Литературное наследие И.С. Тургенева так велико, что все уже написанные тома критического анализа его произведений еще не сказали своего заключительного слова. Оставаясь до сих пор неразгаданным сфинксом мирового пантеона классических гигантов художественного слова, Тургенев до сих пор волнует сердца вдумчивых читателей своеобразной красотой, свежестью и блеском своей художественной формы, живым содержанием творчества, согретого мягким светом гуманных идей, трогательной задушевностью и человечностью. Он поставил на высокий пьедестал нашу отечественную литературу на Западе и включил ее в семью всемирной классической литературы. То, что не смогли или не успели сделать наши первые три гиганта художественного слова — Пушкин, Лермонтов и Гоголь вследствие чисто русского содержания их творчества или же преобладания стихотворной формы, мало понятной иностранцам, то совершил наш Тургенев — один из самых образованных представителей русского общества, познакомивший европейцев с нашим великим литературным сокровищем, дотоле мало известным на Западе.

Как личность Тургенев отличался глубоким анализирующим умом, отчасти скептическим, с широтой захвата и глубокой вдумчивостью. Ум Тургенева, в оценке иностранной критики, был всегда открыт для новых идей, имел необыкновенный дар наблюдательности. Жизненная правда для Тургенева была превыше всего.

Необычная способность Тургенева к созерцательной отвлеченной работе давала ему возможность подняться на высоту общечеловеческих принципов, делая его духовно свободным художником слова. Нельзя, однако, забывать, что как бы высоко ни ценил Тургенев ум человеческий в своем творчестве, на первое место он ставил в человеке его задушевность, искренность и простоту сердечную.

Гуманный певец задушевной простоты сердечной, Тургенев своим произведениям всегда сообщал колорит необычайной человечности. Чтение тургеневских произведений доставляет нам не только умственное наслаждение, оно очищает и облагораживает наши сердца. Сливаясь в единую чарующую и задушевную гармонию, истина и красота, вложенные в его творчество, наполняют наши сердца возвышенным чувством, иногда сопровождаемым появлением слез у читателя, или, как говорит американский профессор Фелпс, чарующая красота художественного слова Тургенева расширяет наши сердца и увлажняет наши глаза.

Как художник Тургенев был чистый реалист. По словам Белинского, Тургеневу трудно было бы создать тип или героя, характер которого он не встречал в действительности. Не был Тургенев и эгоцентриком, как Гоголь, Лев Толстой, Достоевский. В своем творчестве Тургенев всегда исходил не от идеи, а от живого лица и больше имел дело с душами своих героев, а не с их телами. Да и сложное чувство любви, развивающееся в его героях, Тургенев изображал всегда во всем величии ее умственно-духовной красоты, а не в ее телесно-чувственном проявлении. Поставив правильный диагноз в установлении существенной разницы между реализмом и натурализмом, Тургенев проанализировал чувство любви так глубоко, как ни один другой писатель в мире, всегда интересуясь ростом и развитием любви в уме, а не в ее телесном проявлении.

Тургенев был поэт по своей природе. Помимо правды, в его творчестве всегда чувствовалась таинственно-непостижимая, чарующая красота мистической музыки его поэзии. Чистый объективный художник слова, Тургенев не был учителем, как Толстой, Достоевский, Гоголь и другие моралисты. Благодаря художественному гению Тургенева русская литература достигла кульминационного развития в области прозы и современного романа.

Иностранцы были буквально влюблены и во внешнюю красоту и величие самого Тургенева — крепкого и сильного, с волосами и бородой цвета русской зимы.

В своем творчестве Тургенев никому не подражал, и никто другой не мог ему подражать. Тургенева ненавидели все политические партии, и сам он не принадлежал ни к одной из них. Широкий умственный кругозор Тургенева не мог вместиться в узкие рамки какой-либо односторонней идеи. Истинное и по возможности полное изображение жизни было главной целью его творчества. Будучи богатым человеком, Тургенев ни в ком не нуждался, ни от кого не зависел, тщательно обрабатывал свои произведения и не смотрел на свое творчество как на средство и заработок для существования. Отличаясь необыкновенной способностью к сжатости и краткости в своем творчестве, Тургенев в то же время умел больше сказать о человеческой природе своих героев, чем другие писатели. Все рассказы Тургенева — это история характеров, а не случаев.

