Воссиявшее на Руси Вселенское Православие сыграло самую благотворную роль в развитии русской культуры, многими не без основания называемой сердцем духовной культуры человечества. Хотя наши предки-язычники, пользуясь богатым воображением, создали в дохристианский период неисчерпаемое драгоценное сокровище устного народного творчества, однако природный ум славян никогда не достиг бы широты горизонта и высоты духовного взлета в своем творчестве, если бы он не был одухотворен дыханием древлеапостольского лучезарного Православия.

Это православное миросозерцание помогло нашим гигантам литературно-художественного слова — Пушкину, Лермонтову, Гоголю и Достоевскому победить тлетворное влияние на них порочной и вредной среды. Пушкина спасло Православие, по его выражению, от развращающего влияния «проклятого влияния в лицее»; заложенные с детства семена Православия его бабушкой помогли Лермонтову в шестнадцать лет создать изумительной красоты и глубины стихотворение «Ангел», стяжавшее ему безсмертие в пантеоне мировой классической литературы; глубокое понимание первенствующего значения Православной Церкви помогло Гоголю стяжать заслуженную славу писателя мировой величины. Это же Вселенское Православие помогло Достоевскому вырасти в величайшего в мире литературного колосса и самого глубокого из всех когда-либо ходивших по Земле писателей с изумительным даром пророчества.

Первые семена Православия заронила в душу Феди Достоевского его мать, Мария Феодоровна, учившая детей русскому чтению по рассказам из Священного Писания Ветхого и Нового Завета, с картинками. Повезло Достоевскому, как и Пушкину, с добрыми нянями, из которых одна (Лукерья) ввела его в волшебный мир наших русских сказок, с прекрасными релиозно-нравственными поучениями, а другая няня (Алена) учила трехлетнего Федю Богородичным молитвам. По словам самого Достоевского, с раннего детства он заучил и любил читать молитву: «Все упование мое на Тя возлагаю, Мати Божия, сохрани мя под кровом Твоим». Весьма благотворное влияние на впечатлительного и вдумчивого мальчика Федю имели также ежегодные поездки всею семьею на Богомолье в Троице-Сергиеву Лавру.

В молодости многие религиозно воспитанные в детстве люди часто переживают период критического пересмотря своей детской веры — для укрепления в ней. В этом периоде некоторые переживают иногда даже временный отход от своей веры, что случилось и с Достоевским, когда он, по его словам, «утратил Христа». Это продолжалось около года, в 1845–1846 годах, во время общения с Белинским, когда, как мы видим из «Дневника писателя», Достоевский нашел Белинского «страшным социалистом, который начал разговор прямо с атеизма».

Достоевский откровенно признавался в своих колебаниях, называя себя: «дитя века, дитя неверия и сомнений». Однако добрые семена православного воспитания глубого коренились в колеблющемся писателе, и Достоевский, по доброй привычке с детства, даже во дни посещения кружка социалистов Петрашевцев, продолжал говеть и причащаться Святых Таин Христовых.

Процесс окончательного укрепления в Православии был довольно продолжительным у Достоевского. Недаром же он сам любил повторять: «Моя осанна через многие горнила прошла». До каторги Достоевский ощущал на себе влияние социалистов в кружке Петрашевского. Очутившись в Сибири, 27-летний Достоевский был скорее набожным, чем церковным человекам; в храм почти не ходил, но о Христе всегда говорил с восторгом. Жизнь на каторге не умертвила, а укрепила в душе Достоевского веру в Бога и в человека.

Постоянно читая Святое Евангелие, подаренное ему женой декабриста Н.Д. Фонвизиной, Достоевский черпал в нем духовные силы для терпеливого перенесения всех тягостей каторжной жизни. Здесь у него началось близкое знакомство с русским народам в лице его товарищей по каторге. Отличаясь природной душевной чуткостью и проницательностью, уменьем найти в существе жалком и забитом, даже падшем, черты человечности, великий сердцеведец стал постепенно открывать черты высокой человечности, привязанности в дружбе, чуткости, душевного богатства даже у самых заклейменных и ошельмованных каторжников. За эти постоянные благородные поиски «искры Божией» в сердцах людей Достоевский заслужил столь почетное звание «великого искателя душевных кладов».

Достоевский никогда не впадал в крайность хвалить всех и вся и не страдал так называемой нравственной неразборчивостью в отношении ко всем людям. Идеализируя одних по заслугам, он с полной правдивостью вскрывал все омерзительные, отталкивающие недостатки и пороки других, дабы предупредить в своем творчестве еще не сбившихся с праведного пути людей.

Живя на каторге среди закоренелых преступников и отличаясь евангельской особенностью прощать «до семидесяти семи седьмин», Достоевский глубоко сострадал падшим, но не оправдывал их падения и не щадил самых жутких слов для изображения всех потрясающих озлоблений и заблуждений падших своих товарищей по каторге и с глубоким прискорбием писал: «Ни один зверь не может быть так жесток, как человек». В «Записках из подполья» он нарисовал трагическую картину живых примеров человеческого падения и с мучительным страданием в своем сердце глубоко и искренно жалел всех этих великих и малых грешников и, называя их несчастными, никогда не оправдывал их.

Спасла самого Достоевского от неверия и сомнений не умирающая в нем с детства безпредельная любовь ко Христу. Уже в первую каторжную ночь, в страшные минуты полного отчаяния, Достоевский вспомнил Христа и, обращаясь к Нему с просьбой о спасении, открыл Святое Евангелие и прочел на первой попавшейся ему странице: «И они, вышедши, пошли в стадо свиное. И вот, все стадо свиней бросилось с крутизны в море и погибло в воде» (Мф. 8, 32). Глубоко задумался над этими словами Достоевский, а через двадцать лет из-под его пера вышел один из самых выдающихся и потрясающих идеологических романов — «Бесы».

Уже после освобождения из каторжной тюрьмы Достоевский писал выше упомянутой Н.Д. Фонвизиной: «Я сложил себе символ веры в Христа. Этот символ не простой. Вот он: «Верить, что нет ничего прекраснее, глубже, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа и не только нет, но и с ревностью любви говорю, что и не может быть. Если бы кто мне доказал, что Христос вне истины, то мне лучше бы хотелось остаться со Христом, нежели с истиной».

Из этих слов Достоевского видно, что в то время он веровал во Христа как только идеального человека, а посему мог безсознательно допустить столь кощунственную мысль о возможности существования Истины вне Христа. Но даже такая глубокая вера во Христа — идеального человека помогала Достоевскому противопоставлять христианский гуманизм атеистическому социалистическому гуманизму, на удочку которого во дни общения с Белинским и Петрашевским Достоевский чуть было не попал безвозвратно.

Позже Достоевский обрел Христа Истинного как Богочеловека, путь к которому, по словам его, был не так легок; много мук перенес Достоевский и буквально выстрадал Его. В письме к племяннице С.И. Ивановой в 1868 году Достоевский писал: «На свете есть только одно совершенно прекрасное Лицо — Христос; но явление этого безмерно, безконечно прекрасного Лица уж, конечно, есть чудо. Все Евангелие от Иоанна в этом смысле — Евангелие все чудо находит в воплощении Бога». безпредельная любовь к Богочеловеку Христу доходит у Достоевского до готовности на все страдания как истинный путь ко Христу, памятуя слова Спасителя: «В мире скорбни будете, но дерзайте, яко Аз победих мир» (Ин. 16, 33). Или: «Печаль ваша в радость будет» (Ин. 16, 20). Путь ко Христу через страдания для Достоевского есть радостный путь к Невечернему Свету Того, иго Которого есть благо, и бремя Которого легко есть (Мф. 11, 30). Любовь ко Христу у Достоевского доходит до исступления или экстаза. Для него поистине «Жизнь есть Христос, и смерть — приобретение» (Фил. 1, 21).

