прочим, боялся высоты. Когда такса взобралась на стремянку, собачка замерла на площадке для прыжков; она даже боялась лечь. Маленькая такса остолбенела, и ее так затрясло, что вскоре задрожала и стремянка. Пако и Пивное Пузо умоляли Бэби прыгнуть, протягивая раскрытое одеяло. В конце концов Бэби помочился на площадку для прыжков; он даже не решился поднять лапу, как полагается кобелю.

– Бэби посрамлен – он даже не может пописать как следует, – сказала Эстрелла.

Но карлики-клоуны настаивали, что номер получился смешным. По словам Пако и Пивного Пуза, не имело значения, что малыш не прыгун.

Эстрелла не позволила Бэби исполнять этот номер перед публикой. Она сказала, что номер психологически жестокий. Хуан Диего имел в виду совсем не это. Но той ночью в палатке, в темноте, Хуан Диего только и сказал Лупе:

– Новый номер для собак не дурацкий. Нам нужна лишь новая собака – нам нужен прыгун, – сказал Хуан Диего.

Ему понадобятся годы, чтобы понять, насколько он тогда, говоря это, цеплялся за любой повод остаться в цирке. А здесь, в палатке с храпящими и пукающими собаками, прошло немало минут, прежде чем снова раздался голос Лупе, – Хуан Диего почти спал, когда она заговорила, но так, как будто сама наполовину спала.

– Бедная лошадь, – сказала Лупе.

– Какая лошадь? – спросил Хуан Диего в темноте.

– Та, что на кладбище, – ответила Лупе.

Утром дети проснулись от пистолетного выстрела. Одна из цирковых лошадей ускакала с покрытого копотью поля и перепрыгнула через забор на кладбище, где сломала ногу о надгробие. Игнасио застрелил лошадь – укротитель львов держал при себе револьвер сорок пятого калибра, на случай если возникнут проблемы со львом.

– Бедная лошадь, – только и сказала Лупе при звуке выстрела.

Цирк «La Maravilla» прибыл в Мехико в четверг. Цирковые рабочие разбили палатки в день прибытия; всю пятницу рабочие устанавливали главный шатер и ограду для животных вокруг арены. На самочувствие животных повлияло путешествие, и им потребовалась большая часть пятницы, чтобы восстановиться.

Лошадь звали Маньяна; это был мерин-тугодум. Дрессировщик всегда заверял, что эта лошадь «завтра» освоит трюк, который они практиковали неделями, – отсюда и «Mañana». Но перепрыгнуть через ограду кладбища и сломать ногу – это было что-то новое для нее.

Игнасио избавил бедную лошадь от страданий в пятницу. Чтобы оказаться на кладбище, Маньяна перепрыгнул через забор, но ворота на кладбище были заперты; возникло подозрение, что убрать оттуда мертвую лошадь будет не так-то просто. Однако о выстреле сообщили полиции – та прибыла на место расположения цирка и стала скорее мешать, чем помогать.

Почему у укротителя львов пистолет большого калибра? – спросила полиция. (Ну, он ведь укрощает львов.) Почему Игнасио застрелил лошадь? (У Маньяны была сломана нога!) И так далее.

В Мехико-Сити не разрешалось избавляться от лошадиных трупов – ни в выходные дни, ни в том случае, когда лошадь «была родом» не из этого города. Проблема эвакуации Маньяны с запертого кладбища была только началом всяческих неурядиц.

На протяжении всего уик-энда, начиная с пятничного вечера, шли представления. Последнее было дано в воскресенье днем, и до наступления темноты рабочим надлежало разобрать главный шатер и демонтировать ограду на арене. К середине дня в понедельник «La Maravilla» снова отправлялся в путь, в Оахаку. Дети свалки и Эдвард Боншоу планировали в субботу утром посетить храм Девы Гваделупской.

Хуан Диего смотрел, как Лупе кормит львов. Возле клетки Омбре купалась в пыли воркующая горлица; лев ненавидел птиц, – возможно, Омбре полагал, что голубка рассчитывает на его мясо. По какой-то причине Омбре на сей раз более агрессивно протянул лапу через дверцу для кормления и поцарапал когтем руку Лупе. Крови было немного; Лупе поднесла руку ко рту, а Омбре убрал лапу – и с виноватым видом отступил в свою клетку.

