12

Улица Сарагоса

– Послушайте меня, мистер миссионер: эти двое должны держаться вместе, – говорил Варгас. – Цирк будет покупать им одежду, цирк будет платить за любое лекарство – плюс трехразовое питание, плюс кровать, чтобы спать, и там семья будет присматривать за ними.

– Какая семья? Это цирк! Они спят в палатках! – воскликнул Эдвард Боншоу.

– «La Maravilla» – это своего рода семья, Эдуардо, – сказал брат Пепе айовцу. – Цирковые дети ни в чем не нуждаются, – уже не так уверенно добавил Пепе.

Название маленького цирка Оахаки, как и название «Потерянные дети», не выдерживало никакой критики, – «Circo de La Maravilla». Оно могло запутать кого угодно. Буква «L» в «La» была заглавной, поэтому по правилам испанской грамматики тут подразумевалось одушевленное существительное, то есть артистка цирка. Однако la maravilla со строчной буквой «l» – то есть чудо или диво – можно было отнести и к названию номера, который исполняла артистка. И многие считали, что «Дива-цирк» хвастается тем, чего у него нет. То есть там не было ничего особо дивного – вполне обыкновенные номера, и никаких тебе экзотических животных. И о нем ходили разные слухи.

Как правило, цирк в городе называли просто «La Maravilla». (Как и в случае с «Домом потерянных детей», название цирка обычно укорачивалось; люди говорили, что идут в el circo или в «La Maravilla».) «Дива» всегда была представлена молодой девицей, их там перебывало немало. Они исполняли захватывающий дух номер, не всегда со смертельным исходом, притом что несколько исполнительниц действительно разбились насмерть. Уцелевшие обычно недолго продолжали представлять «Диву». Среди исполнительниц была большая текучесть кадров; вероятно, эти юные девицы из-за своего номера получали нервный срыв. В конце концов, они рисковали жизнью, еще не достигнув совершеннолетия. Возможно, на них действовали большие нагрузки и гормоны. Разве не вызывает удивления тот факт, что эти юные девушки исполняли смертельно опасный номер, когда у них только появлялись первые месячные и начинала расти грудь? Разве их взросление не было настоящей опасностью, настоящим дивом дивным?

Некоторым из детей постарше, которые жили в Герреро, удавалось хитростью пробираться в цирк; они рассказывали Лупе и Хуану Диего о «La Maravilla». Но Ривера не потерпел бы подобных вылазок. В те дни, когда цирк «La Maravilla» был в городе, он начинал свои выступления на Синко-Сеньорес; цирковые площадки на Синко-Сеньорес были ближе к Сокало и центру Оахаки, чем к Герреро.

Что влекло толпу в «Circo de La Maravilla»? Может, вполне вероятная смерть невинной девушки? Однако брат Пепе не ошибался, сказав, что «La Maravilla» или любой другой цирк – это своего рода семья. (А семьи, конечно, бывают хорошие и плохие.)

– Но какой прок «La Maravilla» от калеки? – спросила Эсперанса.

– Пожалуйста! Только не при мальчике! – воскликнул сеньор Эдуардо.

– Да ладно. Я и есть калека, – сказал Хуан Диего.

– «La Maravilla» возьмет тебя, потому что ты необходим, Хуан Диего, – пояснил доктор Варгас. – Сестренку Лупе нужно переводить, – сказал Варгас Эсперансе. – Какой смысл в гадалке, которую вы не понимаете; Лупе нужен переводчик.

– Я не гадалка! – возмутилась Лупе, но Хуан Диего не перевел это.

– Женщину, которая вам нужна, зовут Соледад, – сказал Варгас Эдварду Боншоу.

– Какая женщина? Мне не нужна женщина! – воскликнул новый миссионер; как ему показалось, доктор Варгас не понял, что подразумевает обет безбрачия.

– Не для вас женщина, мистер Целибат, – сказал Варгас. – Я имею в виду женщину, с которой вам нужно поговорить по поводу детей. Соледад – женщина, которая присматривает за детьми в цирке, она жена укротителя львов.

