19

Диво-мальчик

Под куполом палатки для молодых акробаток была горизонтальная лестница, прикрепленная к двум параллельным балкам толщиной два на четыре дюйма. Перекладины лестницы представляли собой веревочные петли – всего восемнадцать петель на всю ее длину. Здесь тренировались акробатки, поскольку их палатка была всего двенадцать футов высотой. Даже если бы вы висели головой вниз, держась ступнями ног за веревочные петли, вы бы не разбились, упав с такой лестницы.

А вот в главном шатре, где устраивались цирковые представления, – там другое дело. Точно такая же лестница с восемнадцатью веревочными петлями была привинчена под его куполом, но если бы вы сорвались с нее, то падали бы с высоты восемьдесят футов – без страховочной сетки это верная смерть. В «Circo de La Maravilla» для «хождения по небу» сетка не была предусмотрена.

Как бы вы его ни называли – «Дива-цирк» или просто «Дива», – неотъемлемой составляющей номера «Диво» было отсутствие страховочной сетки. Имелся ли в виду сам цирк (цирк как таковой), когда говорилось «La Maravilla», или подразумевалась реальная исполнительница, когда говорили «Дива», считая, что она и есть «La Maravilla», но то, что делало акробатку такой особенной, во многом было обязано отсутствию страховочной сетки.

Так там и было задумано – инициатива всецело исходила от Игнасио. В молодости укротитель львов побывал в Индии и впервые увидел в цирке номер «Прогулка по небу». Там же укротитель львов подхватил и идею использовать детей в качестве акробатов. А идею отказаться при этом от страховочной сетки он позаимствовал в цирках Джунагада и Раджкота, в которых побывал на представлении. Дети-исполнители, отсутствие сетки, высокая степень риска – номер «Прогулка по небу» пришелся весьма по вкусу мексиканским зрителям. А поскольку Хуан Диего ненавидел Игнасио, он отправился в Индию – хотел увидеть то, что видел укротитель львов; ему нужно было выяснить, откуда возникли идеи Игнасио.

Откуда-что-возникло было главным аспектом жизни Хуана Диего как писателя. «История, которая началась благодаря Деве Марии», его индийский роман, была о том, откуда все «возникло», – в этом романе, как и в детстве и юности Хуана Диего, многое возникло от иезуитов или цирка. Однако ни в одном из романов Хуана Диего Герреро действие не происходило в Мексике; в его прозе не было персонажей-мексиканцев (или американцев – выходцев из Мексики). «Реальная жизнь – слишком рыхлая для хорошей беллетристики», – говорил Хуан Диего. «Выразительные персонажи в романах более цельно скроены, чем большинство людей, которых мы знаем в жизни, – добавлял он. – Персонажи в романах более понятны, более последовательны, более предсказуемы. Ни один хороший роман не представляет собой некий сумбур, а многие так называемые реальные жизни сумбурны. В хорошем романе все важное для излагаемой истории возникает из где-то существующего».

Да, его романы возникали из детства и юности – именно оттуда были его страхи, а воображение возникало из всего, чего он боялся. Это не означало, что он писал о себе или о том, что случилось с ним в детстве и отрочестве, – он не писал о себе. Как писатель, Хуан Диего Герреро воображал то, чего боялся. Вы никогда в полной мере не узнаете, откуда возникали реальные люди.

Взять, к примеру, Игнасио, укротителя львов, в особенности его порочность. Индия была тут ни при чем. Без сомнения, он приобрел навыки укрощения львов в индийских цирках, но для укрощения львов не нужно быть хорошим атлетом – это совсем не акробатика. (Укрощение львов – это вопрос доминирования, что, по-видимому, верно в отношении укротителей как львов, так и львиц.) Игнасио научился выглядеть устрашающе, если не обладал этой способностью еще до того, как уехал в Индию. Со львами, конечно, устрашение было иллюзией. И получалось ли доминировать – это зависело от конкретного льва. Или от конкретной львицы, то есть от женского фактора, в случае Игнасио.

А «Прогулка по небу» была в основном делом техники; исполнителям просто требовалось овладеть определенной техникой. Она была известна. Игнасио видел, как следует тренироваться, но укротитель львов не был акробатом – он лишь женился на акробатке. Жена Игнасио, Соледад, и была акробаткой – или, скорее, бывшей акробаткой. Она была воздушной гимнасткой, выступала на трапеции; физически Соледад могла выполнить все что угодно.

Игнасио просто рассказал, как выглядит ходьба по небу; а Соледад стала обучать юных акробаток. Соледад сама научилась этому искусству на безопасной лестнице в палатке труппы. Овладев ходьбой вверх ногами, Соледад поняла, что может научить тому же и девочек-акробаток.

В «Дива-цирке» только юных девушек – а именно девочек-акробаток определенного возраста – обучали искусству хождения по небу (они и были «дивами»). Так и было специально задумано, и исключительно самим Игнасио. Укротитель львов любил юных девушек; он считал, что девочки-подростки – лучшие исполнительницы этого номера. Игнасио считал, что если вы находитесь среди зрителей, то вас должно волновать, чтобы девочки не упали, а не сексуальные мысли о них; когда же девочки становятся достаточно зрелыми, чтобы вызывать у вас сексуальные мысли, то, во всяком случае, по мнению укротителя львов, вы, представляя возможность секса с ними, не будете особо беспокоиться о том, разобьются они или нет.

Естественно, Лупе знала все это об укротителе львов с того момента, как увидела его, – Лупе могла читать мысли Игнасио. Та встреча, после появления детей свалки в «La Maravilla», стала для Лупе первым знакомством с мыслями укротителя львов. Никогда прежде Лупе не приходилось читать мысли столь ужасные, как у Игнасио.