Все герои у Тургенева индивидуальны, но в то же время и типичны. Возьмем для примера одного героя из «Дворянского гнезда» — Паншина, типичного представителя множества молодых людей, которых можно встретить в любом европейском городе. Хорошо образован, поет довольно хорошо, рисует, прекрасный наездник, интересный и всегда готовый к разговору собеседник. Однако под поверхностным украшением и блеском этого человека скрывается низменная, вульгарная натура, к которому инстинктивно почувствовала отвращение кристально чистая душа Лизы.

Тургенев был достойным продолжателем филантропического направления в русской литературе, начало которому положил Гоголь.

Тургенев чарующим духом человечности и задушевной сердечности согрел свою повесть «Муму» с немым Герасимом, лишенным последней и единственной радости по капризу барыни, будучи вынужден утопить любимую собаку. Из-под его пера вышел глубоко симпатичный образ крестьянина Акима в повести «Постоялый двор» как воплощение христианского всепрощения и незлобливости.

В этих и, как увидим дальше, многих других филантропических рассказах, написанных в духе гоголевской «Шинели» и «Бедных людей» Достоевского, великий учитель гуманности и справедливости Тургенев сдержал «Аннибалову клятву» силою художественного слова обличать творящиеся в мире зло и несправедливость. Тургенев искал героев среди простой, неграмотной крестьянской среды, показывая духовную красоту и поэтическую даровитость, которые таятся в нашем простом народе.

Будучи проповедником гуманности, мира и любви, Тургенев начал свою литературную миссию с ружьем в руках. Страстный охотник, Тургенев в этом отношении был больше англичанин, чем сами англичане. Он и Англию посещал только для того, чтобы поохотиться там. Во время охоты дома он имел возможность познакомиться с простыми русскими крестьянами и изучить их жизнь. Когда появилась его первая книга «Записки охотника», то все сразу увидели, что на русском литературном горизонте засияла новая звезда первой величины. В этой книге на фоне раболепных и льстивых дворовых и крепостных слуг Тургенев создал целую галерею прекрасных положительных типов из крестьянской среды. При всем разнообразии личных качеств у каждого из его крестьянских героев Тургенев уловил в них присущую им особенность — простоту и естественность в словах и поступках, лишенную всякой рисовки и фразерства. Владея одним общим национальным достоинством, каждый из положительных героев-крестьян имел свою отличительную черту характера. Здесь мы находим и религиозное чувство с ангельским терпением и смирением Лукерьи («Живые мощи»), и находчивость охотника Ермолая, и всепроникающее чувство долга Бирюка, и ум энергичного Хоря, и нравственную чуткость, врожденное стремление к добру и правде Касьяна, и кроткость Калиныча. Как живой, стоит перед читателем «Записок охотника» «Касьян с Красивой Мечи» с его поэтической душой и мистической боязнью крови, особенно же пролития ее. Проповедник жизни «по правде, как Бог велит», Касьян в поисках этой правды исколесил всю Россию, где он повстречал много таких же крестьян, как и он, которые «в лаптях по миру бродят, правды ищут…»

Прекрасен трогательный образ Лукерьи, которая с потерей необыкновенной физической красоты духовно стала чище и возвышеннее. Это яркий пример православной души, очищенной страданиями. Это воплощенное терпение, смирение, основанное на глубоком религиозном чувстве, которое помогло Лукерье сохранить спокойствие, ясность души, светлый примиренный взгляд на жизнь, изумительную отзывчивость к чужому горю, при полном забвении своего несчастья и выброшенности из круга жизни других. Не озлобило, а смягчило несчастье душу Лукерьи. Крест свой она несет не только безропотно, но и радостно. Она наслаждается пением птичек, пробуждением весны. Не утратила она и способности пошутить. Рассказывает Лукерья, как к ней в сарайчик, где она теперь живет, забежал зайчик и доставил ей несколько минут радости: «Все носом водил и усами дергал — настоящий офицер», — шутила Лукерья.