Через Христа Истинного, Который есть Путь, и Истина, и Жизнь, и слово Которого есть абсолютная Истина, Достоевский обрел и Истинную Православную Церковь Христову. Христа же Истинного Достоевский принял в душу от родного русского народа: «От народа я принял вновь в мою душу Христа, Которого узнал в родительском доме еще ребенком и Которого утратил было, когда превратился в европейского либерала» (Дневник писателя). Вот почему Достоевского всегда до глубины души трогала вера христолюбивого русского народа, возлюбившего Христа до сострадания Ему, до сораспинания с Ним. Вот почему уже незадолго до смерти, в 1881 году, Достоевский писал: «Я за народ стою, в его великие силы, которых никто не знает во всем объеме и величии их, я, как в святыню, верую» (Дневник писателя, 1880).

Великий христолюбец и человеколюбец, Достоевский принял Русскую Православную Церковь так, как принимает ее народ, стараясь выполнять все предписания Ее и выражая искреннее желание «жить для безсмертия, и половинного компромисса не принимать». Достоевский говорил: напрасно некоторые думают, что народ интересуется только церковной обрядностью. Даже самые простые, неграмотные люди инстинктивно, интуицией своего чуткого сердца понимают истинное Православие глубже и лучше образованного общества.

Окончательное, безповоротное на всю жизнь возвращение в русскую Православную Церковь у Достоевского совершилось в шестидесятых годах, когда он, не обинуясь, стал называть себя «ревностным сыном Православной Церкви». С этого времени во всем творчестве его золотою нитью стало проходить вполне сложившееся православное мировоззрение, в свете которого он стал подходить к оценке своих героев.

Сделавшись церковным человеком, Достоевский, по словам жены его Анны Григорьевны, аккуратно посещал храм Божий и особенно любил Страстную седмицу, говел с семьей, бывал на утренних и вечерних службах, готовясь к святым таинствам покаяния и причастия Святых Таин Христовых. Перед сном всегда приходил в детскую, благословлял детей, читал с ними «Отче наш», «Богородице Дево, радуйся» и свою любимую с младенческого возраста молитву: «Все упование мое на Тя возлагаю». Чувствуя великую силу молитвы во время утешения в горе, Достоевский любил молиться и за заведомых грешников. Он вложил в уста своего героя в романе «Подросток» Макара Ивановича молитву: «Помилуй, Господи Иисусе, и всех тех, за кого некому помолиться», а устами старца Зосимы, в «Братьях Карамазовых» Достоевский поучает, что «послушание, пост и молитва ведут к истинной свободе». Подобно Пушкину, Достоевский был потрясен содержанием великопостной молитвы: «Господи и Владыко живота моего», улавливая в ней всю суть христианского нравоучения.

У русского народа научился Достоевский, как нужно каяться во грехах: «Натура моя подлая и слишком страстная; везде и во всем я дохожу до последнего предела», — так писал Достоевский своему другу Майкову. Глубина и искренность покаяния у него приближается к покаянию благоразумного разбойника на кресте. Как бичевал себя Достоевский в письмах к друзьям, к брату Михаилу и в разговорах с женой, ударяя себя в голову, проклиная все свои гнусные развлечения и увлечение азартными играми. Душа этого грешника в святые минуты покаяния горела такой подкупающей искренностью, — говорят критики, — что если бы Достоевский жил только этими искренними намерениями «быть лучше», то и тогда он приближался бы к святости. Ведь Бог и «намерения целует», — по словам святителя Иоанна Златоуста.

Как истинный сын Православной Церкви Достоевский никогда не впадал в отчаяние. Он знал, что только хула на Духа Святого не отпустятся человеку ни в сем веке, ни в будущем. Грехи же воли, по слабости человеческой совершаемые, прощаются при искреннем покаянии. Как церковный человек, часто посещавший службы, Достоевский не раз слышал и бодрящие слова песнопения: «В бездне греховной валяяся, неисследную милосердия Твоего призываю бездну».

В центре православного мировоззрения Достоевского стоит Бог, нерушимый, обязательный для всех нравственный закон, вера в загробную жизнь и безсмертие человеческой души. На своих отрицательных героях, дерзнувших сделать безумную попытку внести «поправки» в нравственный закон, или же заменить его другим, Достоевский показал, что этих зарвавшихся гордецов, переоценивших границы познавательных способностей рассудка и разума, ждет неминуемая физическая и духовная смерть — помрачение разума (Иван Карамазов) или же самоубийство (Кириллов в «Бесах»). Вскрывая безумие бунта человеческой мысли против установленного Творцом порядка в мироздании, указав при этом на пагубную роль модной философии: «Все дозволено», Достоевский гораздо глубже, чем его герои, заглянул в причины всех несовершенств в жизни людей, и он понял, что человечество все еще находится во власти первобытного эгоизма и борьбы за существование и тщетно стремится создать свое счастье посредством кровавой борьбы и права сильного. Достоевский зовет человечество прислушаться к внутреннему голосу совести нравственного закона, перешагнув который, человек физически и духовно погибает в борьбе всех против всех. Стоит только человеку нарушить в себе нравственный закон, и тут же сдерживаемый религиозно-нравственным воспитанием «зверь» в человеке убивает в нем все святыни его души, а пустое место заполняет дьявольской горделивой философией: «Все дозволено! Вы сами будете Боги»!

Достоевский понял, что моральный постулат не есть изобретение человеческого разума, как думали его отрицательные герои, от которых он отказался. Конечная санкция этического импульса есть Истина Божественного Промысла, помогающая человеку отличать добро от зла и правду от неправды. Нравственный закон не является продуктом логических выводов человека. Он — продукт высшей мистической силы, лежащей выше границы познания человеческого «умозрительного разума», Так учили и все верующие в Бога философы, начиная от Сократа. Философ Кант рассуждал так: откуда у человека взялась совесть? Ведь во внешнем мире нет ни свободы, ни различия между добром и злом. Может быть, от человека? Но веления совести часто враждебны низменным человеческим желаниям. Очевидно, эти веления совести идут от Верховного Законодателя и Судии мира — Бога. В земной жизни больше торжествует порок, и человек не может соединить доброделание со счастьем. Следовательно, должно быть такое Существо, Которое хочет и может где-то и как-то наградить добродетель достойным ее счастьем. Православная Церковь учит, что местом для полного и справедливого вознаграждения является Царство Небесное для безсмертной человеческой души в загробной жизни.

Только глубокое проникновение в сущность православного вероучения помогло Достоевскому, как увидим дальше, разумно разрешить труднейшие религиозно-нравственные проблемы, в которых запутались впавшие в гордыню и переоценку своих познавательных способностей его отрицательные герои, зашедшие в такой страшный тупик противоречий, который привел их к неизбежному концу или самоубийства, или же помрачения их разума.

Если природа дала Достоевскому исключительно гениальную способность безбоязненно и дерзновенно заглядывать в самые сокровенные тайники и лабиринты человеческой души, то Православие послужило для него светом Божественной озаренности, с помощью которой он нашел посильные, самые лучшие ответы на все вековечные вопросы религиозно-нравственного и философского содержания, которые с незапамятных времен волновали пытливый ум человеческий. В основу самого правильного подхода ко всем этим вопросам Достоевский поставил глубокую веру в безсмертие души. «Идея безсмертия, по словам Достоевского, есть сама жизнь, живая жизнь, ее окончательная форма и главный источник Истины». Только в свете Истины безсмертия, по Достоевскому, можно разрешить те проблемы, над которыми ломали голову подобные Ивану Карамазову «мудрецы и великие логики», метившие в «человекобоги» и кончившие в припадке полного отчаяния помрачением разума.

