16

Король зверей

Несколько пассажиров остановились возле кабины самолета «Филиппинских авиалиний», рейс 177, чтобы сообщить стюардессе о своих опасениях по поводу пожилого смуглого джентльмена, развалившегося в кресле у окна.

– Он либо мертвецки пьян, либо просто мертв, – сказал стюардессе один из пассажиров, выдав эту сбивающую с толку комбинацию просторечия и лаконичности.

Хуан Диего определенно выглядел мертвым, однако в своих видениях он был далеко и высоко, на шпилях дыма, закручивающегося воронкой над basurero Оахаки; возможно даже, что мысленно он, вооруженный зрением парящего стервятника, обозревал городские кварталы – Синко-Сеньорес c цирковыми площадками и далекие, но яркие цветные шатры «Circo de La Maravilla».

Из кабины пилотов последовал вызов врачей, и прежде, чем все пассажиры покинули самолет, в салоне уже поспешно появилась экстренная медицинская служба. Через несколько секунд один из медиков определил, что Хуан Диего жив, но к тому времени ручную кладь этого пассажира, которого вроде как хватил удар, уже проверили. Набор лекарств обратил на себя самое пристальное внимание. Бета-блокаторы означали, что у пассажира проблемы с сердцем; виагра с напечатанным на бумажке предупреждением – не принимать препарат заодно с нитратами – побудила одного из парамедиков спросить Хуана Диего, не принимал ли он нитраты.

Хуан Диего не только не знал, что такое нитраты; мысленно он был в Оахаке, сорок лет назад, и Лупе шептала ему на ухо про нос.

– La nariz, – едва произнес Хуан Диего встревоженному парамедику; это была молодая женщина, немного понимавшая по-испански.

– Ваш нос? – переспросила молодая женщина. Чтобы прояснить ситуацию, она коснулась собственного носа.

– Вам трудно дышать? У вас проблемы с дыханием? – спросил другой парамедик; он тоже тронул свой нос, явно в подтверждение своего вопроса.

– Виагра может вызывать удушье, – сказал третий парамедик.

– Нет, мой нос ни при чем, – засмеялся Хуан Диего. – Мне снился нос Девы Марии, – сказал он бригаде парамедиков.

Это не помогло. Шизофреническое упоминание носа Девы Марии остановило парамедиков в их намерении порасспросить Хуана Диего, не нарушал ли он предписанную дозировку лопресора. Тем не менее, по мнению бригады парамедиков, показатели жизнеспособности пассажира были в порядке; то, что он ухитрился не проснуться во время турбулентной посадки (плачущие дети, кричащие женщины), не имело отношения к медицине.

– Он выглядел мертвым, – повторяла стюардесса всем, кто ее слушал.

Но Хуан Диего не почувствовал жесткой посадки и не слышал ни рыдающих детей, ни воплей женщин, которые были уверены, что самолет разобьется и они погибнут. Чудо (или не чудо), связанное с носом Девы Марии, полностью завладело мыслями Хуана Диего, как и много лет назад; все, что он видел и слышал, представляло собой шипение голубого пламени, которое исчезло так же внезапно, как и возникло.

Парамедики не стали заниматься Хуаном Диего, они были не нужны. Тем временем друг и бывший ученик сновидца носов продолжал слать текстовые сообщения своему старому учителю, спрашивая, все ли с ним в порядке.

Хуан Диего не знал, что Кларк Френч – известный писатель, по крайней мере на Филиппинах. Было бы явным упрощением объяснить это тем, что на Филиппинах много читателей-католиков, и духоподъемные романы, исполненные веры и верности, встречают больший энтузиазм, чем подобные же романы в Соединенных Штатах или в Европе. Это так лишь отчасти, но Кларк Френч женился на филиппинке из достойной манильской семьи – имя Кинтана было известным в медицинских кругах. Это помогло Кларку стать более читаемым автором на Филиппинах, чем в собственной стране.

Как учитель Кларка, Хуан Диего все еще считал, что его бывший ученик нуждается в защите; снисходительные отзывы о книгах Кларка в Соединенных Штатах – это было все, что Хуан Диего знал о репутации молодого писателя. Хуан Диего и Кларк переписывались по электронной почте, что давало Хуану Диего лишь общее представление о том, где жил Кларк Френч – а именно где-то на Филиппинах.

Кларк жил в Маниле; его жена, доктор Хосефа Кинтана, была, по словам Кларка, «детским врачом». Хуан Диего знал, что доктор Кинтана – важная персона в Медицинском центре Кардинала Сантоса – «одной из ведущих клиник на Филиппинах», любил повторять Кларк. Частная больница, сказал Бьенвенидо Хуану Диего, чтобы отличить этот центр от того, что Бьенвенидо пренебрежительно называл «грязными государственными больницами». Это католический госпиталь – вот что отметил Хуан Диего. Сей католический фактор примешивался к раздражению Хуана Диего: бывший учитель не мог уразуметь истинный смысл слов «детский врач» и кто на самом деле жена Кларка – педиатр или акушер-гинеколог.

Поскольку Хуан Диего провел всю свою сознательную жизнь в одном и том же университетском городке, а его писательская жизнь в Айова-Сити была (до сих пор) неотделима от преподавания в одном и том же университете, он не понимал, что Кларк Френч был одним из тех писателей, которые могут жить где угодно или даже везде.

Хуан Диего прекрасно знал, что Кларк был одним из тех писателей, которые околачиваются на каждом писательском сборище; похоже, ему нравилось быть замеченным в несозидательной части жизни писателя – в разговорах о писательстве, каковые Хуан Диего не любил, да это у него и плохо получалось. По мере того как Хуан Диего становился старше, писательство (то есть сочинительство) становилось единственным доставлявшим радость смыслом его бытия.

Кларк Френч путешествовал по всему миру, но Манила была домом Кларка, в любом случае – его базой. У Кларка и его жены не было детей. Потому что он путешествовал? Потому что она была «детским врачом» и видела достаточно детей? Или потому, что Хосефа Кинтана была другого рода «детским врачом», – возможно, она видела слишком много ужасных осложнений акушерского и гинекологического характера?

Какова бы ни была причина отсутствия детей, Кларк Френч был одним из тех писателей, которые могли писать где угодно, и не было ни одного важного писательского сборища или писательской конференции, на которые он бы не ездил. Публичная часть его писательского бытия не ограничивалась лишь Филиппинами. Кларк приезжал «домой» в Манилу, потому что там была его жена и у нее была реальная работа.

Вероятно, из-за того, что она была врачом и принадлежала к такой известной семье врачей – большинство медиков на Филиппинах слышали о ней, – те, кто осматривал Хуана Диего в самолете, проявили некоторую бестактность. Они предоставили доктору Хосефе Кинтане полный отчет о своих медицинских (и немедицинских) заключениях. А Кларк Френч стоял рядом с женой и слушал.

