14

Nada

В коридоре перед классной комнатой Эдварда Боншоу на втором этаже в «Niños Perdidos» стоял бюст Девы Марии со слезой на щеке. На другой щеке Богоматери часто виднелось свекольно-красное пятно; Эсперансе оно казалось кровью – каждую неделю она вытирала его, но на следующей неделе оно опять появлялось.

– Может, это кровь, – сказала она брату Пепе.

– Не может быть, – сказал Пепе. – В «Потерянных детях» не было сообщений о случаях стигматизации.

На лестничной площадке между первым и вторым этажом стояла статуя святого Викентия де Поля с двумя младенцами на руках. Эсперанса сообщила брату Пепе, что также вытерла кровь с подола плаща святого.

– Каждую неделю я вытираю ее, но она опять появляется! – сказала Эсперанса. – Должно быть, это чудотворная кровь.

– Это не может быть кровь, Эсперанса, – только и сказал Пепе.

– Что я вижу, вам неведомо, Пепе, – заявила Эсперанса, указывая на свои сверкающие глаза. – И что бы это ни было, оно оставляет пятно.

Они оба были правы. Это была не кровь, но каждую неделю на щеке Девы Марии вновь появлялось пятно. После происшествия с добрым гринго в ванной комнате детям свалки пришлось притихнуть со свекольным соком; им также пришлось сократить ночные визиты на улицу Сарагоса. Сеньор Эдуардо и брат Пепе – не говоря уже об этой ведьме сестре Глории и прочих монахинях – пристально следили за ними. И Лупе была права насчет подарков, которые мог себе позволить el gringo bueno: их нельзя было назвать чем-то особенным.

Хиппи, тут не было никаких сомнений, выторговал дешевые фигурки религиозных святых в магазине Дев на Индепенденсиа, где продавались рождественские Девы Марии. Одна из них представляла собой маленький тотем – статуэтку довольно условного вида, без малейших признаков правдоподобия. Зато другая – фигура Девы Гваделупской – была в натуральную величину.

Фактически Дева Гваделупская была чуть выше Хуана Диего. Это был подарок ему. На ней был традиционный сине-зеленый покров – нечто вроде плаща или накидки. Ее пояс или что-то вроде черного чресленника в один прекрасный день породит предположение, что Дева беременна. Много лет спустя, в 1999 году, папа Иоанн Павел II объявил Богоматерь Гваделупскую покровительницей Америки и заступницей нерожденных детей. («Уж этот мне польский папа, – как впоследствии будет поносить его Хуан Диего, – и его нерожденное дело».)

Гваделупская Дева из магазина Дев не выглядела беременной – в данном варианте ей было лет пятнадцать-шестнадцать, и у нее была грудь. Титьки делали ее совсем не религиозной.

– Она сексуальная кукла! – тут же сказала Лупе.

Конечно, это было не совсем так; однако в фигуре Девы Гваделупской было что-то от сексуальной куклы, хотя Хуан Диего не мог ее раздеть и у нее не было подвижных конечностей (или обозначенных репродуктивных частей тела).

– А мне какой подарок? – спросила Лупе юношу-хиппи.

Добрый гринго спросил Лупе, простила ли она его за то, что он спал с ее матерью.

– Да, – сказала Лупе, – но мы никогда не сможем пожениться.

– Это звучит почти как приговор, – сказал хиппи, когда Хуан Диего перевел ответ Лупе.

– Покажи мне подарок, – только и сказала Лупе.

Это была статуэтка Коатликуэ, такая же уродливая, как любая копия данной богини. Хуан Диего подумал: хорошо, что уродливая статуэтка такая маленькая – она была даже меньше, чем Грязно-Белый. El gringo bueno понятия не имел, как произносится имя ацтекской богини; Лупе, в своей невоспроизводимой манере, не могла помочь ему в этом.

– Твоя мама сказала, что ты обожаешь эту странную богиню-мать, – пояснил Лупе добрый гринго; его голос при этом звучал не слишком уверенно.

– Я и люблю ее, – сказала ему Лупе.

Хуану Диего всегда было трудно поверить, что у одной богини может быть так много противоречивых атрибутов, но ему было легко понять, почему Лупе любила ее. Коатликуэ была экстремисткой – богиней деторождения, сомнительного секса и дурного поведения. С ней было связано несколько мифов о Сотворении мира; в одном из них она была оплодотворена шаром из перьев, который упал на нее, когда она подметала в храме, – одного этого достаточно, чтобы взбесить кого угодно, считал Хуан Диего, но Лупе сказала, что нечто подобное могло случиться и с их матерью, Эсперансой.

В отличие от Эсперансы, Коатликуэ носила юбку из змей. Из извивающихся змей в основном и состояла ее одежда; на ней было ожерелье из человеческих сердец, рук и черепов. На руках и ногах Коатликуэ были когти, ее груди отвисли. В статуэтке, которую добрый гринго подарил Лупе, соски Коатликуэ были сделаны из погремушек гремучих змей. («Возможно, слишком много нянчилась», – заметила Лупе).

– Но что тебе в ней нравится, Лупе? – спросил сестру Хуан Диего.

