11

Спонтанное кровотечение

Когда niños свалки освободили лачугу в Герреро, перебравшись в «Дом потерянных детей», они взяли с собой почти столько же водяных пистолетов, сколько и собственной одежды. Конечно, монахини намеревались конфисковать водяные пистолеты, но Лупе дала им возможность найти только неисправные. Монахини так никогда и не узнали, для чего нужны водяные пистолеты.

Хуан Диего и Лупе практиковались на Ривере; они считали, что если хозяин свалки поведется на их трюк со стигматами, то можно будет обмануть кого угодно. Им недолго удавалось его дурачить. Ривера смог отличить настоящую кровь от поддельной, к тому же это он покупал свеклу, о чем его всегда просила Лупе.

Дети свалки наполняли водяной пистолет смесью воды и свекольного сока. Хуан Диего любил добавлять в смесь немного собственной слюны, говоря, что его слюна придает свекольному соку «более кровяную консистенцию».

– Объясни слово «консистенция», – просила Лупе.

Трюк заключался в том, что Хуан Диего прятал заряженный водяной пистолет под поясом штанов или под рубашкой навыпуск. Самой безопасной мишенью был чей-нибудь ботинок; жертва, обнаружив капли поддельной крови на своей обуви, принимала ее за настоящую. С сандалиями было еще хуже – вы вдруг начинали ощущать какую-то липкую гадость между пальцами босых ног.

На женщин Хуан Диего предпочитал брызгать сзади, целясь в их голые икры. Прежде чем женщина оборачивалась, мальчик успевал спрятать водяной пистолет. В этот момент Лупе и начинала что-то лопотать. Она указывала сначала на область спонтанного кровотечения, затем на небо; если кровь была послана небесами, то, несомненно, источником ее была вечная Обитель Бога (и благословенных почивших).

– Она говорит, что кровь – это чудо, – переводил Хуан Диего слова своей сестры.

Иногда Лупе выражалась двусмысленно и непонятно.

– Нет, извините, – это либо чудо, либо обычное кровотечение, – переводил Хуан Диего.

Прежде чем жертва успевала отреагировать, Лупе уже наклонялась, держа тряпку в маленькой руке, и вытирала с обуви (или с голой икры женщины) кровь, будь та чудом или нет. Если в благодарность за эту услугу тут же предлагались деньги, дети свалки были готовы пойти на попятную; они всегда отказывались принимать плату за то, что указали на чудо, или за то, что вытерли святую (или несвятую) кровь. Ну, по крайней мере, они поначалу отказывались от денег; дети свалки не были нищими.

После несчастного случая из-за грузовика Риверы Хуан Диего обнаружил, что инвалидное кресло ему выгодно; обычно это он протягивал ладонь и с видимой неохотой принимал подаяние, а инвалидное кресло давало ему больше возможностей для сокрытия водяного пистолета. С костылями было проблематичней: чтобы протянуть руку, приходилось от одного из них освобождаться. Когда Хуан Диего был на костылях, то обычно Лупе как бы нехотя брала деньги – и, конечно, не той рукой, которой вытирала кровь.

На той стадии восстановления хромающего Хуана Диего, когда приходилось передвигаться скачками – период такой хромоты затянется, и его придется перетерпеть, – у niños свалки было больше вариантов для разных проделок. Как правило, Лупе (на свой лад, как бы против желания) соглашалась на вознаграждение, на котором настаивали мужчины. А женщины, ставшие жертвами трюка со стигматами, испытывали явно бо́льшую симпатию к искалеченному мальчику, чем к насупленной девочке, – такое впечатление производил на них хромоножка Хуан Диего. А может, женщины просто чувствовали, что Лупе читает их мысли?

Дети свалки приберегали слово «стигматы» в его истинном значении для тех случаев, когда игра стоила свеч, – то есть когда Хуан Диего ухитрялся попасть струей прямо в руку потенциального клиента; это всегда был выстрел сзади. Если люди стоя или на ходу упирают руки в бока, их ладони обращены назад.

Когда на вашей ладони вдруг появляется несколько капель свекольно-красной крови, а у ваших ног встает на колени девочка, размазывающая эту кровь по своему восторженному личику, – ну, тут вы более, чем обычно, уязвимы для религиозных верований. И в этот момент мальчик-калека начинал выкрикивать слово «стигматы». Среди туристов в Сокало Хуан Диего прибегал к двуязычию – выкрикивая и «стигматы», и «estigmas».