– Это Лупе – новая предсказательница, – сказала Соледад, представляя Лупе юным девушкам в палатке труппы.

Лупе знала, что она на чужой территории.

– Лупе предпочитает «чтение мыслей» «предсказаниям» – она обычно знает, о чем вы думаете, но не обязательно о том, что будет дальше, – пояснил Хуан Диего. Он чувствовал себя растерянно, явно не в своей тарелке.

– А это брат Лупе Хуан Диего – он единственный, кто может понять, что она говорит, – продолжила Соледад.

Хуан Диего находился в палатке, полной юных девушек примерно его возраста; некоторые были так же молоды, как Лупе (или моложе), лишь десяти-двенадцати лет, и была пара пятнадцати- или шестнадцатилетних, но большинству девушек-акробаток было лет тринадцать-четырнадцать. Никогда еще Хуан Диего не чувствовал себя так неловко. Он не привык находиться в компании таких спортивных девушек.

На «поднебесной» лестнице в палатке труппы висела вниз головой девушка; ее босые ступни были согнуты под прямым углом к голым голеням, таким образом она держалась за первые две веревочные перекладины. Она раскачивалась вперед-назад, последовательно цепляясь ступнями за очередные веревочные перекладины, и, сохраняя ритм, шагала таким образом дальше. Ей предстояло сделать шестнадцать шагов по «поднебесной» лестнице, от начала и до конца; на высоте восьмидесяти футов, без сетки, одна из этих шестнадцати перекладин могла оказаться последней. Но в палатке акробатической труппы исполнительница номера казалась беззаботной и безмятежной; она свободно висела вниз головой в незаправленной, болтающейся на ней футболке, которую она прижимала к маленькой груди скрещенными руками.

– А это, – сказала Соледад, указывая на тренирующуюся акробатку, – Долорес.

Хуан Диего изумленно уставился на нее.

В этот момент Долорес и была La Maravilla; она была дивой в «Дива-цирке», но разве что на какое-то ускользающее мгновение – Долорес недолго осталось пребывать в препубертатном возрасте. Хуан Диего затаил дыхание.

Юная девушка, имя которой переводилось как «боль», «страдание», просто продолжала идти по небу. Свободные спортивные шорты открывали длинные ноги, голый живот был мокрым от пота. Хуан Диего не мог оторвать от нее глаз.

– Долорес четырнадцать, – сказала Соледад.

(В четырнадцать она вела себя, как ведут себя в двадцать один, Хуан Диего запомнит ее надолго.) Долорес была красивой, но равнодушной; казалось, ее не волновал риск, на который она шла, или – что более опасно – любой риск. Лупе уже ненавидела ее.

Но занята Лупе была пересказом мыслей укротителя львов.

– Свинья думает, что Долорес должна трахаться, а не ходить по небу, – пробормотала Лупе.

– С кем она должна?.. – попытался переспросить Хуан Диего, но Лупе продолжала лопотать, уставившись на Игнасио.

– С ним. Свинья хочет, чтобы она с ним трахалась, – он думает, что ей пора заканчивать с хождением по небу. Просто нет другой подходящей девочки, которая могла бы заменить ее – пока нет, – сказала Лупе. Она продолжала говорить, что у Игнасио встает на эту Диву, отсюда и проблема; укротитель львов считает, что зрители не будут бояться за жизнь девушки, если хочется ее трахнуть.

– В идеале, как только у девушки начинаются месячные, она не должна ходить по небу, – уточнила Лупе.

Игнасио сказал всем девочкам, что львы знают, когда у девочек начинаются месячные. (Правда это или нет, но девушки-акробатки в это верили.) Игнасио знал, когда у девочек бывают месячные, потому что они начинали нервничать из-за львов или вообще обходить их стороной.

– Свинье не терпится трахнуть эту девочку – он думает, что она готова, – сказала Лупе, кивая на безмятежную, висящую вниз головой Долорес.

– А что думает эта акробатка? – шепотом спросил Хуан Диего у Лупе.

– Я не читаю ее мысли – у La Maravilla сейчас нет мыслей, – пренебрежительно сказала Лупе. – Но ты ведь тоже хочешь заняться с ней сексом, разве не так? – спросила она у брата. – Больной! – сказала Лупе, прежде чем Хуан Диего успел ответить.

– А что жена укротителя львов… – прошептал Хуан Диего.

– Соледад знает, что свинья трахает девочек-акробаток, когда они «достаточно взрослеют», – ей просто горько, – ответила Лупе.

Добравшись до конца «поднебесной» лестницы, Долорес обеими руками ухватилась за нее и свесила вниз длинные ноги; босые, покрытые ссадинами ступни были всего в нескольких дюймах над землей, когда она отпустила лестницу и спрыгнула на земляной пол палатки.

– Хотела себя проверить, – сказала Долорес Соледад. – А что здесь делает этот калека? Похоже, что-то не так с его ногой, – заметила высокомерная юная девушка.

Богиня-стерва, подумал о ней Хуан Диего.

– Мышиные сиськи, драная сучка – пусть укротитель львов обрюхатит ее! Это ее единственное будущее! – сказала Лупе.

Подобная вульгарность была нехарактерна для Лупе, но она читала мысли других девушек-акробаток. В цирке язык Лупе погрубеет. (Хуан Диего, разумеется, не перевел эту тираду – он был сражен Долорес.)

– Хуан Диего – переводчик, он переводчик своей сестры, – сказала Соледад надменной девушке. Долорес лишь пожала плечами.