Только глубокое проникновение в Православное вероучение помогло Достоевскому разумно разрешить одну из самых трудных религиозно-нравственных проблем об искупительном смысле страданий и о примирении страданий невинных людей, особенно детей, с понятием о Боге как Всеблагом и Вселюбящем Творце вселенной.

Для предупреждения нас, как опасно для человека подходить к решению этой проблемы только с помощью ограниченного человеческого разума, Достоевский в романе «Братья Карамазовы» выводит художественный образец «великого логика» Ивана Карамазова, чересчур положившегося на свой, как ему казалось, сверхчеловеческий разум и зашедшего в тупик и дебри неразрешимых противоречий. Начал Иван с протеста против существования в мире зла, а дошел до метафизического восстания против Самого Бога и вечной мировой гармонии. Зарвавшийся в своих мудрствованиях, непосильных для человеческого разума, Иван никак не мог найти пути к «снятию ответственности с Бога за существующее в мире зло». Углубляясь в несовместимость Божественной справедливости и вечной гармонии с существованием потрясающих примеров страданий невинных детей, Иван пришел к заключению, что мир стоит «на нелепостях». Великому «логику» зло, допускаемое Богом в мире, уже само по себе становится «атрибутом», естественной принадлежностью Самого Божества, и Бог в понятии запутавшегося логика теряет Свою абсолютную ценность. Протестуя против всех сверхъестественных объяснений и метафизических «утешений» в решении мучившей его, так называемой «теодицеи», или оправдания Бога и Его справедливости с существованием зла и страданий в мире, Иван приходит к своего рода «антроподицее», или оправданию человека во всех его поступках, с возведением в ранг «человекобога». Страшные душевные муки переживает Иван, запутавшийся в своих суждениях и выводах, но остановиться уже не может, стараясь, во что бы то ни стало, «мысль разрешить» до конца, ибо, по остроумному замечанию Алеши Карамазова, «ум у Ивана в плену этой мысли». Алеша удивляет и даже раздражает Ивана своими простыми, исходящими из глубины души этого «младенца веры» рассуждениями. В идеологической борьбе с Алешей страшно горячится Иван, приводит ему потрясающие случаи страданий невинных детей, младенцев и с великой горечью в своем исстрадавшемся сердце и воспаленном мозгу говорит Алеше: «Не Бога я не принимаю, Алеша! Я только билет почтительнейше Ему возвращаю в мировую гармонию. Я не против существования Бога, а против мироздания с существованием невинных страдальцев». Алеша в ответ не успел рассказать Ивану о добровольных страданиях Христа, как из уст Ивана полилась «Легенда о Великом Инквизиторе», выслушав которую, Алеша опять с присущей ему кротостью и искренностью заметил: «Это Рим, а не Христианство! Твой Инквизитор не верит в Бога. Вот и весь секрет».

Не пошел сам Достоевский за своим героем Иваном Карамазовым в его размышлениях о невозможности оправдания и примирения страданий с благой волей Божества. Просвещенный мудростью евангельской, Достоевский сразу же нашел оправдание невинных страданий в сораспинании Христу Невинному невинных детей. Как бы ни страшны были жертвы и кровь замученных невинных младенцев, но разве крестные страдания невинного Христа-Спасителя за грехи всего мира не являются еще более страшной жертвой?

Несомненным главным камнем преткновения Ивана в решении вопроса о смысле страданий Достоевский видит в полном отсутствии у Ивана веры в безсмертие человеческой души и ее небесную жизнь, где всем сораспинаемым со Христом невинным страдальцам обещана вечная награда. Вот почему Достоевский так ценил высшую идею веры в безсмертие души, называя эту идею «живой жизнью, ее окончательной формой и главным источником истины», в свете которой должны разрешаться все религиозно-философские проблемы о смысле жизни и конечной цели существования человека на земле.

Работая над темой страданий, Достоевский, несомненно, много почерпнул ценного для себя из книги Многострадального праведного Иова, о котором он узнал еще в детстве, читая с матерью рассказы из Священной Истории Ветхого Завета. Личность Многострадального праведного Иова так потрясла Достоевского, что он перечитывал книгу Иова много раз. Уже на старости лет, в 1875 году, в письме своей жене Достоевский пишет: «Читаю книгу Иова, и она приводит меня в болезненный восторг. Бросаю читать и хожу по часу в комнате, чуть не плачу. Эта книга, Аня, одна из первых поразивших меня в жизни, когда я был почти младенцем».

По окончательном укреплении в Православии, вдумываясь в содержание книги Иова, Достоевский понял, что страдания посылаются Богом иногда совершенно невинным — для испытания их верности Богу и для представления их во всем величии их праведности, как это было с многострадальным и праведным Иовом. Преклоняясь пред неисповедимыми путями Промысла Божия и памятуя мудрые слова Священного Писания, что для человека, сотворенного Богом, так же неразумно спорить с Богом, как горшку обижаться на горшечника — Достоевский воспринял христианское смирение своего положительного героя старца Зосимы и не пошел за безумствующим Иваном и навсегда остался на стороне Бога и Премудрости Его.

В озарении лучей света Христовой веры Достоевский в корне изменил и свою концепцию политического социализма. В юности своей, постепенно переходя от идеализма Шиллера к увлечению идеями французского утопического социализма, Достоевский представлял рождающийся социализм в розовом цвете, сравнивал его с Христианством и принимал его лишь за «поправку» к Христианству — так писал Достоевский в «Дневнике писателя» за 1873 год, когда он уже разочаровался в политическом социализме.

От социализма спасла Достоевского неумирающая в нем безпредельная любовь ко Христу, и он со всей искренностью бросился в объятия Православия, каясь в своих заблуждениях. Устами подпольного человека Достоевский совершенно отрекается от атеистического гуманистического социализма, покупаемого, как он говорит, ценою рабства и превращения людей в рабочий скот. Ненависть Достоевского к социализму доходит до крайних пределов. Решающим фактором в политической жизни всех народов Достоевский считает религию, а у нас на Руси — идеал Православия. Если спросить, в какой социализм верит русский народ, он, не задумываясь, ответит: «Вселенская Церковь — вот наш социализм»!

Устами своих героев поучает нас Достоевский, что ни один народ не создал своего счастья на началах только науки и разума, без религии. А так как социализм по существу своему есть движение атеистическое, то никогда ему не создать общечеловеческого благополучия на земле. Социализм чужд самой сущности православного русского самосознания, как движение для России наносное, выросшее на Западе на почве борьбы между буржуями и пролетариями, утратившими веру в высшие духовные ценности и скатившимися к мещанскому благополучию, с древне-языческим лозунгом «Хлеба и зрелищ».

По замыслу Достоевского, типичным социалистом является страдающий безверием и злой волей нравственный урод, создатель «новой системы устроения мира» Шигалев, который, выходя из безграничной свободы, пришел к необходимости безграничного деспотизма. Все, что было раньше, для Шигалева глупо. По учению Шигалева, для достижения настоящего счастья народа нужно разделить все человечество на две неравных части: девять десятых человечества должны быть превращены в послушное стадо; одна десятая человечества должна иметь свободу личности и безграничные права. В эту систему Шигалева входит шпионаж с обязательным доносом. Все рабы, и в рабстве все равны. Шигалев говорит: «Я сосчитал и нашел, что нас много! Учитель, смеющийся с детьми над Богом; адвокат, защищающий образованного убийцу; прокурор, трепещущий на суде, что он недостаточно либерален — все наши».

