18

Страсть берет свое

После отъезда из Оахаки Хуан Диего еще много лет поддерживал связь с братом Пепе. То, что Хуану Диего было известно об Оахаке начиная с семидесятых годов, в значительной степени объяснялось сведениями в письмах добросовестного Пепе.

Проблема была в том, что Хуан Диего не всегда мог вспомнить, когда именно Пепе передавал то или иное важное сообщение; для Пепе каждая новость была «важна» – каждое изменение имело значение, как и то, что не изменялось (и никогда не изменится).

Это во время эпидемии СПИДа брат Пепе написал Хуану Диего о гей-баре на Бустаманте, но было ли это в конце восьмидесятых или в начале девяностых – такие тонкости ускользали от Хуана Диего. «Да, этот бар все еще там – и он все еще для геев, – написал Пепе; Хуан Диего, должно быть, спросил его об этом. – Но теперь он уже называется не „Ля-Чина“, а „Чинампа“».

Примерно тогда же Пепе написал, что доктор Варгас чувствует «безнадежность в медицинском сообществе». СПИД заставил Варгаса почувствовать, что быть ортопедом «нелепо». «Ни один врач не обучен смотреть, как умирают люди; мы не приспособлены оказывать им помощь», – сказал Варгас Пепе, а ведь Варгас даже не имел дела с инфекционными заболеваниями.

Это было вполне в духе Варгаса – он все еще страдал от одиночества, поскольку потерял в авиакатастрофе семью.

Письмо Пепе о «Ля-Короните» пришло в девяностых, если Хуан Диего не ошибался. Место для «вечеринок» трансвеститов было закрыто, владелец, который был геем, умер. Когда «Маленькая корона» снова открылась, она расширилась; там появился второй этаж, и теперь это было место для проституток-трансвеститов и их клиентов. Больше не нужно было переодеваться, чтобы сесть в баре; трансвеститы уже приходили во всем женском. Они и были там женщинами, – по крайней мере, так полагал Пепе.

В девяностые годы брат Пепе трудился в хосписе; в отличие от Варгаса, Пепе был приспособлен для оказания помощи людям, а «Дом потерянных детей» к тому времени уже давно перестал существовать.

«Hogar de la Niña», «Дом девочек», был открыт в 1979 году. Это был девчоночий ответ «Городу детей» – тому самому, который Лупе называла «Городом мальчишек». Пепе прослужил в «Доме девочек» все восьмидесятые до начала девяностых.

Пепе никогда не отзывался плохо о сиротских приютах. «Hogar de la Niña» был не так уж далеко от Вигеры, где находился аналогичный приют для мальчиков «Ciudad de los niños», который все еще функционировал. «Дом девочек» находился в непосредственной близости от города Куаутемок.

Пепе считал девочек непослушными; он жаловался Хуану Диего, что они могут быть жестокими друг к другу. И Пепе не нравилось, что девочки обожали «Русалочку», мультфильм 1989 года студии Диснея. В спальне у них висели переводные картинки с изображением самой Русалочки в натуральную величину – «больше, чем портрет Богоматери Гваделупской», сокрушался Пепе. (Как, несомненно, сокрушалась бы и Лупе, подумал Хуан Диего.)

Пепе прислал фотографию нескольких девочек в старомодных подержанных платьях, у которых пуговицы застегиваются на спине. На фотографии Хуану Диего не было видно, что девочки не потрудились застегнуть сзади свои платья, но брат Пепе жаловался и на это. Видимо, то, что платья оставались незастегнутыми, и было одним из примеров «непослушания» этих девочек.

Брат Пепе (несмотря на свои мелкие жалобы) продолжал оставаться «одним из солдат Христа», как любил называть себя и своих братьев-иезуитов сеньор Эдуардо. Но на самом деле Пепе был слугой детей; в этом было его призвание.