– Ты не виноват, – сказала Лупе льву. В темно-желтых глазах Омбре произошла перемена – его взгляд сфокусировался то ли на воркующей голубке, то ли на раненой кисти Лупе. Птица, должно быть, почувствовала на себе напряженный примеривающийся взгляд Омбре и улетела.

Глаза Омбре тут же приобрели обычное, даже несколько скучающее выражение. Два клоуна-карлика проковыляли мимо клеток со львами к душевым, шлепая сандалиями. На талии у обоих висели полотенца. Лев смотрел на клоунов без всякого интереса.

– ¡Hola, Омбре! – воскликнул Пивное Пузо.

– ¡Hola, Лупе! ¡Hola, брат Лупе! – сказал Пако.

Груди у трансвестита были такие маленькие (почти несуществующие), что Пако не утруждал себя необходимостью прикрывать их по пути в душ и обратно, а его щетина по утрам была более чем заметна. (Какие бы гормоны Пако ни принимал, его эстрогены были из другого источника, чем у Флор; Флор получала эстрогены у доктора Варгаса.)

Но, как сказала Флор, Пако был клоуном, стать мало-мальски приемлемой женщиной вовсе не являлось его целью. Пако был карликом-геем – в реальной жизни большую часть времени он вел себя как мужчина.

В гей-бар «Ля-Чина» на Бустаманте Пако наведывался как «он». И посещая «Ля-Корониту», где трансвеститы любили наряжаться в женское, Пако тоже был «он» – просто еще одним парнем среди гей-клиентуры.

Флор говорила, что на Пако активно клевали многие новички, те, кто впервые пробовал интим с мужчиной. (Может быть, новички смотрели на гей-карлика как на менее рискованный вариант для начала?)

Но когда Пако был в своей цирковой семье в «La Maravilla», клоун-карлик без всякой опаски становился «ею». Пако в роли женщины чувствовал себя вполне комфортно как трансвестит рядом с Пивным Пузом. В клоунских номерах они всегда изображали супружескую пару, но в реальной жизни Пивное Пузо был нормальным гетеросексуалом. Он был женат, и его жена не была карлицей.

Жена Пивного Пуза боялась забеременеть; она не хотела иметь ребенка-карлика. Она заставляла Пивное Пузо надевать два презерватива. Все в «La Maravilla» слышали рассказы Пивного Пуза о рисках, связанных с надеванием дополнительного презерватива.

– Никто так не делает – ни один человек, как тебе известно, не надевает два презерватива, – всегда говорил ему Пако, но Пивное Пузо по настоянию жены продолжал использовать по два презерватива.

Душевые кабины на открытом воздухе были сделаны из тонких листов фанеры – их можно было быстро собрать и разобрать. Иногда фанера падала – даже на того, кто принимал душ. У душевых кабин под открытым небом, какими пользовались в «La Maravilla», была такая же дурная слава, как и у презервативов Пивного Пуза. (То есть с ними было связано множество всяких неприятностей.)

Девушки-акробатки жаловались Соледад, что Игнасио подсматривает за ними в душе под открытым небом, но Соледад не могла помешать мужу быть развратной свиньей. В то утро, когда мерина Маньяну застрелили на кладбище, Долорес принимала душ под открытым небом; Пако и Пивное Пузо рассчитали время своего появления возле душа – они надеялись увидеть Долорес голой.

Два карлика-клоуна не были извращенцами – во всяком случае, не по отношению к прекрасной, но недоступной акробатке, самой Диве. Пако был геем – зачем ему подглядывать за Долорес? А у Пивного Пуза было все, чтобы обходиться и своей собственной «двухгондонной» женой; Пивное Пузо не испытывал личной потребности увидеть Долорес голой.

Но карлики поспорили между собой. Пако сказал:

– У меня сиськи больше, чем у Долорес.

