15

Нос

– Я не очень-то верующий, – сказал как-то Хуан Диего Эдварду Боншоу.

Но это были слова четырнадцатилетнего подростка; поначалу ему было легче сказать, что он не очень-то верующий, чем выразить свое недоверие Католической церкви – особенно такому симпатичному схоласту, как сеньор Эдуардо (который учился на священника!).

– Не говори так, Хуан Диего, ты слишком молод, чтобы отказываться от веры, – сказал Эдвард Боншоу.

По правде сказать, дело тут было не в вере. Большинство брошенных детей – искатели чудес. По крайней мере, Хуану Диего хотелось верить в чудеса, даже если он сомневался в них, во всевозможные необъяснимые таинства, в которых Церковь хотела всех убедить, – в те, изначальные, что со временем притуплялись.

В чем сомневался читатель свалки, так это в Церкви: в ее политике, вмешательстве в социальную среду, в манипуляциях с историей и нравах в области половых отношений – что было бы трудно высказать четырнадцатилетнему Хуану Диего в кабинете Варгаса, где доктор-атеист и миссионер из Айовы сходились в поединке.

Большинство детей свалки – верующие; возможно, надо во что-то верить, когда видишь вокруг столько выброшенных вещей. И Хуан Диего знал, как знает каждый ребенок свалки (и каждый сирота): все, что выброшено, а также любой человек или любая ненужная вещь – все это однажды может понадобиться – или, при других обстоятельствах, могло бы понадобиться.

Читатель свалки спас книги от огня, и он действительно прочитал те книги. Не думайте, что читатель свалки не способен верить. Требуется вечность, чтобы прочесть некоторые книги, даже (или особенно) вытащенные из огня.

Перелет из Манилы в Тагбиларан-Сити, остров Бохол, занял чуть больше часа, но сны могут показаться вечностью. В четырнадцать лет Хуан Диего сменил инвалидное кресло на костыли и (в конце концов) на хромоту – ну, на самом деле этот переход тоже занял целую вечность, и воспоминания мальчика о том времени были разрозненными. Все, что оставалось во сне, – это растущее взаимопонимание между мальчиком-калекой и Эдвардом Боншоу, их уступки друг другу в спорах о теологии. Мальчик уже не утверждал, что он не очень-то верующий, но он так и остался при своем неверии в Церковь.

Хуан Диего вспомнил, как сказал, еще будучи на костылях:

– Наша Дева Гваделупская не была Марией. Ваша Дева Мария не была Девой Гваделупской. Это католическая чушь, папский фокус-покус!

(Оба они уже не раз поднимали эту тему.)

– Я тебя понял, – сказал Эдвард Боншоу в своей как бы рациональной иезуитской манере. – Я признаю, что была отсрочка; прошло много времени, прежде чем папа Бенедикт Четырнадцатый, увидев копию изображения Гваделупской Девы на индейском плаще, объявил, что ваша Гваделупская Дева – это Мария. В этом суть твоих претензий, не так ли?

– Двести лет спустя после самого факта ее явления! – заявил Хуан Диего, тыча в ногу сеньору Эдуардо своим костылем. – Ваши евангелисты из Испании просто обезоружили индейцев, а, к вашему сведению, мы с Лупе родом оттуда, из индейцев. Мы сапотеки, если уж на то пошло. Мы не католики! Гваделупская Дева – это не Мария, это самозванка.

– А ты, как сообщил мне Пепе, все еще сжигаешь собак на свалке, – сказал сеньор Эдуардо. – Не понимаю, почему ты считаешь, что сжигание мертвых как-то им помогает.

– Это вы, католики, против кремации, – говорил Хуан Диего айовцу.

Так они постоянно и пререкались, за исключением тех часов, когда брат Пепе возил детей на свалку, чтобы они участвовали в этом нескончаемом сожжении собак. (И все это время цирк манил детей прочь из «Niños Perdidos».)

– Посмотрите, что вы, католики, сделали с Рождеством, – говорил Хуан Диего. – Вы выбрали двадцать пятое декабря датой рождения Христа, просто чтобы поглотить языческий праздник. Вот моя точка зрения: вы, католики, все поглощаете. И знаете ли вы, что там могла быть настоящая Вифлеемская звезда? Китайцы сообщили о рождении новой звезды в пятом году до нашей эры.

– Где мальчик вычитал это, Пепе? – не раз спрашивал Эдвард Боншоу.

– В нашей библиотеке, в «Потерянных детях», – отвечал брат Пепе. – Мы что – должны помешать ему читать? Мы хотим, чтобы он читал, не так ли?

– И еще одно, – вспоминал свои слова Хуан Диего, не обязательно во сне.

Костыли уже исчезли, теперь он просто хромал. Они были где-то на Сокало; Лупе неслась впереди них, и брат Пепе изо всех сил старался не отставать. Даже при своей хромоте Хуан Диего мог идти быстрее Пепе.

– Что такого привлекательного в безбрачии? Почему священников заботит целибат? Разве священники не говорят нам всегда, что делать и думать – я имею в виду, в сексе? – спросил Хуан Диего. – Ну как они могут иметь какой-то авторитет в сексуальных вопросах, если у них никогда не было секса?

– Ты хочешь сказать, Пепе, что это наша библиотека в миссии научила мальчика сомневаться в авторитете безбрачного священника по поводу секса? – спросил брата Пепе сеньор Эдуардо.

– Я размышляю о каких-то вещах, о которых не читал, – вспоминал свои слова Хуан Диего. – Мне просто пришло это в голову, само по себе.