На свои страдания смотрит Лукерья как на средство искупления своих и чужих грехов, ссылаясь на терпение угодников Божиих, на самоотверженный подвиг девы — освободительницы своей родины, Жанны д’Арк. Совершенно отрешившись от своих личных забот и желаний, не осмеливаясь «наскучивать» Богу просьбами о себе, потому что Бог лучше знает, кто в чем нуждается, Лукерья вовсе не завидует чужому счастью и без всякого даже намека на то, какая она хорошая христианка, в своей простоте сердечной, с наивной детской уверенностью как бы в шутку заявляет: «От меня грех отошел». Однако, совершенно отрешившись от самых насущных запросов для себя, Лукерья заботится о своих ближних — братьях, крестьянах и просит Тургенева снять с них оброк, облегчить подать.

Очарователен до глубины души идеалист-мечтатель Калиныч, эта воплощенная кротость, очень напоминающий Касьяна с «Красивой Мечи». Преисполненный младенческой ясности души, Калиныч, как редко кто из людей, глубоко проникает в красоты Божьего мира, буквально сливаясь с ним.

Чувство уважения вызывает у читателя и хороший хозяин, трудолюбивый, настойчивый, домовитый реалист-практик и честный труженик крестьянин Хорь, у которого дом — «полная чаша». Хорь, будучи патриархально настроен в своих взглядах на все, слепо не привязан к старине, чтобы идеализировать все только потому, что оно старинное. Рассуждения Хоря о том, что на Святой Руси «пошло бы и что не пошло бы» — так разумны и обоснованы, что Тургенев в восторге сравнивает Хоря с Петром Великим.

С 1852 года Тургенев всецело посвящает себя художественному воспроизведению жизни русской интеллигенции и дворянства. Как и Гоголь, Тургенев из-за границы, из «прекрасного далека» созерцал свою родину и в своих романах изображал жизнь русского общества с его достоинствами и недостатками. Каждый год приезжал Тургенев в Россию на несколько месяцев. Жил он в мировых литературных столицах того времени — в Германии, в Италии и во Франции. За рубежами родной земли, среди мировых «львов» художественного слова, Тургенев высоко держал знамя Исторической России и родной культуры, пользуясь почетом и преклонением пред ним мировых светил художественного слова. Проживая за границей, он уловил появление нового литературного таланта — Льва Толстого.

Прочитав «Севастопольские рассказы», Тургенев от чистого сердца воскликнул «ура»! и выпил за здоровье и успехи новой восходящей звезды на литературном горизонте нашего народа. К сожалению, у Тургенева с Толстым дружба часто нарушалась. Толстому не понравилось, когда Тургенев стал отрицать ценность нравственных поучительных рассказов Толстого, превратившегося из художника слова в ревностного проповедника своих, часто вредных идей, но получавшего особую похвалу от либералов инославного мира, наделившего Толстого особым почетным званием великого учителя-моралиста, что очень нравилось Толстому и окончательно побудило его отказаться от литературного творчества. Очень был огорчен Тургенев и непонятным поступком Толстого — его отсутствием на Пушкинских торжествах в 1880 году в Москве.

Уже на смертном одре, в своем последнем обращении к Толстому, Тургенев умолял Толстого вернуться к литературному творчеству и не размениваться на маленькие поучительные рассказы. В этом обращении Тургенев умоляет Толстого: «Друг мой, вернитесь к литературной деятельности! Друг мой, великий писатель русской земли, внемлите моей просьбе»! Толстой не внял.

Тургенев не отличался особой религиозностью и не был церковным православным человеком, как другие гиганты русской литературы. Он откровенно признается, что у него не было определенной веры, но созданные его художественным воображением идеальные и религиозные героини романов были беззаветно преданы Церкви. Созданные Тургеневым чисто христианские типы, чуть ли не подвижники, как Лукерья и Лиза Калитина, которая «любила всех людей как детей Единого Бога, но никого в особенности. Только одного Бога она любила восторженно, робко и нежно», дает нам право верить, что Тургенев, сам того не замечая, как гений интуицией своего сердца уловил величие и духовную красоту своих любимых героев и героинь, согретых дыханием Вселенского Православия.