Пивное Пузо готов был поспорить, что у Долорес они больше. Вот почему эти два клоуна пытались подглядывать за Долорес в душе под открытым небом. Долорес услышала об этом споре и рассердилась на клоунов. Хуан Диего представил себе обнаженную Долорес под струями душа и клоунов-карликов, спорящих о размере ее груди. (Лупе, назвавшая груди Долорес мышиными сиськами, была на стороне Пако; Лупе считала, что у Пако сиськи больше.)

Вот почему Хуан Диего последовал за Пако и Пивным Пузом к душу: четырнадцатилетний мальчик надеялся, что, может, и ему повезет увидеть Долорес голой. (Хуану Диего было все равно, что у нее маленькая грудь; он считал девушку красивой, пусть даже ее сиськи были крошечными.)

Клоуны-карлики и Хуан Диего видели голову и голые плечи Долорес над кабинкой душа. В этот момент на аллее между палатками появился слон – он тянул за собой мертвую лошадь, на шею которой была наброшена цепь. Полиция следовала за крупом Маньяны – на одну мертвую лошадь пришлось десять полицейских. Игнасио продолжал препираться с ними.

Голова Долорес была сплошь в шампуне – глаза закрыты. Под тонкой фанерной перегородкой виднелись ее лодыжки и босые ступни, покрытые мыльной пеной. Хуан Диего подумал, что, возможно, свежие ссадины на ступнях щиплет от шампуня.

Укротитель львов замолчал, увидев Долорес в одной из душевых кабинок. Полицейские тоже посмотрели в сторону Дивы.

– Может, сейчас не самое подходящее время, – сказал Пивное Пузо своему приятелю карлику Пако.

– А я говорю, сейчас самое то, – сказал Пако, переваливаясь с ноги на ногу и пытаясь ускорить шаг.

Клоуны-карлики мелкой побежкой поспешили к душевой кабинке Долорес. Чтобы заглянуть за перегородку сверху, им надо было бы встать на плечи друг другу (задача для них непосильная), поэтому они заглянули под нее, снизу, подставив лица под падающие, пенные от шампуня водяные струи. Рассматривание заняло у них не более двух секунд, после чего они выпрямились и отошли в сторону, с мокрыми, в пене головами. Долорес продолжала мыть голову, так и не заметив, что карлики украдкой подглядывали за ней. Но тут Хуан Диего попытался глянуть на Долорес сверху, для чего ему пришлось подтянуться, ухватившись обеими руками за край тонкой фанеры.

Позднее Пивное Пузо сказал, что из этого получился бы смешной клоунский номер; на маленькой аллее, посреди палаток труппы, оказался самый невероятный состав персонажей. Клоуны-карлики, покрытые шампунем Долорес, были просто в роли зрителей. (Как раз самое смешное, это когда клоуны просто стоят и ничего не делают.)

Позднее дрессировщик слонов сказал, что действо на периферии поля зрения слона могло больше напугать животное, чем то, что слон видел прямо перед собой. Когда душевая кабинка грохнулась, Долорес вскрикнула; она ничего не видела из-за шампуня на лице, но явно почувствовала, что окружающие ее стенки исчезли.

Позднее Хуан Диего рассказывал, что, хотя его накрыло одной из сборных стенок душа, он ощутил, как под ним вздрагивает земля – это слон рванул с места, возможно перейдя на галоп (или еще на какой-то вид слоновьего бега, случающийся при панике животного).

Дрессировщик побежал за слоном; цепь, все еще прикрепленная к шее мертвой лошади, порвалась – но до того, еще при рывке, мерин Маньяна оказался на коленях (как бы в молитвенной позе).

Долорес опустилась на четвереньки на деревянную подставку, служащую полом для душа; она держала голову под водяными струями, чтобы смыть наконец шампунь и все увидеть собственными глазами. Хуан Диего выполз из-под рухнувшего фанерного щита и протянул Долорес ее полотенце.

– Это я сделал, я, прости, – сказал он ей.

Долорес взяла у него полотенце, но, казалось, не спешила им прикрыться. Она стала вытирать полотенцем волосы, и, только увидев Игнасио и десять полицейских, Дива цирка прикрылась полотенцем.