– Некоторые из ее собственных детей поклялись убить ее, – ответила Лупе. – Una mujer difícil. Непростая женщина.

– Коатликуэ – пожирающая мать, в ней сосуществуют утроба и могила, – объяснил Хуан Диего хиппи.

– Я это вижу, – сказал добрый гринго. – Она выглядит смертельно опасной, друган на колесах, – более уверенно заявил хиппи.

– Никто с ней не связывается! – провозгласила Лупе.

Даже Эдвард Боншоу (всегда остающийся на светлой стороне) нашел страшной подаренную Лупе фигурку Коатликуэ.

– Я понимаю, что это негативные последствия того несчастного случая с шаром из перьев, но все же эта богиня не очень-то симпатичная, – сказал сеньор Эдуардо c максимально возможным почтением.

– Коатликуэ не просила, чтобы ее родили такой, – ответила Лупе айовцу. – Она была принесена в жертву – предположительно ради созидания. Ее лицо образовали две змеи – после того, как ей отрубили голову, кровь хлынула из шеи в виде двух гигантских змей. Некоторые из нас, – сказала Лупе новому миссионеру, подождав, пока Хуан Диего допереведет, – не имеют возможности выбрать, какими родиться.

– Но… – начал было Эдвард Боншоу.

– Я такая, какая есть, – сказала Лупе.

Хуан Диего закатил глаза, переводя это сеньору Эдуардо. Лупе прижала к щеке гротескный тотем Коатликуэ; было очевидно, что она любит богиню не только потому, что добрый гринго подарил ей эту статуэтку.

Что касается подарка Хуану Диего, то читатель свалки иногда мастурбировал с куклой Девы Гваделупской, положив ее к себе в кровать, – он видел на подушке ее зачарованное лицо рядом со своим лицом. Груди Девы слегка выступали.

Бесстрастный манекен был сделан из легкого, но твердого пластика, неподатливого на ощупь. Хотя Дева Гваделупская была на пару дюймов выше Хуана Диего, она была полой и весила так мало, что Хуан Диего мог носить ее под мышкой.

Пытаясь заняться сексом с куклой Девы Гваделупской в ее натуральную величину, Хуан Диего испытывал неловкость по двум причинам, – точнее сказать, он испытывал неловкость от самих мыслей о сексе с пластиковой девственницей. Во-первых, Хуану Диего было необходимо оставаться одному в спальне, которую он делил со своей младшей сестрой, не говоря уже о том, что Лупе знала мысли брата о сексе с куклой Девы Гваделупской – ведь Лупе читала их.

Второй проблемой был пьедестал. Очаровательные ножки Девы Гваделупской были прикреплены к похожему на автомобильную шину пьедесталу из травы цвета шартреза. Пьедестал мешал Хуану Диего прижиматься к пластиковой девственнице, когда он лежал рядом с ней.

Хуан Диего подумывал о том, чтобы отпилить пьедестал, но это означало, что придется до лодыжек укоротить красивые ножки Девы Марии, то есть статуя не сможет стоять. Естественно, Лупе знала мысли брата.

– Я не собираюсь смотреть на лежащую Богоматерь Гваделупскую, – сказала Лупе Хуану Диего, – или на прислоненную к стене. Даже и не думай ставить ее на голову в углу нашей спальни, чтобы вверх торчали обрубки ампутированных ног!

– Посмотри на нее, Лупе! – воскликнул Хуан Диего. Он указал на фигуру Гваделупской Девы, стоявшую у одной из книжных полок в бывшем читальном зале; Дева отчасти походила на потерявшуюся литературную героиню, на женщину, которая сбежала из романа и не может найти дорогу обратно в книгу, где ей и было место. – Посмотри на нее, – повторил Хуан Диего. – Разве тебе не ясно, что Гваделупская Дева вовсе не собирается лежать?

Как нарочно, мимо спальни детей свалки проходила сестра Глория; монахиня заглянула из коридора в их комнату. Сестра Глория была против того, чтобы у них в спальне находилась кукла Гваделупской Девы в натуральную величину – это было, по мнению сестры, более чем незаслуженной привилегией, – однако брат Пепе встал на сторону детей свалки. Но как привыкшая все осуждать монахиня могла осудить религиозную статую? Сестра Глория считала, что Гваделупская Дева у Хуана Диего больше похожа на манекен у портного – притом «непристойного вида», как, обращаясь к Пепе, отметила монахиня.

– Ни слова не желаю слышать о том, что Богоматерь Гваделупская лежит, – сказала сестра Глория Хуану Диего.

Девы из «La Niña de las Posadas» были ненастоящими Девами, полагала сестра Глория. Владельцы магазина Дев для рождественских праздников и сестра Глория расходились во взглядах относительно наружности Богоматери Гваделупской. Во всяком случае, Дева не должна была сексуально искушать, считала сестра Глория, не должна была выглядеть соблазнительницей!

Увы, именно это воспоминание – среди прочих – пробудило Хуана Диего ото сна в непонятно откуда взявшейся удушливой жаре гостиничного номера в «Макати Шангри-Ла». Как это возможно, чтобы холодильник в гостиничном номере был горячим?