В городе появлялось все больше сиротских приютов; вместо закрывшихся «Потерянных детей» открывались другие – возможно, не с теми образовательными приоритетами, которые когда-то имели значение для отца Альфонсо и отца Октавио, но тем не менее это были приюты. Со временем в Оахаке их стало несколько.

В конце девяностых брат Пепе поступил на службу в «Хостел Хосефино» в Санта-Люсия-дель-Камино. Приют открылся в 1993 году, и монахини присматривали и за мальчиками, и за девочками, хотя мальчикам не разрешалось оставаться в приюте, когда им исполнялось двенадцать лет. Хуан Диего не очень понимал, что там за монахини, а брат Пепе не потрудился объяснить. «Madres de los Desamparados» – это «Матери Покинутых», как перевел бы Хуан Диего. (Он подумал, что «покинутых» звучит лучше, чем «брошенных».) Но Пепе называл монахинь «матерями бездомных». Из всех сиротских приютов Пепе считал «Хостел Хосефино» самым симпатичным. «Дети держат тебя за руки», – писал он Хуану Диего.

В часовне там была Дева Гваделупская, и еще одна Дева – в классной комнате; Пепе писал, что там есть даже часы Гваделупской Девы. Девочки могли оставаться в приюте, пока сами не захотят его покинуть; некоторым девушкам было уже за двадцать. Но чтобы оказаться там, время для Лупе и Хуана Диего давно прошло.

«Никогда не умирай», – написал Хуан Диего из Айова-Сити брату Пепе. Хуан Диего имел в виду, что сам он умрет, если потеряет Пепе.

Сколько же врачей остановилось на морском курорте «Энкантадор» в канун Нового года? Десять или двенадцать? А может, и больше. Филиппинская семья Кларка Френча была полна врачей. Ни один из этих врачей – и уж конечно, не жена Кларка, доктор Хосефа Кинтана, – не стали бы уговаривать Хуана Диего пропустить прием еще одной дозы бета-блокаторов.

Возможно, мужчины среди этих врачей – те, кто видел Мириам, особенно те, кто видел, как она молниеносно проткнула геккона закусочной вилкой, – сошлись бы на том, что Хуану Диего целесообразно принять сто миллиграмм виагры.

Но что касается пропуска приема дозы лопресора с последующим приемом двойной (или половинной) дозы – ни в коем случае! Этого не одобрили бы даже мужчины-врачи, отмечавшие Новый год в «Энкантадоре».

Когда за обеденным столом Мириам, хотя и чуть-чуть, коснулась темы смерти Лупе, Хуан Диего подумал о Лупе – о том, как она отчитывала безносую статую Девы Марии.

«Покажи мне настоящее чудо, – задирала Лупе великаншу. – Сделай что-нибудь, чтобы я в тебя поверила – я думаю, ты просто большая наглая баба!»

Не это ли пробудило в Хуане Диего крепнущее осознание загадочного сходства между громоздящейся в храме Общества Иисуса Девой Марией и Мириам?

В этот еще не проясненный момент Мириам дотронулась до него под столом – до бедра, до маленьких выпуклостей в правом переднем кармане брюк.

– Что здесь? – прошептала Мириам. Он быстро показал ей фишку от маджонга, игральную кость со своей историей, но не успел он пуститься в подробное объяснение, что это такое, как Мириам пробормотала: – Ой, нет, не это – я знаю про твои духоподъемные талисманы, которые ты носишь с собой. Я имею в виду, что еще у тебя в кармане?

Может, Мириам читала про кость для маджонга в его интервью? Может, Хуан Диего когда-то сболтнул лишнее, выдав свое заветное воспоминание на потребу все опошляющей прессы? Но Мириам, похоже, и сама знала о таблетке виагры, хотя он и не сказал ей об этом. Может, Дороти сказала матери, что Хуан Диего принимает виагру? Разумеется, он не говорил в интервью о приеме виагры – или все же говорил?