У спящего пассажира был странный вид; он со смехом развеял подозрение, что был мертвецки пьян, поскольку на самом деле был поглощен сном о Деве Марии.

– Хуану Диего снилась Мария? – вмешался Кларк Френч.

– Только ее нос, – сказал один из парамедиков.

– Нос Девы Марии! – воскликнул Кларк.

Он предупредил жену, чтобы она была готова к антикатолицизму Хуана Диего, но пошлая шутка насчет носа Богородицы означала для Кларка, что его бывший учитель скатился до низкопробных нападок на католицизм.

Парамедики хотели, чтобы доктор Кинтана также услышала о виагре и лопресоре. Хосефе пришлось подробно рассказать Кларку о том, как действуют бета-блокаторы; она была совершенно права, объяснив к тому же, какие побочные эффекты вызывают таблетки лопресора, после чего и могла бы понадобиться виагра.

– В его сумке был роман – по крайней мере, я так думаю, – сказал один из парамедиков.

– Какой роман? – нетерпеливо спросил Кларк.

– «Страсть» Дженет Уинтерсон, – ответил парамедик.

– Похоже на что-то религиозное.

– Похоже на что-то порнографическое, – осторожно заметила молодая женщина. (Возможно, она пыталась увязать название романа с виагрой.)

– Нет-нет, Уинтерсон – это литература, – возразил Кларк Френч. – Лесбийская, но литература, – добавил он.

Кларк не знал этого романа, но предполагал, что он имеет какое-то отношение к лесбиянкам, – интересно, не об ордене ли монахинь-лесбиянок этот роман?

Когда медики ушли, Кларк и его жена остались одни; они все еще ждали Хуана Диего, хотя прошло уже немало времени, и Кларк беспокоился о своем бывшем учителе.

– Насколько мне известно, он живет один – он всегда жил один. Что он делает с виагрой? – спросил Кларк у жены.

Хосефа была акушером-гинекологом (именно такого рода «детским врачом»); о виагре она знала достаточно. Многие из пациенток Хосефы спрашивали ее о виагре; их мужья или бойфренды принимали виагру или собирались попробовать, и каждой женщине хотелось знать, как виагра влияет на ее мужчину. Изнасилует он ее посреди ночи или оседлает, когда она всего лишь пытается сварить утренний кофе, – поимеет ее, прижав к жесткому корпусу машины или когда она просто нагнется, чтобы вытащить продукты из багажника?

– Послушай, Кларк, – сказала мужу доктор Хосефа Кинтана, – твой бывший учитель, возможно, ни с кем не живет, но ему, вероятно, нравится эрекция, согласен?

Тут-то в поле зрения и возник прихрамывающий Хуан Диего; Хосефа увидела его первой – она узнала его по фотографиям на обложке, и Кларк предупреждал о его хромоте. (Естественно, Кларк Френч преувеличил хромоту, что писателям свойственно.)

– В каком смысле? – услышал Хуан Диего вопрос Кларка, обращенный к его жене, доктору.

Хуан Диего подумал, что она выглядит немного смущенной, но она помахала ему рукой и улыбнулась. Она показалась ему очень милой, у нее была искренняя улыбка.

Кларк обернулся и увидел Хуана Диего. На лице Кларка появилась мальчишеская усмешка, отчасти растерянная и виноватая, как будто его застали за чем-то неподобающим. (В данном случае из-за этого дурацкого «в каком смысле?» – когда он хотел услышать компетентное мнение своей жены по поводу того, что его бывшему учителю, вероятно, нравится эрекция.)

– В каком смысле? – спокойно повторила Хосефа, прежде чем пожать руку Хуану Диего.

Кларк не перестал машинально ухмыляться; теперь он указывал на гигантскую оранжевую поклажу Хуана Диего.

– Послушай, Хосефа, я же говорил тебе, что Хуан Диего накидал кучу заготовок для своих романов. Он привез все это с собой!

Все тот же старина Кларк, милый, но неловкий парень, подумал Хуан Диего, но тут же взял себя в руки, зная, что сейчас будет раздавлен в могучих объятиях Кларка.

В дополнение к роману Уинтерсон в сумке Хуана Диего лежал блокнот. В нем были заметки к роману, который писал Хуан Диего, – он всегда писал какой-нибудь роман. Он писал этот роман с тех пор, как совершил поездку в Литву в феврале 2008 года. Начатому роману было уже почти два года; по прикидкам Хуана Диего, до завершения оставалось еще года два-три.

Поездка в Вильнюс в связи с переводом его романа на литовский была его первым визитом в Литву, однако его переводили там не впервые. Он съездил на Вильнюсскую книжную ярмарку со своим издателем и переводчицей. На сцене у Хуана Диего взяла интервью литовская актриса. После нескольких прекрасных вопросов от себя лично, актриса пригласила собравшихся задавать вопросы; там была тысяча человек, много молодых студентов. Это была более многолюдная и более информированная аудитория, чем та, которую Хуан Диего обычно встречал на подобных мероприятиях в Соединенных Штатах.

После книжной ярмарки он с издателем и переводчицей отправился подписывать книги в книжный магазин в Старом городе. Литовские фамилии были проблемой – но, как правило, не имена. Поэтому было решено, что Хуан Диего будет писать в посвящениях только имена своих читателей. Например, актриса, бравшая у него интервью на книжной ярмарке, звалась Далей – это было достаточно легко, но ее фамилия оказалась гораздо более сложной. Его издателем была Раса, переводчицей – Дайва, но их фамилии звучали непривычно – не похоже ни на английские, ни на испанские.

Все были крайне доброжелательны, включая молодого книготорговца; он с трудом говорил по-английски, но прочитал (по-литовски) все, что написал Хуан Диего, и не мог остановиться в разговоре со своим любимым автором.

– Литва – это заново рожденная страна, мы ваши новорожденные читатели! – кричал он. (Дайва, переводчица, объяснила, что имел в виду молодой книготорговец: с тех пор как Советы ушли, люди стали свободны в выборе и чтении книг – особенно иностранных романов.)

– Мы проснулись и обнаружили, что такие, как вы, появились еще до нас! – восклицал молодой человек, заламывая руки; Хуан Диего был очень тронут.

В какой-то момент Дайва и Раса, должно быть, пошли в женскую комнату – или им просто нужно было отдохнуть от пафосного молодого книготорговца. Его имя было не таким простым. (Что-то вроде Гинтарас или, может, Арвидас.)

Хуан Диего посмотрел на доску объявлений в книжном магазине с фотографиями женщин, рядом с которыми было что-то вроде списков писателей и какие-то цифры, похожие на номера телефонов этих женщин. Эти женщины – члены книжного клуба? Хуан Диего узнал имена многих писателей, в том числе и свое собственное. Это все были писатели-беллетристы. Конечно, это книжный клуб, подумал Хуан Диего, раз там одни женщины.

