Своими литературными произведениями Лев Толстой заслужил мировую славу.

Как религиозный мыслитесь, к великому прискорбию, Лев Толстой впал в большие заблуждения и не только сделался виновником своей собственной трагедии, но и виновником трагедии России. Толстой, не удовольствуясь заслуженным званием великого писателя, решил сделаться религиозным реформатором, или основателем новой религиозной системы и прославиться наподобие Будды, Конфуция, Лютера и других родоначальников новых религий. В своей дерзновенной попытке внести поправки в истинное православное мировоззрение русского народа Толстой так исказил и так унизил Православие, что через свои горделивые суждения сделался виновником и своей собственной душевной трагедии. Сам того не ведая, Толстой причинил огромный вред вспоившему и вскормившему его Отечеству, сделавшись предтечей и соучастником сознательных врагов России, через великие потрясения подготовивших страшное падение в бездну нашего Отечества.

Говоря о Толстом как о великом реалисте-художнике, мы не должны забывать, что Толстой с объективностью своего творчества гармонически соединял и способность субъективного творчества. В творчестве Толстого очень много элемента субъективного, с ярким отражением интереса автора к собственной личности и внутренним переживаниям, особенно в его автобиографических произведениях. Под именем Николеньки в «Детстве» и «Отрочестве», и «Утре помещика», Оленина — в повести «Казаки» и Левина — в «Анне Каренине» читатель видит самого автора.

Однако этот эгоцентризм Толстого нисколько не помешал ему создавать объективно яркие, живые фигуры героев, не имеющих никаких точек соприкосновения с личностью самого автора.

Как субъективный писатель Толстой начал свою литературную деятельность с автобиографических произведений. Под именем Николеньки Иртеньева Толстой фактически дает психологический анализ своей собственной души в повести «Детство и отрочество». Отличаясь необыкновенной склонностью к самоанализу, Николенька внимательно наблюдает за собой, старается дать отчет в своих мыслях и чувствах. Анализируя себя, Николенька замечает, что он страдает вечными колебаниями, сомнениями, неуверенностью в себе и отсутствием душевной цельности и самособранности в своем характере. Самолюбивые заботы о себе не оставляют его даже во время похорон матери, и он внимательно следит за тем впечатлением, которое производит он на других. Раннее развитие мечтательности, эстетического чувства и незаурядного ума способствуют возникновению в нем религиозно-философских вопросов, в решении которых ему никто не помогает, а посему со страшной путаницей в голове, с создавшимися противоречиями в суждениях и с глубоким внутренним страданием вступает Николенька в отрочество. Из этого тупика, из этой «пустыньки его умствований» о Боге, о цели жизни и назначении человека на земле выводит герой повести «Отрочество» князь Нехлюдов, под влиянием которого Николенька приходит к выводу, что верховная цель человеческой жизни на земле и залог истинного счастья нужно искать в идее личного нравственного совершенствования. Первую попытку осуществления этой идеи Толстой изображает в незаконченной им повести «Юность». В «Юности» Николенька сделал некое «моральное открытие», что будто бы нравственное совершенствование легко, возможно и вечно. И мы видим, как «восторженное обожание идеала добродетели» делается характерной чертой его юности. Николенька с наслаждением помогает работнику при выставлении оконной рамы, едет в монастырь к духовнику, чтобы покаяться в одном грехе, о котором он забыл на исповеди.

Позже Николенька начинает увлекаться так называемой «комильфотностью», основанной на заботах о внешних манерах, одежде, как держать себя. Это новое временное увлечение нарушило душевную гармонию Николеньки, основанную на выработке им идеала внутреннего самоусовершенствования. Однако неудача на экзаменах в университете, уязвившая самолюбие Николеньки, помогла ему снова испытать «свет морального порыва» к хорошо знакомым ему мечтам нравственного совершенствования. Наступает вторая половина счастливой юности Николеньки, но на этом повесть обрывается…

Эту взлелеянную Толстым историю нравственного развития Николеньки мы находим в рассказе «Утро помещика», где моральный порыв с сознанием, что «любить добро есть счастье» снова пробуждается в сознании Толстого, и он устами князя Нехлюдова говорит о его священной обязанности заботиться о счастье крестьян, за которых должен будет отдать ответ Богу. Тут же он жалуется, что крестьяне не хотят воспользоваться его заботой о них, не хотят переселяться из своих изб в каменные дома; просят освободить их детей от посещения школы, ибо кроме детей некому «хозяйству пособлять»; предпочитают верить знахарям и неохотно идут в больницу; от души смеются над модной молотилкой, которая «только свистит, а не молотит»…

Отличился художник Толстой в правдивом, красочном изображении героев «Севастопольской эпопеи», героем которой был русский народ, проникнутый пламенным патриотизмом, верой в свои нравственные силы для борьбы с врагами Отечества. Трогательно изображает Толстой свое преклонение перед русскими солдатами, их кротостью и смирением, перед подвигами, совершая которые, солдаты даже как будто стыдятся собственных подвигов, ибо считают их естественными и необходимыми.

В повести «Казаки» мы видим самого Толстого в лице Оленина, очень похожего на Николеньку Иртеньева и князя Нехлюдова. Под влиянием красот Кавказа Оленин уловил смысл жизни в любви ко всем как залог истинного счастья. Повесть эту Толстой написал в то время, когда он в круговороте общечеловеческой жизни почувствовал свою ничтожность, осознав всю пошлость и никчемность прежних эгоистических желаний, и когда «новый свет открылся перед ним как свет счастья жизни для других». В лице Оленина моральный порыв, ранее намеченный и пережитый Николенькой и князем Нехлюдовым, с новой силой углубляет в сознании Толстого потребность следовать заповеди любви к ближнему и самоотречения.

В лице Оленина Толстой дает нам ясно почувствовать его преклонение перед целостными и сильными натурами и перед простым народом, в котором он нашел нечто новое, неизведанное. В дяде Ерошке, в его своеобразной, подчас детски наивной «философии», в удальстве Лукашки и в гордой красавице Марьяне для Толстого открылся новый человеческий мир. Мы чувствуем, с каким искренним желанием старается научить нас Толстой жить так, как живет природа, как живет казачка Марьяна — эта величавая, счастливая женщина, как природа «ровная и спокойная и сама в себе». В Марьяне Оленин видит всем существом олицетворение всего прекрасного в природе. Оленин любит Марьяну всем существом своим, как какую-то стихийную силу, через которую он полюбил Божий мир.

Конечно, Оленин так же, как и сам Толстой, поймал себя на внутреннем противоречии между его мечтами о любви, в которой выражаются лучшие стороны нравственного закона, и действительным строем жизни, лишенной морального содержания; полуживотной, первобытной жизни, без всяких умственных интересов и с самыми примитивными нравственными понятиями Лукашки, который прежде чем выстрелить в чеченца, творит молитву, а, выстрелив, восклицает: «Ну, слава Тебе, Господи, кажется, убил».

В повести «Казаки» впервые выступает один из самых характерных элементов миросозерцания Толстого — стремление к опрощению и отрицательное отношение к современной культуре, не в меру развивающейся, которую Толстой называет «вонючей». И если у Оленина в основе опрощения лежал чисто евдемонистический мотив, или стремление к личному счастью, то в последующих произведениях Толстого («Война и мир», «Анна Каренина») мечты об опрощении получают более возвышенный характер и в их основу кладется моральный порыв, понятия нравственного долга, требования совести и неумолимого врожденного нравственного закона, ставящего самопожертвование и самоотречение для общего блага выше личных, эгоистических стремлений к личному счастью.