В затихшем аквариуме поверхность освещенной зеленым светом воды была покрыта мертвыми рыбками; морской конек, прежде державшийся вертикально, теперь лежал на боку, его безжизненный цепкий хвост означал, что конек навсегда присоединился к павшим членам семейства игловых рыб. Что это – вернувшаяся проблема водяных пузырей в аквариуме? Или одна из дохлых рыб засорила систему циркуляции воды? Аквариум перестал булькать, вода была недвижной и мутной, но с затуманенного дна на Хуана Диего смотрела пара желтоватых глаз. Мурено-угорь – его жабры жадно глотали оставшийся в воде кислород – оказался единственным, кто выжил в этой катастрофе.

О-хо-хо! – Хуан Диего вспомнил: после ужина он вернулся в ледяной гостиничный номер; кондиционер опять гнал мощную струю холода. Должно быть, горничная снова включила его до упора, заодно оставив включенным и радио. Хуан Диего не мог понять, как выключить безжалостную музыку; ему пришлось вырубить радиочасы, чтобы избавиться от пульсирующих звуковых волн.

Этой горничной было нелегко угодить: она ведь видела, что он приготовил лишь необходимую дозу бета-адреноблокаторов, однако разложила по-своему все его лекарства (включая виагру) и резак для пилюль. Это одновременно раздражало и расстраивало Хуана Диего – еще хуже, что вторжение горничной в мир его туалетных принадлежностей и таблеток он обнаружил лишь после того, как вырубил радиочасы и выпил одну из четырех бутылок испанского пива, хранящихся в ведерке со льдом. Бывал ли вездесущий Сан-Мигель в Маниле?

При резком свете аквариумной драмы Хуан Диего увидел, что в ведерке, где был лед, покачивается в теплой воде только одна бутылка пива. Стало быть, он выпил три бутылки после ужина? А когда он полностью выключил кондиционер? Может, он проснулся, стуча зубами, и в полусне, до смерти замерзший, дрожа, добрался до терморегулятора на стене спальни?

Не сводя глаз с сеньора Моралеса, Хуан Диего осторожно сунул указательный палец в аквариум и тут же вытащил его – Южно-Китайское море никогда не было таким теплым. Вода в аквариуме была почти такой же горячей, как готовящийся на медленном огне буйабес.

О боже, что я такое натворил? – спросил себя Хуан Диего. И такие яркие сны! Не как обычно – не от положенной дозы бета-блокаторов.

Ох-ох, вспоминал он, о-хо-хо! Он захромал в ванную. Ключу к разгадке полагалось быть там. Очевидно, он использовал резак, чтобы разделить пополам таблетку лопресора; он принял половину нужной дозы. (По крайней мере, он не принял вместо этого половину виагры!) Двойная доза бета-блокаторов накануне вечером и только половина прошлым вечером – что бы на это сказала своему другу доктор Розмари Штайн?

– Нехорошо, нехорошо, – бормотал себе под нос Хуан Диего, возвращаясь в душную спальню.

Перед ним на телевизионном столике стояли три пустые бутылки из-под «Сан-Мигеля»; они напоминали маленьких, но непреклонных телохранителей, защищавших пульт. О да, вспомнил Хуан Диего, после ужина он сидел ошеломленный (интересно, как долго?), наблюдая, как черный экран телевизора поглощает хромающего террориста в Минданао. К тому времени, как он лег спать, после трех бутылок холодного пива и кондиционера, его мозг, должно быть, уже подмерз; половина таблетки лопресора не шла ни в какое сравнение со снами Хуана Диего.

Он вспомнил, как жарко и влажно было на улице, когда Бьенвенидо отвез его из ресторана в «Макати Шангри-Ла»; рубашка Хуана Диего прилипла к спине. У входа в отель тяжело дышали собаки-бомбоищейки. Хуана Диего огорчило, что ночные собаки были не те, с которыми он познакомился утром; охранники тоже были другие.

Управляющий отелем описывал подводный термометр аквариума как «очень чуткий»; может быть, он хотел сказать «термостат»? Разве в гостиничном номере с кондиционером подводный термостат не должен был поддерживать ту температуру, которая привычна для обитателей Южно-Китайского моря? Когда Хуан Диего выключил кондиционер, термостат заработал иначе. Хуан Диего сварил в аквариуме экзотических питомцев тетушки Кармен; только сердитый мистер Мурена цеплялся за жизнь среди своих мертвых, всплывших на поверхность друзей. Разве термостат не мог поддерживать достаточно прохладной морскую воду?

– Lo siento, сеньор Моралес, – повторил Хуан Диего.

Перегруженные работой жабры мурено-угря не просто колыхались – они хлопали, как крылья.

Хуан Диего позвонил управляющему отеля, чтобы сообщить о массовом убийстве; нужно было предупредить магазин экзотических животных тетушки Кармен в Макати-Сити. Может быть, Моралеса удастся спасти, если команда зоомагазина прибудет достаточно быстро, чтобы разобрать аквариум и оживить мурено-угря в свежей морской воде.