Неведение относительно того, знала ли Мириам о виагре, заставило Хуана Диего вспомнить скоротечный диалог, прозвучавший во время приезда в цирк – когда Эдвард Боншоу, знавший, что Флор проститутка, услышал, что она трансвестит.

Это произошло случайно – когда за приподнятым пологом палатки труппы они увидели Пако, карлика-трансвестита, и Флор сказала айовцу: «Я просто более естественная, чем Пако, дорогой».

«Человек-попугай понял, что у Флор есть пенис?» – спросила Лупе (ее брат это не перевел). Стало ясно, что el hombre papagayo думает о пенисе Флор. Флор, которая поняла, о чем думает сеньор Эдуардо, принялась активней флиртовать с айовцем.

Судьба – это все, размышлял Хуан Диего – он думал о Консуэло, маленькой девочке с косичками, и о том, как она сказала: «Привет, мистер!» Как она напоминала ему Лупе!

И то, как Лупе повторила Омбре: «Все будет хорошо».

«Я слышала, ты любишь кнуты», – тихо сказала Флор ковыляющему миссионеру, чьи сандалии были облеплены слоновьим дерьмом.

«Король свиней», – внезапно сказала Лупе, увидев Игнасио, укротителя львов.

Хуан Диего недоумевал, почему он вспомнил об этом теперь; не только потому, что Консуэло, та маленькая девочка с косичками, сказала: «Привет, мистер». Как Консуэло сказала про Мириам? «Госпожа, которая просто появляется».

«Разве вы не плакали бы, помня, что вашу сестру убил лев?» – спросила детей Мириам. А потом Педро заснул, положив голову на грудь Мириам. Хуан Диего подумал, что мальчика словно околдовали.

Хуан Диего смотрел на свои колени – на руку Мириам, которая прижимала таблетку виагры к его правому бедру, – но когда он поднял глаза на сидевших за обеденным столом (на всех за всеми обеденными столами), то понял, что пропустил момент, когда все надели праздничные шляпы. Он увидел, что даже на Мириам бумажная праздничная шляпа, как королевская корона, только розовая. Все праздничные шляпы были пастельных тонов. Хуан Диего дотронулся до своей макушки и обнаружил шляпу – бумажную корону, окольцевавшую его волосы.

– Она у меня… – начал он.

– Бирюзовая, – ответила Мириам, и когда он похлопал себя по правому переднему карману брюк, то нащупал кость от маджонга, но не виагру. Он также почувствовал, как Мириам накрыла его руку своей.

– Ты взял ее, – прошептала она.

– Что взял?

Тарелки с ужином были убраны, хотя Хуан Диего не помнил, что ел, – даже севиче.

– У тебя усталый вид, – сказала ему Мириам.

Если бы у него было больше опыта общения с женщинами, разве Хуан Диего не отметил бы, что в Мириам есть что-то необычное или слегка «отстраненное»? То, что Хуан Диего знал о женщинах, в основном было почерпнуто из художественной литературы, из чтения и написания романов. Женщины в художественной литературе часто были манящими и таинственными; в романах Хуана Диего женщины к тому же внушали тревогу. И что тут ненормального или пусть необычного, если женщины в беллетристике кажутся немного опасными?

Если женщины из реальной жизни Хуана Диего плелись в хвосте у тех, кого он встречал только в своем воображении… что ж, это могло объяснить, почему такие женщины, как Мириам и Дороти, с какими наяву Хуан Диего еще не сталкивался, казались ему такими притягательными и узнаваемыми. (Возможно, он встречал их в своем воображении много раз. Неужели он видел их там и раньше?)