Безсмертное произведение «Война и мир» явилось результатом усиленной работы Толстого с 1864 по 1867 год. Начало этому труду Толстой положил после женитьбы в 1862 году, когда он, наслаждаясь тихим семейным счастьем в Ясной Поляне, мог жить в спокойной обстановке, в которой только и могло быть создано это колоссальное произведение с великим множеством крупных и малых героев, изображенных с изумительной одинаковой жизненностью. Здесь на фоне картины Отечественной войны 1812 года разворачивается русская жизнь во всем разнообразии ее бытовых, общественных, политических и психологических элементов, с одинаково правдивым отражением всего трагического и обыденного, всего великого и мелочного: в жизни русского народа в целом.

В художественном отношении эта историческая эпопея Великой России является величайшим произведением мировой литературы. Здесь во всем величии и полноте отразились все характерные особенности литературно-художественного творчества Толстого: глубокая жизненная правда, наблюдательность, изумительная живость и яркость; жизненная полнота; сила изобразительности; острота зрения, от которой не укрылась ни одна подробность, за что Мережковский называет Толстого «ясновидцем плоти»; число выведенных лиц является едва ли не самым большим во всемирной литературе для отдельного произведения. Здесь имеется около семидесяти героев с подробной характеристикой, не считая массы народных и других, мимоходом, но ясно охарактеризованных лиц. Здесь богатейшая панорама жизни русского народа в целом, начиная от мужиков и кончая высшими государственными сановниками. Все главные и второстепенные герои изображены более жизненно, чем Александр I и Наполеон. Через всю эту эпопею русской жизни золотою нитью проходит главная идея автора, что истинное «человеческое величие не в славе или гордости, а в простоте чистого сердца».

Особенно ярко отразился художественный талант Толстого в тонком психологическом анализе героев с наиболее сложной душевной организацией, как, например, князь Андрей и Пьер Безухов. Шаг за шагом следит Толстой за их душевным развитием, за сменой их глубоких и разнообразных чувств, страданий, раскрывая глубинные и сокровенные внутренние мотивы их поступков, увлечений, столкновений с действительной жизнью. Показал себя Толстой великим мастером художественного слова и в изображении переживаний и настроений толпы, массы народной, то есть знатоком коллективной психологии крестьян, солдат, городской черни.

«Войну и мир» нельзя назвать романом в узком смысле слова, где нити рассказа связаны с судьбой одного или двух главных героев. «Войну и мир» лучше всего назвать «семейной хроникой», в которой раскрывается жизнь и судьба двух семейств — Ростовых и Болконских, а так как здесь выведено еще великое множество и разных других лиц, то «Войну и мир» литературные критики справедливо называют «национальной исторической эпопеей», где героем выступает русский народ в его целом на фоне величайшего события Отечественной войны 1812 года.

В нравственном отношении народные типы у Толстого стоят выше великих и знатных типов. Толстой восхищается простым народом, потому что русский народ естественно подчиняется некоей верховной воле, объединяющей его в одно гигантское органически целое. У простого народа отсутствует забота о своей личности, желание выдвинуться из общей, «роевой» жизни, о чем так заботятся высшие классы. Когда Толстой познакомил Пьера Безухова с Платоном Каратаевым, истинным воплощением «всего русского, доброго, круглого», у Пьера на всю жизнь осталось весьма отрадное и сильное впечатление от этого знакомства.

Для Каратаева личная жизнь не имеет никакого смысла как отдельная жизнь; он постоянно чувствует себя частицей целого, безсознательного, инстинктивно ценит в людях их человечность. По отсутствию чувства личности Каратаев очень напоминает Тургеневских героев Касьяна из «Красивой Мечи» и Лукерью, «Живые мощи», с их полным отсутствием заботы о своем личном благополучии. Все несложное мировоззрение Каратаева проникнуто каким-то светлым фатализмом, верой в неизбежное торжество правды. Каратаеву нравятся такие рассказы о случаях в жизни, в которых наглядно проявляется внутреннее благообразие и соответствие деятельности человека с нравственным законом. Светлый постоянный фатализм и помог Каратаеву не утратить бодрость и веселое настроение духа даже в тяжелых условиях жизни в плену.

Духом простоты и правды проникнуты у Толстого многие другие типы и даже сам Кутузов, который был встречен войсками как желанный главнокомандующий, как народный избранник: «Идет Кутузов бить французов»! — говорили солдаты, уверовав в несомненную победу России над Наполеоном. Кутузов никогда не говорил о минувших веках, смотрящих с высоты пирамид, о жертвах, которые он принесет на алтарь спасения Отечества; он не любил говорить блестящих речей; он вообще ничего не говорил о себе, о своей роли в Отечественной войне, считая себя обыкновенным смертным человеком. В этом отношении, по словам Толстого, Кутузов стоит неизмеримо выше гордого, влюбленного в свое величие Наполеона, вообразившего, что это он руководит судьбой миллионов людей, а на деле являющегося только слепым орудием исторической необходимости, только сопутствующий явлением передвижения исторической стрелки на циферблате человеческой истории.

Не вдаваясь в подробную характеристику даже самых главных героев «Войны и мира», мы остановимся только на двух главных героях: князе Андрее Болконском и Пьере Безуховом.

Князь Андрей — натура сильная, энергичная, настойчивая, с широтой взглядов, с ясным умом и твердой волей; он стоит головой выше окружающего его общества. Неудивительно поэтому, что безсодержательная, пустая светская жизнь не удовлетворяет Андрея, и только ради жены, недалекой женщины, он вынужден был сидеть и скучать в салонах этого общества. «Жизнь, которую я веду, не по мне», жаловался Андрей Пьеру. Дабы избавиться от такой жизни, Андрей уезжает на войну с Наполеоном.

Все мышление Андрея, все его взгляды и убеждения являются выводом из фактов, на которых и зиждется вся его практическая деятельность. Андрей легко устраивает свои дела по улучшению быта его крестьян. Сила воли помогает Андрею подчинять все свои душевные движения строгому внутреннему контролю. После измены Наташи Ростовой глубокое нравственное потрясение пережил князь Андрей. Однако даже после потери надежды на личное счастье Андрей сохранил в себе полное самообладание и спокойствие, которое удивило всех. Эта же сила воли помогала Андрею подчинять себе солдат как командиру полка. Энергично работая по улучшению боеспособности своего полка, Андрей заслужил полное уважение офицеров и солдат.

У князя Андрея было сильно развито чувство личности. Он всегда стоял в центре своих интересов. Однако, несмотря на личную славу и возвышение по службе, ход войны не оправдал его надежд, подорвал его веру в силу и значение личности как исторического фактора. Здесь Толстой устами Андрея выражает свое давно взлелеянное убеждение, что успех дела зависит не от единичных личностей, а от общего духа войск. У Андрея прошла жажда личной славы, и у раненого под Аустерлицким небом Андрея открылась «тайна вечности», по сравнению с которой безсмысленным и ничтожным показалось ему прежнее стремление к личной славе, о которой он перестал теперь мечтать: «Все пустяки, все обман, кроме этого безконечного неба, ничего, ничего нет, кроме него. Но и его нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения».

По возвращении в Россию Андрей покидает военную службу и поселяется в своем имении. Однако молодость и запас сил мешают Андрею все время отдаваться мрачному и безотрадному пессимизму. Жажда жизни, жажда деятельности снова пробуждается в нем. Пробует Андрей заняться широкой общественной деятельностью под руководством Сперанского; но разочарованный в отвлеченном проекте Сперанского, оставляет эту службу и отправляется на войну. От смертельной раны, полученной под Бородино, медленно умирает Андрей. Предсмертное свидание с Наташей, с существом, навсегда разбившим его надежды на семейное счастье, углубляет и просветляет его мысль, и перед лицом надвигающейся смерти открывается ему, наконец, истинный смысл жизни, который он всю жизнь искал. Этот смысл жизни он увидел теперь в безкорыстной любви, в подчинении ей всей своей личности, в отказе от всякого эгоизма.