К числу достоинств литературного творчества Тургенева относится также его редкая способность схватывать быстро новые типы в русском обществе, за что он получил заслуженное звание «ловца момента». Тургенев не анализирует критически своих героев, как это делали Толстой и Достоевский. Тургенев только сообщает своим героям ту атмосферу, в которой они живут и действуют. Разделяя своих героев на обыкновенных смертных и на избранных, идеальных, Тургенев даже в изображении отрицательных типов далек от гоголевских преувеличений и забавных карикатур. Ирония у Тургенева всегда утонченная. Избранные его герои всегда отличаются высшими духовными достоинствами. Особенно удачно получается у Тургенева прекрасный пол. Его женщины высоко держат нравственность, они смелы и дерзновенны.

До какой степени тургеневские девушки отличаются от американских девушек XX века, говорит проф. Фелпс: у Тургенева девушки как будто никогда не веселятся. Американские же писатели изображают своих героинь, говорит Фелпс, живущими в прекрасных садах, в которые садовниками служат красавцы — молодые люди. Тургеневские женщины печальны, серьезны, религиозны, согреты особым очарованием женственности. У них огромная сила воли соединена с крепким, как нерушимая стена, характером.

Первым по времени типом, который сразу схватил «ловец момента» Тургенев, был тип «лишнего человека» в русском обществе, созданный историческими условиями тридцатых и сороковых годов XIX столетия. Среди образованных людей того времени стали появляться углубляющиеся в себя, «разъедаемые рефлексией и самоанализом или разработкой своей личности» типы. Бичуя свои недостатки, чувствуя в то же самое время свою неподготовленность и непригодность к практической полезной общественной деятельности, эти непривычные к систематическому труду лица сами стали считать и называть себя «лишними, сверхштатными», ни к чему полезному не приспособленными «никудышниками». Вот примеры.

«Да помилуйте, — говорит «Гамлет Щигровского уезда», — где же нашему брату изучать то, что еще ни один умница в книгу не вписал. Я бы рад брать уроки у русской жизни, да молчит она, моя голубушка-то»! Оглядываясь на прошлое, Гамлет — этот первый родоначальник целой галереи тургеневских лишних типов — видит только ошибки и свои заблуждения в жизни: «Детство прошло глупо, вяло, словно под периной… Изучал Гегеля, немецкого философа, который ничего общего с русской жизнью не имеет… Так зачем же ты (Гамлет говорит про себя во втором лице) таскался за границу? Зачем не сидел дома, да не изучал окружающей тебя русской жизни на месте?»

Герой «Дневника лишнего человека» Чулкатурин прямо и откровенно заявляет: «Про меня ничего другого и сказать нельзя: лишний да и только. Сверхштатный человек — вот и все». Умирая, Чулкатурин говорит: «Маленькая комедия разыграна, занавес падает». Он даже как бы радуется своей смерти, утешая себя мыслию, что, «уничтожаясь», он перестает быть лишним.

С каждым новым произведением Тургенев все глубже проникает в сущность складывающегося на Руси типа «лишнего человека». В романе «Рудин» герой его Рудин — уже развернувшийся во всю, вполне сложившийся тип «лишнего человека» — прогрессивно-либерального идеалиста сороковых годов XIX-го столетия.

Одни критики считают Рудина переходным типом; другие же считают его постоянным славяно-русским типом. «Рудины есть и ныне, как были в 1855 году» (год издания романа «Рудин»), — сказал критик Степняк в 1894 году.

Когда Чехова спросили, что он желает русскому человеку, Чехов ответил: «Силу характера». Эту пассивность и славянскую распущенность рудиных Тургенев особенно ярко подчеркнул в рассказе «Ася», где молодой художник Гагин, человек талантливый, но не окончивший ни одного учебного заведения, говорит, что когда он «мечтает о деле, чувствует себя орлом. Кажется, что мог бы даже самую землю с места сдвинуть, а в исполнении — руки отваливаются, и томит меня эта проклятая славянская распущенность».