Он тогда ощущал свою хромоту как нечто относительно новое; он помнил это состояние новизны.

Хромота была ему еще в новинку в то утро, когда Эсперанса вытирала пыль с гигантской Девы Марии в храме Общества Иисуса. Эсперанса не могла дотянуться до лица статуи, не воспользовавшись лестницей. Обычно лестницу держали Хуан Диего или Лупе. Но не в то утро.

У доброго гринго наступили трудные времена; Флор сказала ребятам, что у el gringo bueno кончились деньги или он истратил то, что у него осталось, на алкоголь (а не на проституток). Проститутки теперь редко его видели. Они не могли присматривать за тем, кто почти не появлялся на улице Сарагоса.

Лупе сказала, что Эсперанса, так или иначе, «отвечает» за то, что положение хиппи ухудшилось; по крайней мере, так Хуан Диего перевел слова своей сестры.

– Война во Вьетнаме за него отвечает, – сказала Эсперанса; может, она сама в это верила, а может, и нет.

Эсперанса подхватывала и повторяла, как Евангелие, все, что слышала на улице Сарагоса, – то, что говорили уклонисты в свое оправдание, или то, что говорили проститутки о потерянных молодых американцах.

Эсперанса прислонила лестницу к Деве Марии. Пьедестал был такой высокий, что лицо Эсперансы оказывалось на одном уровне с огромными ногами Марии-монстра. Богоматерь, намного превосходящая человеческий рост, громоздилась над Эсперансой.

– El gringo bueno ведет сейчас свою собственную войну, – таинственно прошептала Лупе. Затем она посмотрела на лестницу, прислоненную к громоздящейся Богородице. – Марии не нравится лестница, – только и сказала Лупе.

Хуан Диего лишь это и перевел, а не то, что добрый гринго ведет свою собственную войну.

– Просто подержи лестницу, чтобы я могла вытереть с нее пыль, – сказала Эсперанса.

– Сейчас лучше не стирать пыль с Марии-монстра – сегодня что-то беспокоит большую Деву, – заметила Лупе, но Хуан Диего оставил это непереведенным.

– Знаешь, я не могу весь день тут торчать, – сказала Эсперанса, поднимаясь по лестнице.

Хуан Диего протянул руки, чтобы придержать лестницу, но тут раздался громкий голос Лупе.

– Ее глаза! Посмотри на глаза великанши! – воскликнула Лупе, но Эсперанса не могла ее понять; кроме того, в этот момент уборщица вытирала кончик носа Девы Марии метелкой из перьев.

И тут Хуан Диего увидел сердитые глаза Девы Марии – она резко перевела их со смазливого личика Эсперансы на ее декольте. Возможно, гигантской Деве показалось, что Эсперанса демонстрировала слишком уж открытую грудь.

– Madre, может, не надо трогать нос, – только и успел сказать Хуан Диего; он потянулся было к лестнице, но внезапно замер.

Сердитый взгляд большой Девы метнулся в его сторону – этого было достаточно, чтобы подросток остолбенел. Затем Дева Мария снова бросила осуждающий взгляд на ложбинку между грудей Эсперансы.

Может, Эсперанса потеряла равновесие и попыталась ухватиться за Марию-монстра, чтобы не упасть? Может, Эсперанса посмотрела в горящие глаза Марии и отдернула руки – больше боясь гнева гигантской Девы, нежели падения? Эсперанса не ушиблась при падении, даже не ударилась головой. И лестница не упала – Эсперанса оттолкнулась (или ее оттолкнули) от нее.

– Она умерла до того, как упала, – всегда говорила Лупе. – Падение не имело к этому никакого отношения.

Шевелилась ли когда-нибудь сама большая статуя? Пошатнулась ли Дева Мария на своем пьедестале? Нет и нет, говорили брат и сестра всем, кто спрашивал их. Но как, каким образом отвалился нос Девы Марии? Как Богоматерь оказалась безносой? Может быть, падая, Эсперанса ударила Марию по лицу? Неужели Эсперанса врезала гигантской Деве деревянной ручкой метелки из перьев? Нет и нет, говорили дети свалки, такого они не видели. Есть выражение, что кому-то «утерли нос», но у Девы Марии нос отломился! Хуан Диего оглядывался по сторонам. Как мог такой большой нос просто исчезнуть?

Глаза большой Девы снова стали непроницаемыми и неподвижными. Ни следа гнева в них, только обычная невнятность – нечто смутно-вкрадчивое. А теперь, когда статуя лишилась носа, невидящие глаза великанши стали еще более безжизненными.

Дети свалки не могли не заметить, что в широко раскрытых глазах Эсперансы было больше жизни, хотя дети, конечно, понимали, что их мать мертва. Они поняли это в тот самый миг, когда Эсперанса сорвалась с лестницы – «как лист падает с дерева», описал потом это Хуан Диего ученому доктору Варгасу.

Именно Варгас рассказал детям свалки о результатах вскрытия Эсперансы.

– Скорее всего, это смерть от аритмии, вызванной испугом, – начал объяснять Варгас.

– Ты считаешь, что она была до смерти напугана? – перебил его Эдвард Боншоу, повернувшись к мальчику.

– Она явно была напугана до смерти, – сказал Хуан Диего айовцу.

– Явно, – повторила Лупе; даже сеньор Эдуардо и доктор Варгас поняли это ее слово.