Если бумажные праздничные шляпы и в самом деле неожиданно материализовались на головах отмечающих Новый год в «Энкантадоре», то не было никакого объяснения столь же внезапному возникновению музыкальной группы в составе трех расхристанного вида молодых людей с клочковатой растительностью на лице и симптомами явного недоедания. У гитариста была татуировка на шее, похожая на ожог, оставленный раскаленным тавром. Аккордеонисту и барабанщику нравились майки, дабы была видна татуировка на руках; барабанщик выбрал тему насекомых, а аккордеонист предпочитал рептилий – только чешуйчатым позвоночным, змеям и ящерицам дозволялось ползать по его голым рукам.

Комментарий Мириам по поводу молодых людей был уничижительным: «Много тестостерона, но мало перспектив». Хуан Диего понял, что Кларк Френч услышал это, а поскольку Кларк стоял спиной к музыкантам, то по слегка удивленному выражению лица Кларка было ясно, что он принял слова Мириам на свой счет.

– Это про парней позади тебя – про группу, Кларк, – сказала доктор Кинтана мужу.

Эти ребята были всем известны под названием «Ночные обезьяны». Репутация чисто местной группы покоилась на костлявых голых плечах вокалистки – худой как щепка, в платье без бретелек. Ее груди было явно недостаточно, чтобы платье не сползало, а прямые черные волосы, грубо подстриженные на уровне мочки уха, резко контрастировали с мертвенной бледностью лица. Хуан Диего отметил, что ее кожа была неестественно, не очень-то по-филиппински, белой. Схожесть вокалистки с только что выкопанным трупом заставила Хуана Диего подумать, что парочка татуировок ей бы не помешала – даже насекомое или какая-нибудь рептилия, если не причудливый ожог, как на шее гитариста.

Что касается названия группы «Ночные обезьяны», то тут, естественно, у Кларка имелось объяснение. Близлежащие Шоколадные холмы были местной достопримечательностью. На Шоколадных холмах водились обезьяны.

– Без сомнения, обезьяны ведут ночной образ жизни, – сказала Мириам.

– Именно, – неуверенно ответил Кларк. – Если вам интересно и если нет дождя, можно организовать однодневную поездку на Шоколадные холмы – мы ездим туда каждый год, – сказал Кларк.

– Но мы не увидим обезьян днем, если они ночные, – заметила Мириам.

– Это правда, мы никогда не видели обезьян, – пробормотал Кларк. Хуан Диего заметил, что ему трудно смотреть на Мириам.

– Думаю, нам лучше обойтись этими обезьянами, – сказала Мириам, небрежно махнув обнаженной рукой в сторону несчастной с виду группы. Они точно были похожи на ночных обезьян.

– Каждый год в одну из ночей мы отправляемся в круиз на речном судне, – рискнул заметить Кларк. Мириам вынуждала его нервничать, хотя она просто ждала продолжения его рассказа. – Мы едем на автобусе к реке. На реке есть пристани, где можно поесть, – продолжал Кларк. – После ужина мы отправляемся на экскурсионном катере вверх по реке.

– В темноте, – равнодушно сказала Мириам. – Что можно увидеть в темноте? – спросила она.

– Жуков-светляков… их, возможно, тысячи. Эти светляки – просто потрясающее зрелище, – ответил Кларк.

– А что делают светляки, кроме того что мигают? – спросила Мириам.

– Они очень зрелищно мигают, – стоял на своем Кларк.

Мириам пожала плечами.

– Эти жуки мигают в порядке ухаживания, – сказала Мириам. – Представьте себе, что единственный способ сблизиться – это мигнуть!

После чего она стала подмигивать Хуану Диего, который ответил ей тем же, и оба рассмеялись.

Доктор Хосефа Кинтана тоже засмеялась; она подмигнула мужу, но Кларк Френч был не в том настроении.

– Эти светляки – потрясающее зрелище, – повторил он тоном школьного учителя, потерявшего контроль над классом.