Единственный раз дети свалки одурачили Риверу, когда выстрелили ему в ботинок. Хозяин свалки взглянул на небо, но не потому, что искал там признаки небесного промысла.

– Возможно, птица поранилась, – сказал Ривера; и детям ничего не перепало от el jefe.

В другой раз прямое попадание в руку Риверы не сработало. Пока Лупе восторженно размазывала по лицу кровь с ладони el jefe, Ривера невозмутимо убрал руку. А пока Хуан Диего выкрикивал слово «estigmas», хозяин свалки лизнул «кровь» с ладони.

– Los betabeles, – сказал, улыбаясь Лупе, el jefe. – Свекла.

Самолет приземлился на Филиппинах. Хуан Диего завернул остаток кекса, полагающегося к зеленому чаю, в бумажную салфетку и положил в карман пальто. Пассажиры стоя собирали свои вещи – что для немолодого инвалида сделать было затруднительно. Но мысли Хуана Диего были далеко; в мыслях он и Лупе были разве что подростками. Они слонялись по Сокало, в самом сердце Оахаки, в поисках незадачливых туристов и злосчастных местных жителей, которые, казалось, были готовы поверить, что иллюзорный Бог отметил их с незримых высот спонтанным кровотечением.

Как всегда и везде, даже в Маниле, именно женщина проявила сочувствие к немолодому инвалиду.

– Могу я вам чем-нибудь помочь? – спросила молодая мать.

Она путешествовала со своими маленькими детьми, девочкой постарше и мальчиком помладше. У нее у самой руки были заняты, но так уж воздействовала на окружающих (особенно на женщин) хромота Хуана Диего.

– Нет-нет, я справлюсь. Но спасибо вам! – тут же ответил Хуан Диего.

Молодая мать улыбнулась, – похоже, ей и правда стало легче на душе. Ее дети продолжали смотреть на неестественно вывернутую правую ступню Хуана Диего, указывающую, словно стрелка на циферблате, на два часа дня или ночи; детей всегда завораживала его ступня.

В Оахаке на площади Сокало, вспоминал Хуан Диего, закрытой для транспорта, но переполненной нищими и уличными торговцами, niños свалки научились быть осторожными. Нищие враждебно относились к тем, кто вторгался на их территорию, а один из торговцев, продающий воздушные шары, раскусил их трюк со стигматами. Дети свалки не знали, что он подглядывал за ними, но однажды этот человек подарил Лупе воздушный шарик. Уставившись на Хуана Диего, человек с воздушными шарами сказал:

– Мне нравится ее стиль, кровяной мальчик, а ты спалился. – На шее у него был темный от пота шнурок из сыромятной кожи, незамысловатое ожерелье с привязанной к шнурку вороньей лапкой, и, говоря, он трогал воронью лапку, как талисман. – Я видел настоящую кровь на Сокало – я имею в виду, что тут всякое может случиться, кровяной мальчик, – продолжал он. – Ты же не хочешь, чтобы плохие люди увидели твой обман. Плохим людям ты не нужен, но они заберут ее, – сказал он, указывая вороньей лапкой на Лупе.

– Он знает, откуда мы; он застрелил ворону на basurero, от которой осталась эта лапка, – сказала Лупе Хуану Диего. – Этот воздушный шар проколот. Из него выходит воздух, его нельзя продать. Завтра это будет не воздушный шар.

– Мне нравится ее стиль, – снова сказал Хуану Диего продавец воздушных шаров. Он посмотрел на Лупе и дал ей еще один шарик. – Никаких проколов, из этого воздух не выходит. Но кто знает, что будет завтра? Я убивал на basurero не только ворон, сестренка, – сказал продавец воздушных шаров.

Дети свалки были напуганы тем, что этот неприятный продавец понял Лупе без перевода.

– Он убивает собак, он отстреливал их на basurero – много собак! – закричала Лупе.

Она выпустила из рук оба шара. Вскоре шары поплыли высоко над Сокало, даже тот, проколотый. После этого Сокало для брата и сестры больше не будет прежней. Они будут всех опасаться.