– Может быть, мурене нужно дать успокоительное перед поездкой, – предположил управляющий отелем. (Судя по тому, как сеньор Моралес смотрел на него, Хуан Диего подумал, что мурене не нравится успокоительное.)

Хуан Диего включил кондиционер и вышел из номера в поисках завтрака. В дверях своей комнаты он бросил последний взгляд на арендованный аквариум – аквариум смерти. Мистер Моралес проводил Хуана Диего таким взглядом, как будто не мог дождаться новой встречи с писателем – желательно, когда Хуан Диего будет на смертном одре.

– Lo siento, сеньор Моралес, – повторил Хуан Диего, тихо закрывая за собой дверь. Но, оказавшись в душной вонючей кабине лифта – естественно, там не было кондиционера, – Хуан Диего крикнул во всю силу своих легких: – Пошел в жопу, Кларк Френч! И ты пошла в жопу, тетушка Кармен, – так или иначе!

Он замолк, когда увидел, что камера наблюдения направлена прямо на него; камера была установлена над кнопками лифта, но Хуан Диего не знал, записывает ли камера наблюдения звук. Впрочем, и без звука писатель мог себе представить охранников отеля, наблюдающих за сумасшедшим калекой, который кричит наедине с самим собой в спускающемся лифте.

Управляющий отелем застал почетного гостя за завтраком.

– Об этих несчастных рыбах, сэр, уже позаботились. Команда зоомагазина приехала и уехала – они были в хирургических масках, – понизив голос, доверительно сообщил управляющий. (Зачем тревожить других гостей; разговоры о хирургических масках могут означать инфекцию.)

– Не слышали, что там с муреной… – начал Хуан Диего.

– Угорь выжил. Полагаю, такого трудно убить, – сказал управляющий. – Но он очень возбужден.

– В каком смысле? – спросил Хуан Диего.

– Укусил кого-то, сэр, – ничего серьезного, как мне сказали, но укусил. До крови, – признался управляющий, снова понизив голос.

– Куда укусил? – спросил Хуан Диего.

– В щеку.

– В щеку!

– Ничего серьезного, сэр. Я видел лицо этого человека. Заживет – шрам не очень плохой, просто человек невезучий.

– Да, невезучий, – только и смог сказать Хуан Диего.

Он не осмелился спросить, приезжала ли тетушка Кармен с командой зоомагазина. Если повезет, она уже уехала из Манилы в Бохол, – может, она в Бохоле, ждет встречи с ним (вся семья Кларка Френча с филиппинской стороны). Естественно, весть о гибели рыбы дойдет до тетушки Кармен в Бохоле – включая сообщение о возбужденном сеньоре Моралесе и об укушенной щеке невезучего работника зоомагазина.

Что со мной происходит? – подумал Хуан Диего, вернувшись в свой номер. На полу у кровати он увидел полотенце, – несомненно, там из аквариума выплеснулась морская вода. (Хуан Диего представил себе, как мурена бьет хвостом и нападает на испуганного работника, но на полотенце не было крови.)

Писатель уже собирался сходить в туалет, когда заметил на полу ванной крохотного морского конька; он был так мал, что, должно быть, ускользнул от внимания команды зоомагазина в тот момент, когда его собратьев вылили в отходы. Круглые изумленные глаза морского конька все еще казались живыми; на его миниатюрном доисторическом лице они выражали ярость и негодование по отношению ко всему человечеству – как глаза преследуемого дракона.

– Lo siento, caballo marino, – сказал Хуан Диего, прежде чем спустить в унитаз морского конька.

Потом он разозлился – разозлился на себя, на «Макати Шангри-Ла», на услужливое заискивание управляющего отелем. Модно одетый тип с пышными усами дал Хуану Диего брошюру «Американское кладбище и Мемориал в Маниле» – издание американской Комиссии по памятникам в честь сражений, как узнал Хуан Диего (в лифте после завтрака бегло пролистав брошюрку).

Кто сказал настырному управляющему отелем, что Хуан Диего лично интересуется Американским кладбищем и Мемориалом? Даже Бьенвенидо знал, что Хуан Диего намерен посетить могилы американцев, погибших в результате боевых операций на Тихом океане.

Это, что ли, Кларк Френч или его жена-филиппинка раззвонили всем о желании Хуана Диего засвидетельствовать свое почтение героическому отцу доброго гринго? Это сам Хуан Диего всем раззвонил, издавна имея личную причину приехать в Манилу. И пускай благонамеренный Кларк Френч в порыве личной преданности сделает миссию Хуана Диего в Маниле всеобщим достоянием!

Ничего удивительного, что Хуан Диего был зол на Кларка Френча. Хуан Диего не имел ни малейшего желания ехать в Бохол; он едва понимал, что такое Бохол и где он находится. Но Кларк настаивал на том, что его уважаемый наставник не может остаться один в Маниле в канун Нового года.

– Ради бога, Кларк, – я почти всю жизнь провел один в Айова-Сити! – сказал Хуан Диего. – Когда-то и ты был один в Айова-Сити!