– Сдохни при родах, манда обезьянья! – сказала Лупе Долорес. (Опять же это было лишь чтение мыслей – прочие акробатки ненавидели Долорес.)

– Что она сказала? – спросила Долорес Хуана Диего.

– Лупе интересуется, не болят ли у тебя ступни от веревочных перекладин, – запинаясь, ответил Хуан Диего (ссадины на ступнях Долорес были заметны каждому.)

– Сначала – да, болели, – сказала Долорес, – но потом привыкаешь.

– Хорошо, что они разговаривают друг с другом, правда? – спросил Эдвард Боншоу Флор.

Никто в палатке не хотел стоять рядом с Флор. Игнасио стоял как можно дальше от Флор – трансвестит был намного выше и шире в плечах, чем укротитель львов.

– Думаю, да, – сказала Флор миссионеру.

Никто не хотел стоять рядом с сеньором Эдуардо, но это только из-за слоновьего дерьма на его сандалиях.

Флор сказала что-то укротителю и получила короткий ответ; это был такой скоротечный обмен репликами, что Эдвард Боншоу ничего не понял.

– Ты о чем? – спросил у Флор айовец.

– Я спрашивала, где можно тут найти шланг, – ответила Флор.

– Сеньор Эдуардо все еще думает о том, что у Флор есть пенис, – сообщила Лупе Хуану Диего. – Он не может перестать думать о ее пенисе.

– Господи, – сказал Хуан Диего. Слишком многое происходило слишком быстро.

– Читающая мысли говорит об Иисусе? – спросила Долорес.

– Она сказала, что ты ходишь по небу, как Иисус по воде, – солгал Хуан Диего заносчивой четырнадцатилетней девчонке.

– Ну и врун! – с отвращением воскликнула Лупе.

– Ей интересно, как ты справляешься со своим весом, когда висишь головой вниз. Нужно ведь время, чтобы развить мышцы, удерживающие ступни в этом положении под прямым углом, чтобы они не выскользнули из веревок. Расскажи об этом, – обратился Хуан Диего к красивой акробатке. Он наконец-то взял себя в руки.

– Твоя сестра очень наблюдательна, – улыбнулась Долорес калеке. – Это самое трудное.

– Мне было бы вдвое легче ходить по небу, – сказал Хуан Диего Долорес.

Он скинул специальный ботинок и показал ей свою искривленную ступню; да, она была вывернута в сторону по отношению к голени, в позиции «на два часа», – но раздробленная ступня намертво срослась с лодыжкой под прямым углом. На правой ноге мальчика-калеки не нужно было развивать никаких мышц. Увечная ступня не сгибалась и не могла согнуться – она была зафиксирована в идеальном положении для хождения по небу.

– Видишь? – спросил Хуан Диего. – Мне придется тренировать только одну ногу – левую. Разве мне от этого не легче будет ходить по небу?

Соледад, которая обучала этому искусству, опустилась на колени на земляной пол палатки и стала ощупывать искалеченную ногу Хуана Диего. Хуан Диего навсегда запомнил этот момент: впервые с тех пор, как нога зажила, кто-то прикасался к ней, не говоря уже о том, что впервые с такой заботой.

– Мальчик прав, Игнасио, – сказала Соледад мужу. – Хуану Диего вдвое легче научиться ходьбе по небу. Это нога-крюк – эта нога уже готова ходить по небу.

– Только девушки могут заниматься этим, – возразил укротитель львов. – La Maravilla всегда девочка. – (Этот человек был вечно озабоченным пенис-роботом.)

– Грязная свинья не интересуется твоим половым созреванием, – объяснила Лупе Хуану Диего, но она больше разозлилась на него, чем на Игнасио. – Ты не можешь быть дивом – ты разобьешься, гуляя по небу! Ты должен уехать из Мексики с сеньором Эдуардо, – сказала Лупе брату. – Ты не останешься в цирке. «La Maravilla» не навсегда – это не для тебя! Ты не акробат, ты не атлет, ты даже ходить не можешь без хромоты! – воскликнула Лупе.

– Я не хромаю, когда я вниз головой, и прекрасно могу ходить так, – возразил ей Хуан Диего, указывая на горизонтальную лестницу под сводом палатки.

– Может, калеке стоит взглянуть на лестницу в большом шатре, – сказала Долорес, ни к кому конкретно не обращаясь. – Чтобы быть дивом на той лестнице, нужна смелость. – Юная акробатка повернулась к Хуану Диего с сознанием собственного превосходства. – Любой может ходить по лестнице вниз головой в тренировочной палатке.

– Я смелый, – ответил ей мальчик.

Девушки-акробатки рассмеялись, в их числе и Долорес. Игнасио тоже засмеялся, но не его жена.

Соледад держала руку на больной ноге калеки.

– Посмотрим, хватит ли у него смелости, – сказала Соледад. – Эта нога дает ему преимущество – вот и все, о чем мы говорим с мальчиком.

– Ни один мальчик не может быть La Maravilla, – заметил Игнасио; он разматывал и вновь сматывал кнут – скорее нервно, чем угрожающе.

– А почему бы и нет? – спросила его жена. – Это ведь я тренирую акробаток. – (Львицы тоже не все поддавались дрессуре.)

– Мне это не нравится, – сказал Эдвард Боншоу Флор. – Они ведь не всерьез думают, что Хуан Диего пойдет на этот трюк с лестницей? Мальчик ведь не всерьез? – спросил айовец у Флор.

– Этот малыш смельчак, разве нет? – спросила Флор миссионера.