– Если проводящая система сердца перегружена адреналином, – продолжал Варгас, – ритм сердца станет ненормальным, – другими словами, кровь не перекачивается сердцем. Название этого наиболее опасного типа аритмии – «фибрилляция желудочков». Мышечные клетки просто дергаются – вообще нет никакого насосного действия.

– Тогда падаешь замертво, верно? – спросил Хуан Диего.

– Тогда падаешь замертво, – сказал Варгас.

– И это может случиться с такой молодой женщиной, как Эсперанса, у кого нормальное сердце? – спросил сеньор Эдуардо.

– Молодость тут, в общем-то, ни при чем, – ответил Варгас. – Я уверен, что у Эсперансы не было «нормального» сердца. У нее было ненормально высокое кровяное давление…

– Из-за ее образа жизни, возможно… – предположил Эдвард Боншоу.

– Кроме как для католиков, нет никаких доказательств, что занятия проституцией вызывают сердечные приступы, – сказал Варгас в своей обычной научной манере. – У Эсперансы не было «нормального» сердца. И вам, ребята, – сказал Варгас, – придется следить за своим сердцем. По крайней мере, тебе, Хуан Диего.

Доктор сделал паузу; он разбирался с темой возможных отцов Хуана Диего, число которых, казалось бы, поддается определению по сравнению с гораздо большим числом персонажей – возможных отцов Лупе. Даже для атеиста это была деликатная пауза.

Варгас посмотрел на Эдварда Боншоу.

– Один из предполагаемых отцов Хуана Диего – я имею в виду, его наиболее вероятный биологический отец – умер от сердечного приступа, – сказал Варгас. – Предполагаемый отец Хуана Диего был тогда очень молод, – по крайней мере, так мне сказала Эсперанса, – добавил Варгас. – Что вам об этом известно? – спросил Варгас детей свалки.

– Не больше, чем вам, – ответил Хуан Диего.

– Ривера что-то знает – он просто не говорит, – сказала Лупе.

Хуан Диего не мог лучше объяснить то, что сказала Лупе. Ривера говорил ребятам, что «наиболее вероятный» отец Хуана Диего умер от разбитого сердца.

– Сердечный приступ, да? – спросил тогда Хуан Диего el jefe, потому что именно так Эсперанса говорила своим детям и всем остальным.

– Если это то, что говорят о сердце, которое постоянно разбито. – Ничего, кроме этих слов, Ривера никогда детям не говорил на эту тему.

Ах да, что касается носа Девы Марии… Хуан Диего нашел la nariz; тот лежал рядом с подставкой для коленопреклонения во втором ряду скамеек. Большой нос не без труда уместился в кармане Хуана Диего. На крики Лупе вскоре в храм Общества Иисуса притопали отец Альфонсо и отец Октавио. Отец Альфонсо уже молился за Эсперансу, когда объявилась эта жаба сестра Глория. Запыхавшийся брат Пепе не отставал от вечно недовольной монахини, которую, казалось, бесило, что умершая Эсперанса привлекла к себе столько внимания, не говоря уже о том, что даже после смерти уборщица выставляла напоказ грудь, которую гигантская Дева столь резко осудила.

Дети просто стояли рядом, не зная, сколько времени понадобится служителям церкви – или брату Пепе, или сестре Глории, – чтобы заметить: у чудовищной Богоматери отсутствует ее большой нос. Долгое время никто ничего не замечал.

Угадайте, кто заметил отсутствие носа? Он бежал по проходу к алтарю, не останавливаясь для того, чтобы преклонить колени, – и казалось, что обезьяны и тропические птицы на его гавайской рубашке мчатся на волю, выгнанные из леса ударом молнии.

– Это сделала плохая Мария! – крикнула Лупе сеньору Эдуардо. – Ваша большая Дева убила нашу мать! Плохая Мария напугала нашу мать до смерти!

Хуан Диего не задумываясь перевел это.

– Не успеешь оглянуться, как она назовет этот несчастный случай чудом, – сказала сестра Глория отцу Октавио.

– Не говорите мне слово «чудо», сестра, – сказал отец Октавио.

Отец Альфонсо как раз заканчивал молитву, которую читал над Эсперансой, – что-то насчет отпущения ей грехов.

– Вы сказали «un milagro»? – спросил Эдвард Боншоу отца Октавио.

– Milagroso! – крикнула Лупе.

Сеньор Эдуардо без труда понял слово «чудодейство».

– Эсперанса упала с лестницы, Эдвард, – сказал отец Октавио айовцу.

– Она была убита до того, как упала! – проблекотала Лупе, но Хуан Диего оставил подробности этой трагедии без перевода; пронзительным взглядом не убить, если только ты не напуган до смерти.

– Где нос Марии? – спросил Эдвард Боншоу, указывая на безносую гигантскую Деву.

– Пропал! Исчез в клубах дыма! – несла бред Лупе. – Не спускайте глаз с плохой Марии – она может начать исчезать по частям.

– Лупе, скажи правду, – попросил Хуан Диего.

Но Эдвард Боншоу, который не понял ни слова из сказанного Лупе, не мог отвести глаз от искалеченной Марии.

– Это всего лишь ее нос, Эдуардо, – попытался объяснить ревнителю веры брат Пепе. – Это ничего не значит, – наверное, он где-то валяется.

– Как это может ничего не значить, Пепе? – спросил айовец. – Как может не быть на своем месте нос Девы Марии?

Отец Альфонсо и отец Октавио стояли на четвереньках; они не молились – они искали недостающий нос Марии-монстра под первыми рядами скамеек.