– А ты смелей, чем я думала, во всяком случае, не ссыкун, – только и сказала Долорес Хуану Диего.

Никому не пришло в голову, что она не заметит мертвую лошадь. Все это время клоуны-карлики, с полотенцами, обернутыми вокруг талии, просто стояли и смотрели на аллею. Груди Пако были такими маленькими, что ни один из десяти полицейских не удостоил клоуна повторным взглядом; полицейские явно приняли Пако за парня.

– Я же говорил, что у Долорес они больше, – сказал Пивное Пузо своему приятелю-клоуну.

– Ты шутишь? – спросил Пако. – Мои больше!

– Твои меньше, – сказал Пивное Пузо.

– Больше! – возразил Пако. – А ты что скажешь, брат Лупе? – спросил трансвестит Хуана Диего. – У Долорес больше или меньше?

– Они красивее, – сказал Хуан Диего. – У Долорес красивее, – повторил он.

– Ты точно не ссыкун, – сказала ему Долорес.

Сойдя с деревянной подставки, она ступила на аллею между палатками, где и упала на мертвую лошадь. Пулевое отверстие все еще кровоточило. Рана была на виске Маньяны, между ухом и широко открытым глазом лошади.

Позднее Пако в роли женщины скажет, что не согласен с Пивным Пузом – не только относительно размера груди Долорес, но и относительно пригодности эпизода с душем для клоунского номера.

– Только не с дохлой лошадью – это не смешно, – скажет Пако.

Долорес, упав на мертвую лошадь, заколотила по ней голыми ногами и голыми руками и закричала. Игнасио не обратил на это никакого внимания. Он прошел мимо с десятью полицейскими, но прежде, чем продолжить спор с представителями закона, укротитель львов выдал Хуану Диего целую тираду:

– Если ты «не ссыкун», то чего ты ждешь, ходок по потолку? Когда ты собираешься попробовать подняться на восемьдесят футов? Я думаю, можно так тебя и назвать – Не Ссыкун. А как тебе Маньяна? Теперь это имя свободно, – сказал мальчику укротитель львов, указывая на мертвую лошадь. – Бери его, если хочешь – если всегда будешь откладывать на завтра свое превращение в первого небоходца-парня. Если ты собираешься так и откладывать – до следующего Mañana!

Долорес поднялась на ноги; ее полотенце было запачкано лошадиной кровью. Прежде чем направиться к палатке девочек-акробаток, она шлепнула Пако и Пивное Пузо по макушкам и сказала:

– Вы маленькие мерзкие отморозки.

– Больше твоих, – только и сказал Пивное Пузо Пако, когда Долорес ушла.

– Меньше моих, – тихо ответил Пако.

Игнасио и десять полицейских ушли; они все еще не договорились, хотя слышался лишь голос укротителя львов.

– Если мне нужно разрешение, чтобы избавиться от мертвой лошади, полагаю, мне не нужно разрешение, чтобы разделать животное и скормить моим львам, согласны? – говорил укротитель, не рассчитывая на ответ. – Надеюсь, вы от меня не ждете, что я повезу дохлую лошадь в Оахаку? – спрашивал полицейских Игнасио. – Я мог оставить лошадь подыхать на кладбище. Вам бы это не очень понравилось, верно? – продолжал укротитель львов, не получая ответа.

– Забудь о «Небесной прогулке», брат Лупе, – сказал Пако четырнадцатилетнему мальчику.

– Лупе нуждается в твоем присмотре, – сказал Пивное Пузо Хуану Диего.

Два карлика-клоуна удалились вразвалку; несколько открытых душевых кабинок стояли на своем месте, и два клоуна стали принимать душ.

Хуан Диего подумал, что на аллее никого не осталось, кроме него и Маньяны; он не видел Лупе, пока она не встала рядом с ним. Хуан Диего понял, что она все время была здесь.

– Ты все видела? – спросил он ее.

– Все, – ответила Лупе; Хуан Диего только кивнул. – Насчет нового номера с собаками, – сказала Лупе и замолчала, как будто ждала, что он догонит ее. Она всегда была на одну-две мысли впереди него.