«Да, любовь, — думал он с совершенной ясностью, — но не та любовь, которая любит за что-нибудь или почему-нибудь, но та любовь, которую я испытал в первый раз, когда, умирая, я увидел своего врага и все-таки полюбил его, испытав блаженное чувство любви. Любить человека дорогого можно человеческой любовью, но врага можно любить только Божеской любовью. Любя человеческой любовью, можно от любви перейти к ненависти, но Божеская любовь не может измениться. Ничто, ни самая смерть не может разрушить ее. Она есть сущность души. Любовь есть жизнь. Любовь есть Бог, и умереть — значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному Источнику».

Но поняв отвлеченно, в теории, открывшуюся ему истину, Андрей практически оказался не в состоянии воспринять ее настолько, чтобы побороть упорство и гордость его самолюбивой натуры, что так ясно сказалось в его предсмертные минуты, когда он проявил холодное чувство к самым близким ему лицам — княжне Марье, Наташе и сыну. Это настроение умирающего особенно ужаснуло проницательную Наташу. Особенно же ее ужаснуло и причинило ей страдания то, что «в его холодном, чуждом, почти враждебном взгляде на нее она инстинктивно угадала наступление страшного конца, но, увы, не с всепрощающей Божеской любовью, которую не может разрушить даже сама смерть, а с победой над ним смерти над жизнью». Вся трагедия князя Андрея, по замыслу Толстого, была в том, что он даже на смертном одре не мог преодолеть горделивое чувство личности, которое взяло перевес над его просветленным было сознанием того, что только всепрощающая небесная любовь является источником счастья и истинного смысла человеческой жизни на земле. Князь Андрей ушел из этого мира таким, каким он был — одиноким, гордым и непримиримым, не ощутив в своем сердце сладости и блаженства истинной, всепрощающей Божественной любви.

Если у Андрея ум отличался строго реалистическим складом, то ум Пьера больше был склонен к мечтательному философствованию.

Если у Андрея в основе характера была центростремительная сила, делавшая его замкнутым, сосредоточенным на себе самом, то у Пьера в основе характера была центробежная сила, делавшая его экспансивным и общительным в жизни. Если Андрею врожденная проницательность в души людей помогла правильно оценивать людей, то Пьеру, благодаря его наивности и доброте, часто приходилось в людях ошибаться. У Андрея была сильная воля; у Пьера — слабоволие. Андрей — личность исключительная, героическая. Пьер — личность более типичная. У Андрея ум и воля заслонили проявление чувства, а у Пьера, как натуры повышенно эмоциональной, чувство играло первенствующую роль в его жизни. Однако, при всем различии характеров Андрея и Пьера, была у них одна общая черта — сознательное, серьезное отношение к жизни, на которую оба они смотрели как на сложную моральную проблему. В этом отношении они оказались оба похожими на прежних героев в ранних произведениях Толстого: Николеньку Иртеньева, князя Нехлюдова и Оленина.

На Пьера очень благотворное влияние оказало его знакомство с народной стихией на поле Бородинского сражения. В стремлении помочь народу Пьер даже доходит до мысли о самопожертвовании и составляет план убийства Наполеона. Мечты убийства Наполеона не сбылись. Однако Пьеру пришлось пережить все ужасы московского пожара, плена, военного суда, ожидания смертного приговора, а главное — личное присутствие при казни действительных и мнимых поджигателей Москвы. Все эти впечатления потрясающе подействовали на Пьера:

«С той поры в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой все держалось и представлялось живым, а теперь завалилось в кучу безсмысленного сора… В нем уничтожилась вера в благообразие мира и в человека, и в свою душу, и в Бога. Прежде, когда находили такого рода сомнения, источником этих сомнений Пьер считал самого себя, и спасение от этих сомнений он находил в самом себе. Теперь он почувствовал, что не его вина была причиной того, что мир завалился в его глазах и остались только одни безсмысленные развалины. Пьер почувствовал, что возврат к вере в жизнь не в его власти».

К счастью, за этим душевным кризисом наступил нравственный перелом у Пьера, вернувший ему веру в жизнь под влиянием сближения с Платоном Каратаевым. От него Пьер узнал о таинственном мире жизни простого русского народа. Отсутствие чувства личности, светлый фатализм, вера в нравственное благообразие жизни, которую не могут подорвать никакие испытания у людей, как Каратаев — вот что особенно поразило Пьера. Он теперь перестал задавать вопросы о цели и смысле жизни. Эти вопросы заменились у него глубокой верой в жизнь, которой руководит Божий Промысл, ведущий человека ко благу и истине. Подчинение человека воле высшего руководящего Начала, отказ от самочинного умствования с подчинением личного общему и высшему — вот где теперь нашел он нравственное удовлетворение и душевное успокоение, которое не мог он найти «путем мысли» ни в филантропии, ни в удовольствиях светской жизни, ни в подвигах самопожертвования, ни в романической любви к Наташе. И только знакомство с Каратаевым помогло ему перестать задавать вопросы о цели и смысле жизни. Теперь он вспомнил и понял, что уже давно говорила ему нянюшка, что «Бог — вот Он тут, везде». Раньше Пьер вооружался умственной зрительной трубой и смотрел вдаль — туда, где в туманной дали всего житейского и мелочного скрывалось великое, безконечное. Теперь он бросил умозрительную трубу и выучился видеть великое вечное и безконечное во всем. На вопрос: «Зачем?» — У него есть теперь такой простой ответ: «Затем, что есть Бог, без воли Которого не спадает волос с головы человека». Мы видим, что Пьер делится теперь своим оптимистическим взглядом на человеческую судьбу и с другими. При встрече с княжной Марьей после московского пожара Пьер говорит: «Пока есть жизнь, есть и счастье». Оптимизм его оправдался и в достижении личного и семейного счастья, о котором он раньше не решался даже мечтать. В эпилоге романа изображается счастливая семейная жизнь Пьера с Наташей.

Из героинь романа мы остановимся только на краткой характеристике княжны Марьи и Наташи Ростовой.

Некрасивая по внешности, княжна Марья производила глубокое отрадное впечатление духовной красоты. Подобно тургеневской Лизе, вся она была проникнута возвышенной поэзией христианского миросозерцания и нравственной чистоты. На жизнь она смотрела как на выполнение долга, возложенного на нее Богом, с полной готовностью выполнить его безропотно и покорно. И вот в этой покорности, смирении и терпении и выражалась вся сила и духовная красота ее характера. Подчиняясь во всем строгому отцу, княжна Марья в одной только области религиозной сохранила свою полную самостоятельность. В этом отношении она, преодолев страх перед отцом, не подчинялась запрещению отца принимать у себя нищих и принимала этих «Божьих людей», слушая их безхитростные рассказы благочестивого и поучительного характера, и сама мечтала о возможности сделаться странницей. В богатом своем воображении она уже видела себя вместе со странницей Федосьюшкой, в грубом рубище шагающей с палочкой по пыльной дороге на поклонение угодникам Божиим. В княжне Марье нет даже намека на эгоизм. Служение ближнему, с детских лет доставлявшее ей наслаждение, превратилось в духовную потребность ее светлой души. Все сложные законы человечества сливались у нее в законе любви и самопожертвования Тому, Кто с любовью страдал за человечество. Любя и прощая всех, княжна и других учила «понять счастье прощать».

Однако, объективный художник слова, Толстой, дабы не превратить образ своей героини в отвлеченное, безжизненное олицетворение христианских добродетелей, не идеализирует княжну Марью, желая придать жизненность ее изображению как человеку, а не воплощению добродетелей. Толстой повествует, что княжна мечтала и о земном личном счастье, и нашла себе преданного и любящего мужа в лице Николая Ростова. Однако и после замужества душа графини Марьи Ростовой тянулась к безконечному, вечному и совершенному. И поэтому ее чуткая душевная организация не могла удовлетвориться только семейной, хотя и счастливой жизнью. Вот почему на лице ее часто выступало строгое выражение затаенного страдания души, что смущало ее мужа.