– Вероятно, тебе ничего не известно о la nariz? – спросил брат Пепе Хуана Диего.

– Nada, – сказал Хуан Диего.

– Плохая Мария таращила глаза – она выглядела живой, – говорила Лупе.

– Они никогда не поверят тебе, Лупе, – сказал Хуан Диего своей сестре.

– Человек-попугай поверит, – возразила Лупе, указывая на сеньора Эдуардо. – Он нуждается в еще большей вере – он поверит во что угодно.

– Во что мы не поверим? – спросил брат Пепе Хуана Диего.

– Я думал о том, что он сказал! Что ты имеешь в виду, Хуан Диего? – спросил Эдвард Боншоу.

– Скажи ему! Плохая Мария таращила глаза – гигантская Дева смотрела по сторонам! – закричала Лупе.

Хуан Диего сунул руку в оттопыренный карман; он сжимал нос Девы Марии, рассказывая присутствующим о глазах гигантской Девы, о том, как она бросала вокруг сердитые взгляды, но больше всего ей не давала покоя ложбинка между грудей Эсперансы.

– Это чудо, – деловито сказал айовец.

– Давайте привлечем человека от науки, – саркастически предложил отец Альфонсо.

– Да, Варгас может провести вскрытие, – сказал отец Октавио.

– Вы хотите совершить вскрытие чуда? – с наивным лукавством спросил брат Пепе.

– Она испугалась до смерти – это все, что вы найдете при вскрытии, – сказал Хуан Диего, сжимая в кармане отбитый нос Святой Матери.

– Это сделала плохая Мария – это все, что я знаю, – сказала Лупе.

Сестра права, решил Хуан Диего и перевел слова «плохая Мария».

– Плохая Мария! – повторила сестра Глория.

Все посмотрели на безносую Деву, словно ожидая новых повреждений того или иного рода. Но брат Пепе обратил внимание на Эдварда Боншоу: лишь один айовец смотрел в глаза Деве Марии – прямо ей в глаза.

Un milagrero, думал брат Пепе, наблюдая за сеньором Эдуардо: айовец – чудотворец, если только они бывают!

Хуан Диего ни о чем не думал. Он так сжимал нос Девы Марии, словно не собирался его отпускать.

Сны сами себя редактируют; сны беспощадны к деталям. Отнюдь не здравый смысл диктует, чему остаться во сне или за его рамками. Двухминутный сон может показаться вечностью.

Доктор Варгас не сдержался; он рассказал Хуану Диего гораздо больше об адреналине, но не все сказанное Варгасом попало в сон Хуана Диего. По словам Варгаса, адреналин токсичен в больших количествах – например, в ситуации внезапного страха.

Хуан Диего даже спросил человека науки о других эмоциональных состояниях. Что еще, кроме страха, может привести к аритмии? Если с сердцем не все в порядке, что еще могло бы вызвать такое фатальное нарушение сердечного ритма?

– Любые сильные эмоции, положительные или отрицательные, такие как счастье или горе, – сказал Варгас мальчику, но этого ответа не было во сне Хуана Диего. – Люди умирают во время полового акта, – сказал Варгас. И добавил, обращаясь к Эдварду Боншоу: – И даже в религиозном экстазе.

– А что насчет самобичевания? – спросил брат Пепе в своей полунаивной-полулукавой манере.

– Таких данных нет, – не без ухмылки ответил человек науки.

Бывало, что умирали игроки в гольф, попадая мячиком в лунки. Необычайно много немцев умерло от разрыва сердца, когда немецкая сборная по футболу боролась за Кубок мира. Умирали мужчины, всего через день или два после смерти жен; женщины, потерявшие мужей, не только из-за смерти последних; родители, потерявшие детей. Все они внезапно умирали от горя. Эти примеры эмоциональных состояний, приводящих к фатальному нарушению ритма сердца, отсутствовали в сновидении Хуана Диего.

Тем не менее звук грузовика Риверы, тот особый вой при заднем ходе, вторгся в сон Хуана Диего – без сомнения, когда самолет, прибывающий на Бохол, выпускал шасси. Снам такое свойственно: словно Римско-католическая церковь, сны поглощают вещи; сны присваивают вещи, которые на самом деле не являются их собственностью.

Для сна все равно – скрежет ли это шасси самолета «Филиппинских авиалиний», рейс 177, или вой грузовика Риверы на заднем ходу. Что же касается того, каким образом трупный запашок морга Оахаки проник в сон Хуана Диего во время его короткого перелета из Манилы на Бохол, – ну, не все же поддается объяснению.

Ривера знал, где находится в морге погрузочная платформа; он знал и патологоанатома, то есть судмедэксперта, который занимался аутопсией в anfiteatro de disección. С точки зрения детей свалки, во вскрытии Эсперансы не было никакой необходимости. Дева Мария испугала ее до смерти, и – что еще важнее – Мария-монстр этого и хотела.

Ривера сделал все возможное, чтобы подготовить Лупе к тому, как будет выглядеть труп Эсперансы: у Эсперансы от шеи до паха, прямо по грудине, шел шов. Но Лупе была не готова ни к груде невостребованных трупов, ожидающих вскрытия, ни к телу el gringo bueno после вскрытия, чьи раскинутые белые руки (как будто его только что сняли с креста, на котором он был распят) выделялись в своем оцепенелом покое на фоне более смуглокожих трупов.