– Эти дамы – читательницы романов? Они состоят в книжном клубе? – спросил Хуан Диего у нависшего над ним книготорговца.

Молодой человек принял такой вид, будто его хватил удар, – возможно, он не понял вопроса или не знал, как ответить на него по-английски.

– Это несчастные читательницы, ищущие встречи с другими читателями за чашкой кофе или пивом! – воскликнул Гинтарас или Арвидас; вряд ли он имел в виду, что они именно «несчастные».

– Вы говорите о свиданиях? – спросил Хуан Диего.

Что могло быть более трогательным – женщины, которые хотят встретиться с мужчинами, чтобы поговорить о прочитанных книгах! Он никогда о таком не слышал. Что-то вроде службы знакомств? Представьте себе поиск пары на основе того, какие романы вам нравятся! – подумал Хуан Диего. Но найдут ли эти бедные женщины мужчин, которые читают романы? (Хуан Диего сомневался в этом.)

– Невесты по переписке! – Молодой книготорговец пренебрежительно махнул рукой в сторону доски объявлений и сказал, что эти женщины не стоят его внимания.

Вновь появились издатель с переводчицей, но прежде Хуан Диего пристрастно взглянул на одну из фотографий – эта женщина поставила имя Хуана Диего в начале списка. Она была, в общем, симпатичной и выглядела не очень-то счастливой. Темные круги под глазами, волосы слегка в беспорядке. Ей не с кем было поговорить в жизни о чудесных романах, которые она читала. Ее имя было Одетта, а фамилия, должно быть, состояла из пятнадцати букв.

– Невесты по переписке? – переспросил Хуан Диего Гинтараса или Арвидаса. – Наверняка они не…

– Жалкие леди без собственной жизни, совокупляются с героями романов, вместо того чтобы встречаться с настоящими мужчинами! – выкрикнул книготорговец.

Вот она – искра, от которой может зажечься новый роман. Невесты, рекламирующие себя по переписке с помощью романов, которые прочли, – и не где-нибудь, а в книжном магазине! Идея родилась с названием: «Единственный шанс уехать из Литвы». О нет, подумал Хуан Диего. (Так он всегда думал, размышляя о новом романе, – пришедшая на ум идея казалось ему поначалу ужасной.)

И естественно, все это было ошибкой – просто языковая путаница. Гинтарас или Арвидас не мог изъясняться по-английски. Издатель и переводчица Хуана Диего посмеялись, объясняя ошибку книготорговца.

– Это просто группа читателей – все женщины, – сказала Дайва Хуану Диего.

– Они встречаются друг с другом за кофе или пивом, просто чтобы поговорить о романистах, которые им нравятся, – объяснила Раса.

– Вроде импровизированного книжного клуба, – сказала Дайва.

– В Литве нет невест по переписке, – заявила Раса.

– Должны же быть какие-то невесты по переписке, – предположил Хуан Диего.

На следующее утро в своем отеле с непроизносимым названием «Stikliai» Хуан Диего был представлен женщине-полицейскому из Интерпола в Вильнюсе; Дайва и Раса нашли ее и привезли в отель.

– В Литве нет невест по переписке, – сказала ему женщина-полицейский.

Она не осталась попить кофе; Хуан Диего не расслышал ее имени. Твердокаменность женщины-полицейского невозможно было замаскировать ее прической, выкрашенными в блекло-блондинистый цвет волосами с оранжевыми прядями цвета заката. Никакое количество красителей или их оттенков не могли скрыть того, кем она была: не девушкой для приятного времяпровождения, а стопроцентным и решительным полицейским. Пожалуйста, никаких романов о литовских невестах по переписке – таков был посыл суровой женщины-полицейского. Однако «Единственный шанс уехать из Литвы» еще не исчез.

– А как насчет усыновления детей? – спросил Хуан Диего Дайву и Расу. – А как же сиротские дома или агентства по усыновлению – должны же быть государственные службы по усыновлению или, может быть, государственные службы по правам детей? Как насчет женщин, которые хотят или вынуждены отдать своих детей на усыновление? Ведь Литва – католическая страна, не так ли?

Дайва, переводчик многих его романов, прекрасно поняла Хуана Диего.

– Женщины, отдающие своих детей на усыновление, не объявляют о себе в книжных магазинах, – улыбнулась она.

– Просто надо с чего-то начать, – объяснил он. – Романы с чего-то начинаются, романы переделываются.

Он не забыл лицо Одетты на доске объявлений в книжном магазине, но «Единственный шанс уехать из Литвы» теперь уже был другим романом. Женщина, которая отдавала ребенка на усыновление, тоже была читательницей; она искала встречи с другими читателями. Она не просто любила романы и их героев, она стремилась оставить свою жизнь в прошлом, включая своего ребенка. Она не думала о встрече с неким мужчиной.

Но чей был этот единственный шанс уехать из Литвы? Ее или ребенка? Хуан Диего знал, что в процессе усыновления все может пойти наперекосяк – и не только в романах.

Что касается «Страсти» Дженет Уинтерсон, то Хуан Диего любил этот роман; он перечитал его два или три раза – он постоянно возвращался к нему. Роман был не об ордене монахинь-лесбиянок. Речь в нем шла об истории и магии, в том числе о гастрономических привычках Наполеона и о девушке с перепонками между пальцами ног – к тому же она была трансвеститом. Это был роман о несбывшейся любви и печали. Для Кларка Френча было недостаточно духоподъемно написать о подобном.

А Хуан Диего особо выделял излюбленную фразу из романа «Страсть»: «Религия – где-то между страхом и сексом». Эта фраза рассердила бы бедного Кларка.

Было почти пять часов вечера перед новогодней ночью на Бохоле, когда Хуан Диего, хромая, вышел из ветхого здания аэропорта в хаос Тагбиларан-Сити, который показался ему убогим мегаполисом мотоциклов и мопедов. На Филиппинах было так много трудных названий мест, что Хуан Диего не мог их правильно запомнить – названия были у островов и у городов, не говоря уже о районах в самих городах. Это сбивало с толку. В Тагбиларане было много и уже знакомых маршрутных такси, облепленных религиозными плакатами, но такси перемежались с самодельными автомобилями, напоминавшими перекроенные газонокосилки или гольф-кары под двигателем с наддувом; было много велосипедов и, разумеется, людских толп, передвигавшихся пешим ходом.

Кларк Френч мужественно поднял над головой огромную сумку Хуана Диего – из уважения к женщинам и маленьким детям, которые не доставали ему до груди. Эта оранжевая поклажа представляла собой смертельную угрозу для женщин и детей, опрокинься она на них. И все же Кларк, не колеблясь, врезался в толпу, как фулбек в американском футболе, – маленькие коричневые фигурки откатывались в стороны перед ним, или же Кларк продирался сквозь них. Кларк был быком.