Живя в Женеве, Достоевский посетил там Международный Конгресс Мира, где встретил крупных идеологов социализма и с большим возмущением прослушал речь Бакунина и его призыв «огнем и мечом все ниспровергнуть и начать строить новую мировую жизнь в царстве осуществленного социализма».

Много уделил внимания Достоевский анализу потенциальных духовных способностей, живущих в тайниках ума и сердца русского народа. Главным мерилом для определения годности или никчемности народов является присутствие или отсутствие у того или другого народа чувства сознания своей греховности и угрызения совести. Пропащий тот народ и обречен на неминуемую погибель и исчезновение с лица земли, если этот народ грешит и не чувствует, что грешит, а думает, что так и надо поступать. Тот же народ, который сознает и искренно кается в своих грехах, тот имеет под собою прочный духовный фундамент для своего процветания. Подходя с таким мерилом к народу русскому, гениальный «искатель человеческих кладов» подметил и оценил в русском народе способность искренно каяться в своей греховности и ошибках:

Не менее велик был и пророческий гений Достоевского. Современники его плохо прислушивались к пророческим словам его, но для нас, свидетелей исполнившихся предсказаний, слова его — Божественное откровение. Впечатление получается такое, что его пророческие вещания о судьбах России и всего мира как будто были им списаны с русской и мировой трагедии наших дней.

И снова волнует нас и удивляет Достоевский своей изумительной прозорливостью о той страшной бездне падения, в которую погрузился человек. Проникая в сокровенные тайники человеческой души, Достоевский, подобно Дантэ, дал нам потрясающую картину человеческих страданий на земле. В этом смысле Достоевский, со своей погруженностью в неразгаданные тайны человеческой души и с редкой в мире способностью улавливать будущие судьбы России и всего человечества, действительно вполне заслуженно величается непревзойденным мировым гением.

Бесы и бесенята, о которых пророчествовал Достоевский, целыми легионами спустились на залитую кровью нашу грешную землю. Эти бесы правят ныне свой сатанинский бал среди зашедшего в тупик и нравственно обанкротившегося человечества, очутившегося на огненном вулкане и ожидающего своей физической гибели. Уже не гиперболой, а страшной правдой звучат пророческие слова Достоевского: «Ни один зверь не может быть так жесток, так артистически художественно жесток, как человек».

Бледнеют перед современными убийцами максимально отрицательные герои в творчестве Достоевского. В наш безбожный и безумный век народились убийцы, совершающие уже не индивидуальные убийства, а истребление целых народов во имя тех же бесовских идей «всеобщего блага народного» и «мировой гармонии».

Что всего ужаснее, эти убийства миллионов жертв в наш безумный век являются уже не стихийными убийствами в революциях и гражданских войнах, а сатанинской системой и дьявольским планом, возведенными в «закон» убийства — в закон, основанный на философии злодейства, с безумным лозунгом «Все дозволено»! Упивается своими победами над расчеловеченными, забывшими Бога, совесть и страх убийцами исконный враг рода человеческого дьявол — сам ложь и отец лжи.

Какое изумительное пророческое предвосхищение нашей безбожной эпохи улавливал интуицией своего чуткого сердца и прозорливого ума Достоевский, когда он был еще на каторге. Позже в «Записках из мертвого дома» он выразил это пророчество таким образом: «Если вы думаете, что вы видите перед собой человека, уже достигшего предела своего падения, вы ошибаетесь! Бездна человеческого падения не имеет пределов».

Потрясающе точны и глубокомысленны предсказания Достоевского о грядущей революции в России! В революцию русский народ будет втравлен путем народного развращения и насилия. Хотя европейская революция начнется в России, не встретив должного отпора, но не в одной России ей пановать; ее подлинное место в Европе, где зарождается бесовская зараза. В России же, если и заведут парламент, то в нем только все переругаются. Устами героев романа «Бесы» Достоевский подробно предсказывает, как будут готовиться к революции враги России — все эти левые и безбожные интеллигенты, «умственные пролетарии и безпочвенные межеумки».

«Надо одно, два поколения развращенного, неслыханно подленького, чтобы обратить человека в гадкую, трусливую, себялюбивую мразь… Мы пустим в народ сначала смуты, неслыханный разврат! Мы всякого гения потушим во младенчестве! Мы провозгласим разрушение, пустим пожары! Тут каждая шелудивая кучка пригодится. Ну, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видывал! Замутится Русь, заплачет земля по старым богам».

Достоевский бьет тревогу. Безбожный анархизм близок. Наши дети увидят его. Интернационал распорядится, чтобы европейская революция началась в России, где начнут строить Вавилонскую башню, а кончат антропофагией (людоедством). Революция в России будет не столько экономическим движением и даже не политическим, сколько противорелигиозным, противонародным, противорусским, потому что революция будет зверской, и кончится она тем, что зальют весь мир кровью, разрушат святыни, а потом испугаются.

Предсказание Достоевского о грядущем людоедстве и об осквернении святынь полностью исполнилось. Во время великих голодовок на советской Руси после гражданской войны и в период коллективизации было множество случаев людоедства.

«Начнут разрушать храмы, осквернять святыни, а потом испугаются», — писал Достоевский. И это предсказание исполнилось. Сначала разрушали великолепные храмы, оскверняли святыни, грабили и продавали церковные ценности, а потом, как бы испугавшись, начали восстанавливать некоторые из разрушенных и оскверненных храмов — не для молитвы, а для развлечения туристов.

Прозорливое предвидение Достоевским тяжких испытаний, обрушившихся в наши дни на русский народ и на все человечество, не затуманило в нем светлого оптимизма и веры в грядущее торжество Правды Божией на Святой Руси. Для осуществления этого, всеми нами чаямого возрождения Исторической России, Достоевский зовет нас на путь Евангельский, на самый близкий контакт с Новым Заветом, где только и можно найти ответы на все религиозные и нравственные, философские и общественные, даже политические и экономические вопросы. За самое подробное предсказание всех этих грядущих, а ныне уже сбывшихся страданий русского народа, Достоевского заслуженно называют новозаветным пророком.

И если первая половина предсказаний Достоевского о величайшей трагедии России уже исполнилась или продолжает исполняться — не только в предсказанных им деталях, но часто даже в буквальных выражениях, то невольно крепнет наша вера и в осуществление всех других его пророчеств, особенно же о грядущем светлом возрождении во всем Христу Истинному послушной Исторической России. На фоне гениального творчества Достоевского точно золотыми россыпями и драгоценными камнями горят и светятся бодрящие мысли пророка о возрождении нашей не просто многострадальной Матушки России, а Великомученицы и Молчальницы.

Вот некоторые из пророчеств Достоевского о возрождении России, которые он дает нам на мрачном фоне страшных испытаний:

1. Хотя бунт на Руси начнется с атеизма, грабежей всех сокровищ, низложения религии, разрушения храмов и обращения их в казармы и стойла, однако, эта революция против Бога кончится тем, что один гад пожрет другого гада, и Бог воскресит Россию!

2. Все эти жестокие мучения человеческие от безбожного хаоса обязательно приблизят нас снова к Богу, ибо у многих почувствуется невыносимая тоска без Бога. Религиозность поднимется на небывалую высоту. И для нас, русских, вечно останется религия и Россия как одно целое. Русский национализм — это Православие, ибо без Православия мы превратимся в рабов.