– Нет, нет, нет, никаких хождений по небу! – воскликнула Лупе. – У тебя другое будущее! – сказала девочка брату. – Мы должны вернуться в «Потерянных детей». Никакого цирка! – воскликнула Лупе. – Слишком много чтения мыслей…

Она вдруг увидела, как укротитель львов смотрит на нее; Хуан Диего тоже заметил, что Игнасио смотрит на Лупе.

– Что? – спросил Хуан Диего у младшей сестры. – О чем сейчас думает эта свинья? – прошептал он.

Лупе не могла смотреть на укротителя львов.

– Он думает, что хотел бы трахнуть меня, когда я подрасту, – сказала Лупе. – Он думает, каково это – трахать умственно отсталую девочку, которую может понять только ее брат-калека.

– Ты знаешь, о чем я думаю? – внезапно спросил Игнасио.

Укротитель львов смотрел куда-то в сторону, в какую-то точку как раз посередке между Лупе и Хуаном Диего, и Хуан Диего подумал, что, возможно, это прием, который Игнасио использует со львами, – то есть вместо того, чтобы установить зрительный контакт с отдельным львом, надо заставить львов думать, что он смотрит сразу на них всех. Да уж, слишком много всего происходило одновременно.

– Лупе знает, о чем вы думаете, – сказал Хуан Диего укротителю львов. – Она не умственно отсталая.

– Я хотел сказать, – пояснил Игнасио, по-прежнему не глядя ни на Хуана Диего, ни на Лупе, а куда-то между ними, – что большинство ясновидцев, гадалок, или как они там себя называют, – это обманщики. Те, кто может делать это на заказ, определенно обманщики. Настоящие ясновидцы могут читать мысли лишь некоторых людей, но не всех. Настоящим ясновидцам не интересны мысли большинства людей. Они извлекают из сознания людей только те мысли, которые отличают этих людей от прочих.

– В основном ужасные, – сказала Лупе.

– Она говорит, что отличительные мысли людей в основном ужасны, – перевел Хуан Диего.

Все и в самом деле происходило слишком быстро.

– Она, должно быть, одна из настоящих, – сказал Игнасио; он посмотрел на Лупе – только на нее, ни на кого больше. – Ты когда-нибудь читала мысли животных? – спросил укротитель львов. – Интересно, можешь ли ты сказать, о чем думает лев?

– Это зависит от конкретного льва или львицы, – ответила Лупе.

Хуан Диего перевел это слово в слово. По тому, как девушки-акробатки отошли подальше от Игнасио, услышав слово «львица», дети свалки поняли, что укротитель львов очень чувствителен к тому, что о нем думают как об укротителе львиц.

– Но ты могла бы уловить мысли конкретного льва или львицы? – спросил Игнасио; его взгляд снова стал рассеянным и заметался между ясновидящей девочкой и ее братом.

– В основном ужасные, – повторила Лупе, и эти ее слова Хуан Диего тоже перевел.

– Интересно, – только и произнес укротитель львов, но все, кто находился в палатке труппы, могли бы сказать, что Лупе, по их мнению, была одной из настоящих и что она правильно прочитала его мысли. – Калека может попробовать ходить по небу – посмотрим, хватит ли у него смелости, – сказал Игнасио на прощание.

Он позволил кнуту полностью размотаться и, выходя из палатки, волочил его за собой во всю длину. Кнут тянулся за ним, следуя за своим хозяином, как ручная змея. Все девушки-акробатки смотрели на Лупе; даже Долорес, суперзвезда номера «Прогулка по небу», смотрела на нее.

– Все они хотят знать, когда Игнасио собирается их трахнуть, считает ли он, что они для этого созрели, – сказала Лупе Хуану Диего.

Жена укротителя львов (и все остальные, даже миссионер) слышали слово «интересно» от Игнасио.

– Так что насчет самого Игнасио? – спросила Соледад, обратившись не к Лупе, а непосредственно к Хуану Диего.

– Да, Игнасио думает о том, чтобы трахнуть всех нас – каждую девочку, – он только об этом и думает, – сказала Лупе. – Но вы уже и так это знаете – я для этого вам не нужна, – повернулась она к Соледад. – Все вы это уже знаете, – заключила Лупе; при этом она посмотрела на каждую из девочек-акробаток, а на Долорес дольше всех.

Никого не удивил буквальный перевод Хуаном Диего слов сестры. Менее всех удивленной выглядела Флор. Даже Эдвард Боншоу не был удивлен, но, конечно, он не понял бо́льшую часть разговора, включая и перевод Хуана Диего.

– Впереди вечернее представление, – сказала Соледад вновь прибывшим. – Девочки должны переодеться для выступлений.

Соледад показала детям свалки палатку, где они будут жить. Как и было обещано, это была палатка для собак; для детей там поставили две раскладушки, шкаф и зеркало в полный рост.

Собачьи коврики и миски для воды были аккуратно разложены и расставлены по ранжиру, и маленькая вешалка для собачьих костюмов никому не мешала. Дрессировщица собак была счастлива познакомиться с детьми свалки; пожилая женщина, она одевалась так, словно была еще молода и красива. Когда дети вошли в палатку, она как раз наряжала собак для вечернего представления. Ее звали Эстрелла, что означает «звезда». Она сказала niños, что ей нужно отдохнуть от собак и поспать отдельно, хотя, судя по тому, как Эстрелла одевала собак, было ясно, что она искренне их любит и заботится о них.