Доктор Хосефа Кинтана знала, как пройти вслед за мужем сквозь толпу. Одной рукой она упиралась в широкую спину Кларка, другой крепко держала Хуана Диего.

– Не волнуйтесь, у нас где-то здесь водитель, – сказала она ему. – Кларк, несмотря на то что убежден в обратном, не обязан делать все.

Хуан Диего был очарован ею; она была искренней и поразила его как умом, так и здравым смыслом. Кларк же руководствовался инстинктом – и в активе, и в пассиве.

Пляжный отель предоставил водителя, паренька диковатого вида, которому было рано садиться за руль, но это было его главным желанием. Как только они выехали из города, толпы людей, идущих вдоль дороги, поредели, хотя скорость автотранспорта была как на скоростном шоссе. Вдоль обочины дороги стояли на привязи козы и коровы, но привязь позволяла им ступать на дорогу, так что разным транспортным средствам приходилось уклоняться от столкновения.

Собаки сидели на цепях возле хижин или в захламленных дворах домов, расположенных вдоль дороги; если цепи были слишком длинными, собаки нападали на прохожих – поэтому и люди, а не только головы коров и коз возникали вдруг на дороге перед машинами. Парнишка, сидевший за рулем кроссовера, то и дело яростно сигналил.

Такой хаос напомнил Хуану Диего Мексику – выскакивающие на дорогу люди и животные! Для Хуана Диего присутствие животных, о которых плохо заботились, было красноречивым признаком перенаселенности. Пока что картины Бохола вызывали у писателя мысли о контроле над рождаемостью.

Справедливости ради следует отметить, что рядом с Кларком Хуан Диего острее ощущал проблему контроля над рождаемостью. Возмущенные недавним законом штата Небраска, запрещающим аборты после двадцати недель беременности, они обменялись боевыми письмами на тему боли, которую испытывает плод. И попрепирались насчет реализации в Латинской Америке папской энциклики 1995 года, представлявшей собой попытку консервативных католиков заклеймить контрацепцию как часть «культуры смерти» – именно так Иоанн Павел II предпочитал называть аборты. (По их мнению, этот польский папа был больной на данную тему.) Может, Кларк Френч закупорил тему сексуальности пробкой – католической пробкой?

Но, размышлял Хуан Диего, довольно трудно было сказать, что собой представляла эта пробка. Как приверженец католицизма, Кларк говорил, что «лично против» абортов. «Это отвратительно», – слышал от него Хуан Диего. Но как общественный деятель, Кларк был либералом; он считал, что женщины должны иметь возможность выбирать аборт, если они этого хотят.

Кларк также всегда поддерживал права гомосексуалистов; однако он защищал укоренившуюся позицию своей почитаемой католической церкви в отношении абортов и традиционного брака (то есть брака между мужчиной и женщиной) – он находил эту позицию «последовательной и ожидаемой». Кларк даже сказал, что, по его мнению, Церковь «должна отстаивать» свои взгляды на аборты и брак; Кларк не видел противоречия в своих личных взглядах на «социальные темы», которые отличались от взглядов, поддерживаемых его любимой Церковью. Это больше всего бесило Хуана Диего.

Но сейчас, в сгущающихся сумерках, когда их паренек-водитель уворачивался от возникающих и мгновенно исчезающих на дороге препятствий, не могло быть и речи о контроле над рождаемостью. Кларк Френч, верный слуга идеи самопожертвования, сидел на месте самоубийцы, рядом с пареньком-водителем, а Хуан Диего и Хосефа пристегнулись на заднем сиденье внедорожника, находясь словно за крепостной стеной.

Курортный отель на острове Панглао назывался «Энкантадор»; чтобы добраться туда, они проехали через небольшую рыбацкую деревушку в заливе Панглао. Темнело. Мерцание огней на воде и соленый запах в тяжелом влажном воздухе были единственными признаками того, что море близко. В свете фар на каждом повороте извилистой дороги отражались настороженные глаза собак или коз; пары глаз повыше принадлежали коровам или людям, как догадывался Хуан Диего. В темноте было много одних только глаз, без лиц. На месте того паренька-водителя вы бы тоже ехали быстро.

– Этот писатель – мастер острых коллизий, – говорил своей жене Кларк Френч, несравненный знаток романов Хуана Диего. – Это обреченный мир; впереди всегда маячит неизбежное…

– И правда, у вас даже несчастные случаи не случайны, они предопределены, – прерывая мужа, сказала Хуану Диего доктор Кинтана. – Я думаю, что мир плетет интриги против ваших бедных персонажей, – добавила она.

– Этот писатель – мастер рока! – продолжал распинаться Кларк Френч в мчащемся автомобиле.

Хуана Диего раздражало, что Кларк, хотя и со знанием дела, часто говорил о нем в третьем лице, когда выступал с трактовкой его произведений, пусть даже Хуан Диего, «этот писатель», находился рядом (в данном случае в машине).

Паренек-водитель внезапно увернулся от темного скопления чего-то многорукого и многоногого – с испуганными глазами, – но Кларк вел себя так, словно они находились в аудитории.

– Только не спрашивай Хуана Диего ни о чем автобиографическом, Хосефа, – продолжал Кларк.

– Я и не собиралась! – возразила его жена.

– Индия – это не Мексика. То, что происходит с теми детьми в романе о цирке, – это не то, что случилось с Хуаном Диего и его сестрой в их цирке, – говорил Кларк. – Верно? – вдруг спросил он своего бывшего учителя.

– Да, верно, Кларк, – сказал Хуан Диего.

Он также слышал разглагольствования Кларка о «романе об абортах», как многие критики называли еще один роман Хуана Диего.

– Убедительный аргумент в пользу права женщины на аборт, – услышал Хуан Диего, как Кларк оценивает этот роман. – И все же это довольно сложный аргумент, исходящий от бывшего католика, – добавил Кларк.

– Я не бывший католик. Я никогда не был католиком, – как обычно, не преминул заметить Хуан Диего. – Меня взяли к себе иезуиты; я ничего не выбирал и ничему не сопротивлялся. Какой у тебя может быть выбор, когда тебе четырнадцать лет?

– Я хочу сказать, – витийствовал Кларк, сидя во внедорожнике, виляющем на темной узкой дороге, усеянной яркими немигающими глазами, – что в мире Хуана Диего всегда знаешь, что произойдет некая коллизия. Какая именно – ну, это может оказаться сюрпризом. Но ты точно знаешь, что она будет. В романе об абортах, с того момента, как сироту научили тому, что такое Д и К, ты знаешь, что ребенок в конечном итоге станет врачом, который этим и занимается, – верно, Хосефа?

– Верно, – откликнулась с заднего сиденья доктор Кинтана.