А, да, возможно, благонамеренный Кларк надеялся, что Хуан Диего встретит свою будущую жену на Филиппинах. Только посмотрите, что случилось с Кларком! Разве он не встретил кое-кого? Разве Кларк Френч (возможно, благодаря своей жене-филиппинке) не был безумно счастлив? По правде сказать, Кларк был безумно счастлив и когда пребывал один в Айова-Сити. Хуан Диего подозревал, что Кларк счастлив благодаря своей вере.

Должно быть, это филиппинская семья его жены, – видимо, это они сделали большое дело, пригласив Хуана Диего в Бохол. Но, по мнению Хуана Диего, Кларк был способен сам сделать большое дело и помимо них.

Каждый год филиппинская семья Кларка Френча занимала приморский курортный отель на пляже близ залива Панглао; они снимали весь отель на несколько дней после Рождества до первого дня нового года включительно.

– Все номера в отеле наши – никаких посторонних! – сказал Кларк Хуану Диего.

Идиот, это я посторонний! – подумал Хуан Диего. Кларк Френч будет там единственным человеком, которого он знал. Естественно, образ Хуана Диего как убийцы бесценной подводной жизни будет предварять его появление в Бохоле. Тетушка Кармен все узнает; Хуан Диего не сомневался, что хозяйка экзотических питомцев каким-то образом вступит в контакт с мурено-угрем. Если уж сеньор Моралес возбудился, то неизвестно, чего можно было ожидать от тетушки Кармен – предположительно самой миссис Мораль.

Касательно собственного гнева, Хуан Диего знал, что скажет на этот счет его любимый врач и близкий друг доктор Розмари Штайн. Она, конечно, указала бы ему, что гнев, который он выплеснул из себя в лифте и который все еще испытывал в данную минуту, был признаком того, что половины таблетки лопресора недостаточно.

Разве душивший его гнев не был верным признаком того, что его тело вырабатывает больше адреналина и задействует больше адреналиновых рецепторов? Конечно да. И конечно же, вследствие принятия правильной дозы бета-блокаторов наступила вялость – и кровоснабжение конечностей ослабло, в результате чего у Хуана Диего стали холодными руки и ноги. И конечно, таблетка лопресора (целая таблетка, а не половина) потенциально могла вызвать у него такие же тревожные и яркие сны, как и тогда, когда он полностью отказывался от бета-блокаторов. Это действительно сбивало с толку.

Однако у него было не только весьма высокое кровяное давление (170 на 100). Разве один из предполагаемых отцов Хуана Диего не умер от сердечного приступа еще молодым – если верить матери Хуана Диего?

А потом с Эсперансой случилось то, что случилось. Надеюсь, это не мой следующий тревожный сон! – подумал Хуан Диего, зная, что эта мысль поселится у него в голове и теперь почти наверняка приснится. Помимо того что случившееся с Эсперансой повторялось снова и снова в мыслях Хуана Диего и в его памяти.

– Ничего не поделаешь, – громко сказал Хуан Диего.

Он все еще был в ванной, все еще приходил в себя после смытого в унитаз морского конька, когда, обнаружив не принятую половину таблетки лопресора, быстро проглотил ее и запил стаканом воды.

Неужели Хуан Диего сознательно шел на притупление чувств до конца дня? И если Хуан Диего примет полную дозу бета-блокаторов сегодня вечером в Бохоле, не ждет ли его снова приступ тоски, инертности, абсолютной вялости, на что так часто жаловался он доктору Штайн?

Надо немедленно позвонить Розмари, подумал Хуан Диего. Он понимал, что нахимичил с дозой бета-блокаторов; возможно, он даже понимал, что склонен постоянно менять дозу, как ему заблагорассудится, из-за искушения манипулировать результатами. Он прекрасно знал, что должен блокировать адреналин, но ему по жизни не хватало адреналина, и он также понимал, что хочет больше. Не было никакой веской причины, почему Хуан Диего не позвонил доктору Штайн.

На самом деле Хуан Диего прекрасно знал, что скажет ему доктор Розмари Штайн по поводу игр с адреналином и адреналиновыми рецепторами. (Он просто не хотел это услышать.) И поскольку Хуан Диего прекрасно понимал, что Кларк Френч был одним из тех людей, которые знают все, – Кларк был либо всезнайкой, либо отравленным жаждой ничего не упустить, – Хуан Диего постарался запомнить самую очевидную информацию в туристической брошюре о манильском Американском кладбище и Мемориале. Можно было подумать, что Хуан Диего уже побывал там.

На самом деле, сидя в лимузине, Хуан Диего испытывал искушение сказать Бьенвенидо, что был там. «В отеле останавливался ветеран Второй мировой войны – я ездил с ним. Он сошел на берег вместе с Макартуром, ну, когда генерал вернулся в октябре 1944 года. Макартур высадился на острове Лейте», – чуть не сказал Хуан Диего Бьенвенидо. Но вместо этого он произнес:

– Я посещу кладбище в другой раз. Хочу взглянуть на пару отелей – где можно остановиться, когда я вернусь. Их порекомендовал один мой друг.

– Конечно, ваше право, – сказал ему Бьенвенидо.