Доброго гринго только что зашили после вскрытия, и в области его головы имелся разрез – более серьезный, чем если бы он был от тернового венца. Война доброго гринго закончилась. Для Лупе и Хуана Диего было шоком увидеть брошенный труп юного хиппи. Лицо еl gringo bueno, похожее на лицо Христа, наконец успокоилось, хотя Христос, вытатуированный на бледном теле красивого юноши, тоже пострадал от судебно-медицинского вскрытия.

От Лупе не ускользнуло, что тела ее матери и доброго гринго были самыми красивыми из всех, выставленных на обозрение в анатомичке, хотя они выглядели намного лучше, когда были живыми.

– Мы возьмем и el gringo bueno – ты обещал мне, что мы сожжем его, – сказала Лупе Хуану Диего. – Мы сожжем его вместе с матерью.

Ривера уговорил человека, проводившего вскрытие, отдать ему и детям свалки тело Эсперансы, но когда Хуан Диего перевел просьбу Лупе – что она хотела забрать и мертвого хиппи, – судмедэксперт остолбенел.

Беглец-американец был, похоже, жертвой еще не расследованного преступления. Кто-то в отеле «Сомега» сказал полиции, что хиппи отравился алкоголем, – проститутка утверждала, что этот малыш «только что умер» на ней. Однако патологоанатом выяснил иное. El gringo bueno был забит до смерти; он был пьян, но убил его не алкоголь.

– Его душа должна улететь домой, – говорила Лупе. – Как-то я проходил по дороге Ларедо, – вдруг пропела она. – По дороге Ларедо проходил как-то я…

– На каком языке она поет? – спросил Риверу судмедэксперт.

– Полиция ничего не предпримет, – сказал Ривера. – Они даже не скажут, что хиппи забили до смерти. Они скажут, что это было отравление алкоголем.

Патологоанатом пожал плечами.

– Да, это то, что они уже говорят, – сказал патологоанатом. – Я сказал им, что парня с татуировкой забили, но копы велели мне держать язык за зубами.

– Отравление алкоголем – вот как они это запишут, – сказал Ривера.

– Единственное, что сейчас имеет значение, – это душа доброго гринго, – твердила свое Лупе.

Хуан Диего решил, что ее слова надо перевести.

– А если его мать захочет, чтобы вернули тело? – добавил Хуан Диего, после того как перевел то, что Лупе сказала о душе el gringo bueno.

– Матушка попросила его прах. Это не то, что мы обычно делаем, даже с иностранцами, – ответил патологоанатом. – Мы, конечно, не сжигаем тела на basurero.

Ривера пожал плечами.

– Мы принесем тебе его пепел, – сказал он.

– Там два тела, и половину пепла мы оставим себе, – уточнил Хуан Диего.

– Мы отвезем пепел в Мехико-Сити – мы развеем его в базилике Богоматери Гваделупской, у ног нашей Девы, – сказала Лупе. – Мы и близко не поднесем их прах к плохой безносой Марии! – крикнула Лупе.

– Эта девочка говорит совсем не так, как другие, – сказал патологоанатом, но Хуан Диего не перевел безумство Лупе насчет того, что она развеет прах гринго и Эсперансы у ног Богоматери Гваделупской в Мехико.

Вероятно, из-за присутствия юной девушки Ривера настоял, чтобы Эсперансу и el gringo bueno положили в отдельные мешки для покойников; Хуан Диего и Ривера помогли в этом судмедэксперту. В прощальный момент Лупе, отвернувшись, смотрела на другие трупы, как вскрытые, так и ожидающие вскрытия, – то есть на трупы, которые не имели для нее значения. Хуан Диего слышал, как в кузове грузовика Риверы лает и воет Диабло: собака чуяла запах разложения. В anfiteatro de disección пахло охлажденным мясом.

– Что это за мать, если она не захотела увидеть тело своего сына? Как вместо этого мама может просить о прахе своего дорогого мальчика? – говорила Лупе. Она не ждала ответа, – в конце концов, она верила в огонь.

Эсперанса, может, и не хотела бы, чтобы ее кремировали, но ее дети все равно это сделали. Учитывая, что она была истовой католичкой (она любила исповедь), Эсперанса, возможно, и не выбрала бы погребальный костер на свалке, но если покойный не оставляет предварительных инструкций в виде завещания (а Эсперанса таковых не оставила), то решение о захоронении мертвых принимают дети.

– Католики сумасшедшие, раз не верят в кремацию, – лопотала Лупе. – Нет лучшего места для сжигания, чем на свалке, – черный дым поднимается высоко-высоко, стервятники кружат. – Стоя в анатомичке, Лупе закрыла глаза и прижала ужасную богиню земли Коатликуэ к своей еще не обозначившейся груди. – Этот нос у тебя, да? – открывая глаза, спросила Лупе брата.

– Да, конечно, – кивнул Хуан Диего; его карман оттопыривался.

– Нос тоже в огонь – просто на всякий случай, – сказала Лупе.

– На случай чего? – спросил Хуан Диего. – Зачем сжигать нос?

– На случай, если самозванка Мария обладает какой-то силой, – просто на всякий случай, – сказала Лупе.

– La nariz? – спросил Ривера, держа на каждом плече по мешку с трупом. – Какой нос?

– Ничего не говори о носе Марии. Ривера слишком суеверный. Пусть сам разбирается. Он увидит безносую Деву-монстра в следующий раз, когда пойдет на мессу или исповедаться в своих грехах. Я продолжаю говорить ему, но он не слушает: его усы – это грех, – лопотала Лупе.