3. Русская нация никогда не допустит себя до окончательного истребления. Русские и все славяне подымутся духом в страдании, укрепятся политически в угнетении, а главное — среди рабства и угнетения русские объединяются в любви и Христовой Истине. Спасла нас религия от монгольского ига и от Смутного времени. Придет через нее и победа над сатанистами, обязательно придет!

4. От инока придет спасение России! Из русской хаотической стихии образуется дивный космос: Русский Бог, Русский Христос, Который обновит все человечество, воскресение которого возможно только русской мыслью, русской верой. «Не оживет, аще не умрет». Вот и Россия должна пройти путем зерна. Беснование русской стихии должно дойти до предела, до полного выявления всего адского, а затем бесы должны войти в стадо свиней и ввергнутся в бездну, а из ожившего семени вырастет перед изумленным миром исполин — могучий, праведный, мудрый, кроткий.

5. Не отчаивайтесь! Когда начнет просветлевать у нас помутившийся ум, никто не захочет стать за идею о необходимости озверения.

6. Предвидится страшная, колоссальная, стихийная революция, которая потрясет все царства мира, с изменением лика мира сего. Весь мир будет залит кровью. Однако и весь европейский бунт окончится торжеством Христианства, особенно же Православия.

Оставаясь ревностным православным христианином до последних дней своей жизни, Достоевский сподобился истинно христианской кончины. За три дня до смерти по приглашению больного Феодора Михайловича священник отец Мегорский поисповедывал и причастил его Святых Таин Христовых. В самый день смерти Достоевский попросил подать ему Евангелие и по привычке, установившейся еще в Сибири, на каторге, открыл Евангелие наугад и попросил жену читать открытое место из Евангелия от Матфея (3, 14–15): «Иоанн же удерживал Его и говорил: мне надобно креститься от Тебя, и Ты ли приходишь ко мне? Но Иисус сказал ему в ответ: оставь теперь (не удерживай!), ибо так надлежит нам исполнить всякую правду».

«Ты слышишь? И ты меня не удерживай! Значит, я сегодня умру», — сказал Достоевский и закрыл Евангелие, которое он весь день то читал, то прикладывал к своему сердцу и только к вечеру отдал его сыну и тихо скончался 28 января 1881 года.

Никогда еще ни Петербург, ни другой какой-либо русский город не видывали таких торжественных, величественных и умилительных похорон. До тридцати тысяч почитателей, представлявших все сословия русского народа, провожали гроб, в котором лежал величайший колосс русской литературы, занявший самое почетное место «среди верховных небожителей в пантеоне классиков всего культурного мира». Постоянно сменявшиеся почитатели на руках несли гроб, в котором лежал благороднейший великан духа, с широким и любвеобильным сердцем, готовым утопить в себе всю мировую скорбь страждущего человечества. Это Великая Россия несла смертные останки родившегося в безсмертие великого сына своего, мудрого учителя, вдохновенного пророка, мысли которого, подобно горным вершинам, были всегда обращены ввысь, к небу, заставляя и читателей «горняя мыслить, а не земная». В гробу лежал тот, кто дерзновенно проникал в самые сокровенные тайники и лабиринты мятущегося человеческого ума и сердца. Семьдесят две делегации от культурно-общественных организаций несли венки. За гробом шли многие из тех, кого он возродил духовно силою своей проницательности и величием своего гения. Печальная весть о светлой кончине Достоевского молниеносно пронеслась по всем отдаленнейшим уголкам Матушки России, и из глубины миллионов опечаленных сердец вырывались молитвенные вздохи о вечном и светлом упокоении в Царстве Небесном того, кому так мучительно скупо и редко улыбалось счастье на земле.

Чудное заупокойное православное пение, умилительно трогательное и гармонически примиряющее оставшуюся позади печаль земную с радостью торжества вечной жизни над смертью разливалось из уст лучших певцов пятнадцати столичных хоров и возносилось на небеса, сливаясь с торжественным перезвоном колоколов Александро-Невской Лавры, встречавшей останки новопреставленного раба Божия Феодора для погребения их в уготованной могиле, в церкви Святого Духа. Погребен Достоевский 1 февраля 1881 года.

Да будет ведомо всем, что все самое великое, самое глубокое и гениальное, потрясшее весь мир литературное сокровище Достоевского вышло из-под его пера после окончательного укрепления его в Православии. Достоевский был ревностный сын Православной Церкви, с непоколебимым желанием жить для безсмертия.

Хотя творчеству Достоевского не чужды были и положительные типы прекрасных людей, однако любвеобильный, добрый и сердечный врач, как бы памятуя слова Священного Писания, «не здоровые нуждаются во враче, но больные», Достоевский спешил как можно глубже понять и отразить в своем творчестве прежде всего самых несчастных, надорванных, заблудших, падших и одержимых этих максимально отрицательных жертв обуявшей их дьявольской гордыни и преклонения пред «сверхчеловеческим», как им казалось, «всемогущим разумом».

Нас поражает монументальный труд Достоевского «Братья Карамазовы», с отрицательным героем Иваном. Для автора этот роман был только введением к более важному роману с положительным и идеальным героем Алешей. К сожалению, ранняя смерть помешала Достоевскому осуществить этот замысел. Однако уже в «Братьях Карамазовых» был намечен тип Алеши, жаждущего узнать и понять Правду Божию, всегда со вниманием слушающего Старца Зосиму и уже начавшего безпокоиться за своего брата Ивана. Лаконически спокойные и неожиданные замечания Алеши по поводу сказанного Иваном буквально ставили в тупик или приводили в ярость влюбленного в свою «премудрость» и «непогрешимость» старшего брата Ивана. Желая убедить Алешу в правоте своего протеста против существующей мировой гармонии, разгоряченный Иван приводит потрясающие примеры страданий невинных младенцев, что по его крайнему разумению никак нельзя примириться с Божественной Справедливостью Всеблагого Творца вселенной. Как же реагирует на это «не мудрствующий лукаво» Алеша? Услышав слова Ивана о почтительнейшем возвращении им билета в мировую гармонию, Алеша, потупившись, произносит только два слова: «Это бунт»! Заметив, что Ивану не понравилось слово «бунт», Алеша начинает говорить об искупительных страданиях невинного Христа за грехи мира, а Иван перебивает его своей длинной «Легендой о Великом Инквизиторе», выслушав которую, Алеша разбивает всю эту «грандиозную» философию неправославного христианина двумя умными замечаниями: «Это Рим, а не Христианство»; «Инквизитор твой не верует в Бога Истинного, вот и весь секрет».

Словами Старца Зосимы Достоевский намечает художественный образ героя будущего романа — Алеши. Алеша благословляется Зосимой на «иночество в миру», на женитьбу и жизнь в мире для неустанной борьбы за торжество в человеческой жизни «приматства, или первенства духовного начала», долженствующего быть положенным во главу угла истинно человеческой жизни на земле. К этому трудному жизненному подвигу уже начинает готовиться Алеша.

Другой положительный герой, князь Мышкин в «Идиоте» — смиренный, беззлобный человек «не от мира сего», по отзывам литературной критики, буквально затмил все предыдущие попытки во всей мировой литературе создать художественный образ положительного, прекрасного человека, хотя по утверждению самого Достоевского, он в созданном образе не выразил и десятой доли того, что хотел в смысле глубины изображения христолюбия, сострадания, всепрощения, самоотвержения, мудрости, юродства и особенно — полного христианского смирения, самой великой силы, какая только может существовать на свете.