В брошюре об Американском кладбище и Мемориале в Маниле была фотография генерала Дугласа Макартура, шагающего по колено в воде к берегу острова Лейте в одноименном заливе.

На кладбище было более семнадцати тысяч надгробий; Хуан Диего запомнил эту цифру – не говоря уже о тридцати шести тысячах «пропавших без вести» и о не менее четырех тысяч «неопознанных». Хуан Диего умирал от желания рассказать кому-нибудь о том, что ему известно, но сдержался и ничего не сказал Бьенвенидо.

В битве при Маниле погибло более тысячи американских военных – примерно в то же время десантники отбивали остров Коррехидор, среди павших героев был отец доброго гринго, – но что, если один или несколько родственников Бьенвенидо были убиты в длившейся целый месяц битве при Маниле, когда погибло сто тысяч мирных филиппинцев?

Хуан Диего действительно спросил Бьенвенидо, что тому известно о расположении надгробий на огромном кладбище – более полутора сотен акров! Хуан Диего хотел узнать, есть ли на Коррехидоре какое-то конкретное место для американских солдат, убитых в сорок втором или сорок пятом годах. В брошюре упоминался особый мемориал военнослужащим, погибшим на Гуадалканале, и Хуан Диего знал, что там было одиннадцать больших участков захоронений. (Однако незнание имени доброго гринго – или имени его убитого отца – было проблемой.)

– Я думаю, надо назвать имя солдата, и вам скажут, какой участок, какой ряд, какая могила, – ответил Бьенвенидо. – Просто назовите имя – вот как это там организовано.

– Понятно, – только и сказал Хуан Диего.

Водитель то и дело поглядывал в зеркало заднего вида на усталого писателя. Может, ему показалось, что Хуан Диего плохо спал ночью. Но Бьенвенидо не знал о преступлении в аквариуме, и молодой водитель не догадывался, что Хуан Диего все больше клюет носом на заднем сиденье лимузина просто из-за второй половины таблетки лопресора, которая начала действовать.

«Софитель», куда Бьенвенидо его отвез, находился в районе Манилы под названием Пасай-Сити – даже чуть не уткнувшийся носом себе в колени Хуан Диего заметил за окошком лимузина собак-бомбоищеек.

– Вам следует поинтересоваться буфетом, – сказал ему Бьенвенидо. – Вот что я слышал о «Софителе».

– А что насчет буфета? – спросил Хуан Диего.

Перспектива пищевого отравления, казалось, взбодрила его. Но дело было не в этом: Хуану Диего было известно, что можно много чего узнать у водителей лимузинов; поездки в иноязычные страны, где он публиковался, научили его прислушиваться к водителям.

– Я знаю, где в отеле находится каждый мужской туалет, будь то при вестибюле или при ресторане, – сказал Бьенвенидо. – Профессиональным водителям положено знать эти вещи.

– Вы имеете в виду, где отлить? – спросил Хуан Диего; он слышал подобное и от других водителей. – А что насчет буфета?

– Если есть выбор, то обычно посетителям лучше пользоваться мужским туалетом при ресторане, а не в вестибюле отеля, – объяснил Бьенвенидо. – Здесь не так.

– А буфет? – повторил Хуан Диего.

– Я видел, как людей рвало в писсуары; я слышал, как они мозги высирали в унитазы, – предупредил его Бьенвенидо.

– Здесь? В «Софителе»? И вы уверены, что это из-за буфета? – спросил Хуан Диего.

– Может быть, еда простояла там целую вечность. Кто знает, сколько пролежала креветка при комнатной температуре? Держу пари, это из-за буфета! – воскликнул Бьенвенидо.

– Понятно, – только и сказал Хуан Диего.

Жаль, подумал он, «Софитель» выглядел вполне прилично. Видимо, Мириам почему-то нравился этот отель; может быть, она никогда не заходила в буфет. А возможно, Бьенвенидо ошибался.

Они отъехали из отеля «Софитель», куда Хуан Диего даже не заглянул. Другим отелем, который рекомендовала Мириам, был «Аскотт».

– Вам надо было сначала назвать «Аскотт», – вздыхая, сказал Бьенвенидо. – Это на Глориетте, в Макати-Сити. Прямо там «Айяла-центр» – там можно заполучить все что угодно.

– Что вы имеете в виду? – спросил Хуан Диего.

– Целые мили магазинов – это торговый центр. Там есть эскалаторы и лифты – есть все виды ресторанов, – сказал Бьенвенидо.

Калеки не в восторге от торговых центров, подумал Хуан Диего, но вслух сказал только:

– А что насчет самого отеля? Никаких сообщений о смерти после визита в буфет?

– «Аскотт» – хорошее место, вам следовало бы здесь и остановиться по приезде, – ответил Бьенвенидо.

– Не заставляйте меня начинать со «следовало бы», Бьенвенидо, – сказал Хуан Диего; его собственные сочинения назывались романами-фантазиями на тему «что было бы, если бы».

– Тогда в следующий раз, – сказал Бьенвенидо.

Они поехали назад, в Макати-Сити, чтобы Хуан Диего мог лично забронировать номер в отеле «Аскотт» по возвращении в Манилу. Хуан Диего попросит Кларка Френча отменить для него бронь в «Макати Шангри-Ла»; после Армагеддона в аквариуме все намеченные встречи, без сомнения, будут отменены.