– А что с номером? – спросил Хуан Диего.

– Я знаю, где ты можешь найти новую собаку-прыгуна, – сказала Лупе.

Сны или воспоминания, которые он пропустил из-за бета-блокаторов, поднялись и захлестнули его; последние два дня в «Энкантадоре» Хуан Диего послушно принимал правильную дозу лопресора.

Доктор Кинтана, должно быть, знала, что Хуан Диего не притворяется – его возвращение в состояние инертности, пониженный тонус и слабая физическая активность были очевидны для всех: он плавал по-собачьи в бассейне (никаких морских ежей там не было) и ел за детским столом. Он водил компанию с Консуэло и Педро, своими друзьями, нашептывавшими ему последние новости.

Ранним утром, сидя с чашкой кофе у бассейна, Хуан Диего перечитывал свои записи (и делал новые) к роману «Единственный шанс уехать из Литвы»; со времени своего первого визита в 2008 году он дважды возвращался в Вильнюс. Раса, его издатель, нашла для беседы с ним женщину из Государственной службы усыновления и защиты прав ребенка; на первую встречу он взял с собой Дайву, свою переводчицу, но женщина из службы по правам ребенка отлично говорила по-английски, и она была общительной. Ее звали Одетта, так же как и таинственную женщину на доске объявлений в книжном магазине, не имевшую ничего общего с невестой по переписке. Фотография и номер телефона той женщины исчезли с доски объявлений, но она по-прежнему мерещилась Хуану Диего – с ее скрываемыми, но очевидными несчастьями, с темными кругами под глазами от чтения по ночам, с неприбранными волосами. Неужели в ее жизни до сих пор нет никого, кто мог бы поговорить с ней о чудесных романах, которые она читала?

«Единственный шанс уехать из Литвы», разумеется, пошел в рост. Читательница не была невестой по переписке. Она отдала своего ребенка на усыновление, а усыновление (процесс долгий) провалилось. В романе Хуана Диего эта женщина хочет, чтобы ее ребенка усыновили американцы. (Она всегда мечтала уехать в Америку; теперь она откажется от своего ребенка, но только если сможет представить, что ее ребенок счастлив в Америке.)

Одетта из службы по правам ребенка объяснила Хуану Диего, что литовских детей редко отдают на усыновление за пределами Литвы. Итак, ожидание главной героини длилось довольно долго, и у биологической матери появился шанс пересмотреть свое намерение относительно ребенка. Законы были строгими: для принятия решений между представителями двух стран требовалось не менее шести месяцев, но сам процесс усыновления (то есть период ожидания) мог занимать четыре года, поэтому иностранцы чаще всего усыновляли уже повзрослевших за это время детей.

В «Единственном шансе уехать из Литвы» в американской семье, ожидающей усыновления литовского ребенка, происходит трагедия: молодая жена погибает на велосипеде под колесами машины, водитель которой скрывается с места происшествия; овдовевший муж не в состоянии сам усыновить ребенка (служба по правам ребенка это ему и не позволяет).

В любом романе Хуана Диего Герреро каждый персонаж является своего рода лишним; персонажи Хуана Диего чувствуют себя чужаками, даже когда они у себя дома. Молодая литовка, у которой было два шанса изменить свое решение о передаче своего ребенка на усыновление, теперь имеет третий шанс изменить свое решение. Усыновление ее ребенка откладывается. Ей предстоит еще один ужасный период ожидания. Она помещает свою фотографию и номер телефона на доску объявлений в книжном магазине; она встречается с другими женщинами-читательницами за чашкой кофе или пивом, обсуждая прочитанные романы – то есть мириады других несчастий.