То, как Мириам подмигивала Хуану Диего, возбудило его. Он вспомнил (благодаря Мириам), что взял с собой виагру, а рука Мириам на его бедре, под столом, должно быть, способствовала его возбуждению. Хуану Диего вдруг показалось, что кто-то дышит ему в колени, совсем рядом с рукой Мириам, лежащей на его бедре, и, в смущении заглянув под стол, он увидел Консуэло, маленькую девочку с косичками, которая смотрела на него снизу вверх.

– Спокойной ночи, мистер, мне пора спать, – сказала Консуэло.

– Спокойной ночи, Консуэло, – сказал Хуан Диего.

Хосефа и Мириам посмотрели под стол на девочку.

– Мама обычно расплетает мне косички перед сном, – объяснила девочка. – Но сегодня меня укладывает в постель девочка-подросток – мне придется спать с косичками.

– Ничего с твоими волосами не случится за ночь, Консуэло, – сказала доктор Кинтана. – Косички переживут одну ночь.

– Мои волосы запутаются, – пожаловалась Консуэло.

– Иди сюда, – сказала Мириам. – Я умею расплетать косички.

Консуэло не очень-то была настроена подходить к Мириам, но та улыбнулась и протянула к девочке руки. Консуэло забралась к ней на колени и села, выпрямив спину и крепко сжав ладошки.

– Их надо и причесать, но у вас ведь нет расчески, – занервничав, сказала Консуэло.

– Я знаю, что делать с косичками, – заверила девочку Мириам. – Я могу расчесать твои волосы пальцами.

– Пожалуйста, только не усыпляйте меня, как Педро, – попросила Консуэло.

– Постараюсь, – ответила Мириам своим невозмутимым, ничего не обещающим тоном.

Когда Мириам расплетала косички Консуэло, Хуан Диего заглянул под стол в поисках Педро, но тот незаметно проскользнул на стул доктора Кинтана. (Хуан Диего также не заметил, когда доктор Кинтана встала со своего места, но теперь он увидел, что она стоит рядом с Кларком, напротив.) Многие взрослые освободили свои стулья за столами в центре зала; эти столы уносили прочь – центр зала должен был стать танцполом. Хуан Диего не любил смотреть, как люди танцуют; танцы не на пользу калекам, ни практически, ни умозрительно.

Маленьких детей укладывали спать; старшие дети, подростки, тоже встали из-за столов по периметру зала. Некоторые взрослые уже сидели за столами. Когда заиграет музыка, подростки, несомненно, вернутся, подумал Хуан Диего, но они уже резко исчезли – как это обычно бывает у подростков.

– Как вы думаете, мистер, что случилось с большим гекконом за этой картиной? – тихо спросил Педро Хуана Диего.

– Ну… – протянул Хуан Диего.

– Он исчез. Я посмотрел. Там ничего нет, – прошептал Педро.

– Большой геккон, должно быть, отправился на охотничий промысел, – предположил Хуан Диего.

– Он исчез, – повторил Педро. – Может, леди заколола и большого геккона, – прошептал он.

– Нет, я так не думаю, Педро, – сказал Хуан Диего, но мальчик, похоже, был убежден, что большой геккон исчез навсегда.

Мириам расплела косички Консуэло и умело провела пальцами по густым черным волосам девочки.

– У тебя красивые волосы, Консуэло, – сказала Мириам.

Консуэло сидела теперь у нее на коленях чуть менее прямо. Подавляя зевоту, она боролась со сном.

– Да, у меня правда красивые волосы, – сказала девочка. – Если бы меня похитили, то похитители отрезали бы мне волосы и продали их.

– Не думай об этом – такого с тобой не произойдет, – сказала Мириам.

– Вы знаете все, что должно произойти? – спросила Консуэло.

Хуан Диего почему-то затаил дыхание; он напряженно ждал ответа Мириам – не хотел пропустить ни слова.

– Я думаю, что леди действительно знает все, – прошептал Педро Хуану Диего, который разделял настороженность мальчика относительно Мириам.