Не желая сделать из князя Мышкина абстрактный и безжизненный тип, олицетворение «идеального человека», Достоевский наделяет своего героя человеческими слабостями — непрактичностью, нетактичностью, наивностью и безпомощностью в борьбе со злом. Будучи человеком «не от мира сего», князь Мышкин, как выражается Аглая, «по своему главному уму лучше всех, ибо главный ум у князя лучше, чем у всех; такой даже, какой им и не снился».

Уделяя меньше всего внимания положительным типам, Достоевский с исключительной страстью и пламенным творческим горением отдавался изображению максимально отрицательных типов, погружаясь в самый страшный, мало исследованный мир самых несчастных, одержимых гордыней сатанистов, возомнивших себя сверхчеловеками и даже человекобогами, которым все дозволено, и среди которых поэтому не может быть виновных.

Не стесняясь величать себя даже «интеллектуальными фельдмаршалами», громят эти бунтовщики Божественный порядок в мире, дерзновенно внося свои смелые «поправки» в Божественное мироздание. Они отрицают вложенный в самую душу человека нравственный Божественный Закон и в своем безумии доходят даже до отрицания самого Божества: «Рече безумец в сердце своем: несть Бог».

Некоторые из бесноватых или одержимых бунтовщиков доходят до того, что «начинают считать самой высшей идеей в мире идею, что «Бога нет». «Ну а если Бога нет, значит, я сам бог», — говорит Кирилов в «Бесах». Желая доказать на деле, что он сам, и больше ни кто иной, есть хозяин его судьбы, Кириллов кончает свою жизнь самоубийством, ибо чтобы стать «человекобогом», надо побороть в себе страх смерти.

По мысли Кириллова, все несчастье человека — в его стремлении к обещанному Христом и Его учениками безсмертию человека и будущей загробной жизни. Преклоняясь перед всепоглощающей смертью, не пощадившей даже Христа, Этого, по словам Кириллова «высшего Человека на земле и чуда, которое никогда больше не повторится», Кириллов рассуждает: «Бог необходим, а посему Он должен быть». Но рационалистическая мысль приводит к выводу, что Бога нет и что не может быть Бога. С такого рода двумя противоречивыми, но разумом допускаемыми идеями, человеку жить нельзя, и в припадке отчаяния окончательно запутавшийся в своих умствованиях и выводах Кириллов лишает себя жизни.

На примере Кириллова Достоевский учит нас, что в мире, лишенном идеи бытия Божия и веры в безсмертие души человеческой, жить невозможно. На Кириллове Достоевский окончательно развенчал безумную идею сверхчеловечества, задолго до возникновения этой идеи у Ницше. Кириллов, утративший веру в Бога и в безсмертие, хочет отомстить кому-то и в припадке страшного озлобления совершает, так сказать, логическое убийство. Сам же Достоевский в свете Православия окончательно постигает идею безсмертия как живую идею сущности жизни, как окончательную форму и главный источник Истины и высшего смысла человеческой жизни на земле.

Далеко ушел в область своей погибели Иван Карамазов, откровенно заявляющий, что если бы человек был уверен, что Бога нет, тогда сам человек мог бы ввести новый закон «утилитарной нравственности» под лозунгом: «Все дозволено, а посему нет виновных»! Но сам он продолжал верить в Абсолютное Начало, ему только не нравится порядок в мироздании. Кириллов шагнул еще дальше: он отверг не только Бога, но и самый принцип бытия Божия, внутренний смысл самой возможности существования Божества.

Все эти обезумевшие, падшие и одержимые суть не вымышленные только идеи и олицетворения пороков и заблуждений. Они — живые человеческие личности, к которым духовный врач Достоевский подходит со свойственной ему жалостью и состраданием, желая даже в них, под хламом заблуждений обуявшей их дьявольской гордыни и крайней самовлюбленности во всемогущую силу разума, найти хотя бы самую маленькую искорку человечности.

На своих отрицательных героях, переоценивших границы познавательных способностей человеческого разума и впавших в гордыню, Достоевский наглядно подтвердил справедливость мудрой народной поговорки, что «лбом стенки не прошибешь» и что всех этих безумцев ожидает трагическая участь крыловской лягушки, захотевшей сравняться с волом и с натуги лопнувшей и околевшей.

Пустив под откос физической и духовной погибели Ивана Карамазова, ужасного предтечу философа Ницше, тоже кончившего умопомрачением, самоубийцу Кириллова и подобных им одержимых, сам Достоевский остался на стороне Бога, на нерушимой скале Православия, непоколебимо веруя, что только «чистые сердцем Бога узрят» и что высшая ступень познания достигается не умом, а сердцем, и что Правда ближе к сердцу, чем к разуму.

Необыкновенная сила мысли, внутреннего анализа и безподобного мастерства особенно ярко отразилась в драматической мистерии Достоевского «Великий Инквизитор». Таких безсмертных страниц, как в этой легенде, по их потрясающему драматизму и глубокому проникновению, в мировой литературе больше нигде не найти.

Указав на три отвергнутых Спасителем совета диавола в пустыне, как можно привлечь к себе все народа мира — превращением раскаленных камней пустыни в хлебы; чудесным низвержением с крыши храма; поклонением диаволу для завоевания всех царств мира, Достоевский раскрывает великую трагедию инквизитора, попавшего на эту приманку дьявола. Инквизитор полностью отверг практическую ценность для этой победы ответов Спасителя диаволу — не одним хлебом будет жить человек, но и всяким словом, исходящим из уст Божиих; не искушай Господа Бога твоего; отойди от Меня, сатана, ибо написано: Господу Богу твоему поклоняйся и Ему одному служи».

Приведем суть этой легенды. По милосердию своему Христос обходит землю в образе человеческом, в котором однажды ходил по земле пятнадцать веков назад. Встреча Христа с Инквизитором происходит в южном городке испанской провинции Севильи, где накануне совершилось сожжение около ста еретиков в присутствии короля, двора, рыцарей, дам и кардиналов Великим Инквизитором — будто бы во славу Бога.

С тихой улыбкой сострадания молчаливо проходит Христос. Солнце любви горит в Его сердце. Лучи света, прощения и силы текут из его очей. Народ устремляется к Нему, только что воскресившему из мертвых дочь знатного гражданина. Появляется девяностолетний Инквизитор, не в кардинальском одеянии, как вчера, а в грубой монашеской рясе. Зловещим огнем сверкают его глаза, видевшие все совершившееся. Толпа молча склоняется до земли перед Инквизитором, а на Христа накладываются руки и ведут Его в тюрьму, в здании судилища, куда входит и Инквизитор.

…Зачем пришел нам мешать? Завтра же сожгу Тебя на костре — как злейшего еретика, а народ, целовавший Твои ноги, по одному моему мановению бросится подгребать к Твоему костру угли. Ты все передал папе, и все теперь у папы. Пятнадцать веков мы мучились с данной Тобой свободой. Теперь кончено. Принесшие к нашим ногам свободу ныне счастливы. Не отнять Тебе данного нам права связывать и развязывать. Ты отверг умного духа в пустыне, с мудростью которого нельзя сравнить всю премудрость земли. Мы накормим хлебом людей во имя Твое и солжем, что во имя Твое. Мы им скажем, что послушны Тебе. Мы их обманем, но Тебя не пустим к себе… Ты гордишься избранными, а мы успокоим всех, и у нас все будут счастливы. Мы разрешим им грешить и скажем, что грехи с нашего позволения будут искуплены. Все будут счастливы, кроме тысяч управляющих ими, ибо только мы, хранящие тайну, что солгали во имя Твое, будем несчастны. Тихо будут умирать все верные нам, и за гробом обрящут лишь смерть, хотя мы будем их манить к себе вечной небесной наградой…

Зачем же Ты пришел мешать? Я ли скрою от Тебя тайну нашу? Может быть, Ты хочешь услышать ее из уст моих, так слушай же: мы уже давно не с Тобой, а с ним, искушавшим Тебя в пустыне. Мы взяли от него то, что Ты отверг. Я примкнул к сонму тех, которые исправили подвиг Твой…

Завтра же Ты увидишь наше послушное стадо, которое бросится подгребать угли к костру Твоему, на котором сожгу Тебя за то, что пришел нам мешать, ибо кто более всех заслужил наш костер, так это Ты!.. Завтра сожгу Тебя.