Эту коллизию мы должны предвидеть, размышлял Хуан Диего. Вдовец-американец отправляется в Вильнюс; он не ожидает увидеть ребенка, которого он и его покойная жена собирались усыновить, – в службе по правам ребенка никогда бы ему этого не позволили. Он даже не знает имени матери-одиночки, которая отдала своего ребенка на усыновление. Никаких встреч он не ждет. Он надеется напитаться той атмосферой, которую принес бы с собой в Америку их приемный ребенок. Или же его поездка в Вильнюс – это способ воссоединиться с умершей женой, способ хотя бы ненадолго продлить ее жизнь? Да, конечно, он ходит в книжный магазин; может, у него бессонница из-за смены часовых поясов, и он надеется, что какой-нибудь роман поможет ему уснуть. И там, на доске объявлений, он видит ее фотографию – той, чье несчастье скрыто и очевидно. Ее равнодушие к себе самой привлекает его к ней, а ее любимые романисты оказываются любимыми романистами его жены! Не зная, говорит ли она по-английски – конечно же, она говорит, – он просит книготорговца помочь позвонить ей.

А потом? Оставался вопрос, который был задан еще раньше, – а именно: чей это единственный шанс уехать из Литвы? Разрешение коллизии в «Единственном шансе уехать из Литвы» очевидно: они встречаются, выясняют, кем на самом деле каждый из них является, становятся любовниками. Но как им справиться с обрушившимся на них грузом такого невероятного совпадения – с тем, что они все-таки встретились? И что им делать со своей призрачной судьбой? Останутся ли они вместе, заберет ли она своего ребенка, отправятся ли все трое в Америку – или вдовец-американец останется в Вильнюсе с этой женщиной и ее ребенком? (Ребенок живет пока у ее сестры – не очень хорошая ситуация.)

В темноте крохотной квартирки матери-одиночки – она спит в его объятиях так крепко, как не спала уже много лет, – он лежит и думает. (Он до сих пор видел только фотографии ребенка.) Если он собирается бросить эту женщину и ее ребенка и один вернуться в Америку, то, как он чувствует, лучше это сделать сейчас.

Чего мы не должны предвидеть, размышлял Хуан Диего, так это того, что под единственным шансом уехать из Литвы может подразумеваться шанс американца – именно его последний шанс принять решение и сбежать.

– Вы пишете, верно? – спросил Кларк Френч у своего бывшего учителя.

Было еще раннее утро, и Кларк застал Хуана Диего возле бассейна «Энкантадора» с блокнотом в руке.

– Ты же меня знаешь – это просто заметки о том, что я собираюсь написать, – ответил Хуан Диего.

– Это писательство, – уверенно сказал Кларк.

Вполне естественно, что Кларк спросил Хуана Диего о романе, и Хуан Диего с удовольствием рассказал ему о «Единственном шансе уехать из Литвы» – откуда взялась эта идея и как стал развиваться роман.

– Еще одна католическая страна, – неожиданно сказал Кларк. – Осмелюсь спросить, какую злодейскую роль играет Церковь в этой истории?

Хуан Диего не собирался писать о роли Церкви; он даже не думал об этом – пока что. Но, конечно же, в «Единственном шансе уехать из Литвы» Церковь сыграет определенную роль. И учитель, и его бывший ученик знали это наверняка.

– Ты не хуже меня знаешь, Кларк, какую роль играет Церковь в случае нежелательных детей, – ответил Хуан Диего. – Прежде всего какую роль она играет в том, что приводит к рождению нежелательных детей… – Он замолчал, увидев, что Кларк закрыл глаза. Хуан Диего тоже закрыл глаза.

Их религиозные разногласия не имели выхода – они неизменно приводили в знакомый тупик, к удручающей мертвой точке. Когда в прошлом Кларк использовал слово «мы», он никогда не имел в виду «вы и я»; когда Кларк говорил «мы», он имел в виду Церковь – особенно когда Кларк пытался казаться прогрессивным или толерантным. «Мы не должны быть столь настойчивы в таких вопросах, как аборты, или использование методов контрацепции, или однополые браки. Учение Церкви, – тут Кларк всегда колебался, – ясно и однозначно». Затем Кларк продолжал: «Но нет никакой необходимости все время говорить об этих проблемах, причем столь воинственно».

О, конечно, Кларк мог, когда хотел, выглядеть прогрессивно; он не был таким догматиком в этих вопросах, как Иоанн Павел II!