Она одарила Хуана Диего загадочной улыбкой – разве что чуть извиняющейся. На заднем сиденье подпрыгивающего внедорожника было темно; Хуан Диего не мог понять, извиняется ли доктор Кинтана за напористость мужа, за его литературные наскоки, или она смущенно улыбается, дабы не признаваться, что знает о дилатации и кюретаже больше, чем кто-либо в этой машине.

– Я не пишу о себе, – говорил Хуан Диего в каждом интервью, как и Кларку Френчу сейчас.

Он также объяснил Кларку, обожавшему иезуитские диспуты, что ему (как бывшему ребенку свалки) в юные годы очень помогли иезуиты; он полюбил Эдварда Боншоу и брата Пепе. Хуан Диего иногда даже жалел, что не может побеседовать с отцом Альфонсо и отцом Октавио, – теперь бывший читатель свалки, давно ставший взрослым человеком, был лучше вооружен для споров с такими ужасно консервативными священниками. И монахини в «Потерянных детях» не причинили ни ему, ни Лупе никакого вреда – пусть даже сестра Глория и была сволочью. (Большинство других монахинь хорошо относились к детям свалки. Что касается сестры Глории, то главным раздражителем для нее была Эсперанса.)

И все же Хуан Диего предвидел, что́ его ожидает в компании столь преданного ученика – он снова окажется у Кларка под подозрением как сторонник антикатолицизма. Хуан Диего знал, что Кларка раздражало не то, что его бывший учитель был неверующим. Хуан Диего не был атеистом – просто у него были проблемы с церковью. Кларка Френча огорчала эта парадоксальная ситуация; от неверующего Кларку было бы легче отмахнуться или отвернуться.

Небрежно прозвучавшая реплика Кларка насчет Д и К – не самая приятная тема для практикующего акушера-гинеколога, как показалось Хуану Диего, – отвлекла доктора Кинтана от дальнейших дискуссий литературного характера. Хосефе явно хотелось сменить тему – к большому облегчению Хуана Диего, если не мужа.

– Там, где мы остановились, там, боюсь, одни мои родственники – это семейная традиция, – сказала Хосефа, улыбаясь скорее неуверенно, чем извиняясь. – Я могу поручиться за это место – убеждена, вам понравится «Энкантадор». Но я не могу поручиться за каждого члена моей семьи, – осторожно продолжила она. – Кто на ком женат, кто никогда не должен был жениться – их там много, много детей, – тихо сказала она и замолчала.

– Хосефа, нет никакой нужды извиняться за кого-то из своих, – вмешался Кларк со своего места самоубийцы. – За кого мы не можем поручиться, так это за таинственного гостя – незваного гостя. Мы не знаем, кто это, – добавил он, отделяя себя от неизвестной персоны.

– Моя семья обычно занимает весь отель, каждая комната в «Энкантадоре» – наша, – объяснила доктор Кинтана. – Но в этом году один номер в отеле оказался забронированным для кого-то еще.

Хуан Диего, чье сердце забилось быстрее обычного – то есть достаточно быстро, чтобы он это заметил, – уставился в окно несущейся машины на мириады глаз, которые покачивались вдоль дороги, глядя, в свою очередь, на него. «О Боже! – молился он. – Пусть это будут Мириам или Дороти, пожалуйста!»

«О, вы еще увидите нас – несомненно», – заявила Мириам.

«Да, несомненно», – подтвердила Дороти.

В том же разговоре Мириам сказала ему: «Так или иначе, увидимся в Маниле. Если не раньше».

«Если не раньше», – повторила Дороти.

Пусть это будет Мириам – просто Мириам! – думал Хуан Диего, как если бы пара манящих глаз, светящихся в темноте, могла быть ее глазами.

– Полагаю, – медленно произнес Хуан Диего, обращаясь к доктору Кинтана, – этот незваный гость забронировал номер до того, как ваша семья сняла отель?

– Нет! То-то и оно! Случилось что-то из ряда вон! – воскликнул Кларк Френч.

– Кларк, мы не знаем точно, что случилось… – начала Хосефа.

– Твоя семья каждый год снимает весь отель! – воскликнул Кларк. – Эта персона знала, что тут частное мероприятие. Она все равно забронировала номер, и «Энкантадор» пошел на это, даже зная, что все до одного номера сняты! Что это за личность, которой хочется испортить частное мероприятие? Она ведь знала, что будет полностью изолирована! Она знала, что будет совершенно одна!

– Она, – только и сказал Хуан Диего, снова чувствуя, как колотится сердце.

Снаружи, в темноте, глаз теперь не было. Дорога сузилась, под колесами оказался гравий, а затем грунт. Возможно, «Энкантадор» и был уединенным местечком, но здесь эта персона не будет полностью изолирована. Хуан Диего надеялся, что она будет с ним. Если незваная гостья – это Мириам, она совсем недолго пробудет одна.

Тут парнишка-водитель и заметил в зеркале заднего вида что-то странное. Он быстро обратился по-тагальски к доктору Кинтана. Кларк Френч лишь отчасти понял водителя, но в голосе паренька прозвучала тревога; Кларк обернулся – на заднем сиденье его жена, отстегнув ремень безопасности, пристально смотрела на Хуана Диего.

– Что-то не так, Хосефа? – спросил Кларк.

– Подожди секунду, Кларк, – думаю, он просто спит, – сказала мужу доктор Кинтана.

– Останови машину, стоп! – велел Кларк пареньку-водителю, но Хосефа что-то резко сказала пареньку по-тагальски, и тот не сбавил хода.

– Мы почти приехали, Кларк, – сказала Хосефа. – Не стоит здесь останавливаться. Я уверена, что твой старый друг спит… у него сновидения, насколько я понимаю. Но я уверена, что он просто спит.

Детей свалки в «Circo de La Maravilla» отвезла Флор, потому что брат Пепе уже начал винить себя за los niños, идущих на такой риск. Пепе был слишком расстроен, чтобы ехать с ними, хотя el circo был его идеей – его и Варгаса. «Фольксваген-жук» Пепе вела Флор; Эдвард Боншоу – на пассажирском сиденье, дети – сзади.

Лупе не скрывала слез, бросая обвинения безносой статуе Девы Марии; это случилось за несколько секунд до того, как они отъехали от храма Общества Иисуса.

– Покажи мне настоящее чудо – любой может напугать суеверную уборщицу до смерти! – кричала Лупе на Деву, громоздящуюся над ней. – Сделай что-нибудь, чтобы я в тебя поверила – я думаю, ты просто большая наглая баба! Посмотри на себя! Все, что ты умеешь, – это торчать тут! У тебя даже носа нет!

– Ты тоже не собираешься молиться? – спросил сеньор Эдуардо хромающего Хуана Диего, который не был склонен переводить айовцу гневную отповедь сестры, равно как не осмеливался рассказать миссионеру о своих самых гнетущих страхах.