Нежелание Эстреллы выглядеть на свой возраст делало ее чуть ли не ребенком, чуть ли не младше детей свалки, – Лупе и Хуану Диего она нравилась, как и собаки. Лупе никогда не одобряла легкомысленный внешний вид своей матери, но блузки с глубоким вырезом, которые носила Эстрелла, были скорее смешными, чем безвкусными; ее усохшие груди то и дело мелькали в глубоком вырезе, но они были маленькими и сморщенными – в том, что Эстрелла их не скрывала, не было ничего вызывающего. Ее некогда узкие юбки теперь выглядели по-клоунски; Эстрелла была пугалом – ее одежда ей не подходила, одежда больше не смотрелась на ней так, как когда-то (Эстрелле же, наверное, казалось, что все на ней по-прежнему сидит как влитое).

Эстрелла была лысой; ей не нравилось, как редеют ее когда-то черные, словно вороново крыло, волосы и как они теряют свой прежний блеск. Она брила голову или просила, чтобы ее побрили, потому что сама часто оставляла на голове порезы, – и носила парики (париков у нее было больше, чем собак). Все парики были слишком молодежными для нее.

По ночам Эстрелла спала в бейсболке; она жаловалась, что из-за козырька ей приходится спать на спине. Она не виновата, что храпит, – во всем виновата бейсболка. На лбу у нее от бейсболки оставался постоянный след в виде вмятины, которая не прикрывалась париками.

Порой Эстрелла так уставала, что забывала заменить на бейсболку тот или иной парик. Если «La Maravilla» не давал представлений, лысая Эстрелла в своем наряде и бейсболке выглядела как мультяшная проститутка.

Она была щедрым человеком – не жадничала и позволяла Лупе примерять свои парики. Эстрелле и Лупе нравилось надевать эти парики на собак. Сегодня у Эстреллы был не «бейсбольный» день; на ней был огненно-рыжий парик, который, возможно, выглядел бы лучше на одной из ее собак – и уж точно он больше подошел бы Лупе.

Всем было понятно, почему дети свалки и собаки обожали Эстреллу. Но, несмотря на свое гостеприимство, она была не так рада Флор и сеньору Эдуардо, как niños de la basura. Эстрелла была либералкой в вопросе сексуальных отношений; она не возражала, чтобы в собачьей палатке находилась проститутка-трансвестит. Но дрессировщица всегда бранила собак, если они гадили в палатке. Эстрелла не хотела, чтобы обляпанный дерьмом айовец навел собак на какие-нибудь дурные мысли, поэтому не приветствовала этого иезуита.

Рядом с душем под открытым небом, за мужской уборной, имелся кран с длинным шлангом; Флор повела туда Эдварда Боншоу, чтобы он как-нибудь избавился от слоновьего дерьма, которое затвердело на сандалиях миссионера и, что еще более неприятно, между пальцами его босых ног.

Поскольку Эстрелла отвлекла Лупе, называя ей клички собак и рассказывая, сколько нужно кормить каждую из них, Соледад воспользовалась моментом, когда больше никого рядом с Хуаном Диего не было; как скоро поймет мальчик, в палатках труппы было не так много моментов, когда ты оставался один, как и в приюте.

– Твоя сестра очень особенная, – тихо начала Соледад. – Но почему она не хочет, чтобы ты стал таким же дивом, как девочки-акробатки? Исполнительницы прогулки по небу – звезды этого цирка.

Идея стать звездой ошеломила его.

– Лупе считает, что у меня другое будущее – не хождение по небу, – сказал Хуан Диего. Он чувствовал себя застигнутым врасплох.

– Лупе читает и будущее? – спросила Соледад мальчика-калеку.

– Только частично, – ответил Хуан Диего; по правде говоря, он не знал, насколько Лупе осведомлена о будущем. – Лупе не видит в моем будущем хождения по небу, она думает, что я разобьюсь, если попытаюсь это сделать – если попробую.

– А ты сам что думаешь, Хуан Диего? – спросила жена укротителя львов. Для мальчика она была незнакомым типом взрослого человека.

– Я просто знаю, что не хромал бы, если бы ходил по небу, – сказал он. Призрак решения маячил перед ним.

– Эта такса – кобель по кличке Бэби, – услышал он, как Лупе повторяет сама себе; Хуан Диего знал, что именно так она запоминает то, что ей нужно. Он посмотрел на маленькую таксу: на ней была детская шляпка, завязанная под подбородком, и она сидела, выпрямившись, в детской коляске.

– Игнасио хотел, чтобы у него был кто-то читающий мысли львов, – внезапно сказала Соледад Хуану Диего. – Ну какую интермедию может исполнить в цирке тот, кто читает мысли? Ты сам сказал, что твоя сестра не предсказывает будущее, – мягко продолжила Соледад.

Не то представляли себе дети свалки, когда ехали сюда.

– Овчарку зовут Пастора, – услышал Хуан Диего голос Лупе.

(Существительное pastora означает «пастушка».) Пастора была овчаркой типа бордер-колли; на ней было надето платье. Когда собака ходила на своих четырех, то спотыкалась о платье, но когда вставала на задние лапы, толкая передними детскую коляску с ребенком (таксой) в ней, платье ей не мешало.

– Ну что Лупе скажет зрителям в репризе? Какая женщина захочет услышать, о чем думает ее муж? Кто обрадуется, услышав, что у его жены на уме? – спрашивала Соледад Хуана Диего. – А разве детям не будет стыдно, если их друзья узнают их мысли? Просто подумай об этом, – сказала Соледад. – Игнасио волнует только то, что думают старый лев и эти львицы. Если твоя сестра не может читать мысли львов, она не нужна Игнасио. А как только она прочтет, что у львов на уме, от нее больше не будет пользы, не так ли? Или у львов меняются мысли? – спросила Хуана Диего Соледад.

– Не знаю, – признался мальчик. Ему стало страшно.