– Не самое обнадеживающее имя для жены укротителя львов, – заметил брат Пепе. – Одиночество не сулит ничего хорошего – напрашивается мысль, что быть ей вдовой.

– Ради бога, Пепе, – это просто ее имя, – сказал Варгас.

– Вы антихрист – вам это известно, не так ли? – заявил сеньор Эдуардо, указывая на Варгаса. – Эти ребята могут жить в «Потерянных детях», где они получат иезуитское образование, а вы хотите подвергнуть их опасности! Вы боитесь их образованности, доктор Варгас? Вы, как убежденный атеист, боитесь, что мы вырастим их верующими?

– Этим детям небезопасно в Оахаке! – воскликнул Варгас. – А так мне все равно, во что они верят.

– Он антихрист, – сказал айовец, на сей раз брату Пепе.

– В цирке есть собаки? – спросила Лупе.

Хуан Диего перевел это.

– Да, есть дрессированные собаки. Есть номера с собаками. Соледад готовит новых акробатов, включая воздушных, но у тех, кто работает с собаками, своя отдельная палатка. Ты любишь собак, Лупе? – спросил Варгас.

Девочка пожала плечами. Хуан Диего мог бы сказать, что Лупе, как и ему самому, нравилась идея попасть в «La Maravilla»; ей просто не нравился Варгас.

– Пообещай мне кое-что, – сказала Лупе Хуану Диего, держа его за руку.

– Конечно. Что именно? – спросил Хуан Диего.

– Если я умру, я хочу, чтобы ты сжег меня на basurero – как собак, – сказала Лупе. – Только ты и Ривера – никто больше. Обещай мне.

– О Господи Иисусе! – воскликнул Хуан Диего.

– Никакого Иисуса, – сказала Лупе. – Только ты и Ривера.

– Ладно, – кивнул Хуан Диего. – Обещаю.

– Вы хорошо знаете эту Соледад? – спросил Эдвард Боншоу доктора Варгаса.

– Она моя пациентка, – ответил Варгас. – Соледад – бывшая акробатка, выступала на трапеции. Большая нагрузка на суставы, особенно на руки – запястья и локти. На все, с помощью чего хватаются и крепко держатся, не говоря уже о падениях, – сказал Варгас.

– Разве для воздушных гимнастов нет сетки? – спросил сеньор Эдуардо.

– В большинстве мексиканских цирков – нет, – сказал Варгас.

– Боже милостивый! – воскликнул айовец. – И вы говорите мне, что этим детям небезопасно в Оахаке!

– Я бы не сказал, что гадалки так уж много падают и что у них нагрузка на суставы, – ответил Варгас.

– Я не знаю, что у всех на уме, – мне непонятно, о чем все думают. Я просто знаю, что думают некоторые, – сказала Лупе; Хуан Диего молчал. – А как быть с теми, чьи мысли я не могу прочесть? – спросила Лупе. – Что гадалка говорит таким людям?

– Нам нужно побольше узнать о вставных номерах. Нам нужно подумать об этом. – Именно так Хуан Диего интерпретировал слова своей сестры.

– Это не то, что я сказала, – возразила Лупе.

– Нам нужно подумать об этом, – повторил Хуан Диего.

– А что насчет укротителя львов? – спросил брат Пепе Варгаса.

– Что именно? – спросил Варгас.

– Я слышал, у Соледад с ним проблемы, – сказал Пепе.

– Ну, вероятно, с укротителями львов непросто жить, – полагаю, что у них на львов уходит немало тестостерона, – сказал Варгас, пожимая плечами. Лупе повторила его жест.

– Стало быть, укротитель львов – мачо? – спросил Пепе Варгаса.

– Так я слышал, – ответил Варгас. – Он не мой пациент.

– Не так уж много падений среди укротителей львов – никаких нагрузок на суставы, – прокомментировал Эдвард Боншоу.