В кафе на открытом воздухе при самом популярном у туристов отеле «Маркиз дель Валье» работал официант, знавший Хуана Диего и Лупе в лицо; он то ли сам подглядел, как они проделывали свой трюк со стигматами, то ли продавец воздушных шаров рассказал ему об этом. Официант, ухмыльнувшись, предупредил детей, что «может все рассказать» монахиням в «Niños Perdidos».

– Разве вашей парочке не в чем признаться отцу Альфонсо или отцу Октавио? – так выразился официант.

– Что значит, можете все рассказать монахиням? Что вы имеете в виду? – спросил его Хуан Диего.

– Я имею в виду фальшивую кровь – вот в чем вы должны признаться, – сказал официант.

– Так вы лишь можете все рассказать монахиням или собираетесь им все рассказать? – продолжал допытываться Хуан Диего.

– Я живу на чаевые, – был ответ официанта.

Так эти дети свалки лишились лучшего места для обстреливания туристов свекольным соком; им пришлось держаться подальше от кафе на открытом воздухе при отеле «Маркиз дель Валье», где работал предприимчивый официант, требовавший от них свою долю.

Лупе сказала, что какое-то суеверие не позволяет ей возвращаться к отелю «Маркиз дель Валье»; один из туристов, которого они «распяли» водяным пистолетом, сиганул с балкона пятого этажа прямо на Сокало. Это самоубийство произошло вскоре после того, как несчастный турист щедро наградил Лупе, когда она вытерла кровь с его обуви. Он оказался одной из тех отзывчивых натур, которые не слушали уверения детей свалки, что они не попрошайки, и тут же протянул Лупе довольно крупную купюру.

– Лупе, этот тип убил себя не потому, что его ботинок закровоточил, – убеждал ее Хуан Диего, но Лупе чувствовала себя виноватой.

– Я знала, что он чем-то расстроен, – сказала Лупе. – По-моему, у него была плохая жизнь.

Хуан Диего был не против обходить отель «Маркиз дель Валье» стороной; он ненавидел этот отель еще до того, как они столкнулись со сребролюбивым официантом. Отель был назван титулом, который носил Кортес (Marqués del Valle de Oaxaca), а Хуан Диего с недоверием относился ко всему, что связано с испанским завоеванием – включая католицизм. Оахака когда-то была центром цивилизации сапотеков. Хуан Диего считал себя и Лупе сапотеками. Брат и сестра ненавидели Кортеса; они были людьми Бенито Хуареса, а не Кортеса, любила говорить Лупе, – Хуан Диего и Лупе считали себя коренными жителями.

Две горные цепи Сьерра-Мадре сходятся и сливаются в единый хребет в штате Оахака; город Оахака является его столицей. Но, помимо вполне предсказуемой экспансии Католической церкви, вечно озабоченной обращением всех и вся в свою веру, испанцев не интересовал штат Оахака – за исключением выращивания кофе в горах. И, как будто призванные богами сапотеков, два землетрясения разрушат город Оахака: одно – в 1854-м, а другое – в 1931 году.

История с землетрясениями не отпускала Лупе. Не только потому, что девочка, часто невпопад, говорила: «No es buen momento para un terremoto» – то есть «это не самый подходящий момент для землетрясения», – но и потому, что она без всякой логики желала третьего землетрясения, которое уничтожило бы Оахаку и все сто тысяч горожан, – желала по той лишь причине, что самоубийца отеля «Маркиз дель Валье» был печален, а продавец воздушных шариков, этот нераскаявшийся убийца собак, отвратителен. Человек, убивавший собак, заслуживал смерти, считала Лупе.

– Какое еще землетрясение, Лупе? – спрашивал Хуан Диего сестру. – А что со всеми остальными? Мы что, все заслуживаем смерти?

– Нам лучше убраться из Оахаки – ну, во всяком случае, тебе лучше, – отвечала Лупе. – Третье землетрясение совершенно неизбежно, – так она выразилась. – Тебе лучше убраться из Мексики, – добавила она.

– А тебе? Почему это ты остаешься здесь? – всегда спрашивал ее Хуан Диего.

«Не важно. Я остаюсь в Оахаке. Не важно». Хуан Диего вспомнил, как его сестра повторила это «не важно».