До вестибюля «Аскотта» на верхнем этаже следовало подняться на лифте с улицы, что был прямо у входа в отель. У лифтов, как внизу, так и в вестибюле, стояла пара озабоченных охранников с двумя собаками.

Хуан Диего ни слова не сказал Бьенвенидо о том, что обожает собак. Делая заказ, Хуан Диего представил себе, как Мириам регистрируется в «Аскотте». От лифтов в вестибюле до стойки регистрации было далеко; Хуан Диего знал, что охранники будут глазеть на Мириам весь этот путь. Нужно быть слепым или собакой-бомбоищейкой, чтобы не следить, как Мириам удаляется от вас, – вы не сможете не следить за каждым ее шагом.

Что со мной происходит? – снова спросил себя Хуан Диего. Его мысли, его воспоминания – то, что он воображал, то, что он видел во сне, – все перемешалось. И он был одержим Мириам и Дороти.

Хуан Диего погрузился в мягкое заднее сиденье лимузина, как камень в невидимый пруд.

– Мы заканчиваем в Маниле, – сказала Дороти.

Не имела ли она в виду всех нас троих, подумал Хуан Диего. Может, мы все заканчиваем в Маниле, размышлял Хуан Диего.

Одиночный билет в один конец. Это звучало как название книги. Не записал ли он что-то подобное или, может, собирался записать? Читатель свалки не мог вспомнить.

– Я бы вышла замуж за этого хиппи, если бы от него лучше пахло и он перестал бы петь эту ковбойскую песню, – сказала Лупе. («О, дайте мне умереть!» – также сказала она.)

Как он проклинал прозвища, которыми монахини «Niños Perdidos» обзывали его мать! Хуан Диего попрекал себя, что тоже обзывал ее. «Des esperanza – Безнадежная» – так называли ее монахини. «Desesperación – Безнадежность» – так называли ее.

– Lo siento, madre, – тихо сказал Хуан Диего самому себе, сидя на заднем сиденье лимузина, сказал так тихо, что Бьенвенидо его не услышал.

Бьенвенидо не мог определить, спит Хуан Диего или бодрствует. Водитель что-то говорил об аэропорте для внутренних рейсов в Маниле – о том, что регистрация на рейсы то произвольно отменяется, то неожиданно начинается и за все взимается дополнительная плата. Но Хуан Диего не отвечал.

Бодрствовал он или спал, казалось, что бедняге эти подробности не по уму, и Бьенвенидо решил, что проведет Хуана Диего через весь процесс регистрации, несмотря на хлопоты, которые ему придется пережить с машиной.

– Слишком холодно! – внезапно воскликнул Хуан Диего. – Свежий воздух, пожалуйста! Никаких кондиционеров!

– Конечно, ваше право, – ответил Бьенвенидо, выключил кондиционер и открыл окна лимузина.

Они уже подъезжали к аэропорту, минуя очередной квартал трущоб, когда Бьенвенидо остановил машину на красный свет.

Прежде чем Бьенвенидо успел предупредить его, Хуан Диего обнаружил, что у него просят подаяние нищие дети – их тощие руки, ладонями вверх, внезапно просунулись в открытые задние окна остановившегося лимузина.

– Привет, дети, – сказал Хуан Диего, как будто он ожидал их. (Мусорщиков невозможно лишить их мусора; los pepenadores продолжали держать собранное и отсортированное еще долго после того, как переставали искать алюминий, медь или стекло.)

Прежде чем Бьенвенидо успел остановить его, Хуан Диего начал рыться в бумажнике.

– Нет-нет, не давайте им что-нибудь, – сказал Бьенвенидо. – Я имею в виду, не давайте ничего, – поправил он свой английский. – Сэр, Хуан Диего, пожалуйста, – это никогда не прекратится!

Что это за странная валюта? Похожа на виртуальные деньги, подумал Хуан Диего. Мелочи у него не было, только две мелкие купюры. Он протянул бумажку в двадцать песо первой протянутой руке; у него не было ничего меньше пятидесяти для второй маленькой руки.

– Dalawampung piso! – воскликнул первый ребенок.

– Limampung piso! – воскликнул второй ребенок.

Они говорят на тагальском? – спросил себя Хуан Диего.

Когда Хуан Диего протянул тысячу песо, Бьенвенидо остановил его, но один из маленьких нищих разглядел сумму, прежде чем Бьенвенидо успел оттолкнуть его руку.

– Сэр, пожалуйста, это слишком много, – сказал водитель Хуану Диего.

– Sanlibong piso! – крикнул маленький нищий.

Другие дети быстро подхватили крик:

– Sanlibong piso! Sanlibong piso!

Зажегся зеленый свет, и Бьенвенидо стал медленно набирать скорость; дети вынули из машины свои тощие руки.

– Для этих детей не бывает слишком много, Бьенвенидо, – сказал Хуан Диего, – для них бывает только мало. Я ребенок свалки. Уж я-то знаю.