– О’кей, мы подумаем об этом, – сказала Лупе.

– Что она сказала? – спросил Варгас Хуана Диего.

– Мы подумаем об этом, – ответил ему Хуан Диего.

– Ты всегда можешь прийти к «Потерянным детям» – встретиться со мной, – сказал Эдуардо Хуану Диего. – Я посоветую, что читать, мы можем поговорить о книгах, ты покажешь мне, что написал…

– Этот ребенок пишет? – спросил Варгас.

– Да, он хочет писать, он хочет получить образование, Варгас; у него явно талант к языку. Этого мальчика в будущем ждет какое-нибудь высшее учебное заведение, – сказал Эдвард Боншоу.

– Вы всегда можете прийти в цирк, – сказал Хуан Диего сеньору Эдуардо. – Вы можете навестить меня, принести книги…

– Да, конечно, вполне, – согласился Варгас. – Фактически вы можете пешком дойти до Синко-Сеньорес, и «La Maravilla» к тому же устраивает турне. Бывают разовые поездки; дети смогут увидеть город Мехико. Почему бы вам не съездить с ними? Поездки – это своего рода образование, не так ли? – спросил доктор Варгас айовца. Не дожидаясь ответа, Варгас повернулся к niños свалки. – Скучаете по basurero? Что такого вы там потеряли? – спросил он их. (Все, кто был знаком с niños, знали, как сильно Лупе скучала по собакам, и не только по Грязно-Белому и Диабло. Брат Пепе знал, что это далеко – идти пешком от «Потерянных детей» до Синко-Сеньорес.)

Лупе не ответила Варгасу, и Хуан Диего молча перечислил про себя то, по чему он скучал в Герреро и на свалке. По молниеносному геккону на двери лачуги; по бескрайней пустоши; по разным ухищрениям, на которые он пускался, чтобы разбудить Риверу, спящего в кабине своего грузовика; по тому, как Диабло мог заставить замолкнуть других собак; по погребальным кострам, на которых в торжественной церемонии сжигали на basurero собак.

– Лупе скучает по собакам, – сказал Эдвард Боншоу. (Лупе знала: именно Варгас хотел, чтобы айовец произнес эти слова.)

– Знаете что? – внезапно вопросил Варгас, как будто эта мысль только что пришла ему в голову. – Держу пари, Соледад разрешит этим детям спать в палатке с собаками. Я могу спросить у нее. Не удивлюсь, если Соледад подумает, что собакам это тоже понравится, – тогда все будут счастливы! Порой мир тесен, – сказал Варгас, снова пожав плечами. Лупе снова повторила его жест. – Неужели Лупе думает, будто я не понимаю, что она меня передразнивает? – спросил Варгас Хуана Диего.

В ответ мальчик и его сестра оба пожали плечами.

– Дети в одной палатке с собаками! – воскликнул Эдвард Боншоу.

– Посмотрим, что скажет Соледад, – сказал Варгас сеньору Эдуардо.

– Мне в основном животные нравятся больше, чем люди, – заметила Лупе.

– Дай-ка угадаю: Лупе больше нравятся животные, чем люди, – сказал Варгас Хуану Диего.

– Я сказала – в основном, – поправила его Лупе.

– Я знаю, что Лупе ненавидит меня, – сказал Варгас Хуану Диего.

Слушая, как Лупе и Варгас язвят друг другу или друг о друге, Хуан Диего вспомнил о мариачи, музыкальных ансамблях, которые околачивались среди туристов в Сокало. По выходным в Сокало всегда появлялись такие ансамбли – в том числе жалкие группы из средней школы с танцовщицами. Лупе с Хуаном Диего в инвалидном кресле нравилось рассекать толпу. Все уступали им дорогу, даже танцовщицы. «Как будто мы знаменитые», – говорила Лупе Хуану Диего.