В подобных думах о прошлом писатель Хуан Диего Герреро и прибыл впервые в Манилу; он был рассеян и растерян. Молодая мать двух малолеток была права, предложив ему свою помощь; Хуан Диего допустил ошибку, сказав ей, что он сам «справится». Та же заботливая женщина со своими детьми оказалась рядом с ним у багажного конвейера. На движущейся ленте было слишком много сумок, вокруг бесцельно слонялись люди, включая тех, кому, похоже, нечего было там делать. Хуан Диего не отдавал себе отчета, каким обескураженным он выглядел в толпе, но молодая мать, должно быть, заметила то, что было до боли очевидно всем остальным. Человек с благородной внешностью, инвалид, был явно растерян.

– В этом аэропорту полный хаос. Вас кто-то встречает? – спросила его эта молодая женщина – она была филиппинкой, но превосходно говорила по-английски. Он слышал, как ее дети говорили только на тагальском, но, казалось, они поняли, что их мама сказала калеке.

– Меня кто-то встречает? – переспросил Хуан Диего.

(Возможно ли, чтобы он этого не знал? – должно быть, подумала молодая мать.) Хуан Диего расстегнул молнию в отделении сумки, куда он положил листок с маршрутом; затем последовало неизбежное ковырянье в кармане пиджака в поисках очков для чтения – те же действия он совершал в салоне первого класса «Британских авиалиний», в аэропорту Кеннеди, когда Мириам вырвала листок маршрута из его рук. И вот он опять здесь, похожий на туриста-новичка. Еще удивительно, что он не сказал филиппинке (как Мириам): «Я думал, что слишком далеко еду, чтобы брать с собой ноутбук». Как нелепо было ляпнуть такое, подумал он теперь, – как будто большие расстояния имели какое-то значение для ноутбука!

Эту поездку на Филиппины организовал его самый предприимчивый бывший студент Кларк Френч; не сверившись с написанным для него маршрутом, Хуан Диего не мог вспомнить, какие у него планы – за исключением того, что Мириам посчитала ошибочным место, где он должен был остановиться в Маниле. Мириам, разумеется, внесла некоторые предложения относительно места его пребывания – «на обратном пути», сказала она. Что касается этого раза, то Хуан Диего помнил, что Мириам использовала выражение «поверьте мне». («Но, поверьте мне, вам не понравится там, где вы остановитесь» – так она выразилась.) Когда Хуан Диего изучал свой маршрут на предмет проживания в Маниле, он пытался убедить себя в том, что не доверяет Мириам, и все же он желал ее.

Он обнаружил, что должен остановиться в отеле «Макати Шангри-Ла» в Макати-Сити.

Поначалу это его встревожило, поскольку Хуан Диего не знал, что Макати-Сити считается частью столичного региона Манилы. А поскольку на следующий день он улетал из Манилы в Бохол, никто из знакомых не встречал его здесь по прилету – ни даже кто-нибудь из местной родни Кларка Френча. Из своего маршрута Хуан Диего узнал, что в аэропорту его встретит профессиональный водитель. «Только водитель» – так написал в маршруте Кларк.

– Меня встречает только водитель, – ответил наконец Хуан Диего молодой филиппинке.

Мать что-то сказала на тагальском своим детям. Она указала на большой, громоздкий с виду багаж на ленте конвейера; огромная сумка обогнула угол, сталкивая на пол другие сумки. Дети смеялись, глядя на раздутую сумку. В эту дурацкую сумку, подумал Хуан Диего, можно было бы упаковать двух лабрадоров-ретриверов. Разумеется, это была его сумка – ему было неловко за нее. К тому же сумка, огромная и уродливая, обличала его как туриста-новичка. Она была оранжевой, ядовито оранжевой, из тех, какие носят охотники, чтобы ее по ошибке не приняли за что-то, похожее на животное; такой бросающийся в глаза оранжевый цвет был у ограждений в виде конусов, указывающих на дорожные строительные работы. Продавщица, продавшая Хуану Диего сумку, заверила, что попутчики никогда не перепутают его багаж со своим. Ни у кого не было такой сумки.

И как раз, когда мать-филиппинка и ее смеющиеся дети стали догадываться, что эта самая яркая из всех поклажа принадлежит калеке, Хуан Диего подумал о сеньоре Эдуардо – о том, как застрелили его «лабика», когда мальчик только начинал формироваться как личность. На глаза Хуана Диего навернулись слезы от ужасной мысли, что его отвратительная сумка вполне вместила бы целых двух любимых Беатрис Эдварда Боншоу.