Узник все время слушал Инквизитора проникновенно, тихо смотря ему прямо в глаза, не желая возражать. Инквизитору хотелось услышать от Христа что-нибудь горькое, страшное. Пленник же молча приблизился к старику и тихо поцеловал его в безкровные девяностолетние уста. Вот и весь ответ. Вздрагивает старик… Что-то шевельнулось в конце губ его. Он отворяет дверь тюрьмы и говорит Ему: «Ступай и не приходи более, не приходи вовсе. Никогда! Никогда»! Пленник уходит. А старик? Поцелуй горит на его сердце, но он остается в прежней идее. Не под силу Инквизитору идеал Христа — быть совершенным, как Отец Небесный совершен есть. Не хотел Инквизитор понять, что чем выше идеал, тем труднее приближение к нему.

Какова была цель этой пламенной легенды, вложенной в уста Карамазова Ивана? Чтобы показать величие Православия. Достоевский дает возможность Ивану высказаться до конца, излить всю желчь и всю досаду на Православие, веру в которое он хотел подорвать в по-детски чистой душе Алеши. Добился своей цели Иван? Нет. Словами, вложенными в уста Алеши, Достоевский сокрушает весь религиозно-философский балаган Ивана:

«Но это нелепость! — вскричал Алеша, краснея. — Поэма твоя есть хвала Иисусу, а не хула, как ты хотел того. Это Рим, да и Рим не весь. Это неправда — это худшие из католичества инквизиторы, иезуиты. Какие это грехи людей берет на себя Инквизитор? Какое это проклятие берет он на себя для счастья людей? Твой страдающий Инквизитор, может быть, и в Бога не верует. Не может быть такого фантастического лица, как твой Инквизитор. Это одна фантазия… Ты, может быть, сам не веришь в Бога», — с чрезвычайной скорбью вырвалось вдруг у Алеши.

Со свойственной Достоевскому гениальностью и потрясающей художественной силой был изображен и кошмар Ивана Карамазова. Про Достоевского говорят, что его гений особенно был поразителен в анализе героев его романов, стоящих на границе между нормальностью и ненормальностью их душевной организации. В кошмаре Ивана Достоевский блеснул и своим глубоким проникновением в полную ненормальность окончательно спятившего с ума Ивана. Накануне белой горячки ужасным напряжением воли Иван всячески отдалял свое окончательное умопомешательство. Наконец, пошел к доктору и узнал, что у него расстройство в мозгу и начало галлюцинаций. У отказавшегося лечиться Ивана начался бред, или развитие болезненных ненормальных представлений и раздвоение личности на двух Иванов — вопрошающего и отвечающего на самые ехидные, дьявольски хитрые «проклятые вопросы», засевшие навеки в его больном мозгу. Самая мучительная трагедия Ивана в том, что он никак не может дать себе ясного отчета: «Что это, я сам говорю, это моя галлюцинация, воплощение меня самого, только с одной моей стороны, или же это сидит на диване гость, какой-то реальный «джентльмен», без конца задающий мне мучительные вопросы?»

Иван прикладывает мокрое полотенце к голове, надеясь, что его «гость» испарится. Когда же тот выразил удовольствие, что Иван с ним на «ты», Иван воскликнул: «Дурак! Что же я «вы» что ли буду тебе говорить! Но я тебя не принимаю за реальную правду. Ты ложь, болезнь моя, ты призрак… Молчи! Иначе я тебе пинков надаю»!

«Моя цель достигнута! — воскликнул гость. — Раз ты бранишься и собираешься надавать мне пинков, значит веришь в мой реализм».

На это Иван ответил: «Браня тебя — себя браню! Ты — я сам, только с другой рожей… Ты не сам по себе; ты — я, и более ничего! Ты дрянь, моя фантазия».

Особенно взбесило Ивана, когда гость, по точному выражению самого Ивана, начал подносить ему, как какую-то новость, все давно пережитое, перемолотое в уме его, давно отброшенное.

Но гость не унимался. Он продолжал напоминать Ивану все мучительно трудные вопросы о Боге, безсмертии, о новой нравственности, с уничтожением нравственной преграды, когда человеку будет «все дозволено», о явлении в мир гордого «человекобога». Но Ивана особенно задело за живое, когда гость заговорил о «молодом мыслителе и авторе поэмы «Великий Инквизитор»: «Я запрещаю тебе говорить о «Великом Инквизиторе», — воскликнул Иван, весь покраснев от стыда. Но гость продолжал: «Вот ты говоришь: «все дозволено»! и шабаш. Все это очень мило. Захотел мошенничать, зачем бы еще кажется санкция истины! Но уж таков современный русский человек: без санкции и смошенничать не решится, до того уж истину возлюбил».

Гость все больше увлекался своим красноречием, насмешливо поглядывая на Ивана, который не выдержал, схватил со стола стакан и с размаху пустил в оратора. Смахивая с себя брызги чаю, гость саркастически воскликнул: «Сам же меня считает за сон и кидается стаканами в сон. Это по-женски. Я подозревал, что ты делал только вид, что заткнул свои уши, а ты слушал»…

Некоторые из отрицательных героев Достоевского не погибли, потому что они каялись в своих горделивых заблуждениях и в попытках разрешить непосильное для человеческого разума и, осознав ограниченность познавательных способностей, смирялись и спасались. Так случилось с юношей Раскольниковым в романе «Преступление и наказание». Жертва утилитарной морали, допускающей убийство «для блага общества», Раскольников убил, как ему казалось, никому ненужную старуху во исполнение гуманного долга перед человечеством.

Однако, совершив преступление, Раскольников, метивший в «Наполеоны» стал испытывать угрызения совести, осознал невозможность изменить Высший Нравственный Закон, вложенный в человека, раскаялся в заблуждении и почувствовал неумолимую потребность «загладить грех» великими страданиями, заслуженным наказанием.

Мы видим, как Достоевский сводит две одиноких души: одержимого идеей убийства «для общего блага» Раскольникова и блудницу поневоле Соню Мармеладову. Эти две падших души через глубочайшие сострадания друг ко другу обретают светлую жизнь и полное примирение со своей страданиями успокоенной и удовлетворенной совестью. Святая грешница Соня, умиравшая физически для спасения семьи от голода и возраставшая духовно, художественным гением Достоевского рисуется точно сошедшей со страниц Нового Завета и делается величайшей и самой лучшей из всех женщин в его творчестве. Соня спасает Раскольникова, воспитывает его в Православии и, спасая его, спасается сама. Сцена, где эти две возрождающихся души вместе читают о воскрешении Лазаря, беседуют о Боге и Христианской религии, подчеркивает истинное величие православного гения Достоевского и его духовную силу в самом ярком свете. На каторге Соня делается не только спасительницей Раскольникова, но и ангелом хранителем для всех каторжан в Сибири, куда Соня и Раскольников были сосланы. Каторжники обожали Соню, при встрече со своей матушкой Софьей Семеновной снимали шапки и низко кланялись.

Бегло обозрев главнейшие моменты в творчестве великого писателя, мы упомянем о его блестящем выступлении на торжествах по случаю открытия в Москве памятника Пушкину.