Брат и сестра и были знамениты – тем, что постоянно наведывались на улицу Сарагоса; они стали там завсегдатаями. Никаких глупых трюков со стигматами – за вытирания крови никто не дал бы niños ни песо на улице Сарагоса. Слишком много крови обычно проливалось на этой улице; вытирать ее было бы пустой тратой времени.

Вдоль по улице Сарагоса всегда фланировали проститутки и мужчины, которые увязывались за проститутками; во дворе отеля «Сомега» Хуан Диего и Лупе могли наблюдать, как проститутки и их клиенты входят в отель или выходят из него, но ни во дворе отеля, ни на самой этой улице дети никогда не видели свою мать. Не было никаких свидетельств, что Эсперанса работала там, и, возможно, в отеле были и другие гости, не имеющие отношения ни к проституткам, ни к их клиентам. Но Ривера был не единственным, от кого дети слышали, что «Сомега» – это «отель шлюх», и, судя по всем этим бесконечным приходам и уходам, он, безусловно, таким и выглядел.

Однажды ночью, когда Хуан Диего был еще прикован к инвалидному креслу-каталке, дети последовали на улице Сарагоса за проституткой по имени Флор; они знали, что это не их мать, но сзади Флор была чуть похожа на Эсперансу – у Флор была такая же, как у Эсперансы, походка.

Лупе нравилось быстро катить перед собой брата в инвалидном кресле; она догоняла идущих впереди людей и утыкалась в них этим креслом, о каковом они не могли догадаться, пока не оборачивались. Хуан Диего опасался, что при столкновении эти люди упадут к нему на колени, поэтому он всякий раз наклонялся вперед и вытягивал перед собой руку. Именно таким образом он и задел Флор; он хотел тронуть ее ладонь, но Флор при ходьбе так размахивала руками, что, промахнувшись, Хуан Диего нечаянно коснулся ее виляющих ягодиц.

– Иисус-Мария-Иосиф! – воскликнула высокорослая Флор, резко развернувшись. Она уже готова была треснуть наглеца по голове, но увидела перед собой мальчика в инвалидной коляске.

– Это всего лишь я и моя сестра, – съежившись, сказал Хуан Диего. – Мы ищем нашу мать.

– Я похожа на вашу мать? – спросила Флор.

Она была проституткой-трансвеститом. В те дни в Оахаке было не так много проституток-трансвеститов; Флор действительно выделялась среди них, и не только своим ростом. Она была почти красива; и ее красоту ничуть не портил замеченный Лупе дымчатый след над верхней губой от выбритых усов.

– Вы немножко похожи на нашу маму, – ответил Хуан Диего. – Вы обе очень симпатичные.

– Флор намного выше, и еще кое-что, о чем ты знаешь, – сказала Лупе, проводя пальцем по верхней губе; Хуану Диего не нужно было переводить это.

– Вы, дети, не должны быть здесь, – сказала им Флор. – Вы должны быть в постели.

– Нашу мать зовут Эсперанса, – сообщил ей Хуан Диего. – Может, вы видели ее здесь; может, вы ее знаете.

– Я знаю Эсперансу, – сказала Флор. – Но здесь она не попадается мне на глаза. Здесь вы мне все время попадаетесь.

– Может, наша мама самая популярная из всех проституток, – предположила Лупе. – Может, она никогда не покидает отель «Сомега» – мужчины просто приходят к ней.

Но Хуан Диего этого не перевел.

– Что бы там она ни болтала по-своему, я могу вам честно сказать одно, – ответила Флор. – Все, кто хоть раз оказался здесь, были замечены – уж поверьте мне. Возможно, вашей матери здесь вообще не было. И возможно, вам, ребятишки, лучше идти спать.

– Флор много знает о цирке, он у нее в голове, – сказала Лупе. – Давай спроси ее об этом.

– У нас есть предложение от «La Maravilla» – просто делать вставной номер, – сказал Хуан Диего. – У нас была бы своя палатка, только вместе с собаками – это дрессированные собаки, очень умные. Я не уверен, что вы общаетесь с людьми из цирка, я прав? – спросил мальчик.