У лишних типов были некоторые положительные черты — искренние желания блага народу, честность, глубокий идеализм, умение блистать музыкой красноречия. Вот как отзывается о кружке московского студенчества, где был и Рудин, другой герой этого же романа — Лежнев: «Вы представьте! Одна сальная свечка горит, чай подается прескверный и сухари к нему тоже старые-престарые, а посмотрели бы вы на все наши лица, послушали бы речи наши!.. В глазах у каждого восторг, щеки пылают, сердце бьется, и говорим мы о Боге, о правде, о будущности человечества, о поэзии. А ночь летит тихо и плавно, как на крыльях. Вот уже утро сереет, и мы расходимся, тронутые, веселые, честные, трезвые (вина у нас и в помине не было). И даже на звезды как-то доверчивее глядишь — словно они ближе стали и понятнее…»

И вот, на удочку этого сладкого рудинского красноречия и поймалась в одно мгновение при встрече с Рудиным Наталия Алексеевна — героиня этого романа, ибо ничто так быстро не гипнотизирует чистую женскую душу и доброе сердце, как красноречие благородного молодого оратора. Широко была открыта чистая, доверчивая душа Наталии, чтобы выслушать объяснение в любви Рудина. Однако скоро, к ее невыразимому удивлению, она заметила, что у ее великого оратора только «голос, и ничего больше». Только звук без всякого смысла. И когда она спросила Рудина, какие же у него планы и цели в жизни, Рудин ответил: «Какой же совет я могу дать вам, Наталия Алексеевна?»

Когда же она сказала: «Вы — мужчина. Я до сих пор верила Вам, буду полагаться и надеяться на Вас до конца моей жизни. Итак, скажите мне, какие у Вас планы? Что мы должны делать?» Рудин ответили «Мои планы! Ваша мама уж наверно выгонит меня из дома». — «Может быть», — сказала Наташа. — «Но Вы еще не ответили на мой вопрос? «Конечно, подчиниться», — ответил Рудин. «Подчиниться?» — Повторила Наташа, и губы ее побелели. — «Да, подчиниться судьбе. Что же еще можно сделать?»

В этот момент появляется Лежнев; он старается оправдать покорного судьбе неудачника Рудина, произносит похвальную речь в защиту Рудина, у которого нет жизненного опыта; но красноречие этого «человека слова, а не дела» может заронить хорошие семена в сердце молодых людей: «Нам нужны Рудины! Я пью за коллегу моих лучших лет; я пью за молодость, за ее надежды, стремления, ее чистоту — за все то, что заставляет наши сердца биться в двадцать лет! Я пью за здоровье Рудина!..»

Однако Рудин и ему подобные — это только «прекрасные ножны без меча». Ум Рудина украшен художественным вкусом, музыкой красноречия, философией культуры, глубиной отвлеченного мышления; но он не умеет воспользоваться этими драгоценными качествами; у него нет плана в жизни, подготовленности к систематическому, настойчивому труду для достижения намеченной цели жизни.

В «Дворянском гнезде» — романе, написанном в 1858 году, точно на огромном холсте, натянутом для огромной исторической картины, художественно изображается жизнь нескольких поколений провинциального дворянства конца XVIII и начала XIX века. Как живой, стоит перед читателем отец Лаврецкого — типичный представитель напускного европеизма. В отца Лаврецкого была «влита целиком» вся премудрость энциклопедистов XVIII века. Позже отец Лаврецкого делается ярым англоманом — только по внешности: костюмы, манеры, привычки. С этим напускным англоманством отца совпадает и воспитание его сына, главного героя романа — Лаврецкого; он изучает естественные науки, международное право, математику, столярное ремесло, даже геральдику, занимается гимнастикой; но это образование его сбило с толку, «вывихнуло» духовно, и он жалуется, что он совершенно не знает жизни, потому что отец держал его в «искусственном уединении».

Однако по сравнению с Рудиным Лаврецкий ушел вперед. Под старость он трудился для себя и для крестьян, сделавшись хорошим хозяином, хотя и не было у него строгого продуманного плана, а были только «мечты», а не «думы». Чувствуя себя далеким от настоящего «дела», то есть лишним человеком, Лаврецкий, будучи тридцати лет, воскликнул: «Здравствуй, одинокая старость! Догорай, безполезная жизнь»!