У взрослых так часто случается – их слезы неверно толкуют. (Кто может знать, какой момент своей жизни они заново переживают?) Благонастроенная мать и ее дети, должно быть, вообразили, что хромой человек плачет, потому что они смеялись над его сданной в багаж сумкой. На этом конфуз не закончился. В том районе аэропорта, где друзья, родственники и профессиональные водители ждали прибывших пассажиров, царил хаос. Молодая мать-филиппинка катила принадлежавшую Хуану Диего сумку, это подобие гроба на двух собак; он же боролся с ее сумкой и со своей ручной кладью; дети несли рюкзаки и – на двоих – мамину ручную кладь. Само собой, Хуан Диего должен был назвать услужливой молодой женщине свое имя, чтобы они вдвоем высматривали нужного водителя – того, который держал бы табличку с именем «Хуан Диего Герреро». Но на табличке водителя значился СЕНЬОР ГЕРРЕРО. Это смутило Хуана Диего, хотя молодая мать-филиппинка сразу догадалась, что к чему.

– Это ведь вас ждут, верно? – терпеливо спросила она.

Не так-то просто было ответить на вопрос, почему его смутило собственное имя, – на это понадобилась бы целая история, – но Хуан Диего прекрасно осознал контекст этого момента: от рождения он не был сеньором Герреро, но теперь он был Герреро, которого и ждал водитель.

– Вы ведь писатель, тот самый Хуан Диего Герреро? – спросил его молодой водитель приятной наружности.

– Да, – ответил Хуан Диего.

Ему не хотелось, чтобы молодую мать-филиппинку хотя бы чуть-чуть огорчило, что она не знала, кто он такой (писатель), но когда Хуан Диего оглянулся, ни ее, ни детей уже не было; она исчезла, так и не узнав, что он тот самый Хуан Диего Герреро. Так или иначе, она сделала в этом году свое доброе дело, подумал Хуан Диего.

– Меня назвали в честь одного писателя, – тем временем говорил молодой водитель; он напрягся, поднимая здоровенную оранжевую сумку в багажник своего лимузина. – Бьенвенидо Сантос – вы когда-нибудь читали его? – спросил водитель.

– Нет, но я слышал о нем, – ответил Хуан Диего. (Я бы не хотел, чтобы кто-нибудь сказал то же самое обо мне! – подумал Хуан Диего.)

– Можете называть меня Бен, – улыбнулся водитель. – Некоторых людей озадачивает имя Бьенвенидо.

– Мне нравится «Бьенвенидо», – заметил Хуан Диего.

– В Маниле я буду вашим водителем, куда бы вы ни поехали, – и не только в этот раз, – сказал Бьенвенидо. – Ваш бывший студент попросил меня об этом, тот, который сообщил, что вы писатель, – пояснил водитель. – Простите, что не читал ваших книг. Я не знаю, знамениты ли вы…

– Я не знаменит, – торопливо уточнил Хуан Диего.

– Бьенвенидо Сантос знаменит – во всяком случае, был здесь знаменит, – сказал водитель. – Он уже умер. Я прочитал все его книги. Они довольно хорошие. Но я думаю, что это неправильно – называть своего ребенка в честь писателя. Я вырос, зная, что должен читать книги мистера Сантоса, их было много. Что, если бы я их возненавидел? Что, если бы я не любил читать? Это такое бремя – вот что я хочу сказать, – вздохнул Бьенвенидо.

– Я понимаю вас, – ответил Хуан Диего.

– У вас есть дети? – спросил водитель.

– У меня нет, – сказал Хуан Диего, но на этот вопрос было не просто ответить – тут была другая история, о которой Хуан Диего не любил вспоминать. – Если бы у меня были дети, я бы не стал называть их в честь писателей, – сказал он.

– Я уже знаю одно место, которое вы здесь должны посетить, – продолжал водитель. – Я понимаю, что вы хотите посетить Американское кладбище и Мемориал…

– Не в этот раз, – перебил его Хуан Диего. – Пока у меня совсем мало времени в Маниле, но когда вернусь…

– Меня устраивает любое время, когда вы туда соберетесь, сеньор Герреро, – быстро сказал Бьенвенидо.