Она видела, что Ривера прислушивается к ее непонятным словам; la nariz привлек внимание el jefe – он пытался понять, что болтают о каком-то носе дети свалки.

– Я хочу, чтоб мой гроб понесли шесть ковбоев, – запела Лупе. – А покров мой чтоб столько же дев понесли. – (Это был подходящий момент для ковбойской панихиды – Ривера тащил два тела к своему грузовику.) – И на крышку – цветы, чтоб потише стучали, – продолжала петь Лупе. – Рассыпаясь по ним, комья твердой земли.

– Чудо-девочка, – сказал патологоанатом хозяину свалки. – Она могла бы стать рок-звездой.

– Как она может стать рок-звездой? – спросил его Ривера. – Никто, кроме ее брата, не может ее понять!

– Никто толком не знает, что поют рок-звезды. Разве можно разобрать тексты? – спросил патологоанатом.

– Есть причина, по которой идиот, делающий вскрытие, проводит всю свою жизнь с мертвецами, – лопотала Лупе.

Но рок-звездная тема отвлекла Риверу от носа. El jefe вынес мешки с трупами на погрузочную платформу, а потом осторожно положил их в кузов своего грузовика, где Диабло немедленно обнюхал тела.

– Не позволяй Диабло кататься по телам, – сказал Ривера Хуану Диего; дети свалки и Ривера знали, как собака любит кататься по всему мертвому.

Хуан Диего ехал на basurero в кузове грузовика вместе с Эсперансой, el gringo bueno и, разумеется, с Диабло.

Лупе сидела в кабине грузовика вместе с Риверой.

– Иезуиты придут сюда, вы же знаете, – говорил судебный медик хозяину свалки. – Они придут за овцой из своего стада – за Эсперансой.

– Эти дети отвечают за свою мать – передайте иезуитам, что дети свалки – стадо Эсперансы, – сказал Ривера судмедэксперту.

– Знаете, эта маленькая девочка могла бы выступать в цирке, – сказал патологоанатом, указывая на Лупе, уже сидевшую в кабине.

– И делать что? – спросил его Ривера.

– Люди платили бы за то, чтобы послушать, как она говорит! – сказал патологоанатом. – Ей даже не придется петь.

Позже Хуана Диего будет мучить мысль о том, как этот разговорившийся патологоанатом в резиновых перчатках, запятнанных смертью и вскрытиями, умудрился упомянуть цирк в морге Оахаки.

– Поезжай! – крикнул Хуан Диего Ривере; мальчик забарабанил в кабину грузовика, и Ривера отъехал от погрузочной платформы. День был безоблачным, небо – чистым и ярко-голубым. – Не катайся на них – не смей! – прикрикнул Хуан Диего на Диабло, но пес просто сидел в кузове, наблюдая за живым мальчиком и даже не обнюхивая тела.

Вскоре ветер высушил слезы на лице Хуана Диего, но ветер не позволял ему услышать, что говорила Лупе Ривере в кабине грузовика. Хуан Диего слышал только пророческий голос сестры, но не ее слова; а она все говорила и говорила о чем-то. Хуан Диего подумал, что она лопочет о Грязно-Белом. Ривера отдал коротышку одной семье в Герреро, но собака размером с грызуна продолжала возвращаться в хижину el jefe – без сомнения, в поисках Лупе.

Теперь Грязно-Белый исчез; естественно, Лупе без всякой жалости обвиняла в этом Риверу. Она говорила, что знает, куда пойдет Грязно-Белый, – она имела в виду, куда пойдет умирать маленькая собачка. («Щенячий приют» – так она называла это место.)

Из кузова пикапа Хуан Диего слышал только обрывки разговора хозяина свалки с Лупе. «Раз ты так говоришь», – время от времени перебивал девочку el jefe – или: «Я и сам не сказал бы лучше, Лупе…» И так всю дорогу до Герреро, где уже были видны отдельные клубы дыма. На свалке, что была уже недалеко, горело несколько костров.

Обрывки этого нераспознанного разговора напомнили Хуану Диего изучение литературы с Эдвардом Боншоу в одном из звуконепроницаемых читальных залов в библиотеке «Niños Perdidos». То, что сеньор Эдуардо подразумевал под изучением литературы, представляло собой чтение вслух: айовец начинал с того, что он называл «романом для взрослых»; таким образом, они вместе могли определить, уместна ли книга для возраста мальчика. Естественно, между ними возникали разногласия относительно вышеупомянутой уместности или неуместности.

– А вдруг она мне действительно нравится? Вдруг я уверен, что если мне разрешат ее читать, то я ее прочту от корки до корки? – спрашивал Хуан Диего.

– Это еще не значит, что книга тебе подходит, – отвечал Эдвард Боншоу четырнадцатилетнему мальчику. Или же сеньор Эдуардо делал паузу в чтении вслух, объясняя Хуану Диего, что пытается пропустить какой-то сексуальный момент.

– Вы подвергаете цензуре сексуальную сцену, – говорил мальчик.

– Я не уверен, что она уместна, – отвечал айовец.

Они вдвоем остановились на Грэме Грине; вопросы веры и сомнения в ней были явно на переднем плане у Эдварда Боншоу, если не единственной причиной его самобичевания, и Хуану Диего нравились сексуальные темы Грина, хотя автор был склонен подавать секс завуалированно или иносказательно.

Так и проходило изучение литературы: Эдвард Боншоу начинал читать роман Грина вслух, затем Хуан Диего читал дальше самостоятельно; наконец, взрослый и мальчик обсуждали содержание книги. В части обсуждения сеньор Эдуардо увлеченно цитировал конкретные отрывки и спрашивал у Хуана Диего, что имел в виду Грэм Грин.