Подобно тургеневской Лизе Калитиной, она принадлежала к числу тех натур, с нежной и чуткой душой, о которых Лермонтов сказал:

Если княжна Марья была «не от мира сего», то Наташа Ростова всецело принадлежала этому земному миру. Ей чужды были порывы ввысь, идеалистическая мечтательность, идеалы смирения, покорности и самоотречения. Как натура чрезвычайно богатая и даровитая, с избытком жизненной энергии, Наташа пением своим приводила в восторг музыкальных людей; в танцах привлекала всеобщее внимание своей грацией. Наташа любила жизнь и наслаждение жизнию. Однако в ее увлечениях скорее сказывался избыток жизненных сил, неопытность, но никак не отсутствие нравственного сознания своих ошибок, которые она искупала муками раскаяния, страдания. Уразумев серьезный взгляд на жизнь, Наташа начинала понимать всю духовную красоту личности княжны Марьи, от которой она раньше отворачивалась.

При отъезде Ростовых из Москвы Наташа проявила глубокое чувство сострадания и благородный порыв, когда по ее настойчивому требованию были сняты их вещи с подвод, на которые погрузили раненых солдат. Глубокое чувство сказалось в ней при разрыве с князем Андреем и при его смерти. Только забота о больной матери, обезумевшей от известия о смерти ее сына Андрея, возвратила Наташу к жизни, «освободила ее от запрета жизни». Когда Андрей умер на ее руках, Наташа утратила всякий интерес к жизни. Ухаживая за больной матерью Андрея, Наташа забыла свое собственное горе, и ее душевная рана постепенно зарастала. В роли любящей жены Пьера, а потом в роли матери Наташа доказала, что сущность ее жизни — любовь — еще жива в ней. Проснулась любовь, проснулась и жажда жизни в ней. Ради семьи она отказывается от всего того, что прежде составляло ее обаяние как женщины. Самоотверженная заботливость о муже и детях красноречиво свидетельствует о глубине чувства и строгого сознания долга у Наташи.

Что касается главной идеи романа «Война и мир», то к критическому разбору ее мы вернемся, когда будем анализировать мировоззрение Толстого как религиозного мыслителя и философа. Теперь же мы только изложим эту идею так, как понимал ее сам автор.

Главная идея этого безсмертного произведения — религиозно-философская. Человек должен подчиняться высшему руководящему Началу Божественного Провидения, ведущего людей к неведомым им путям, к определенной цели. Благо человека зависит от сознательного или безсознательного подчинения этому высшему руководящему Началу. Этот светлый фатализм Толстого усваивают себе Пьер Безухов и Платон Каратаев, отказавшиеся от самочинных «исканий», от назойливого вопроса «зачем?» Теперь они знают, что они живут затем, что есть Бог — Тот Бог, без воли Которого не спадет волос с головы человека. Толстой зовет своих героев к установленному, устойчивому равновесию между жизнью личности и жизнью общей, «роевой» В поисках этого устойчивого гармонического внутреннего равновесия между личной и «роевой» жизнью и заключается весь смысл душевных исканий Пьера и князя Андрея. На примере Андрея Толстой показал, к каким печальным результатам приводит человека исключительное утверждение своей личности как главного источника тяжелых внутренних страданий. На примере Пьера, после его сближения с Платоном Каратаевым, Толстой показал, как отрицание личности, заменяемой слиянием с общей, роевой жизнью, вносит спокойствие, уравновешенность, веру в нравственное благообразие жизни, согретой светлым фатализмом, или верой в неизбежные предопределения судьбы. По мнению Толстого, индивидуальный разум только запутается в противоречиях, окажется безсильным в понимании сложных проблем жизни, и только коллективный разум воплощается в народную мудрость, способную разрешить высшие вопросы нравственного бытия человека. История человечества на земле есть выражение безотчетной, общей, роевой жизни человечества. Чем выше стоит человек на общественной лестнице, чем с большим числом людей он сталкивается, тем очевиднее предопределенность и неизбежность каждого его поступка. Сердце Царево в Руце Божией. Царь есть раб истории.

Отрицая роль личности в истории человечества, Толстой приходит к смелому заключению, что все выдающиеся люди — Цари, министры, полководцы, законодатели, реформаторы — суть только ярлыки, дающие наименование событиям и никакого влияния на неумолимый ход истории не имеют. Роль Наполеона в событиях совершенно ничтожна. Исход сражения зависит исключительно от настроения масс, от общего духа войск. Никакой гениальности в Наполеоне нет. Это — слепое орудие судьбы. «Наполеон был подобен ребенку, который, держась за тесемочки, привязанные внутри кареты, воображает, что он правит».

Отрицая свободу воли в человеке, считая ее лишь иллюзией, Толстой неизбежно должен был прийти к полному фатализму, хотя его фатализм носит религиозно-нравственную окраску и тесно связан с идеей Провидения. Последние строчки романа «Война и мир» Толстой посвящает критическому разбору свободы воли и окончательно приходит к сознанию необходимости отказа от несуществующей свободы к признанию неощущаемой нами зависимости.

Огромную роль в личной трагедии Толстого как религиозного мыслителя, несомненно, сыграло его воспитание, вернее — полное отсутствие религиозно-нравственного воспитания. Его мать, от которой он мог бы получить много доброго, религиозного и светлого и которую он позже изобразил под именем глубоко религиозной княжны Марьи, к сожалению, умерла, когда ему не было двух лет. Малообразованный отец Толстого умер, когда Льву было девять лет. Не получил Толстой ничего хорошего по наследству и от легкомысленного деда по отцу, и от гордого, своевольного и деспотичного деда по матери, разве только предрасположение к гордости, которая с годами перешла у него в горделивое пустомыслие. Не было у Толстого и таких нянюшек, которые могли бы в его детскую душу заронить прочные семена православного воспитания. Оставшись на попечении своих не отличавшихся религиозностью тетушек, Толстой, говорит батюшка св. Иоанн Кронштадтский, «по своей невоспитанности с детства в вере и благочестии, сделался совершенным дикарем и относительно Церкви».

Сам Толстой в своих «Философских размышлениях» писал, что он «из своего воспитания в юности ничего не вынес, кроме изворотливости ума да привычки к постоянному самоанализу, уничтожившему в нем свежесть чувства и ясность рассудка. Я часто воображал себя великим человеком, открывающим для блага человечества новые истины; и я с гордостью сознания своего достоинства смотрел на остальных». Эта воображаемая мания величия постепенно перешла в убеждение, что ему действительно предстоит какая-то великая миссия открыть человечеству новые религиозно-нравственные и философские истины, а вышло так, что, запутавшись в противоречиях, Толстой много принес вреда России.

Толстой не получил и систематического высшего образования для осуществления воображаемого им какого-то «избранничества». Провалившись на первом курсе на экзамене факультета восточных языков Казанского университета, Толстой перешел на юридический факультет и с переходом на второй курс решил оставить университет, чтобы заниматься самообразованием, читая книги по своему выбору и вкусу. Оставшись дилетантом на всю жизнь во всех областях человеческого ведения, Толстой, пользуясь полученным им от Бога природным талантом, занялся литературным творчеством.

Однако даже в самом гениальном художественном произведении «Война и мир» Толстой обнаружил свою слабость в религиозно-философском мышлении и начавшемся складываться у него своеобразном мировоззрении. По утверждении многих критиков, самым слабым местом в «Войне и мире» являются спорные, мало обоснованные теоретические рассуждения Толстого о фатализме, о предопределении, о взгляде на свободу воли человека и о роли отдельных людей в ходе исторических событий. Отрицая исключительную роль отдельных личностей в исторических событиях, Толстой фактически ломился в открытую дверь, ибо в то время ни один ученый исследователь не мыслил иначе.