– Пожалуйста, зовите меня Хуан Диего…

– Конечно, как вам угодно, – ответил водитель. – Я хочу сказать, Хуан Диего, что все принято во внимание – все устроено. Все, что вы захотите, в любое время…

– Я, возможно, поменяю отель – не в этот раз, а когда вернусь, – не подумав, брякнул Хуан Диего.

– Как скажете, – ответил Бьенвенидо.

– Я слышал плохие отзывы об этом отеле, – сказал Хуан Диего.

– Как водитель, я слышу много плохого о любом отеле! – сказал молодой человек.

– Что вы слышали о «Макати Шангри-Ла»? – спросил его Хуан Диего.

Движение транспорта остановилось; гул на запруженной машинами и людьми улице напоминал Хуану Диего неразбериху, царящую скорее на автобусной станции, чем в аэропорту. Небо было грязно-бежевым, воздух влажным и зловонным, а кондиционер в лимузине слишком уж нагонял холод.

– Дело лишь в том, чему вы готовы верить, – ответил Бьенвенидо. – А так, чего только не услышишь.

– У меня была такая проблема с одним романом – верить ему или нет, – сказал Хуан Диего.

– С каким романом? – спросил Бьенвенидо.

– Шангри-Ла – это вымышленная страна в романе «Потерянный горизонт». Думаю, он был написан в тридцатые годы – не помню, кто его написал, – сказал Хуан Диего.

(Представить себе, что кто-то говорит так о моей книге, подумал Хуан Диего, – это все равно что услышать о своей смерти.) Он задавался вопросом, почему разговор с водителем лимузина так опустошает, но тут в пробке образовалась брешь, и машина рванулась с места.

Даже плохой воздух лучше, чем кондиционер, решил Хуан Диего. Он открыл окно, и грязно-бежевый смог ударил ему в лицо. Дымка смога внезапно напомнила ему Мехико, о котором он не хотел вспоминать. А удушливая атмосфера автобусного терминала в аэропорту пробудила в Хуане Диего мальчишеские воспоминания об автобусах Оахаки; все, связанное с автобусами, казалось заразным. Но в его подростковой памяти эти улицы к югу от Сокало были действительно заразными – особенно улица Сарагоса и даже улицы по пути к ней от «Потерянных детей» и Сокало. (Когда монахини засыпали, Хуан Диего и Лупе отправлялись искать Эсперансу на улице Сарагоса.)

– Может, то, что я слышал об отеле «Макати Шангри-Ла», всего лишь выдумка, – рискнул сказать Бьенвенидо.

– Что именно? – спросил водителя Хуан Диего.

Они проезжали какие-то трущобы, где машины еле двигались. В открытое окно лимузина врывались запахи готовящейся пищи; между машинами сновали велосипедисты – на дорогу то и дело выскакивали дети, босые и без рубашек. Старые и грязные маршрутные такси были набиты людьми; фары выключены, или лампочки в них давно перегорели, – пассажиры теснились на скамейках, словно в церкви. Возможно, Хуан Диего вспомнил о церковных скамьях, поскольку такси были украшены религиозными лозунгами.

«БОГ ДОБР!» – гласил один. «БОГ ЯВНО ЗАБОТИТСЯ О ВАС», – говорил другой. Едва прибыв в Манилу, Хуан Диего уже сосредоточился на больной теме: испанские завоеватели и Католическая церковь побывали на Филиппинах до него; они оставили свой след. (Водителя лимузина звали Бьенвенидо, а маршрутки – транспортное средство для бедноты – были обклеены рекламой Бога!)

– С собаками что-то не так, – сказал Бьенвенидо.

– С собаками? Какими собаками? – спросил Хуан Диего.

– Собаки в «Макати Шангри-Ла», которые вынюхивают взрывчатку, – объяснил молодой водитель.

– Отель заминирован? – спросил Хуан Диего.

– Не знаю, – ответил Бьенвенидо. – Во всех отелях есть собаки, вынюхивающие взрывчатку. Люди говорят, что в «Шангри-Ла» собаки не знают, что они ищут, – им просто нравится все обнюхивать.

– Звучит не так уж плохо, – сказал Хуан Диего.

Он любил собак, он всегда их защищал. (Возможно, собаки, ищущие взрывчатку в «Шангри-Ла», просто были очень старательны.)

– Говорят, что собаки в «Шангри-Ла» необученные, – сказал Бьенвенидо.