Хуан Диего затаил дыхание, потому что верил, что Мириам знает будущее, хотя, в отличие от Педро, не допускал, что Мириам прикончила большого геккона. (Ей понадобилось бы более грозное орудие убийства, чем закусочная вилка.)

И все это время, пока Хуан Диего сдерживал дыхание, они с Педро смотрели, как Мириам расчесывает волосы Консуэло. В пышных волосах девочки не осталось ни единой нерасправленной прядки, и сама Консуэло в изнеможении прислонилась к Мириам; сонная девочка полузакрыла глаза, – казалось, она забыла, что задавала Мириам вопрос, на который не получила ответа.

Но Педро не забыл.

– Давайте, мистер, лучше спросите ее, – прошептал мальчик. – Она усыпляет Консуэло, – может, именно это она и сделала с большим гекконом. – предположил Педро.

– Ты… – начал Хуан Диего, но язык у него заплетался, и слова не выговаривались. Ты действительно знаешь о том, что должно произойти? – хотел он спросить Мириам, но та приложила палец к губам, чтобы он молчал.

– Ш-ш-ш, бедное дитя должно быть в постели, – прошептала Мириам.

– Но вы… – начал Педро, однако дальше этого не продвинулся.

Хуан Диего увидел, как с потолка упал или спрыгнул геккон; это была еще одна кроха. Испуганный геккон угодил Педро на голову, в волосы, прямо на макушку, обрамленную бумажной шляпой-короной; она у Педро была бирюзовой и не очень-то отличалась от окраса ящерицы. Почувствовав в волосах геккона, мальчик закричал – это вывело Консуэло из транса, и девочка тоже закричала.

Хуан Диего только позже понял, почему эти два маленьких филиппинца закричали. На самом деле Педро и Консуэло кричали не из-за ящерицы. Они кричали, потому что, видимо, вообразили, будто Мириам готова заколоть геккона, пригвоздив его к голове Педро.

Хуан Диего потянулся к геккону на голове Педро, но, охваченный паникой, мальчик уже швырнул маленькую ящерицу в сторону танцпола вместе со своей праздничной шляпой. Барабанщик (парень с татуировкой насекомых на голых руках) наступил на геккона – внутренности ящерицы брызнули на его узкие джинсы.

– О боже, это жесть, – сказал аккордеонист, тоже в майке, с вытатуированными на его руках змеями и ящерицами.

Гитарист с татуировкой в виде шрама от ожога на шее не заметил раздавленного геккона – он возился с усилителем и динамиками, настраивая звук.

Но Консуэло и Педро видели, что случилось с маленьким гекконом. Их крики превратились в протестующие вопли, не прекратившиеся при появлении подростков, которые укладывали малышей спать. (Из-за этих криков и воплей подростки и вернулись в столовую – они, возможно, приняли детские вопли за первый музыкальный номер группы.)

Более философски настроенная, чем некоторые певцы-солисты, худая, как щепка, мертвенно-бледная девица уставилась в потолок над танцполом, как будто ожидала увидеть там еще несколько падающих гекконов.

– Ненавижу этих гребаных тварей, – сказала она, ни к кому конкретно не обращаясь. Она также увидела, что барабанщик пытается оттереть джинсы от внутренностей ящерицы. – Отстой, – сухо сказала солистка; произнесенное ею слово «отстой» прозвучало как название ее самой известной песни.

– Бьюсь об заклад, моя спальня ближе к танцполу, чем твоя, – говорила Мириам Хуану Диего. – Я хочу сказать, дорогой, что выбор места, где мы будем спать, зависит от того, сколько мы собираемся слушать этих «Ночных обезьян».

– Да, – только и смог сказать Хуан Диего.