Однако совершенно невозможно отрицать известную роль отдельных личностей в военных действиях, которые, по Толстому, зависят исключительно от духа войск. За примером не надо далеко ходить. Разве можно согласиться, что героический и небывалый в истории человечества переход через Альпы был всецело обязан только духу суворовских богатырей и что военный гений и дух самого полководца Суворова не имел никакого значения и влияния на исход сего богатырского подвига его прославленных войск?

Увлечения Толстого исключительной ролью безсознательной «роевой» или общей жизни человечества, отрицание свободной воли в человеке, считающее эту волю «иллюзией сознания», учение о предопределении судьбы каждого человека, являющейся непроизвольным слепым орудием выполнения предначертаний царящей в мире необходимости — все это сложилось у Толстого под влиянием совершенно несостоятельной философской системы «пантеизма» или всебожия, отрицающего существование Личного Сознательного Бога и считающего, что Бог и материальный мир тождественны.

К такому заключению пришел Толстой, как мы видим из его «Исповеди», потому что в пятнадцать лет у него исчезло сообщенное ему православное вероучение, а в восемнадцать лет он уже не верил ни во что из того, чему его учили раньше.

В сочинении «В чем моя вера?» Толстой пишет: «Я прожил 55 лет на свете и, за исключением 14–15 лет детских, 35 лет прожил нигилистом, в смысле отсутствия всякой веры». Позже, разочарованный во всем, Толстой, будучи накануне самоубийства, пробовал «формально» стать православным; он ходил в церковь, крестился, постился, исполнял обряды. Однако без искренней веры в Христа Спасителя и Святую Церковь все эти порывы у Толстого были только сплошным и бездушным кощунством.

В «Исповеди» Толстой признается: «Никогда не забуду тот день, когда я причащался в первый раз после многих лет. Когда священник заставил меня повторять, что верую, что то, что буду глотать, есть истинное Тело и Кровь, меня резануло по сердцу». Вот до какой степени было уже притуплено сознание Толстого пред лицом Евхаристии — этого духовного ядра всего подлинного Христианства, принесенного на землю и установленного на вечные времена Тем, Кто есть «Путь и Истина и Жизнь». Уже в эти дни Толстой был настолько духовно глух, что уже не звучали в нем драгоценнейшие слова Спасителя: «Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день». И еще: «Если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни».

В той же «Исповеди» Толстой признается, что его истинная вера сначала была в стремлении к нравственному совершенствованию, а позже перешла в желание быть лучше не перед собою и не перед Богом, а пред людьми; желание быть сильнее других людей.

В 1905 году, когда Толстому было 77 лет, он писал, что с пятнадцати лет он носил на шее медальон Руссо вместо нательного креста. Это Жан Жак Руссо и был его настоящим учителем и идолом для поклонения. Ведь не даром же при названии двух самых дорогих для него книг Толстой на первом месте поставил произведения Руссо, а на втором месте Святое Евангелие, каковое дерзнул позже по-своему истолковать. Именно знакомство Толстого с западными безбожными писателями сделало его безбожником и себялюбом.

Уже 5 марта 1855 года Толстой, сидя под Севастополем в лагере на Бельбеке во время Крымской войны, после кутежа записал в своем дневнике «Разговор о Божестве и вере навел меня на великую, громадную мысль. Мысль эта — основание новой религии, соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры в таинственность, религии практической, не обещающей будущего блаженства, но дающей блаженство на земле…»

Позже Толстой стал отрицать действительное по плоти воскресение Христово. Считая Спасителя мира, Господа нашего Иисуса Христа только одним из великих учителей народов в мире, Толстой дерзнул утверждать, что миссия пришедшего на землю Христа человека закончилась Его словом со креста: «Свершилось»! Тем новое нравственное учение возвещено человечеству. Евангельское же повествование о воскресении Спасителя, по утверждению Толстого, надо понимать как-то символично, в том смысле что учение Христа, так сказать, воскреснет в умах и сердцах христиан.

Вся последующая жизнь Толстого была наполнена непрерывным переживанием этой ужасной мысли, отрицающей основную Истину Христова Воскресения. Для истинных последователей Христа отказаться от Истины действительного по плоти Воскресения Спасителя мира и по искупительным Его заслугам грядущего воскресения мертвых — это все равно, что если из живого человеческого организма выкачать всю кровь и превратить этот организм в бездыханное мертвое тело. Подобно огню, которым проникается накаленное железо, Истина Христова Воскресения проходит через весь Новый Завет как главный жизненный нерв всего Священного Писания: «Если Христос не воскрес, то вера наша тщетна. Если мы в этой только жизни надеемся на Христа, то мы несчастнее всех человеков… Христос Воскрес из мертвых. Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут».

Вот почему Отец наш св. Иоанн Кронштадтский так чрезвычайно резко восстал против Толстого, называя его служителем сатаны, львом рыкающим, Иудой предателем, для которого совершенно невозможно обращение к Свету Истины. В своем ответе на «Обращение Толстого к духовенству» отец Иоанн Кронштадтский писал в 1902 году: «Толстой извратил свою нравственную личность до уродливости, до омерзения; сам он сделался дикарем относительно веры и Церкви. Думаю, что если бы Толстому с юности настоящим образом вложено было в ум и сердце Христово учение, которое внушается нам всем с самого раннего детства, то из него не вышел бы дерзкий, отъявленный безбожник, подобный Иуде предателю. На все мысли Толстого отвечать не стоит — так они явно нелепы, богохульны и нестерпимы для христианского чувства и слуха; так они противоречивы и бьют сами себя и окончательно убили душу самого Толстого».

В 1906–1907 годах отец Иоанн Кронштадтский в своем «Созерцательном дневнике» взывал: «Святое воинство Небесного Царя! Ополчись, ополчись за Церковь Божию, на земле сущую: бедствует она, возлюбленная Невеста Христова; нападения лютые терпит от безбожного Льва Толстого».

У Толстого бывали иногда минуты просветления, и он чувствовал, в какой тупик заблуждений он зашел. Еще в июне 1885 года у мечтателя о новой «религии» вдруг из уст вырывается такое выражение: «Я потерял ту нить, которая дана мне Богом для руководства в этой жизни. Я путаюсь, желаю умереть, приходят планы убежать, или воспользоваться своим положением и перевернуть всю жизнь».

Но это настроение скоро проходило, и Толстой продолжал скатываться вниз по наклонной плоскости своих кощунственных, еретических заблуждений. Потеряв веру в Личного Бога, Толстой вспомнил идола, которого он обожал и боготворил еще с детства. Этим идолом для него с пятнадцати лет был один из творцов французской революции, враг Христианской веры и Церкви — Жан Жак Руссо.

Свою открытую антицерковную деятельность Толстой начал в конце семидесятых годов прошлого столетия, написав «Исповедь» и «Критику догматического богословия». Не трудно понять, какой соблазн стал вносить Толстой в души и сердца верующего православного народа. Толстой подрывал ту основу, на которой держалась и процветала Святая Русь. Великое горе вспоившей и вскормившей его Родине! Забыл он или никогда не знал грозное предупреждение Слова Божия: «Если кто соблазнит единого от малых сих, верующих в Меня, то лучше было бы тому, если бы повесить мельничный жернов на шею его и потопить в пучине морской».