Но Хуан Диего не мог сосредоточиться на разговоре. Манила напоминала ему Мексику; он был к этому не готов, а теперь вот разговор пошел о собаках.

В «Потерянных детях» он и Лупе скучали по собакам свалки. Когда на basurero появлялся выводок щенков, дети старались позаботиться о них; если щенок умирал, Хуан Диего и Лупе старались уберечь трупик от стервятников. Дети свалки помогали Ривере сжигать мертвых собак – сожжение тоже было выражением любви к ним.

Ночью, когда Хуан Диего и Лупе разыскивали свою мать на улице Сарагоса, они старались не думать о «собаках крыш»; это были другие собаки – наводившие страх. Они были в основном дворнягами, как говорил брат Пепе, но Пепе ошибался, считая лишь некоторых «собак крыш» дикими, – таковыми было большинство собак. Доктор Гомес говорила, что знает, как собаки оказались на крышах, а брат Пепе считал, что никто не знает, как они туда попали.

Многие пациенты доктора Гомес были покусаны «собаками крыш»; в конце концов, она была специалистом по уху, горлу и носу, а именно за эти места собаки пытались укусить. Собаки вцеплялись человеку в лицо, говорила доктор Гомес. Много лет назад жильцы, занимавшие верхние этажи зданий, что к югу от Сокало, позволяли своим домашним животным свободно бродить по крышам. Но порой домашние питомцы убегали, иногда из-за диких собак; многие из этих зданий стояли настолько близко друг к другу, что собаки могли прыгать с крыши на крышу. Потом жильцы перестали пускать на крыши своих домашних собак; вскоре почти все собаки, оставшиеся на крышах, одичали. Но как первые дикие собаки оказались на крышах?

Ночью на улице Сарагоса огни проезжающих машин отражались в глазах «собак крыш». Неудивительно, что Лупе принимала их за собак-призраков. Собаки бегали по крышам, как будто охотились на людей, идущих внизу по улице. Если вы не разговаривали или не слушали музыку, то могли услышать заполошное собачье дыхание. Иногда, прыгая с крыши на крышу, собаки срывались и падали. Сорвавшиеся с крыши собаки, конечно, разбивались насмерть, если только не приземлялись на какого-нибудь пешехода. В таком случае чаще всего собаки оставались живы. Однако если эти счастливицы получали какую-то травму, то вполне могли наброситься на своих невольных спасителей и покусать их.

– Чувствую, что вы любите собак, – сказал Бьенвенидо.

– Да, я действительно люблю собак, – подтвердил Хуан Диего, но он был погружен в прошлое, думая о собаках-призраках Оахаки (о том, что, возможно, некоторые из них действительно были призраками).

«Эти собаки – не единственные призраки в городе, Оахака полна призраков», – говорила Лупе в своей манере всезнайки.

«Я их не видел», – ответил тогда Хуан Диего.

«Увидишь», – коротко отвечала Лупе.

Теперь, в Маниле, Хуан Диего стал разглядывать перегруженное маршрутное такси с одним из религиозных лозунгов, который он уже видел; очевидно, лозунг был популярен: «БОГ ЯВНО ЗАБОТИТСЯ О ВАС». Затем внимание Хуана Диего привлекла контрастная наклейка на заднем стекле такси. «СООБЩАЙТЕ В ПОЛИЦИЮ О ТУРИСТАХ-ПЕДОФИЛАХ», – гласила наклейка на такси.

Ну да – сдавайте этих ублюдков! – подумал Хуан Диего. Но он был убежден, что Бог вовсе не заботился явно о детях, которых подбирали для секса с любителями-туристами.

– Интересно, что вы думаете о собаках, которые обнаруживают взрывчатку? – сказал Бьенвенидо, но, взглянув в зеркало заднего вида, он увидел, что его клиент спит. Или умер, подумал бы водитель, если бы губы Хуана Диего не шевелились.

Возможно, водитель лимузина вообразил, что не очень известный писатель сочиняет диалог во сне. Судя по тому, как шевелились губы Хуана Диего, он разговаривал сам с собой – как это и делают писатели, решил Бьенвенидо. Молодой водитель-филиппинец не мог знать о реальном споре, который запомнился этому пожилому человеку, и ему было неведомо, куда в следующий раз перенесут Хуана Диего его сны.