Если что-нибудь случится с Хуаном Диего в «La Maravilla» или если по какой-либо причине они с Лупе когда-нибудь расстанутся – у Лупе не будет будущего, потому что никто, кроме ее брата, не сможет ее понять. Даже иезуиты не станут держать ее у себя и заботиться о ней; Лупе поместят в заведение для умственно отсталых детей, где о ней и забудут. Даже название места для умственно отсталых детей было неизвестно или забыто, и никто, казалось, не знал, где оно находится, – или же никто не сказал бы точно, где оно, только якобы где-то «за городом» или «в горах».

До появления в Оахаке нового заведения под названием «Потерянные дети» в городе был только один сиротский приют, и он был где-то неподалеку – «за городом» и «в горах». Этот приют был в Вигуэре, и все знали его название – «Ciudad de los Niños», «Город детей».

В «Город мальчишек» – так называла его Лупе – девочек не принимали. Большинство мальчиков были в возрасте от шести до десяти лет; двенадцать – это предел, так что они не взяли бы Хуана Диего.

«Город детей» открылся в 1958 году; то есть он существовал дольше, чем «Niños Perdidos», и этот «мальчиковый» приют переживет «Потерянных детей».

Брат Пепе никогда дурно не отзывался о «Ciudad de los Niños»; возможно, Пепе считал, что все сиротские приюты – это дар Божий. Отец Альфонсо и отец Октавио говорили только, что образование не было приоритетом в «Городе детей». (Дети свалки просто видели, что мальчиков возят в школу на автобусах – их школа была рядом с базиликой Девы Одиночества, – и Лупе сказала, с характерным пожатием плеч, что сами автобусы были такие старые и дерьмовые, что только мальчишек и можно было на них возить.)

Один из сирот в «Потерянных детях», когда был помладше, жил в «Ciudad de los Niños». Он не ругал сиротский приют для мальчиков; он никогда не говорил, что с ним там плохо обращались. Хуан Диего вспоминал, как этот мальчик рассказывал, что там в столовой были ящики для обуви (это было сказано без каких-либо пояснений) и что все мальчики – их там было что-то около двадцати – спали в одной комнате. Матрасы были без простыней, а одеяла и плюшевые зверушки оставались от тех, кто жил там раньше. Этот мальчик говорил, что на футбольном поле торчали камни – а кому хочется падать – и что мясо варили во дворе на костре.

В этих рассказах не было никакой критики; они просто убедили Хуана Диего и Лупе в том, что для них «Город мальчиков» – не вариант, даже если бы Лупе была мальчиком и даже если бы оба они были помладше.

Если бы брата и сестру окончательно все достало в «Доме потерянных детей», они бы вернулись на basurero, чтобы не оказаться в заведении для умственно отсталых, где, как слышала Лупе, дети были «головорезами», а некоторым головорезам руки связывали за спиной. Это не позволяло им выкалывать глаза другим детям или себе самим. Лупе не говорила Хуану Диего, откуда ей это известно.

Нет никаких объяснений тому, почему дети свалки считали абсолютно логичным, что «Circo de La Maravilla» был удачным вариантом будущего и единственной приемлемой альтернативой их возвращению в Герреро. Ривера был бы рад выбору Герреро, но он красноречиво отсутствовал, когда в «La Maravilla» детей свалки повезла Флор в компании с сеньором Эдуардо. И хозяину свалки было бы тесно, если бы он попытался втиснуться в «фольксваген-жук» брата Пепе. Детям же свалки казалось вполне логичным, что в цирк их отвезла проститутка-трансвестит.

Флор курила, высунув сигарету в окно со стороны водителя, а Эдвард Боншоу, который нервничал – он знал, что Флор проститутка, но не знал, что она трансвестит, – сказал как можно небрежнее:

– Я раньше курил. Я покончил с этой привычкой.

– Думаешь, безбрачие – не привычка? – спросила его Флор.

Сеньор Эдуардо удивился, что Флор так хорошо говорит по-английски. Он ничего не знал о том, что произошло в Хьюстоне, и никто не сказал ему, что Флор родилась мальчиком (или что у нее все еще есть пенис).

Флор прокладывала путь сквозь толпу, вывалившую из церкви на улицу: жених и невеста, гости, несмолкающий оркестр мариачи – «обычные идиоты», как отозвалась о них Флор.

– Меня волнует, что будет с los niños в цирке, – признался трансвеститу Эдвард Боншоу, предпочитая не затрагивать тему целибата или тактично откладывая ее (тему) на потом.

– Los niños de la basura уже скоро смогут обзавестись собственными семьями, – сказала Флор с прилипшей к нижней губе сигаретой, делая свадебной толпе (включая детей) угрожающие жесты из окна водителя. – Я бы беспокоилась о них, если бы мальчик собирался жениться, а девочка выходить замуж, – продолжала Флор. – Худшее, что может случиться в цирке, – это если тебя убьет лев. Хорошее дело браком не назовут – много чего там может случиться.

– Ну, если вы так относитесь к браку, то, полагаю, безбрачие не такая уж плохая идея, – сказал Эдвард Боншоу в своей иезуитской манере.

– В цирке только один настоящий лев, – вмешался в разговор Хуан Диего с заднего сиденья. – Все остальные львицы.

– Значит, этот засранец Игнасио укротитель львиц? – спросила мальчика Флор.

Едва ей удалось не без труда миновать свадебную толпу, как она чуть не воткнулась «фольксвагеном» в накренившуюся повозку. Повозка была перегружена дынями, но все дыни скатились к задней части повозки, перед ее задрался, и запряженный ослик повис в воздухе, дергая ногами в поисках опоры.

– Еще один болтающийся осел, – сказала Флор.

С удивительной деликатностью она высунула из окошка руку и показала вознице длинный средний палец, так и держа при этом большим и указательным пальцами сигарету. Около дюжины дынь выкатилось на дорогу, и возница, оставив осла болтаться в воздухе, набросился на уличных мальчишек, которые воровали его дыни.

– Я знаю этого парня, – сказала Флор в своей обычной манере; никто в маленьком «фольксвагене» не знал, что она имела в виду – что это ее клиент или что-то иное.

Когда Флор въехала на территорию цирка на Синко-Сеньорес, зрители после утреннего представления уже разошлись по домам. Площадка была почти пуста; на вечернее шоу было еще рано собираться.

– Не вляпайтесь в слоновье дерьмо, – предупредила Флор, когда дети свалки шли со своими пожитками по аллее, вдоль которой стояли палатки труппы.

Эдвард Боншоу тут же наступил на свежую кучу; слоновье дерьмо покрыло всю его ступню до лодыжки.

– От слоновьего дерьма сандалии не спасешь, дорогой, – сказала ему Флор. – Тебе будет лучше босиком, пока мы найдем подходящий шланг.