Он увидел, что тетушки Кармен уже нет среди взрослых, оставшихся вблизи только что образованного танцпола; то ли ее вынесли вместе с обеденными столами, то ли она нырнула в постель раньше маленьких детей. Должно быть, эти «Ночные обезьяны» не охмурили своими чарами тетушку Кармен. Что же касается ночных обезьян, обитавших на Шоколадных холмах, то Хуан Диего подумал, что тетушке Кармен они могли бы понравиться – хотя бы тем, что одну из них можно было бы скормить ее любимому мурено-угрю.

– Да, – повторил Хуан Диего.

Определенно наступил момент, когда следовало ускользнуть. Он встал из-за стола, как будто забыв про хромоту – как будто ее и вовсе не было никогда, – и, поскольку Мириам тут же взяла его за руку, Хуан Диего почти не хромал, когда пошел с ней.

– Не останетесь встречать Новый год? – спросил Кларк Френч своего бывшего учителя.

– О, мы с радостью его встретим, – воскликнула в ответ Мириам, снова небрежно махнув обнаженной рукой.

– Оставь их в покое, Кларк, – сказала Хосефа.

Прихрамывая (совсем чуть-чуть), Хуан Диего, должно быть, выглядел немного глупо, когда потрогал свою макушку – он недоумевал, куда делась его праздничная шляпа, поскольку не помнил, что Мириам сняла ее с его головы с такой же непосредственностью, с какой сняла и свою.

Поднявшись по лестнице на второй этаж, Хуан Диего и Мириам услышали фонограмму караоке, доносящуюся из клуба на пляже; музыка была едва слышна с открытого балкона «Энкантадора». Но так продолжалось недолго – отдаленная песня не могла соперничать с выворачивающими кишки звуками «Ночных обезьян» – с внезапно загрохотавшими барабанами, сердитой воинственной гитарой, жалобным воем аккордеона (похожим на кошачий визг).

Хуан Диего и Мириам все еще были на балконе – он открывал дверь в свой номер, – когда солистка, та самая девушка из могилы, начала причитать. Когда они оба вошли в номер и Хуан Диего закрыл дверь, вместо звуков «Ночных обезьян» возник мягкий шум вентилятора на потолке. Был еще один едва уловимый звук: в открытые окна с сеткой дул с моря ветер – и примитивная песенка караоке из пляжного клуба была (к счастью) единственной музыкой, которая доносилась до них.

– Бедная девочка, – сказала Мириам, имея в виду солистку «Ночных обезьян». – Надо бы вызвать «скорую» – либо она рожает, либо ее потрошат.

Это были именно те слова, которые Хуан Диего собирался сказать до того, как их произнесла Мириам. Как такое возможно? Она тоже писатель? (Если так, то, конечно же, совсем иной писатель.) Однако, что бы за этим ни стояло, сейчас оно не имело значения. Страсть берет свое, отвлекая от тайн.

Мириам сунула руку в правый передний карман брюк Хуана Диего. Она знала, что он уже принял таблетку виагры, и ее не интересовала кость от маджонга; для нее эта симпатичная маленькая игральная фишка не была счастливым талисманом.

– Дорогой, – начала Мириам, как будто ни одна женщина раньше не использовала это старомодное ласковое обращение, как будто ни одна из них никогда не прикасалась к мужскому члену через карман брюк.

Что касается Хуана Диего, то действительно никто из женщин не прикасался к его члену таким образом, хотя он и написал целую сцену, где это имело место; он чуть нервничал, поскольку прежде уже представлял себе это именно так.

Кроме того, он нервничал, потому что забыл контекст разговора с Кларком. Хуан Диего не мог припомнить, произошло ли это после или до того, как за новогодним столом появилась Мириам. Кларк подробно рассказывал о недавней студентке-писательнице – Хуану Диего она показалась подающей надежды, хотя он бы сказал, что Хосефа относится к ней скептически. Этой писательницей была «бедняжка Лесли» – молодая женщина, которая каким-то образом пострадала, и, конечно, в том разговоре был католический контекст. Но страсть берет свое, и внезапно Хуан Диего оказался с Мириам.