– Я тоже не знаю, – сказала Соледад. – Я просто знаю, что у тебя больше шансов остаться в цирке, если ты станешь ходить по небу, особенно из-за того, что ты мальчик. Ты понимаешь, о чем я, Диво-мальчик? – спросила его Соледад.

Все это прозвучало для него слишком внезапно.

– Да, – ответил он, но эта внезапность пугала его.

Ему было трудно представить, что Соледад когда-то была юной и хорошенькой, но Хуан Диего знал, что у нее ясный ум; возможно, она понимала своего мужа достаточно хорошо, чтобы жить с ним. Соледад понимала, что укротитель львов был человеком, который принимал решения, исходя лишь из шкурных соображений, – его интерес к Лупе как к ясновидящей был вопросом самосохранения. Одно было очевидно в Соледад: она была физически сильной женщиной.

Без сомнения, у нее были проблемы с суставами, как заметил доктор Варгас, когда-то осматривавший бывшую воздушную гимнастку. Несмотря на травмы пальцев, запястий, локтей, Соледад была все еще крепкой. Как воздушная гимнастка она в конце своей карьеры выступала в роли ловитора – того, кто принимает летящего партнера. Обычно на трапеции это дело мужчин, но у Соледад были достаточно сильные руки и хватка, чтобы быть принимающим партнером.

– Этот кобель – дворняга. Разве это справедливо, что его зовут Перро Местисо? Не может быть у бедной собаки такой клички – Дворняга! – говорила Лупе.

Бедный Перро Местисо был без костюма. В цирковом номере пес изображал похитителя детей. Перро Местисо пытался убежать с коляской, в которой сидел ребенок – такса в чепчике, которая лаяла как сумасшедшая.

– Перро Местисо всегда был плохим парнем, – говорила Лупе. – Это тоже несправедливо! – (Хуан Диего знал, что именно Лупе скажет дальше, потому что эта тема часто у нее повторялась.) – Перро Местисо не просил рождаться дворняжкой, – сказала Лупе.

(Естественно, Эстрелла, дрессировщица собак, не имела ни малейшего представления, о чем говорила Лупе.)

– Я думаю, Игнасио немного боится львов, – осторожно сказал Хуан Диего Соледад. Это был не вопрос, он тянул время.

– Игнасио должен бояться львов, очень бояться, – сказала жена укротителя.

– Немецкую овчарку, которая сука, зовут Алемания, – бормотала Лупе.

Хуан Диего считал, что называть немецкую овчарку Алемания – это тупо, а одевать немецкую овчарку в полицейскую форму – банально. Но овчарке Алемании полагалось быть policía – женщиной-полицейским. Естественно, Лупе бормотала о том, как «унизительно» для Перро Местисо – мужчины – быть пойманным немецкой овчаркой – женщиной. В цирковом номере Перро Местисо ловили на краже ребенка в коляске; Алемания в полицейской форме, схватив за шкирку пса, на котором не было никакой одежды, утаскивала его с ринга. Ребенок (такса) и его мать (овчарка Пастора) снова оказывались вместе.

Именно в тот момент, когда стало ясно, сколь ничтожны шансы детей свалки на успех в «Circo de La Maravilla» – перспектива калеки сделаться небоходцем вызывала такие же сомнения, как и то, что Лупе сможет читать мысли львов, – в палатку собачьей труппы приковылял босой Эдвард Боншоу. Видимо, это крадущаяся походка айовца заставила собак вздрогнуть, или, возможно, причиной такой их реакции была неуклюжесть малорослого, в сравнении с Флор, сеньора Эдуардо, держащегося за высокого трансвестита.

Первым залаял Бэби – такса в чепчике выскочила из коляски. Это было так не по сценарию, так не по правилам цирка, что бедный Перро Местисо разволновался и укусил Эдварда Боншоу за босую ногу. Бэби быстро поднял заднюю ногу, как это делают большинство собак мужского пола, и помочился на другую босую ногу Эдуардо – на неукушенную. Флор пнула таксу и дворнягу.

Алемания, полицейская собака, не одобрила эти пинки; между немецкой овчаркой и трансвеститом возникло напряженное противостояние – большая собака рычала на Флор, которая не боялась и готова была вступить в схватку. Эстрелла, в съехавшем набок огненно-рыжем парике, пыталась успокоить собак.

Лупе была так расстроена, прочитав (в одно мгновение), о чем думал Хуан Диего, что не обратила внимания на собак.

– Я тут, чтобы читать мысли львов? Так, да? – спросила девочка брата.

– Я доверяю Соледад, а ты? – Это все, что сказал Хуан Диего.

– Мы тут пригодимся, если ты небоходец, а иначе мы не нужны. Так, да? – снова спросила Хуана Диего Лупе. – О, я понимаю, тебе нравится роль Диво-мальчика, верно?

– Соледад и я не знаем, меняются ли у львов мысли – если, конечно, ты сможешь прочитать, о чем думают львы, – сказал Хуан Диего; он пытался быть великодушным, но идея стать Диво-мальчиком уже захватила его.

– Я знаю, что на уме у Омбре. – Это было единственное, что Лупе сказала ему.

– Послушай, мы просто попробуем, – сказал Хуан Диего. – Останемся на неделю, посмотрим, как пойдет…

– На неделю! – воскликнула Лупе. – Ты не Диво-мальчик, поверь мне.

– Ладно, ладно, останемся на пару дней, – взмолился Хуан Диего. – Давай просто попробуем, Лупе, – ты ведь не все знаешь, – добавил он.

Какой инвалид не мечтает не хромать? А что, если калека сможет ходить эффектно? Небоходцам аплодировали, ими восхищались, их даже обожали – только за то, что они сделали всего шестнадцать шагов.