– Боже милостивый, – ответил сеньор Эдуардо. Прихрамывая, миссионер двинулся дальше; хромота его была не такой явной, как у Хуана Диего, но все же наводила айовца на определенные мысли. – Теперь все будут думать, что мы связаны, – добродушно сказал мальчику Эдвард Боншоу.

– Я хотел бы, чтобы мы и были связаны, – выпалил Хуан Диего. Это прозвучало так непосредственно, что он не смог бы сдержаться, даже если бы захотел.

– Вы будете связаны всю оставшуюся жизнь, – сказала Лупе, но Хуан Диего не смог это перевести; его глаза вдруг наполнились слезами, и он был не в силах ни заговорить, ни осознать, что в этом случае Лупе была точна насчет будущего.

Эдварду Боншоу тоже было трудно говорить.

– Очень мило с твоей стороны, Хуан Диего, – запинаясь, промолвил айовец. – Я бы гордился тем, что мы с тобой связаны.

– Ну, разве это не круто? Вы оба такие красавчики, – сказала Флор. – За исключением того, что священники не могут иметь детей, – один из недостатков безбрачия, как я полагаю.

На «Circo de La Maravilla» опускались сумерки, и самые разные исполнители между двумя представлениями были свободны. Четверка новоприбывших выглядела странновато: иезуит-схоласт, занимавшийся самобичеванием, проститутка-трансвестит, которая провела в Хьюстоне несколько не подлежащих огласке лет, и двое брошенных детей. У некоторых палаток был откинут полог, и дети видели каких-то артистов, возящихся кто с гримом, кто с костюмами, – среди них был и карлик-трансвестит, точнее, карлица. Она стояла перед зеркалом в человеческий рост и красила губы.

– ¡Hola, Флор! – Дородная карлица вильнула бедрами и послала Флор воздушный поцелуй.

– Saludos, Пако, – ответила Флор, махнув своей узкой, с длинными пальцами кистью.

– Я не знал, что Пако может быть женским именем, – вежливо сказал Эдвард Боншоу.

– Нет, – ответила Флор. – Пако – это мужское имя, Пако такой же парень, как и я.

– Но вы не такая…

– Такая, – отрезала Флор. – Я, дорогой, просто более естественная, чем Пако. Пако не пытается быть естественным – Пако клоун.

Они пошли дальше; их ждали в палатке укротителя львов. Эдвард Боншоу продолжал молча смотреть на Флор.

– У Флор есть такая же штука, как у мальчика, – услужливо сказала Лупе. – Человек-попугай понял, что у Флор есть пенис? – спросила она Хуана Диего, который не перевел ее полезную подсказку сеньору Эдуардо, хотя знал, что его сестра с трудом читает мысли человека-попугая.

– El hombre papagayo – это я, не так ли? – спросил айовец Хуана Диего. – Лупе говорит обо мне, не так ли?

– По-моему, ты очень милый человек-попугай, – сказала Флор; она заметила, что айовец покраснел, и это побудило ее быть с ним пококетливей.

– Спасибо, – поблагодарил Эдвард Боншоу; он хромал еще больше.

Слоновье дерьмо, подобно глине, затвердело на его порванной сандалии и между пальцами ног, но что-то еще отягощало его. Похоже, сеньор Эдуардо нес какое-то бремя; что бы это ни было, оно казалось тяжелее слоновьего дерьма – никакое количество плетей по собственной спине не снимало эту тяжесть. Каков бы ни был крест и сколь долго ни нес бы его айовец, больше он не мог сделать ни шагу. Он боролся не только с тем, чтобы заставить себя двинуться дальше.

– Не думаю, что я смогу это сделать, – сказал сеньор Эдуардо.

– Что сделать? – спросила Флор, но миссионер только покачал головой; его хромота больше походила на покачивание из стороны в сторону, чем на хромоту.

Где-то играл цирковой оркестр – просто начало музыкального произведения. Музыка вскоре прекратилась, а затем возобновилась. Музыкантам никак не давался трудный пассаж – и они пытались себя заставить.

У входа в палатку с открытым пологом стояла симпатичная аргентинская пара. Воздушные акробаты – они осматривали друг у друга страховочные ремни, проверяли прочность металлических колец, к которым крепились страховочные тросы. На воздушных акробатах были обтягивающие трико с золотыми блестками, и эти двое не переставали лобызаться, проверяя свое снаряжение.

– Я слышала, что они все время занимаются сексом, хотя уже в браке, – сказала Флор Эдварду Боншоу. – Они не дают спать людям в соседних палатках. Может быть, заниматься все время сексом – это что-то сугубо аргентинское, – предположила Флор. – Думаю, что это совсем не брачное дело, – добавила она.

Возле одной из палаток труппы стояла девочка примерно возраста Лупе. На ней были сине-зеленое трико и маска с птичьим клювом; она упражнялась с хулахупом. Несколько девочек постарше, одетых в невероятные костюмы фламинго, пробежали мимо детей свалки по аллее между палатками; на девочках были розовые балетные пачки, на их головах красовались головы фламинго на длинных жестких шеях. Прозвенели их серебряные браслеты.

– Los niños de la basura, – услышали Хуан Диего и Лупе от одной из девочек, на которой не было головы фламинго. Дети свалки не подозревали, что их узнают в цирке, но Оахака была маленьким городом.

– Зассыхи безмозглые, рвань пернатая, – бросила им вслед Флор и больше не проронила ни слова, хотя, разумеется, знала слова и покрепче.

В семидесятые годы на Бустаманте, неподалеку от улицы Сарагоса, был гей-бар. Бар назывался «Ля-Чина» в честь кокой-то китаянки с вьющимися волосами. (Около тридцати лет назад название изменили, но бар на Бустаманте все еще там – и все еще гейский.)

Флор чувствовала себя там свободно; в «Ля-Чине» она могла быть самой собой, но даже там ее называли La Loca – Чумовая. В те дни трансвеститам было непросто оставаться самими собой – то есть переодеваться в женскую одежду, куда бы они ни пошли, как это делала Флор. И на жаргоне завсегдатаев «Ля-Чины» прозвище Флор La Loca имело гейский намек – это было все равно что назвать ее Королевой.

Даже в семидесятые годы существовал специальный бар для трансвеститов. «Ля-Коронита» – «Маленькая корона» – находился на углу Бустаманте и Ксочитль. Это было место для вечеринок, куда в основном приходили геи. Трансвеститы любили наряжаться – они были просто чокнутыми насчет того, чтобы выглядеть как другой пол, и прекрасно проводили время, – но «Ля-Коронита» не предназначалась для проституции, и трансвеститы посещали это место в своей мужской одежде; они чувствовали себя в безопасности внутри «Маленькой короны», переодеваясь лишь для бара.

Только не Флор; она всегда была женщиной, куда бы ни пошла – работала ли на улице Сарагоса или просто развлекалась на Бустаманте, – Флор всегда была самой собой. Вот почему ее называли Королевой: куда бы она ни отправилась, она везде была La Loca.