Одна фраза в «Силе и славе» вызвала длительную и продолжительную дискуссию о ее значении. У ученика и учителя были противоположные представления на этот счет: «В детстве всегда бывает минута, когда дверь распахивается настежь и впускает будущее».

– Как ты это понимаешь, Хуан Диего? – спросил Эдвард Боншоу мальчика. – Имеет ли Грин в виду, что наше будущее начинается в детстве и что мы должны обратить внимание на…

– Ну конечно, будущее начинается в детстве – когда же еще? – согласился Хуан Диего. – Но я думаю, что это чушь – говорить, будто есть одна такая минута, когда открывается дверь в будущее. Почему не может быть много минут? А Грин говорит, что есть только одна дверь? Как будто она действительно одна.

– Грэм Грин – не чушь, Хуан Диего! – воскликнул сеньор Эдуардо; ревнитель веры сжимал в руке какой-то маленький предмет.

– Я знаю о вашей кости для маджонга – вы не обязаны показывать ее мне снова, – сказал Хуан Диего схоласту. – Я знаю, знаю… вы упали, маленькая игральная кость «бамбук» порезала вам лицо. Вы истекали кровью, Беатрис лизала вас – вот как погибла ваша собака, в нее выстрелили и убили. Я знаю, знаю! Но разве в тот момент вы и захотели стать священником? Неужели дверь в будущее, где запрет секса на всю вашу оставшуюся жизнь, открылась только потому, что в Беатрис выстрелили? Вероятно, в вашем детстве были и другие моменты; вы могли бы открыть другие двери. Вы все еще можете открыть другую дверь, разве нет? Эта игральная кость от маджонга не должна была определить ваше детство и ваше будущее!

Смирение – вот что Хуан Диего прочел на лице Эдварда Боншоу. Миссионер, казалось, смирился со своей судьбой – с безбрачием, самобичеванием, священничеством, – и все это из-за падения с игральной костью, зажатой в его маленькой руке? Жизнь с самоизбиением и сексуальным воздержанием, оттого что жестоко застрелили его любимую собаку?

Хуан Диего увидел на лице Риверы такую же покорность судьбе, когда el jefe подогнал грузовик к лачуге в Герреро, в которой они жили как одна семья. Хуан Диего знал, каково это – не отвечать Лупе, просто слушать ее, независимо от того, понимаешь ее или нет.

Лупе всегда знала больше вас; Лупе, притом что ее никто не понимал, знала то, чего не знал никто другой. Лупе была ребенком, но спорила как взрослая. Она говорила вещи, которых даже не понимала; она произносила слова, которые «просто приходили» ей в голову, часто до того, как она осознала их.

Сожги el gringo bueno вместе с их матерью, сожги нос Девы Марии вместе с ними. Просто сделай это. Развей их прах в Мехико. Просто сделай это.

А еще был ревнитель веры Эдвард Боншоу, фонтанирующий Грэмом Грином (еще одним католиком, которого явно мучили вера и сомнения в ней), который притом утверждал, что есть только одна-единственная минута, когда дверь – одна-единственная гребаная дверь! – открывается и впускает гребаное будущее.

– Господи Исусе, – пробормотал Хуан Диего, вылезая из грузовика Риверы. (Ни Лупе, ни хозяин свалки и не подумали, что мальчик молится.)

– Минутку, – сказала Лупе.

Она целеустремленно направилась в сторону и исчезла за лачугой, которую дети когда-то называли домом. Она пошла пописать, подумал Хуан Диего.

– Нет, я не хочу писать! – отозвалась Лупе. – Я ищу Грязно-Белого!

– Она там пошла по-маленькому или за водяными пистолетами? – спросил Ривера; Хуан Диего пожал плечами. – Мы должны начать сожжение тел, пока иезуиты не добрались до basurero, – сказал el jefe.

Лупе вернулась с мертвым щенком в руках, она плакала.

– Я всегда нахожу их в одном и том же месте или почти в одном и том же, – всхлипывала она. Мертвый щенок – это был ее Грязно-Белый.

– Мы будем сжигать Грязно-Белого вместе с твоей матерью и хиппи? – спросил Ривера.

– Если бы меня сожгли, я бы хотела сгореть вместе со щенком! – закричала Лупе.

Хуан Диего подумал, что это стоит перевести, и перевел. Ривера не обратил внимания на мертвого щенка: el jefe терпеть не мог Грязно-Белого. Хозяин свалки, несомненно, испытал облегчение от того, что противный недоносок не был бешеным и не укусил Лупе.

– Мне жаль, что собака там не прижилась, – сказал Ривера Лупе, когда девочка села в кабину грузовика, положив мертвого щенка себе на колени.

Едва Хуан Диего снова оказался в компании с Диабло и трупами в мешках в кузове пикапа, как Ривера поехал к basurero; там он подогнал грузовик к костру, который ярко пылал среди тлеющих куч.

Ривера чуть торопился, когда снимал с кузова два мешка и обливал их бензином.

– Грязно-Белый выглядит мокрым, – сказал Хуан Диего Лупе.

– Да, – сказала она, опуская щенка на землю рядом с мешками, в которых были Эсперанса и хиппи; Ривера с почтением побрызгал бензином на мертвую собачку.