– С карликами я не общаюсь. Надо где-то проводить черту, – сказала Флор. – Карлики проявляют ко мне непомерный интерес – они меня просто достали.

– Мне сегодня не уснуть, – пролопотала Лупе Хуану Диего. – Мысль о карликах, которые достали Флор, не даст мне уснуть.

– Ты сказала мне спросить ее. Я тоже не смогу уснуть, – ответил Хуан Диего.

– Спроси Флор, знает ли она Соледад, – сказала Лупе.

– Может, мы не хотим это знать, – заметил Хуан Диего, но спросил Флор, не знает ли она жену укротителя львов.

– Она одинокая, несчастная женщина, – ответила Флор. – Ее муж – свинья. В его случае я на стороне львов, – сказала Флор.

– Полагаю, вы не встречаетесь и с укротителями львов, – сказал Хуан Диего.

– Только не с этим, chico, – сказала Флор. – Разве вы не дети из «Niños perdidos»? Разве не там работает ваша мать? Зачем вам переезжать в палатку с собаками, если в этом нет необходимости?

Лупе начала перечислять причины.

– Первое: любовь к собакам, – начала она. – Второе: быть звездами – в цирке мы могли бы стать знаменитыми. Третье: потому что человек-попугай будет навещать нас, и наше будущее… – Она на секунду замолчала. – Во всяком случае, его будущее, – сказала Лупе, указывая на брата. – Его будущее в руках человека-попугая, с цирком или без цирка – я просто знаю это.

– Я не знаю человека-попугая – я никогда с ним не встречалась, – сказала Флор после того, как Хуан Диего не без усилий перевел перечень Лупе.

– Человек-попугай не хочет женщин, – сообщила Лупе, а Хуан Диего перевел. (Лупе слышала, как Эдуардо говорил об этом.)

– Я знаю уйму мужчин-попугаев! – сказала проститутка-трансвестит.

– Лупе имеет в виду, что человек-попугай принял обет безбрачия, – попытался объяснить Хуан Диего, но Флор не дала ему закончить то, что он собирался сказать.

– О нет – я не знаю никого из таких мужчин, – сказала Флор. – У человека-попугая есть вставной номер в «La Maravilla?»

– Он новый миссионер в храме Общества Иисуса – он иезуит из Айовы, – ответил Хуан Диего.

– Иисус-Мария-Иосиф! – снова воскликнула Флор. – Так вот он какой – человек-попугай.

– У него убили собаку – это, вероятно, изменило его жизнь, – сказала Лупе, но Хуан Диего оставил это непереведенным.

Тут их отвлекла драка перед отелем «Сомега»; должно быть, выяснение отношений началось в отеле, но затем перекинулось со двора на улицу Сарагоса.

– Черт, это добрый гринго – этот малыш никого и пальцем не тронет, – сказала Флор. – Во Вьетнаме ему было бы безопаснее.

В Оахаке становилось все больше и больше американских парней-хиппи; некоторые из них приезжали с подругами, но подруги никогда не задерживались надолго. Большинство парней призывного возраста были одни или оставались одни в конце концов. Они бежали от войны во Вьетнаме или от того, во что превратилась их страна, говорил Эдвард Боншоу. Айовец связывался с ними, он пытался им помочь, но большинство юношей-хиппи не были религиозно настроены. Как и собаки на крыше, они были потерянными душами – они дичали или, как призраки, слонялись по городу.

Флор тоже связалась с молодыми американскими уклонистами; все эти потерянные парни знали ее. Возможно, они любили ее, потому что она была трансвеститом – она все еще была мальчиком, как и они, – но потерянные американцы также любили Флор за то, что у нее был великолепный английский. Флор жила в Техасе, но потом вернулась в Мексику. Свою историю Флор всегда излагала в одних и тех же выражениях. «Скажем так, моя единственная вылазка из Оахаки привела меня в Хьюстон, – начинала она. – Вы когда-нибудь бывали в Хьюстоне? Скажем так, мне пришлось уехать из Хьюстона».