Ее знали даже в «La Maravilla»; цирк знал, кто такие настоящие звезды, – настоящие звезды оставались звездами навсегда.

Только теперь, наступив на слоновье дерьмо в «Дива-цирке», Эдвард Боншоу узнал, кто такая Флор. (Она и была для сеньора Эдуардо дивом.)

У одной из палаток тренировался жонглер и разминался акробат по имени Человек-Пижама. Его так прозвали, потому что он казался тряпичным, со свободно болтающимися конечностями, чем напоминал пижаму, висящую на бельевой веревке.

Возможно, цирк не самое подходящее место для калеки, подумал Хуан Диего.

– Помни, Хуан Диего, ты читатель, – сказал сеньор Эдуардо встревоженному мальчику. – В книгах и в мире твоего воображения есть жизнь; даже здесь есть нечто большее, чем физический мир.

– Жаль, что я не встретилась с тобой, когда была ребенком, – сказала Флор миссионеру. – Мы могли бы помочь друг другу не вляпаться в какое-нибудь дерьмо.

Они посторонились, чтобы пропустить дрессировщика с двумя его слонами; заглядевшись на настоящих слонов, Эдвард Боншоу ступил в еще одну огромную кучу слоновьего дерьма, на этот раз другой ногой, в чистой сандалии.

– Боже милостивый, – снова сказал айовец.

– Хорошо, что не ты поступаешь в цирк, – заметила Флор.

– Слоновье дерьмо немалых размеров, – бормотала Лупе. – Как человек-попугай умудряется его не замечать?

– Опять мое имя – я знаю, что ты говоришь обо мне, – весело сказал сеньор Эдуардо. – El hombre papagayo звучит любопытно, не правда ли?

– Тебе нужна не только жена, – сказала Флор айовцу. – Чтобы должным образом о тебе заботиться, нужна целая семья.

Они подошли к клетке с тремя львицами. Одна из львиц безразлично посмотрела на них – две другие спали.

– Видишь, как женские особи ладят друг с другом? – заметила Флор. Становилось все яснее, что она знает «La Maravilla» вдоль и поперек. – Только не этот парень, – сказала Флор, останавливаясь у клетки со львом; предполагаемый царь зверей был предоставлен самому себе, и, похоже, ему это не нравилось. – Hola, Hombre, – сказала Флор льву. – Его зовут Омбре, – пояснила Флор. – Взгляните на его яйца – большие, правда?

– Господи, помилуй! – воскликнул Эдвард Боншоу.

Лупе возмутилась.

– Бедный лев не виноват, у него не было выбора насчет яиц. Омбре не нравится, когда над ним смеются, – добавила она.

– Наверное, ты можешь читать мысли льва, – сказал Хуан Диего сестре.

– Любой может прочитать мысли Омбре, – ответила Лупе.

Она смотрела на льва, на его огромную морду и густую гриву, а не на его мошонку. Лев, казалось, внезапно заволновался из-за нее. Возможно, почувствовав волнение Омбре, две спящие львицы проснулись; все три львицы смотрели на Лупе так, как будто она была их соперницей. Хуан Диего чувствовал, что Лупе и львицам жаль льва, – казалось, они жалели его не меньше, чем боялись.

– Омбре, – тихо сказала Лупе льву, – все будет так, как нужно. Ты ни в чем не виноват.

– О чем ты там говоришь? – спросил Хуан Диего.

– Пошли, niños, – сказала Флор, – у вас назначена встреча с укротителем львов и его женой – ваше дело никак со львами не связано.

По тому, как пристально Лупе смотрела на Омбре, и по тому, как, глядя на нее, беспокойно ходил по своей клетке лев, можно было подумать, что присутствие Лупе в «Circo de La Maravilla» целиком и полностью связано с этим львом-одиночкой.

– Все будет так, как нужно, – повторила она Омбре, словно что-то пообещав.

– Что будет так, как нужно? – спросил Хуан Диего у сестры.

– Омбре – последняя собака. Он последний, – сказала Лупе брату.

Естественно, в этих словах не было никакого смысла – Омбре был львом, а не собакой. Но Лупе отчетливо произнесла: «El último perro» – последняя собака – и повторила для полной ясности: «El último».

– Что ты имеешь в виду, Лупе? – нетерпеливо спросил Хуан Диего; ему надоели ее бесконечные пророчества.

– Этот Омбре – главный «пес крыши», и он последний, – только и сказала она, пожимая плечами; Хуана Диего раздражало, что Лупе не удосужилась объясниться.

Наконец цирковой оркестр одолел повторяющееся начало музыкального произведения и заиграл дальше. Наступила темнота, в палатках зажегся свет. Впереди на аллее дети свалки увидели Игнасио, укротителя львов; он сворачивал свой длинный хлыст.

– Я слышала, ты любишь кнуты, – тихо сказала Флор хромающему миссионеру.

– Ранее вы упомянули шланг, – несколько натянуто ответил Эдвард Боншоу. – Прямо сейчас мне нужен шланг.

– Скажи человеку-попугаю проверить на себе хлыст укротителя львов – он большой, – пробормотала Лупе.

Игнасио спокойно и изучающе смотрел на приближающихся, словно оценивая храбрость и безотказность новых львов. Узкие штаны укротителя походили на штаны матадора; кроме них, на нем был лишь облегающий жилет с V-образным вырезом на груди, дабы были видны мускулы. Жилет был белым, не только для того, чтобы подчеркнуть смуглую кожу Игнасио; если на него когда-нибудь на арене нападет лев, пусть толпа увидит, какая красная у Игнасио кровь – кровь ярче всего заметна на белом фоне. Даже умирая, Игнасио будет полон тщеславия.

– Забудь про его кнут, посмотри на него, – прошептала Флор обляпанному чужим дерьмом айовцу. – Игнасио – прирожденный любимец публики.

– И бабник! – пролопотала Лупе. Не имело значения, если она не слышала, что именно вы шепчете, потому что она уже знала, о чем вы думаете. И все же Лупе было трудно читать мысли человека-попугая, как и Риверы. – Игнасио любит львиц – ему нравятся всякие дамы, – говорила Лупе, но к этому моменту дети свалки уже оказались возле палатки укротителя львов, и Соледад, жена Игнасио, вышла из палатки, чтобы встать рядом со своим самовлюбленным, с виду сильным мужем.

– Если ты думаешь, что только что видел короля зверей, – все еще шептала трансвеститка Флор миссионеру Эдварду Боншоу, – подумай еще раз. Сейчас ты с ним встретишься. Игнасио – вот кто король зверей.

– Король свиней, – внезапно сказала Лупе, но, разумеется, Хуан Диего был единственным, кто понял ее. И он никогда не поймет ее полностью.