Нелегко было на душе у начавшего отрываться от родного корня Православной церковности Толстого. В декабре 1885 года супруга его Софья Андреевна записала в своем дневнике: «Левочка в крайне нервном и мрачном настроении. Вижу — входит. Лицо страшное. Начались истерические рыдания — ужас просто. Всего трясет и дергает от рыданий». О тяжелом личном настроении несчастного Толстого, искателя счастья для других, говорит тот факт, что никогда не имевший душевного покоя Толстой тридцать лет мучился то вопросом об уходе из дому, то соблазном о самоубийстве. Казалось бы, Толстой не должен был зарывать Богом ему данный талант. Но не таким оказался Толстой. Звание писателя уже не удовлетворяло его больше. В основатели новой религии метил Толстой! Мечтал он стяжать себе мировую славу в области религиозно-нравственного творчества, наподобие великих религиозных мыслителей Будды и Конфуция. И стал он все больше осуждать себя за то, что «слишком предался писательству и напрасно потратил столько времени на второстепенное дело литературного творчества». И стал он заглушать в себе Богом данную природную способность и переключаться в область религиозно-нравственного и философского мышления, на что у него не было ни дарования, ни соответствующего систематического образования, ни терпеливой глубокой вдумчивости и осторожности подхода в решении этих трудных вопросов. Читая книги по своему личному вкусу и выбору, Толстой впал в великие противоречия, зашел в тупик и, как он сам писал, «потерял ту нить, которая дана ему Богом для руководства в этой жизни».

Не захотел смириться Толстой и признать свою полную несостоятельность в этой области. Дерзновенно внося поправки в подлинное Христово учение, в Православии сохранившееся, начал он переделывать на свой лад даже Святое Евангелие. И что всего возмутительнее, Толстой не ограничился спокойной критикой и искажением Православного вероучения, но в припадке обуявшей его ненависти и злобы он стал издеваться, саркастически смеяться над всеми благочестивыми, веками освященными обычаями, ритуалом и даже святыми таинствами Православной Церкви. Мнимый, возгордившийся религиозный реформатор, очевидно, не знал даже такой простой истины, что не приличествует просвещенному человеку осмеивать все то, что свято в глазах других.

И стал подозрительно относиться русский народ к кощунственным издевательствам Толстого над прадедней верой нашей. Не поверил народ в опрощение Толстого и стал сомневаться в искренности его любви к народу. Инстинктивно чувствуя, что под искусственным опрощением Толстого скрыто его неизжитое чувство превосходства над невежественным, неграмотным русским мужиком, народ говорил: «Ишь ты! Барин-то наш дурака валяет, смеется над нами, в мужицкую рубаху да в сапоги обрядился…»

Действительно, трудно было «проповеднику христианского учения», а на деле страдавшему отсутствием христианских добродетелей — кротости, смирения, мягкости, сорадования талантам других — завоевать себе признание среди православного русского народа.

Глубоко искренним ценителем литературно-художественного гения Толстого был И.С. Тургенев. Он умолял Толстого вернуться к литературной деятельности. Но не внял Толстой этой искренней просьбе Тургенева. В это время Толстой как моралист-философ, посягнувший на издевательство над Вселенской Православной Церковью, уже упивался завоеванной себе гораздо большей славой, чем слава художника слова. Весь безбожный Запад, все ненавистники Православной России, все левые партии и наши русские недоумки готовы были на руках носить Толстого за то, что он, сам не ведая того, помогал им в подготовке будущей безбожной, кровавой революции в России, посягнув на чистоту Вселенского Православия. Да и трудно было Толстому внять мудрому совету Тургенева в это время, когда его славили и превозносили все безбожники и ненавистники Православной России.

Потеряв веру в Личного Бога, Толстой увлекся философией Спинозы, создавшего философскую систему пантеизма, согласно которой Бог и мир — только две формы проявления одной безконечной и безсознательной субстанции, или сущности как основы и источника всего существующего; Бог и мир тождественны по своему существу; мир не сотворен Богом, а «истекает» из Бога, а посему в мире все Божественно. Тогда как, по учению Православной Церкви, Личный, Сознательный, Превечный, то есть до начала веков существовавший Бог как абсолютное Духовное Начало, вызвал из небытия к бытию мир духовный и материальный. Промышляя о созданном Им мире, Бог никогда не оставляет этот мир, заботится о нем, живет в нем (Имманентность Божества); но живя в созданном Им мире, Бог никогда не смешивается с ним (Трансцендентность Божества).

Попытки Высшей Церковной власти в России, умолявшей Толстого опомниться и хотя бы перестать оскорблять и насмехаться над вероучением Православной Церкви, не увенчались успехом.

Безповоротно уверовавший в свой, как ему казалось, всеобъемлющий разум и свою непогрешимую разумность, упиваясь похвалой и преклонением перед его новым, толстовским «откровением» всего безбожного Запада, Толстой все больше углублялся в смертный и смертоносный грех хулы на Духа Святого, который, по учению Православной Церкви, «не отпустится человеку ни в сем веке, ни в будущем».

Постоянные, все более и более кощунственные выпады Толстого против Церкви стали вызывать у верующего русского народа ропот на излишнюю терпимость Церкви по отношению к великому еретику и богохульнику Толстому. Когда же в марте 1899 года в журнале «Нива» было положено начало печатанию последнего романа Толстого «Воскресение», с кощунственным глумлением над Честным и Животворящим Крестом Христовым, а также глумления над святыми таинствами и особенно над Евхаристией, или Причащением Святых Таин Христовых, чаша терпения у Святейшего Правительствующего Синода переполнилась, и был поставлен вопрос об отлучении от Церкви закоренелого еретика Толстого. 28 февраля 1901 года состоялось Определение Синода об официальном церковном отлучении уже давно себя отлучившего от Церкви еретика — за то, что он в прельщении гордого ума своего дерзко восстал на Господа и на Христа Его и пред всеми отрекся от вскормившей его Матери-Церкви Православной, посвятив данный ему талант от Бога на истребление в умах и сердцах людей веры отеческой, веры Православной, которою держалась и крепла Русь Святая; за то, что с ревностью фанатика Толстой старался тщетно ниспровергнуть все догматы Церкви, самую сущность веры Христовой; за то, что отвергает Личного Живого Бога, в Святых Таинствах славимого Создателя и Промыслителя всей вселенной; за то, что отрицает Господа Иисуса Христа как Богочеловека, Искупителя и Спасителя мира; за то, что отрицает Его светлое по плоти Воскресение, Божественное зачатие Его по человечеству; отрицает девство до Рождества и по Рождестве Пресвятой Богородицы Приснодевы Марии; не признает загробной жизни, отвергает все таинства, подвергнув глумлению величайшее из таинств, Святую Евхаристию; надругался над всеми священными предметами веры Православной, благоговейными обрядами и ритуалом. Так как все попытки Церкви к его вразумлению не увенчались успехом, то посему Церковь не считает его своим членом, о чем свидетельствует перед всей Церковью к утверждению правостоящих и ко вразумлению самого Толстого, да подаст ему Господь покаяние в разум истины прийти. Определение было скреплено подписью членов Синода — трех митрополитов и четырех епископов.

Однако, отлучив великого богохульника Толстого за его заблуждения, Православная Русская Церковь всячески умоляла Толстого до самой его смерти раскаяться и воссоединиться с Церковью. Но Толстой в своем «Ответе Синоду» написал: «Это совершенно справедливо, что я отвергаю все таинства. Я верю, что воля Бога яснее открыта в учении человека — Христа, Которого понимать Богом и Которому молиться считаю величайшим кощунством».