Ничего не упускающий из своего кругозора как «ловец момента» Тургенев, так сказать, спрятавшись за спину славянофила Лаврецкого, отразил в этом романе два общественных поля на Руси: западничество и славянофильство. Тургенев громит безпощадно и на всех пунктах и разбивает ярого западника Паншина, проповедующего, что мы очень отстали от Запада; что у нас изобретательности нет; что мы больны, потому что только наполовину сделались европейцами и так далее. Славянофил же Лаврецкий стоит за молодую самостоятельную Россию, за медленное, постепенное развитие, доказывая невозможность скачков в культурно-историческом развитии государства. Лаврецкий призывает признать народную правду и полное смирение пред этою правдою — «то смирение, без которого и смелость против лжи невозможна». И когда разгоряченный в споре западник Паншин спросил Лаврецкого, что же он думает делать, то Лаврецкий ответил: «Пахать землю и стараться… лучше пахать».

Истинным украшением романа «Дворянское гнездо» является идеальная девушка Лиза Калитина, которая по возвышенности духовной красоты не имеет себе равных в русской и мировой литературе. По утверждению иностранных критиков, Лиза будет оставаться идеальным типом, не превзойденным в мировой литературе, до тех пор, пока чистота духовная, скромность и благородство будут считаться в мире привлекательными в женщине.

По строгому чувству долга к Лизе очень приближается пушкинская Татьяна. Однако натура Лизы гораздо глубже, ее стремления идут дальше. Лиза поражает читателя необыкновенной цельностью своей душевной организации; она никогда не испытывала разлада и внутренних противоречий, которыми так полна жизнь обыкновеннейших смертных. Ничто, чуждое ее натуре, не привилось к ней — ни легкомысленный дешевый скептицизм француженки-гувернантки, ни слащавая сентиментальность матери. Лиза, говорит Тургенев, «шла своей дорогой». Уже с детства она жила как бы в своем духовном монастыре своими мыслями. Сквозь сдержанность и затаенность души Лизы обаяние ее светлой личности было так велико, что этому чарующему обаянию невольно подчинились не только Лемм и Лаврецкий, но и сухой, эгоистичный Паншин.

Краеугольными камнями, на которых зиждилось и развивалось духовное величие Лизы, были две органически и гармонически связанные и друг друга дополняющие характерные черты: глубокая религиозность и нравственная чистота.

Как ни велико было религиозное влияние няни Агафьи на Лизу, неясные порывы и задатки религиозности уже лежали в самой натуре этой девочки. Тургенев ставит в заслугу няне Агафье не самый процесс насаждения религиозности в душу Лизы, а только дальнейшее развитие в ней этой врожденной религиозности. Слово и живой пример Агафьи пали на плодотворную почву. Врожденная религиозность будущей идеальной девушки сразу приобрела определенную форму, вылившуюся в ее изумительную, глубоко мистическую любовь к Богу. И когда Лиза слушала рассказы Агафьи о Пречистой Деве, отшельниках и угодниках Божиих, «Образ Всевышнего и Всеведующего Бога с какой-то сладкой силой вливался в душу Лизы, наполняя ее чистым, благоговейным страхом, а Христос становился ей кем-то близким, знакомым, чуть не родным». Чувствуя незримое вездесущее присутствие Бога, Лиза во всех случаях жизни молилась. Например, после объяснения с Лаврецким в саду Калитинского дома, когда Лаврецкий, счастливый, влюбленный, упивался волшебной музыкой Лемма, «Лиза тоже не спала. Она молилась». С раннего детства Лиза научилась с «наслаждением», с каким-то «сдержанным и стыдливым порывом» молиться Богу. По словам Овсянико-Куликовского: «У каждого религиозного человека бывают религиозные будни, а Лиза всегда находилась в праздничном религиозном настроении. Это было неотъемлемой частью ее существа».

Нужно было видеть, с какой сосредоточенностью слушала Лиза рассказы Агафьи и с какой легкостью внедрялись в душу ее повествования о подвижниках, как они жили в пустынях, спасались, голод терпели, царей не страшились, Христа исповедывали и кровь проливали, и как на тех местах, где кровь их падала на землю, цветы вырастали. Часто брала с собой Агафья впечатлительную Лизу к заутрени. «Лиза шла за ней на цыпочках, едва дыша; холод и полусвет утра, свежесть и пустота церкви, самая таинственность этих неожиданных отлучек — вся эта смесь запрещенного, страшного и святого потрясала девочку, проникала в самую глубь ее существа».