И Хуан Диего на протяжении многих лет тоже был не совсем искренним; он сдерживал свои удары. Он слишком часто поддразнивал Кларка цитатой из Честертона: «Хорошая религия проверяется тем, можно ли шутить над ней». (Кларк, естественно, отделывался на сей счет смешками.)

Хуан Диего сожалел, что не раз попусту прибегал в спорах с Кларком к любимой молитве дорогого брата Пепе. Разумеется, Кларк не мог узнать себя в молитве святой Терезы Авильской, которую Пепе добросовестно повторял среди своих ежедневных молитв: «От глупых молитв и святых с кислыми минами, Господи, избавь нас».

Но почему Хуан Диего вновь так остро воспринимал переписку с братом Пепе, как будто Пепе только вчера писал ему? Много лет назад он написал, что отец Альфонсо и отец Октавио умерли во сне с разницей в несколько дней. Пепе выразил Хуану Диего свою тревогу по поводу того, что два старых священника просто «ускользнули»; будучи такими догматиками, ревнителями кары небесной – как эти двое посмели умереть без финальной суеты?

И уход Риверы из этой жизни тоже рассердил Пепе. El jefe был сам не свой с тех пор, как в 1981 году старую свалку закрыли. Теперь там новая свалка. Те первые десять семей из колонии в Герреро давно уехали.

Что действительно сломало Риверу, так это новые правила – отказ от сжигания мусора, – установленные после создания новой свалки. Как они могли положить конец огню? На какой свалке не сжигают мусор?

Пепе настоял на том, чтобы хозяин свалки рассказал ему еще кое-что. Брата Пепе не волновало прекращение адских огней на свалке, но он хотел узнать побольше о том, кто отец Хуана Диего.

Женщина, работавшая на старой basurero, сказала Пепе, что хозяин свалки – «не совсем» отец читателя свалки; сам Хуан Диего всегда считал, что еl jefe, «вероятно, не был» его отцом.

Но Лупе сказала: «Ривера что-то знает – он просто не говорит».

Ривера сказал ребятам, что, «скорее всего», отец Хуана Диего умер от разбитого сердца.

«Сердечный приступ, да?» – спросил Хуан Диего у еl jefe, потому что Эсперанса говорила то же самое своим детям и всем остальным.

«Если это то, что говорят о сердце, которое постоянно разбито», – вот все, что Ривера когда-либо сообщал детям.

Но брат Пепе в конце концов убедил Риверу рассказать ему больше.

Да, хозяин свалки был почти уверен, что он биологический отец Хуана Диего; Эсперанса в то время ни с кем не спала, – по крайней мере, так она говорила. Но позже она сказала Ривере, мол, он слишком глуп, чтобы стать отцом такого гения, как читатель свалки. «Даже если ты его отец, он никогда об этом не узнает, – сказала Эсперанса еl jefe. – Если Хуан Диего узнает, что ты его отец, это подорвет его уверенность в себе», – сказала она. (Это, несомненно, подрывало то немногое, что оставалось у хозяина свалки от уверенности в себе.)

Ривера велел Пепе ничего не говорить Хуану Диего, пока он, хозяин свалки, не умрет. Кто знает, не убило ли еl jefe его собственное сердце?

Никто не знал, где на самом деле жил Ривера; он умер в кабине своего грузовика – это всегда было его любимое место для сна, и Ривера редко спал где-либо еще после смерти Диабло, которого ему так не хватало.

Как и отец Альфонсо и отец Октавио, еl jefe тоже «ускользнул», но не раньше, чем исповедался брату Пепе.

Смерть Риверы, включая его признание, была важной частью переписки с братом Пепе, к которой Хуан Диего постоянно возвращался в своих мыслях.

Как брату Пепе удалось столь радостно прожить эпилог своей собственной жизни? – раздумывал Хуан Диего.

В «Энкантадоре» петухи больше не кукарекали в темноте; Хуан Диего спал всю ночь, не обращая внимания на караоке из клуба на пляже. Никакая женщина не спала рядом с ним (и не исчезала внезапно), но однажды утром он проснулся и обнаружил в блокноте на ночном столике что-то похожее на название – написанное его почерком.