Дети свалки отвернулись от огня, когда el jefe бросал трупы в мешках на раскаленные угли; внезапно пламя взметнулось к небу. Вскоре костер превратился в огромное пожарище, а Лупе все еще стояла спиной к нему. Ривера бросил маленького щенка в этот адский огонь.

– Я лучше отгоню грузовик, – сказал хозяин свалки.

Дети уже заметили, что боковое зеркало так и осталось разбитым. Ривера заявил, что никогда не заменит его; он сказал, что пусть его мучает воспоминание.

Как настоящий католик, подумал об el jefe Хуан Диего, наблюдая, как тот отъезжает подальше от внезапного жара погребального костра.

– Кто это настоящий католик? – спросила Лупе брата.

– Перестань читать мои мысли! – рявкнул Хуан Диего.

– Ничего не могу поделать, – пожала она плечами. Ривера все еще сидел в грузовике, когда Лупе сказала: – Сейчас самое время сунуть нос монстра в огонь.

– Не вижу в этом смысла, – буркнул Хуан Диего, но бросил отвалившийся нос Девы Марии в середину пожарища.

– А вот и они – как раз вовремя, – сказал Ривера, присоединяясь к ребятам, стоявшим на некотором расстоянии от этого пекла; им было видно, как к basurero мчится пыльный красный «фольксваген» брата Пепе.

Позже Хуан Диего подумал, что иезуиты, выпрыгивающие из маленького «фольксвагена», похожи на клоунов в цирке. Брат Пепе, два возмущенных священника – отец Альфонсо и отец Октавио – и, конечно, ошеломленный Эдвард Боншоу.

Вид погребального костра сам по себе свидетельствовал о том, о чем дети свалки молчали, но Лупе решила, что пение в данном случае будет уместным.

– В барабан тихо бейте и играйте на флейте, – пропела она. – И под траурный марш проводите ковбоя…

– Эсперанса не хотела бы сгореть на костре… – начал было отец Альфонсо, но хозяин свалки перебил его:

– Падре, именно этого хотели ее дети.

– Это то, что мы делаем с теми, кого любим, – сказал Хуан Диего.

Лупе безмятежно улыбалась; она наблюдала за поднимающимися, уплывающими далеко столбами дыма и вечно парящими стервятниками.

– «Там, в долине, отпойте и дерном укройте, – пропела Лупе. – Потому что я знаю вину за собою».

– Эти дети теперь сироты, – сказал сеньор Эдуардо. – Мы несем за них ответственность больше, чем когда-либо. Не так ли?

Брат Пепе не сразу ответил айовцу, а два старых священника просто переглянулись.

– А что сказал бы Грэм Грин? – спросил Хуан Диего Эдварда Боншоу.

– Грэм Грин! – воскликнул отец Альфонсо. – Только не говорите мне, Эдвард, что этот мальчик читал Грина…

– Как неуместно! – сказал отец Октавио.

– Грин едва ли подходит по возрасту… – начал было объяснять отец Альфонсо, но сеньор Эдуардо не хотел и слышать об этом.

– Грин – католик! – воскликнул айовец.

– Не очень-то, Эдвард, – сказал отец Октавио.

– Это Грин и подразумевает под «минутой»? – спросил Хуан Диего сеньора Эдуардо. – Это дверь в будущее – мое и Лупе?

– Эта дверь распахивается в цирк, – сказала Лупе. – Вот что будет дальше, вот куда мы направляемся.

Хуан Диего, разумеется, перевел это, еще до того, как спросил Эдварда Боншоу:

– Это наша единственная минута? Это единственная дверь в будущее? Это то, что имел в виду Грин? Вот так и заканчивается детство?

Айовец глубоко задумался, так же глубоко, как обычно, а он был человеком серьезным и вдумчивым.

– Да, вы правы! Совершенно правы! – вдруг сказала Лупе айовцу, касаясь его руки.

– Она говорит, что вы правы, что бы вы там ни думали, – перевел Хуан Диего Эдварду Боншоу, который продолжал смотреть на бушующее пламя.

– Он думает, что прах бедного уклониста будет возвращен на его родину, к его скорбящей матери, вместе с прахом проститутки, – сказала Лупе.

Хуан Диего перевел и это.

Внезапно в погребальном костре что-то зафырчало, и среди ярких оранжевых и желтых языков пламени вспыхнуло лезвие голубого огня, как будто загорелось какое-то химическое вещество, а может быть, лужа бензина.

– Видимо, это из-за щенка – он был такой мокрый, – сказал Ривера, когда они все уставились на ярко-синее пламя.

– Щенок? – воскликнул Эдвард Боншоу. – Вы сожгли собаку вместе с вашей матерью и этим милым юным хиппи? Вы сожгли еще и собаку в их огне?

– Сгореть вместе со щенком – это большое счастье, – сказал Хуан Диего айовцу.

Шипящее голубое пламя привлекло всеобщее внимание, но Лупе притянула голову брата к своим губам. Хуан Диего думал, что она собирается поцеловать его, но Лупе хотела что-то прошептать ему на ухо, так чтобы никто не услышал пусть даже непонятные слова.

– Это явно мокрый щенок, – говорил Ривера.

– La nariz, – прошептала Лупе на ухо брату, касаясь его носа.

Как только она заговорила, шипение прекратилось – голубое пламя исчезло. «Прекрасно! Огненно-голубое шипение – это нос», – подумал Хуан Диего.

Толчок при посадке самолета «Филиппинских авиалиний», рейс 177, на Бохоле даже не разбудил его, как будто ничто не могло помешать Хуану Диего видеть сон о том, когда началось его будущее.