Промыслу Божиему угодно было, чтобы наш избранник, уже давно заслуживший себе славу мирового классика, на закате своей земной жизни, за семь месяцев до кончины, смог еще раз блеснуть на весь мир своим гением, достигнувшим высочайшей точки своего величия. Мы имеем в виду его знаменитую речь, произнесенную в Обществе любителей русской словесности на пушкинских торжествах в Москве 8-го июня 1880 года.

В эту речь Достоевский вложил весь свой гений, весь свой жизненный опыт и все ценные обобщения его многолетнего и вдумчивого анализа сущности русской Правды и исторической миссии России в ее служении общечеловеческому братству народов. Эта речь Достоевского, сказанная в преддверии близкой его кончины, поистине прозвучала как лебединая песнь мудрого учителя истинной человечности и заступничества за всех униженных и оскорбленных. В этой пламенной речи вспышка могучего гения Достоевского, достигнув апогея своего величия, стала подлинным апофеозом великого ума и сердца нашего избранника.

В этой вдохновенной речи Достоевский со всей силой убедительности доказал, что ни один русский писатель не понимал так глубоко, как Пушкин, в чем заключается Правда Русская. Достоевский призвал русское общество стать на единый спасительный путь слияния со всем русским народом: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве… Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой, — и узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою. Победишь себя, усмиришь себя — и станешь свободен, как никогда и не воображал себе, и начнешь великое дело, и других свободными сделаешь, и узришь счастье, ибо наполнится жизнь твоя и поймешь, наконец, народ свой и святую правду его».

Далее Достоевский говорит о значении Пушкина:

«Положительно можно сказать: не было бы Пушкина, не было бы и последовавших за ним талантов…

Но не в поэзии лишь одной дело, не в художественном лишь творчестве: не было бы Пушкина, не определилась бы, может быть, с такою непоколебимою силой наша вера в нашу русскую самостоятельность, наша сознательная уже теперь надежда на наши народные силы, а затем и вера в грядущее самостоятельное назначение в семье европейских народов.

…В европейских литературах были громадной величины художественные гении — Шекспир, Сервантес, Шиллер. Но укажите хоть на одного из этих великих гениев, который бы обладал такою способностью всемирной отзывчивости, как наш Пушкин. И эту способность, главнейшую способность нашей национальности, он именно разделяет с нашим народом и тем, главнейше, он и народный поэт. Самые величайшие из европейских поэтов никогда не могли воплотить в себе с такой силой гений чужого, соседнего, может быть, с ним народа, дух его, всю затаенную глубину этого духа и всю тоску его призвания, как мог это проявлять Пушкин. Напротив, обращаясь к чужим народностям, европейские поэты чаще всего перевоплощали их в свою же национальность и понимали по-своему. Даже у Шекспира, его итальянцы, например, почти сплошь те же англичане. Пушкин лишь один изо всех мировых поэтов обладает свойством перевоплощаться вполне в чужую национальность. Вот сцены из «Фауста», вот «Скупой рыцарь» и баллада «Жил на свете рыцарь бедный». Перечтите «Дон Жуана», и если бы не было подписи Пушкина, вы бы никогда не узнали, что это написал не испанец.

…Не было поэта с такою всемирною отзывчивостью, как Пушкин, и не в одной только отзывчивости тут дело, а в изумляющей глубине ее, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов, перевоплощении почти совершенном, а потому и чудесном, потому что нигде ни в каком поэте целого мира такого явления не повторилось. Это только у Пушкина, и в этом смысле, повторяю, он явление невиданное и неслыханное, а по-нашему, и пророческое, ибо… Ибо что такое сила духа русской народности, как не стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности? Став вполне народным поэтом, Пушкин тот час же, как только прикоснулся к силе народной, так уже и предчувствует великое грядущее назначение этой силы. Тут он угадчик, тут он пророк».

И, наконец, Достоевский говорит о назначении русского человека: «Да, назначение русского человека есть безспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только… стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите… Стать настоящим русским и будет именно значить: стремиться внести примирение в европейские противоречия уже окончательно, указать исход европейской тоске в своей русской душе, всечеловечной и всесоединяющей, вместить в нее с братскою любовью всех наших братьев, а в конце концов, может быть, и изречь окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племен по Христову Евангельскому Закону!

Пусть наша земля нищая, но эту нищую землю «в рабском виде исходил благословляя Христос». Почему же нам не вместить последнего слова Его?»

Сутуловатый, небольшого роста, обыкновенно с опущенной головой, усталыми глазами и тихим голосом, Достоевский совершенно преобразился, произнося речь. На эстраде он точно вырос, гордо поднял голову, глаза на бледном от волнения лице заблистали, голос окреп и зазвучал с огромной силой, а жесты стали энергичными и повелительными. Сдержанное волнение в зале все росло и росло. Когда же Федор Михайлович кончил свою речь, бурная овация прорвалась с неслыханным и невиданным в жизни восторгом. Речь Достоевского поразила даже иностранцев. Профессор русской литературы в Парижском университете Луи Лежэ, приехавший специально на пушкинские торжества, был совершенно поражен блеском и силой речи Достоевского. Находясь под обаянием этой речи, он заявил, что хотел бы передать свои впечатления Виктору Гюго, в таланте которого он видел много общего с дарованием Достоевского. Тургенев со слезами обнимал своего старого врага. Иван Аксаков заявил, что он не будет говорить после такой речи, назвав ее событием в русской литературе. Победоносцев в письменном приветствии благодарил Достоевского, что ему удалось «отодвинуть назад безумную волну», которая готовилась захлестнуть памятник Пушкина. От русских женщин Достоевский получил огромный лавровый венок, который он после праздника привез к памятнику Пушкина и возложил его к ногам своего учителя.

Вернувшись с праздника, Достоевский писал жене: «Когда я провозгласил в конце о всемирном единении людей, зала была как в истерике… люди плакали, рыдали, незнакомые обнимали друг друга и клялись быть лучшими и любить друг друга».

В заключение скажем, что о Достоевском написано больше, чем он сам написал. Приведем несколько отзывов о нем разных авторов.

«Достоевский указал мировой литературе новый подход, самое тщательное проникновение в сокровенные тайны и движения человеческого духа, куда ни один из мировых писателей не дерзнул заглянуть так глубоко». (Бернард Герни, «Сокровище русской литературы»).

«Достоевский — никем еще не превзойденный гений по глубине сочувствия общечеловеческому горю. Едва ли жил когда-либо на земле другой писатель с такой готовностью утопить в своем широком и любвеобильном сердце всю мировую скорбь мятущегося и страждущего человечества» (Морис Бэринг, «Обзор русской литературы»).

«Это не в «Фаусте» Гете, но в «Преступлении и наказании» Достоевского так потрясает нас вся глубина скорби в человечестве» (проф. Брюкнер).

«Я по совести не могу допустить, чтобы до сих пор культурные люди не начали искать встречи с душой, из которой вышли волнующие страницы романов «Преступление и наказание», «Бесы», «Идиот» и другие. Как можно забыть этого колосса в литературе; этот величайший из всех великих шедевр любви и сострадания человечеству» (Джованни Папини, подражатель Ф.М. Достоевского, прозванный итальянским Достоевским).

«Достоевский, возможно, единственный человек, который простил бы всем и вся до семижды семидесяти раз… Он верил, что Христианство является единственным решением всех загадок бытия и наилучшим законом в повседневной жизни… Достоевский — пророк Христианского Возрождения» (Проф. Фелпс, Йельский Университет).