Лупе и Хуан Диего и прежде видели этого доброго гринго на улице Сарагоса. Однажды утром брат Пепе обнаружил его спящим на скамье иезуитского храма. El gringo bueno пел во сне ковбойскую песню «Дороги Ларедо» – только первый куплет, снова и снова, как сказал Пепе.

 

Как-то я проходил по дороге Ларедо,

По дороге Ларедо проходил как-то я.

И в саване белом увидел ковбоя,

Молодого ковбоя, холодного, как земля.

 

Этот хиппи всегда дружелюбно относился к детям свалки. Что касается драки, которая началась в отеле «Сомега», то, как оказалось, el gringo bueno даже не дали одеться. Он лежал, свернувшись калачиком, на тротуаре, в позе эмбриона, чтобы защититься от пинков; на нем были только джинсы. Вообще-то, он носил сандалии и грязную рубашку с длинными рукавами, другой рубашки дети свалки на нем не видели. Но Лупе и Хуан Диего раньше не видели и его огромной татуировки. Хилую грудь хиппи украшал Христос на кресте – окровавленное лицо Иисуса, с терновым венком. Голый живот хиппи занимало туловище Христа, включая рану от копья. Руки Христа (с жестоко истерзанными запястьями и ладонями) были вытатуированы на руках и предплечьях хиппи. Казалось, что верхняя часть тела Христа была насильственно прикреплена к верхней части тела доброго гринго. И распятому Христу, и хиппи следовало побриться, и их длинные волосы одинаково спутались.

На улице Сарагоса над парнишкой стояли два вышибалы. Хуан Диего и Лупе знали Гарзу – того, что был высоким и бородатым. Он либо впускал вас в вестибюль «Сомега», либо нет; обычно это он гнал детей оттуда. Гарза отвечал за порядок и во дворе отеля. Другой вышибала – молодой и толстый, по имени Сезар – прислуживал Гарзе. (Гарза был матерщинником.)

– Так вот как вы развлекаетесь? – сказала Флор двум вышибалам.

На тротуаре улицы Сарагоса стояла еще одна проститутка, одна из самых молодых; оспа оставила серьезные отметины на ее лице, а одежды на ней было не больше, чем на добром гринго. Ее звали Альба, что означает «заря», и Хуан Диего подумал, что она похожа на девушку, с которой можно встречаться разве что лишь пока рассветает.

– Он мало мне заплатил, – сказала Альба, обращаясь к Флор.

– Она хочет больше, чем назвала вначале! – крикнул el gringo bueno. – Я заплатил ей столько, сколько она сказала.

– Возьмите гринго с собой, – сказала Флор Хуану Диего. – Если вам удается улизнуть из «Потерянных детей», значит вы можете и прокрасться обратно – верно?

– Утром его монахини увидят, или брат Пепе, или сеньор Эдуардо, или наша мать, – сказала Лупе.

Хуан Диего попытался объяснить это Флор: что у него с Лупе общая спальня и ванная, что их мать без предупреждения приходит мыться в ванную и так далее. Но Флор хотела, чтобы niños свалки увели с улицы доброго гринго. «Niños Perdidos» был безопасным местом; детям следовало взять хиппи с собой – никто в приюте не будет его бить.

– Объясните монахиням, что вы нашли его на тротуаре, что вы просто занимаетесь благотворительностью, – посоветовала Флор Хуану Диего. – Скажите им, что у пацана не было татуировки, а когда вы утром проснулись, распятый Христос был по всему телу доброго гринго.

– И мы слышали, как он не час и не два пел во сне эту ковбойскую песню, но мы не видели его в темноте, – сымпровизировала Лупе. – Наверное, еl gringo bueno делал эту татуировку в темноте всю ночь!

Словно по команде, полуголый хиппи запел; уже не во сне. Должно быть, он пел «Дороги Ларедо», чтобы подразнить двух вышибал, которые донимали его, – только на этот раз второй куплет:

 

– По одежке в тебе признаю я ковбоя, —

Прошептал он. – Постой, не спеши, погоди!