– Это ситуация «уходи или умри здесь», – сказала Лупе. – Пара дней или неделя не имеют значения.

Все это было слишком внезапно и для Лупе тоже.

– Ты так все драматизируешь! – сказал Хуан Диего.

– Кто хочет быть Дивом? Кто драматизирует? – спросила Лупе. – Диво-мальчик.

А где же были взрослые, несущие ответственность за происходящее?

Трудно было представить, что еще может случиться с ногами Эдварда Боншоу, но босоногий айовец думал о чем-то другом; собаки не отвлекли его от этих мыслей, сеньор Эдуардо не готов был понять, в каком положении оказались дети. Даже Флор, продолжавшую флиртовать с айовцем, нельзя было винить за то, что она упустила из виду альтернативу «уходи или умри здесь», с которой столкнулись дети. Присутствующие взрослые думали лишь о себе.

– У вас действительно есть грудь и пенис? – выпалил по-английски Эдвард Боншоу, обращаясь к Флор, чей утаенный хьюстонский опыт дал ей хорошее представление о языке.

Сеньор Эдуардо рассчитывал, что Флор, конечно, поймет его; ему просто не приходило в голову, что Хуан Диего и Лупе, которые спорили друг с другом, тоже услышат его и поймут. И никто в собачьей палатке не мог даже вообразить, что Эстрелла, старая дрессировщица, не говоря уже о Соледад, жене укротителя львов, тоже понимают по-английски.

Когда сеньор Эдуардо спросил Флор, есть ли у нее грудь и пенис, собаки, естественно, перестали бешено лаять. Действительно, все в собачьей палатке услышали и, казалось, поняли вопрос. Он не касался детей свалки.

– Господи, – сказал Хуан Диего.

Дети были предоставлены самим себе.

Лупе прижала тотем Коатликуэ к своей слишком маленькой, чтобы быть заметной, груди. Ужасающая богиня с гремучими змеями вместо сосков, казалось, тоже поняла вопрос о груди и пенисе.

– Ну, пенис я тебе не собираюсь показывать, во всяком случае не здесь, – сказала Флор айовцу.

Она стала расстегивать блузку и вытаскивать ее край из-под пояса юбки. Детям оставалось принять свое собственное внезапное решение.

– Разве ты не видишь? – сказала Лупе Хуану Диего. – Она для него одна-единственная на свете, она предназначена для него! Флор и сеньор Эдуардо – они усыновят тебя. Они смогут забрать тебя с собой, только если будут вместе!

Флор полностью сняла блузку. Снимать лифчик не было необходимости. У нее была маленькая грудь, о чем она позднее скажет: «Это лучшее, что могли сделать гормоны». Она добавила, что не подвергалась хирургическому вмешательству. Но на всякий случай Флор сняла и лифчик; пусть груди и были маленькими, но она хотела убедить Эдварда Боншоу, что они действительно у нее есть.

– Это не гремучие змеи? – спросила Флор у Лупе, когда все в палатке увидели ее груди и соски.

– Это ситуация «уходи или умри здесь», повторила Лупе. – Сеньор Эдуардо и Флор – это твой выход отсюда, – сказала девочка Хуану Диего.

– Пока что тебе придется на слово поверить мне насчет пениса, – говорила Флор айовцу; она уже надела лифчик и застегивала блузку, когда вошел Игнасио.

Пусть это и палатка, но у детей свалки возникло ощущение, что укротитель львов везде входит без стука.

– Пойдем, познакомишься со львами, – сказал Игнасио Лупе. – Думаю, ты тоже должен пойти, – повернулся укротитель львов к калеке – будущему Диво-мальчику.

Не было никаких сомнений в том, что дети свалки осознали условия своего предстоящего пребывания в цирке: Лупе надлежало читать мысли львов. И независимо от того, меняются ли мысли у львов, Лупе также придется убедить укротителя, что львы могут менять свои мысли.

Но о чем думал босой, укушенный и описанный собакой миссионер? Клятвы Эдварда Боншоу были нарушены; сочетание груди и пениса Флор заставило его в корне пересмотреть обет безбрачия, так что никакая порка теперь миссионеру не помогла бы.

Сеньор Эдуардо называл себя и своих братьев-иезуитов «солдатами Христа», но теперь его уверенность в этом была поколеблена. А два старых священника явно не хотели, чтобы дети свалки оставались в сиротском приюте; их вялые расспросы о безопасности цирка были скорее формальностью, чем искренней озабоченностью или убежденностью, что все обойдется как надо.

– Эти дети такие дикие – я думаю, их могут съесть дикие животные! – воскликнул отец Альфонсо, всплеснув руками, как будто такая судьба была бы достойна детей свалки.

– Им не хватает дисциплины – они могут упасть с этих качающихся штук! – вмешался отец Октавио.

– С трапеции, – услужливо подсказал Пепе.

– Да! С трапеции! – воскликнул отец Октавио, словно такая идея ему понравилась.

– Мальчик ни на чем не будет качаться, – заверил священников Эдвард Боншоу. – Он будет переводчиком, – по крайней мере, он не будет мусорщиком!

– А девочка будет читать мысли, предсказывать судьбу – и никаких ей раскачиваний ни на чем. По крайней мере, она не станет проституткой, – сказал брат Пепе двум священникам; Пепе прекрасно знал этих священников – слово «проститутка» было решающим доводом.

– Лучше уж быть съеденным дикими животными, – сказал отец Альфонсо.

– Лучше уж упасть с трапеции, – согласился отец Октавио.

– Я знал, что вы поймете, – сказал сеньор Эдуардо двум старым священникам.