Но, несмотря на такой ответ, Церковь продолжала делать усиленные попытки вернуть Толстого в Церковь. Но Толстой был безнадежно неумолим в своем упорстве. Св. отец Иоанн Кронштадтский в своем Дневнике за 1902 год записал: «Пред нами софист, несведующий в истинной вере, не испытавший на себе спасительной веры Христовой. Под живым впечатлением отлучения от Церкви, он решил забросать грязью и Церковь, и Священное Писание, и все Богословие, и все таинства, искажая смысл Евангелия, изображая все в насмешливом тоне. Он говорит: «Были ли еще в мире такие вредные книги, наделавшие столько зла, как Ветхий и Новый Завет Церкви». Вот почему, говорит батюшка отец Иоанн Кронштадтский, «Толстой для Церкви опаснее Бюхнера — столпа материализма, Шопенгауэра — неисправимого пессимиста, и Вольтера — вольнодумца».

Неисправимый Толстой сам хвастался, как к нему через несколько лет после отлучения, 4-го января 1908 года приезжал в Ясную Поляну священник Троицкий и при беседе с ним о значении обрядов Церкви сказал: «Церковные обряды — это скорлупа на яйце. Если преждевременно сколупнуть скорлупу, то цыпленок не выведется». А я, говорит Толстой, ему ответил: «Скорлупа — это тело, цыпленок — дух, а ваше учение — дерьмо на скорлупе».

За месяц до своей кончины в беседе с писателем Наживиным Толстой сказал: «Я готов скорее отдать трупы моих детей, всех моих ближних на растерзание голодным собакам, чем привозить каких-то особенных лиц для совершения над их телами религиозных обрядов». Боясь, как бы представители Церкви не стали уверять народ, что он покаялся, Толстой во всеуслышание заявил: «Возвратиться к Церкви, причаститься перед смертью так же не могу, как не могу перед смертью говорить похабные слова или смотреть похабные картины. Все, что будут говорить о моем предсмертном покаянии — ложь».

Несмотря на такие дерзкие заявления Толстого в ответ на предложение Церкви покаяться, когда в Петербурге были получены сведения о прибытии тяжко больного графа на станцию Астапово 31 октября 1910 года, Святейший Синод принял самые решительные меры для примирения Толстого с Церковью. Через митрополита Антония и Оптинских старцев Церковь старалась вызвать у умирающего Толстого только одно слово: «Каюсь»! чтобы все простить и принять его в любвеобильное лоно Церкви. 4-го ноября митрополит Антоний послал ему телеграмму: «Молюсь о возвращении Вас к Церкви. Умоляю, примиритесь с Церковью и с православным русским народом»! Седьмого ноября, по личному желанию Государя, Святейший Синод командировал на станцию Астапово Тульского епископа Парфения вызвать желание у умирающего покаяться. Попытка была безуспешна. Узнать точно, как реагировал на все эти заботы сам Толстой, было невозможно по той простой причине, что окружение больного никого из духовенства не допускало к умирающему графу, не пустили к умирающему и начальника скита Оптиной пустыни, игумена Варсонофия, хотя он обещал окружению Толстого, что не будет волновать больного разговорами на религиозные темы, а желал только увидеть, благословить и причастить привезенными Святыми Дарами, если Толстой произнесет одно слово: «Каюсь»!

Помимо окружения, охватившего железным кольцом комнату умирающего, много мешали попыткам примирения с Церковью Толстого нападки левых кругов общества, обвинявших Церковь сначала в жестокости, не замечая ни мягкости, ни скорби, ни молитв Церкви о возможности покаяния, а позже, когда Церковь попыталась спасти душу умирающего, левая печать и либеральные круги завопили, что будто бы Церковь «подлизывается» к графу, чтобы реабилитировать себя перед мировым общественном мнением. Стали раздаваться голоса, чтобы со всех концов России народ требовал снятия отлучения с Толстого. Раздавались даже истерические вопли немедленного причисления Толстого к лику святых, а во Франции вышла книга, в которой доказывалось, что сущность христианства определяется тремя именами: Христос, Франциск Ассизский и Лев Толстой.

Итак, никто из представителей Церкви не был допущен к умирающему графу. Когда после смерти Толстого корреспонденты окружили игумена Варсонофия и спросили: «Ваше интервью, батюшка»! Игумен Варсонофий ответил: «Вот мое интервью, так и напишите! Хоть он и Лев, но не мог разорвать кольца той цепи, которою сковал его сатана».

Глубокое огорчение принесло Государю Императору Николаю Александровичу известие о смерти Толстого без покаяния: «Душевно сожалею о кончине великого писателя, воплотившего во времена расцвета своего дарования в творениях своих родные образы одной из самых славных годин русской жизни. Господь Бог да будет ему милостивым Судией…»

Не сладка была духовная жизнь утратившего веру отцов Толстого и до, и после отлучения от Церкви. В письме своей сестре Татьяне 22 апреля 1881 года Софья Андреевна Толстая жаловалась: «У нас часто бывают маленькие стычки, я даже хотела уехать из дома. Верно, это потому, что «по-христиански» жить стали. Прежде, без такого «христианства» (своеобразного, толстовского) мне было лучше».

С подозрением относилась Софья Андреевна и к своеобразному учению своего мужа об общечеловеческой любви: «Не по душе мне его отвлеченная любовь ко всему миру. Мы простые смертные, не хотим себя уродовать и оправдывать свою нелюбовь к ближним какою-то любовью ко всему миру».

В Дневнике от 14 декабря 1890 года Софья Андреевна с возмущением записала философское размышление Толстого о сущности любви: «Левочка говорит, что любви нет. Есть плотская потребность общения и разумная потребность в подруге жизни. Да если бы я это его убеждение прочла 29 лет тому назад, я ни за что не вышла бы замуж за него». По мнению некоторых критиков, через всю жизнь Толстого проходит красной нитью какая-то отвлеченная «любовь к любви». Любя любовь, он сам никого не любит. Только сама идея любви и ее проявление в жизни других его умиляла.

А ведь было золотое, счастливое время, когда Толстой, свободный от своих заблуждений, так прекрасно понимал и глубокомысленно излагал сущность всепрощающей Божественной любви как источника истинного счастья и смысла человеческой жизни на земле. Это он вложил в уста князя Андрея чудное размышление об истинной любви, которую Андрей понял, наконец, перед лицом смерти:

«Да, любовь — это не та любовь, которая любит за что-то или почему-то; но та любовь, которую я испытал, умирая, когда увидел своего врага и полюбил его, испытав блаженное чувство любви. Дорогого человека можно любить человеческой любовью, но врага можно любить только Божескою любовью. Человеческая любовь может перейти к ненависти, но Божеская любовь не может измениться. Божескую любовь ничто не может разрушить, даже сама смерть; она — сущность души. Любовь есть жизнь. Любовь есть Бог, и умереть — значит мне, частице любви, вернуться к общему и вечному Источнику»…

Думал ли тогда, когда писал эти слова, Толстой, что и ему не придется пережить на деле эту всепрощающую Божескую любовь на смертном одре. Толстой, как его герой князь Андрей, оказался неспособным преодолеть страшно развитое в нем горделивое чувство, озлобление, непримиримость с Церковью и со всеми инакомыслящими. Одиноким, непримиримым, гордым, не ощутив в своем сердце сладости и блаженства всепрощающей любви, умер и сам Толстой. И страшной и странной загадкой навсегда осталось, почему такой пламенный проповедник любви Божеской, всепрощающей, утверждавший, что любовь есть жизнь, что любовь есть Бог под конец своей жизни стал утверждать, что «Бог не есть любовь». Из книги Александры Львовны Толстой «Отец» мы узнаем, кто когда больного ее отца поместили в доме начальника станции Ивана Ивановича Озолина на станции Астапово, Толстой продиктовал Александре Львовне: «Бог есть неограниченное все; человек есть только ограниченное проявление Его… Бог не есть любовь; но чем больше любви, тем больше человек проявляет Бога, тем больше истинно существует». Думается нам, что, утопив Личного Бога в пантеизме, Толстой запутался и в своем учении о любви.