Я тебе расскажу, что со мною случилось,

Почему умираю я с пулей в груди.

 

– Иисус-Мария-Иосиф, – тихо сказал Хуан Диего.

– Эй, как дела, друган на колесах? – спросил добрый гринго Хуана Диего, как будто только что заметил мальчика в инвалидном кресле. – Эй, быстроходная сестренка! Еще не схватила штраф за превышение скорости? – (Лупе уже втыкалась инвалидным креслом в доброго гринго.)

Флор помогла хиппи одеться.

– Если ты еще раз прикоснешься к нему, Гарза, – сказала Флор, – я отрежу тебе член и яйца, пока ты спишь.

– У тебя такой же шланг между ног, – сказал Гарза проститутке-трансвеститу.

– Нет, мой шланг гораздо больше твоего, – парировала Флор.

Сезар, помощник Гарзы, начал было смеяться, но Гарза и Флор так посмотрели на него, что он замолк.

– Ты должна называть изначальную цену, Альба, – сказала Флор молодой проститутке с плохой кожей. – Ты не должна менять свою цену.

– Ты мне не указ, что делать, Флор, – сказала Альба – но только издали, когда она уже вернулась во двор отеля «Сомега».

Флор дошла с детьми свалки и добрым гринго до самой Сокало, после чего повернула обратно.

– Я твой должник! – крикнул ей вслед молодой американец. – Я и ваш должник, niños, – сказал хиппи детям. – Хочу отблагодарить вас.

– Как же нам его спрятать? – спросила Лупе своего брата. – Этой ночью мы без проблем можем незаметно протащить его в «Потерянных детей», но мы не сможем утром незаметно вытащить его.

– Я думаю над тем, что его татуировка кровоточащего Христа – это чудо, – сказал ей Хуан Диего. (Эта мысль явно понравилась читателю свалки.)

– Это и есть чудо, вроде того, – начал рассказывать el gringo bueno. – Идею сделать эту татуировку мне…

Но в тот момент Лупе не дала потерянному молодому человеку рассказать его историю.

– Пообещай мне кое-что, – сказала она Хуану Диего.

– Еще одно обещание…

– Просто пообещай мне! – воскликнула Лупе. – Если мое будущее – на улице Сарагоса, то убей меня, просто убей. Вслух подтверди это.

– Иисус-Мария-Иосиф! – произнес Хуан Диего; он пытался воскликнуть так, как это делала Флор.

Хиппи забыл о том, что собирался сказать; он пытался продекламировать стихотворение «Дороги Ларедо», как будто сам впервые сочинял эти вдохновенные строки.

 

Я хочу, чтоб мой гроб понесли шесть ковбоев,

А покров мой чтоб столько же дев понесли.

И на крышку – цветы, чтоб потише стучали,

Рассыпаясь по ним, комья твердой земли.

 

– Скажи это! – крикнула Лупе читателю свалки.

– Хорошо, я убью тебя. Вот, я сказал это, – ответил Хуан Диего.

– Вау! Друган на колесах, сестренка, никто никого не убивает, верно? – спросил добрый гринго. – Мы ведь все друзья, верно?

От доброго гринго несло мескалем. Лупе называла это «дыханием червяка» – из-за мертвого червя на дне бутылки с мескалем. Ривера называл мескаль «текилой бедняка»; хозяин свалки говорил, что мескаль и текилу пьют одинаково, с крупинками соли на языке и небольшой порцией сока лайма. От доброго гринго пахло соком лайма и пивом; ночью, когда дети свалки незаметно протащили его в «Дом потерянных детей», губы молодого американца были покрыты коркой соли, и еще больше соли было под нижней его губой в разросшейся, поскольку хиппи не брился, бородке клином. Niños уложили доброго гринго в постель Лупе; им пришлось помогать ему раздеться, и не успели Лупе и Хуан Диего сами приготовиться ко сну, как он уже спал и храпел, лежа на спине.