– Ребенок свалки, сэр? – спросил Бьенвенидо.

– Я был ребенком свалки, Бьенвенидо, – сказал Хуан Диего. – Моя сестра и я – мы были niños de la basura. Мы выросли на basurero – мы практически там и жили. Нам не следовало уезжать оттуда – с тех пор все покатилось под откос! – объявил читатель свалки.

– Сэр… – начал было Бьенвенидо, но осекся, увидев, что Хуан Диего плачет.

В открытые окна машины врывался скверный воздух загрязненного города; запахи готовящейся пищи преследовали писателя; на улицах попрошайничали дети; женщины с измученными лицами носили платья без рукавов или шорты и безрукавные кофты на бретельках; мужчины торчали в дверях, курили или просто чесали языком, как будто им нечем было заняться.

– Это трущобы! – воскликнул Хуан Диего. – Это отвратительные, грязные трущобы! Миллионы людей, которым нечего или почти нечего делать, – однако католики хотят, чтобы детей рождалось все больше и больше! – В тот момент он имел в виду город Мехико – Манила сильно напоминала ему Мехико. – И только посмотрите на этих глупых паломников! – кричал Хуан Диего. – Они ходят на коленях, сдирая их в кровь, – они хлещут себя плеткой, чтобы показать свою преданность вере!

Естественно, Бьенвенидо был смущен. Он подумал, что Хуан Диего имеет в виду Манилу. Какие паломники? – подумал водитель лимузина.

– Сэр, это всего лишь маленький барачный поселок – не совсем трущобы. Я признаю, что загрязнение – это проблема…

– Осторожней! – крикнул Хуан Диего, но Бьенвенидо был хорошим водителем.

Он видел, как из переполненного маршрутного такси на всем ходу вывалился мальчишка; водитель такси этого не заметил, он просто продолжал ехать – мальчишка же упал (или его столкнули) с последнего ряда сидений. Он упал на мостовую, и Бьенвенидо пришлось вильнуть, чтобы не наехать на него.

Мальчишка был похож на беспризорника: лицо грязное, шея и плечи укутаны чем-то вроде поношенного шарфа (или меховой накидки) – такой жалкой тряпицей старухи в непогоду обертывают шею. Но когда мальчишка упал, мохнатый шарф оказался на самом деле маленькой собачкой – и она, в отличие от мальчика, была ранена при падении. Собака взвизгнула – она не могла опереться на одну из передних лап и, дрожа, держала ее навесу. У мальчика была содрана кожа с голого колена, из которого текла кровь, но в остальном он был цел и невредим – главным образом его заботила собака.

«БОГ ДОБР!» – гласила наклейка на маршрутном такси. Только не к этому мальчику и не к его собаке, подумал Хуан Диего.

– Мы должны остановиться, – сказал Хуан Диего, но Бьенвенидо продолжал движение.

– Не здесь, сэр, не сейчас, – возразил молодой водитель. – Регистрация в аэропорту занимает больше времени, чем полет.

– Бог не добр, – сказал Хуан Диего. – Бог равнодушен. Спросите у этого мальчика. Поговорите с его собакой.

– Какие паломники? – спросил Бьенвенидо. – Вы сказали «паломники», сэр, – напомнил ему водитель.

– В Мехико есть улица… – начал Хуан Диего. Он закрыл глаза, затем быстро открыл их, как будто не хотел видеть эту улицу в Мехико. – Туда идут паломники. Эта улица – их дорога к храму, – продолжал Хуан Диего, но его речь замедлилась, как будто приближение к храму давалось с трудом – по крайней мере, ему.

– Какой храм, сэр? На какой улице? – спросил Бьенвенидо, но теперь глаза Хуана Диего были закрыты; возможно, он не слышал молодого водителя. – Хуан Диего? – спросил водитель.

– Avenida de los Misterios, – сказал Хуан Диего, закрыв глаза; слезы текли по его лицу. – Дорога тайн.

– Все о’кей, сэр, можете мне не говорить, – произнес Бьенвенидо, но Хуан Диего уже замолчал. Этот безумный старик был где-то в других местах, мог бы сказать Бьенвенидо, где-то далеко или в давнем прошлом, или там и там одновременно.

В Маниле стоял солнечный день; даже темнота, которую перед закрытыми глазами видел Хуан Диего, была пронизана светом. Как будто смотришь глубоко под воду. На мгновение ему показалось, что он видит пару желтоватых глаз, уставившихся на него, но в темноте, пронизанной светом, не было ничего различимого.

Вот как будет, когда я умру, думал Хуан Диего, только темнее и чернее. Никакого Бога. Ни добра, ни зла. Другими словами – никакого сеньора Моралеса. Ни заботливого Бога. И ни мистера Мораль. Ни даже мурено-угря, пытающегося дышать. Просто ничего.

– Nada, – сказал Хуан Диего, не открывая глаз.

Бьенвенидо ничего не сказал, он просто вел машину. Но по тому, как молодой водитель кивнул и с явным сочувствием посмотрел в зеркало заднего вида на дремлющего пассажира, было ясно, что Бьенвенидо знает это слово «ничего», если не все остальное.