«Последние вещи» – вот что было записано в блокноте. В ту ночь ему приснился последний приют Пепе. Брат Пепе начал работать волонтером в «Hijos de la Luna» («Дети Луны») где-то после 2001 года; письма Пепе были весьма позитивными – все, казалось, заряжало его энергией, а ему было тогда далеко за семьдесят.

Приют находился в городе Гваделупе-Виктория и предназначался для детей проституток. Брат Пепе писал, что проститутки могут навещать своих детей. Хуан Диего вспоминал, что в «Потерянных детях» монахини не подпускали к детям их матерей; это была одна из причин, почему к Эсперансе, родной матери детей свалки, монахини относились враждебно.

В «Детях Луны» сироты называли Пепе Papá; Пепе писал, что это «не так уж важно». По словам Пепе, других мужчин, которые вызвались работать добровольно в приюте, тоже называли Papá.

«Наш дорогой Эдвард не одобрил бы, что мотоциклы припаркованы прямо в классной комнате, – писал брат Пепе, – но люди крадут мотоциклы, припаркованные на улице». (Сеньор Эдуардо говорил, что мотоцикл – это «неминуемая смерть».)

Доктор Варгас, несомненно, одобрил бы собак в приюте – в «Детях Луны» разрешалось держать собак; дети их любили.

Во дворе приюта «Дети Луны» был большой батут («Собак на батут не пускали», – писал Пепе) и росло большое гранатовое дерево. На верхних ветвях дерева красовались тряпичные куклы и прочие игрушки – дети забрасывали их на цепкие ветки. Спальни девочек и мальчиков располагались в разных зданиях, но их одежда была общего пользования – одежда сирот была собственностью приюта.

«Я больше не езжу на „фольксвагене“, – писал Пепе. – Я не хочу никого убивать. У меня есть маленький мотоцикл, и я всегда езжу медленно, чтобы никого не сбить и не убить».

Это было последнее письмо от брата Пепе – одна из тех вещей, которые следовало учесть в «Последних вещах», – это было явно название, которое Хуан Диего написал во сне или когда он еще не совсем проснулся.

В то утро, когда он покинул «Энкантадор», только Консуэло и Педро не спали, чтобы попрощаться с ним. За рулем автомобиля сидел тот самый диковатый на вид парень, казавшийся слишком юным для водителя. Хуан Диего подумал, что официант из него хуже, чем водитель.

– Берегитесь варанов, мистер, – сказал Педро.

– Не наступайте на морских ежей, мистер, – предупредила его Консуэло.

Кларк Френч оставил записку своему бывшему учителю у портье. Кларк, должно быть, считал, что написал нечто остроумное, по крайней мере с его точки зрения. «До Манилы», – было в этой записке.

До аэропорта Тагбиларана они с пареньком-водителем не разговаривали. Хуан Диего вспомнил письмо, полученное от женщины, которая работала в приюте «Дети Луны». Брат Пепе погиб, когда ехал на своем маленьком мотоцикле. Он свернул, чтобы не сбить собаку, и в него врезался автобус. «У него были все ваши книги – те, что вы ему подарили. Он очень гордился вами!» – написала Хуану Диего женщина из «Детей Луны». Она подписалась словом Mamá. Имя женщины, написавшей Хуану Диего, было Коко. Это дети-сироты звали ее Mamá. Интересно, одна ли Mamá у «Детей Луны», задавался вопросом Хуан Диего. Оказалось, что действительно – Mamá была одна, как доктор Варгас напишет Хуану Диего.

Пепе ошибся по поводу слова Papá, писал Варгас Хуану Диего. «У Пепе был слабый слух, иначе он услышал бы сигнал автобуса» – так выразился Варгас.

Дети-сироты не звали Пепе Papá – Пепе это только слышалось. В «Hijos de la Luna» был только один человек, которого дети называли Papá, – это был сын Коко, той самой леди Mamá.

Пусть Варгас все поправит и даст вам научный ответ, подумал Хуан Диего.

Хуан Диего знал, что до Тагбиларана еще далеко – и это только начало долгого дневного путешествия. Впереди у него было два перелета и три морских круиза, не говоря уже о варанах и Д.