Сквозь храп el gringo bueno сточным журчанием звучал куплет из «Дорог Ларедо» – словно запах, источаемый хиппи.

 

В барабан тихо бейте, и играйте на флейте,

И под траурный марш проводите ковбоя;

Там, в долине, отпойте и дерном укройте,

Потому что я знаю вину за собою.

 

Лупе намочила мочалку и вытерла соленую корочку с губ и лица хиппи. Она хотела накрыть парня его рубашкой, чтобы не видеть среди ночи его кровоточащего Иисуса. Но когда на Лупе пахнуло этой рубашкой, от которой, по ее словам, разило мескалем, пивной блевотиной и мертвым червем, Лупе просто подтянула простыню к подбородку молодого американца и не без усилия подоткнула ее.

Хиппи был высоким и худым, и его длинные руки – с повторенными на них окровавленными запястьями и ладонями Христа – лежали по бокам, поверх простыни.

– А что, если он умрет в одной с нами комнате? – спросила Лупе Хуана Диего. – Что будет с душой, если умрешь в чужой комнате в чужой стране? Как душа гринго вернется домой?

– Господи Иисусе, – сказал Хуан Диего.

– Оставь Иисуса в покое. Это мы несем за гринго ответственность. Что мы будем делать, если хиппи умрет? – спросила Лупе.

– Сожжем его на basurero. Ривера нам поможет, – сказал Хуан Диего. На самом деле он так не думал – он просто пытался уложить Лупе спать. – Душа доброго гринго исчезнет вместе с дымом.

– Ладно, у нас есть план, – сказала Лупе.

Когда она забралась в постель к Хуану Диего, на ней было больше одежды, чем обычно для сна. Лупе сказала, что хочет быть «прилично одетой», раз в их спальне мальчик-хиппи. Она сказала, чтобы Хуан Диего спал на той стороне кровати, что возле гринго; Лупе не хотелось, чтобы агонизирующий Христос пугал ее ночью.

– Надеюсь, ты обдумываешь историю с чудом, – сказала она брату, повернувшись к нему спиной на узкой кровати. – Никто не поверит, что татуировка – это milagro.

Хуан Диего не спал полночи, придумывая, как он выдаст татуировку с кровоточащим Христом на теле потерянного американца за ночное чудо. Перед тем как наконец заснуть, Хуан Диего понял, что Лупе тоже еще не спит.

– Я бы вышла замуж за этого хиппи, если бы он лучше пахнул и перестал петь эту ковбойскую песню, – сказала Лупе.

– Тебе тринадцать, – напомнил Хуан Диего младшей сестре.

В своем мескальном оцепенении el gringo bueno мог справиться не более чем с первыми двумя строками первого куплета «Дорог Ларедо». Из-за того что песня умолкала на одном и том же месте, детям чуть ли не хотелось, чтобы добрый гринго продолжал петь.

 

Как-то я проходил по дороге Ларедо,

По дороге Ларедо проходил как-то я…

 

– Тебе тринадцать, Лупе, – настойчивее повторил Хуан Диего.

– Я имею в виду, позже, когда я стану старше, если только я стану старше, – сказала Лупе. – У меня появились груди, только они очень маленькие. Я знаю, что они должны вырасти.

– Что значит – «если» ты станешь старше? – спросил сестру Хуан Диего.

Они лежали в темноте, спиной друг к другу, но Хуан Диего почувствовал, как Лупе пожала плечами.

– Я не думаю, что добрый гринго и я станем намного старше, – сказала она.

– Ты этого не знаешь точно, Лупе, – возразил Хуан Диего.

– Я знаю, что моя грудь не станет больше, – сказала Лупе.

Хуан Диего пободрствовал еще немного, просто чтобы подумать об этом. Он знал, что Лупе обычно была права, говоря о прошлом, и заснул, полуубедив себя, что насчет будущего его сестра не так прозорлива.