Тем не менее даже после этого айовец выглядел так, словно не знал, чью сторону он должен занять. Он выглядел так, словно не понимал, о чем спор. Почему цирк должен быть такой уж хорошей идеей?

И вот теперь Эдвард Боншоу кое-как ковылял на своих изнеженных босых ногах, боязливо, чтобы снова не вляпаться в слоновье дерьмо, продвигаясь по аллее между палатками труппы. Айовец привалился к трансвеститу Флор, держась за нее, более крупную и сильную, чем он сам; короткое расстояние до львиных клеток, всего в двух минутах ходьбы, должно быть, показалось Эдварду Боншоу вечностью – встреча с Флор и просто мысли о ее груди и пенисе изменили траекторию его жизни.

Эта прогулка к львиным клеткам была для сеньора Эдуардо прогулкой по небу. Короткое расстояние, которое миссионеру оставалось пройти, для него было равносильно ходьбе вверх ногами на высоте восемьдесят футов без сетки, – как бы ни прихрамывал айовец, это были шаги, меняющие его жизнь.

Сеньор Эдуардо вложил свою небольшую ладонь в гораздо более крупную кисть Флор; у миссионера подгибались колени, когда Флор сжимала его руку в своей.

– Правда в том, – с трудом выдавил айовец, – что я влюбляюсь в тебя.

По его лицу текли слезы; жизнь, к которой он так долго стремился, жизнь, ради которой он бичевал себя, закончилась.

– Что-то ты не очень рад этому, – заметила Флор.

– Нет-нет, я рад, я действительно очень счастлив! – улыбнулся ей Эдвард Боншоу. Он начал рассказывать Флор, как святой Игнатий Лойола основал приют для падших женщин. – Это было в Риме, – всхлипывал Эдуардо, – где святой объявил, что пожертвует своей жизнью, если сможет уберечь от греха хоть одну проститутку на одну ночь.

– Я не хочу, чтобы ты жертвовал своей жизнью, идиот, – сказала ему проститутка-трансвестит. – Я не хочу, чтобы ты спасал меня. Думаю, для начала ты должен оттрахать меня. Давай начнем с этого и посмотрим, что из этого получится, – сказала Флор айовцу.

– О’кей, – согласился Эдвард Боншоу, опять чуть не падая; его пошатывало, но страсть берет свое.

Мимо них по аллее вдоль палаток труппы пробежали девушки-акробатки; зеленые и синие блестки на их трико мерцали в свете фонарей. Затем, но не бегом проследовала Долорес; она шла быстро, приберегая бег для тренировок, приличествующих суперзвезде «Прогулки по небу». Блестки на ее трико были серебряными и золотыми, а на щиколотках у нее были серебряные колокольчики; когда Долорес проходила мимо, колокольчики позвякивали.

– Шумная, назойливая шлюха! – крикнула Лупе вслед красотке-акробатке. – Это не твое будущее – забудь об этом, – только и сказала Лупе Хуану Диего.

Впереди виднелись львиные клетки. Львы проснулись – все четверо. Глаза трех львиц настороженно следили за идущими по цирковой аллее. Угрюмый самец Омбре, прищурившись, смотрел на приближающегося укротителя львов.

Идущим по оживленной аллее могло показаться, что мальчик-калека споткнулся, а его младшая сестра схватила его за руку, чтобы он не упал, а кто-то, более пристально наблюдавший за детьми свалки, мог вообразить, что хромающий мальчик просто наклонился, чтобы поцеловать сестру в висок.

На самом же деле Хуан Диего начал шепотом говорить на ухо Лупе:

– Если ты действительно можешь сказать, о чем думают львы, Лупе…

– Я могу сказать, о чем ты думаешь, – прервала его Лупе.

– Ради бога, будь осторожна, не спеши говорить, о чем думают львы! – поспешно прошептал Хуан Диего.

– Это ты должен быть осторожен, – сказала Лупе. – Никто не понимает, что я говорю, пока ты не переведешь им, – напомнила она ему.

– Только заруби себе на носу: я не занимаюсь планом твоего спасения, – говорила Флор айовцу, который разразился слезами – то ли слезами счастья, то ли слезами душевного раздрая, то ли просто слезами. Другими словами, это был безутешный плач – иногда страсть берет свое, заставляя вот так проливать слезы.

Их небольшая группа остановилась перед клетками со львами.

– Hola, Омбре, – сказала Лупе льву.

Не было никаких сомнений, что большой представитель кошачьих смотрел на Лупе – только на Лупе, а не на Игнасио.

Возможно, Хуан Диего набирался необходимой смелости, чтобы стать небоходцем; возможно, в этот момент он верил, что у него ее хватит. И в самом деле, стать Диво-мальчиком казалось вполне возможным.

– Что вы теперь думаете насчет ее умственной отсталости? – спросил мальчик-калека укротителя львов. – Вы же видите – Омбре знает, что она умеет читать мысли, согласны? Она настоящая, – добавил мальчик. Он и вполовину не был уверен в том, что говорил.

– Только не пытайся меня надуть, ходок по потолку, – сказал Игнасио Хуану Диего. – Никогда не ври мне о том, что говорит твоя сестрица. Я узнаю, если ты мне соврешь, палаточный ходок-практикант. Я и без нее могу прочитать, что у тебя на уме, – добавил укротитель львов.

Когда Хуан Диего посмотрел на Лупе, она ничего не сказала – даже не пожала плечами. Девочка сосредоточилась на льве. Даже для самого случайного человек на цирковой аллее было очевидно, что Лупе и Омбре полностью настроены на мысли друг друга. Старый лев и девочка не обращали ни на кого внимания.