В Дневнике от 2-го марта 1891 года С.А. Толстая записала: «Когда я спросила, почему ты грустен, Левочка ответил: «Не идет писание о непротивлении злу». Еще бы шло! Этот вопрос всем и ему самому оскомину набил, обсужден со всех сторон. Ему надо художественной работы! Как попрет из него поток правдивого художественного творчества, его уже не остановить. А приступить трудно». От себя добавим: заделался Толстой моралистом-философом; занялся тем, на что не получил от Бога природного дарования. Вот и тоскует, сдав в архив свой литературный гений.

Насмехаясь над всем православным, русским Толстой написал в 1902 году легенду «Разрушение ада и восстановление его» и стал читать вслух семье это, по словам Софьи Андреевны, «пропитанное истинно дьявольским духом отрицания, злобы, глумления надо всем на свете, начиная с Церкви. Дети вторили адским смехом злорадствующему смеху отца, а мне хотелось рыдать…»

За две недели до ухода из дому Толстого Софья Андреевна говорила мужу: «Ты, Левочка, ходишь молиться на прогулке. Помолись, подумай хорошенько о том, что ты делаешь под давлением этого злодея — доктора Черткова. Потуши зло, пробуди свое сердце к любви и добру, а не к злобе и к дурным поступкам. Забудь тщеславие и гордость, потуши ненависть ко мне как к человеку, который отдал тебе всю жизнь и любовь. Разбуди и смягчи свое гордое сердце, разбуди в нем Бога и любовь, о которых так громко гласишь людям».

Вот поистине классические слова, в которых самый близкий к Толстому человек и знаток его душевной трагедии Софья Андреевна как нельзя лучше отражает все недостатки своего любимого, сбившегося с праведного пути мужа.

А вот еще знаменательные слова сестры Толстого — матушки Шамординского монастыря монахини Марии, сказанные ей в беседе с сестрой русского профессора и философа Л.М. Лопатина: «Ведь Левочка какой человек-то был! Совершенно замечательный! И как интересно писал! А вот теперь, как засел за свои толкования Евангелия, сил никаких нет! Верно, всегда был в нем бес». Лопатина же от себя прибавила: «Я в этом никогда не сомневалась».

Сестра Толстого матушка Мария в 1904 году сподобилась видения относительно тяжкого духовного плена, в котором находился ее брат Лев Толстой: «Ночь. Рабочий кабинет Льва Николаевича. За письменным столом, облокотившись, сидит он, а на лице его — отпечаток такого тяжелого раздумья, такого отчаяния, какого еще никогда я у него не видала… В кабинете непроницаемый мрак. Освещено только место на столе и на лице Толстого, на которое падает свет лампы. Вижу, раскрывается потолок кабинета, и оттуда, с высоты льется такой чудесный свет, какого нет на земле и не будет подобия; и в свете этом является Господь Иисус Христос и Его пречистые руки распростерты в воздухе над Львом Николаевичем. На него льется свет неизобразимый, но он как будто не видит его. И вдруг сзади Льва Николаевича с ужасом вижу из самой гущины мрака начинает вырисовываться и выделяться фигура — страшная, жестокая, трепет наводящая; и фигура эта простирает сзади обе свои руки на глаза Льва Николаевича, закрывает от них свет тот дивный. Вижу, Лев Николаевич делает отчаянные усилия, чтобы отстранить от себя эти жестокие, безжалостные руки… На этом я очнулась, и как бы внутри себя услышала голос: «Свет Христов просвещает всех».

Есть правдивая русская поговорка: «От себя никуда не убежишь». Потребностью бежать куда-то страдают люди, у которых или совесть не чиста, или в человеке какой-то сумбур, хаос, безпорядок, или, как говорят, ум за разум заходит, будучи обременен неразрешимыми вопросами, которые не дают покоя вопрошающему.

Этим страшным недугом бежать куда-то без оглядки страдал и Толстой. Уход из Ясной Поляны подготовлялся Толстым много лет, начиная с 1884 года, пока не осуществился в ночь на 28 октября 1910 года и не закончился смертью графа Толстого на станции Астапово 7-го ноября 1910 года. Да и в предсмертном бреду, по словам присутствовавшего там Ильи Львовича, умирающий до последнего вздоха, в мучительной душевной агонии борьбы организма со смертью, все повторял: «Бежать! Бежать и бежать»! Поистине, загадкой останется навсегда, почему этот измученный, больной физически и нравственно старик, без определенной цели, без заранее намеченного направления, только для того, чтобы куда-нибудь скрыться и отдохнуть от тяжких нравственных пыток, сделавшихся уже невыносимыми, покинул свое насиженное, любимое им гнездо — Ясную Поляну?

Загадочный уход Толстого не к «своим», темным, как их называла Софья Андреевна, толстовцам, где он мог бы в почете зажить, как он сам писал, «по-своему», а в Оптину пустынь, где он несколько раз, как бы преодолевая некую невидимую темную силу, пытался зайти к старцам; но, сделав шаг вперед, отступал назад — навеки останется тайной, унесенной Толстым в могилу. Мы совершенно согласны с биографами и знатоками жизни Толстого, что он при жизни неоднократно во всеуслышание заявлял, что абсолютно никто и никогда не вернет его в Церковь. Но нельзя забывать, что окружение ни одному представителю Церкви не позволило проникнуть к умирающему в комнату, а посему мы никогда не узнаем, не зашевелилась ли, не ожила ли у Толстого в предсмертные минуты искра Божия, тлевшая под хламом и гнетом накопившихся горделивых заблуждений? Кто знает, не происходила ли в душе Толстого страшная борьба в эти предсмертные минуты между желанием вернуться в лоно поруганной им Церкви и сознанием того смертоносного удара, которым он поразил бы всех почитателей, расписавшись в полной несостоятельности своего мировоззрения? Бывали случаи, когда человек духовно оживал в предсмертный час. Например, разбойник благочестивый ожил уже на кресте. А Ирод — властолюбивец, Пилат — политикан, Иуда — предатель — все они умерли и не ожили, хотя для Иуды еще оставалась возможность спасительного покаяния.

Владыка Виталий рассказывал, как один его совершенно сбившийся с праведного пути и впавший в богохульство товарищ по Духовной академии в предсмертные часы со слезами умиления вспоминал и говорил посетившему его владыке Виталию, как они вместе проповедывали Слово Божие, будучи студентами, и как в конце беседы этот отчаянный богохульник выразил сильное желание покаяться и причаститься Святыми запасными Дарами из рук Владыки. Не этим ли опасением, как бы Толстой в последнюю минуту жизни не сказал: «Каюсь»! — был встревожен весь либерально-прогрессивный и безбожный мир? Не даром же ближайшие к умирающему почитатели так плотно, железным кольцом сомкнули свои ряды у одра Толстого и совершенно изолировали своего учителя от общения с внешним миром, и особенно с представителями Церкви! Ответить да или нет на этот вопрос никто не может.

Откажись Толстой от своего безбожного, кощунственного злоучения, вернись в лоно Церкви перед смертью — и этим он не только молниеносно поразил бы своих поклонников и обезвредил бы Западный мир от увлеченного им в прелесть и пагубу полсвета, но и спас бы, возродил бы отторгнутую им едва ли не третью часть русской левой интеллигенции, сыгравшей пагубную роль в подготовке воцарившегося ныне на Руси безбожия. Не была бы тогда сброшена в пропасть великая нация; не посмели бы тогда враги России сорвать с нее все величие, всю красоту; не загубили бы они мощь Руси былой, Руси Святой, Руси Царской и Императорской. Тогда бы подошла Святая Русь-Матушка к таким высотам религиозно-нравственного бытия, с вершин которых поистине могла бы изречь свое веское, окончательное слово о действительном вселенском братстве народов по Закону Христова Евангелия — для установления всеми нами чаемого прочного мира во всем мире.