Позже, когда подросла Лиза, она стала проникаться высоким смыслом православного Богослужения. Вникая в слова литургии, она все свое несложное Богословствующее миросозерцание свела к одной доминирующей мысли о Вечном. Лиза не боялась смерти и смотрела на нее как на переход к настоящей, лучшей и вечной жизни, как на конечное соединение с Богом, Которого она любила нежно и восторженно. Боялась она только возмездия за гробом за грехи и старалась построить свою жизнь так, чтобы избежать вечного наказания. Она и Лаврецкого убеждала быть христианином не для того, чтобы познавать небесное и земное, а для того, что каждый человек должен умереть и готовиться к вечной жизни. Из глубокого религиозного чувства Лизы вытекает ее изумительная, поражающая читателя нравственная чистота. Ее зоркая, чуткая, неподкупная совесть с непреложной верностью руководит каждым ее шагом, каждым поступком на ее жизненном пути. Вся проникнутая и пламенеющая чувством долга по отношению к Богу и ближним, Лиза любила всех и «никого в особенности; она любила всецело своим добрым сердцем только одного Бога восторженно, робко и нежно». В свете своей нравственной чистоты Лиза инстинктивно чувствует царящие в мире зло и неправду, сторонится от такой жизни и уже давно живет уединенно, затворившись в своей духовной келье. Позже она уходит в монастырь, чтобы без всякой помехи и рассеяния молиться за себя и за грехи всех: «Я все знаю, и свои грехи, и чужие и как папенька богатство нажил. Все отмолить надо».

Будучи «русскою душою», Лиза была проникнута чувством любви к простому народу, ценила в нем ум и без «всякого барского снисхождения» любила беседовать, «как с ровней», со старостой материнского имения. При столкновении славянофила Лаврецкого с западником Паншиным, Лиза была всецело на стороне Лаврецкого как защитника русской самобытности, и ей было очень приятно, что Лаврецкий и она «любят и не любят одно и то же».

Лиза «не от мира сего», она не думала о себе. Рассматривая личную жизнь свою в свете мистической любви к Богу, Лиза на первый план ставила чувство долга «жить так, чтобы никому не причинять зла», не быть виновницей несчастья других и не строить свое личное счастье на несчастии других. Стремление к личному счастью Лиза считала греховным искушением и преградой к подчинению Провидению и общему благу. Подчиняя чувство личности временного и земного счастья вечному спасению, Лиза обнимала своим альтруистическим чувством всех и вся в одинаковой степени. Но вот появился Лаврецкий, и она почувствовала в нем родственную душу. Доселе спавшее в ней чувство личного счастья сразу нарушило ее тихую, гармонически цельную жизнь. Смущением и тревогой наполнилось ее сердце. Не зная, как разобраться в своем еще не испытанном и сложном душевном состоянии, Лиза избегает встречи с Лаврецким и обращается к молитве, а тетке своей жалуется, что «сердце у нее щемило». Самое чистое стремление к личному счастью кажемся Лизе греховным, изменой единой, всепоглощающей любви к Богу и общему благу. Разбитые надежды на взаимное счастье с Лаврецким считает наказанием Божиим за ее грехи: «скоро была наказана». В безповоротном решении Лизы уйти в монастырь, чтобы «молитвенно служить этому греховному миру», во всем величии была явлена миру неимоверная сила воли и твердость этой праведницы, девственно чистый, нежный, кроткий и строгий лик которой всегда будет облагораживать души русских и иностранных читателей.

Не отличаясь красотой, остроумием и образованностью, Лиза сияла неотразимым очарованием молодости, не думающей о своем личном счастье. Лиза была привлекательна для всех. В нее были влюблены представители двух крайностей — Лаврецкий и Паншин. Когда Лиза появляется на сцене, кажется, самые страницы романа озаряются особым светом, а улыбка Лизы является особым благоволением.

Потрясающее впечатление произвело на иностранных читателей «Дворянского гнезда» описание объяснения в любви Лаврецкого с Лизой в саду. Никто еще из литературных гениев не описывал так прекрасно и возвышенно проявление «экстаза» любви в ее целомудренной красоте слов и выражений, как Тургенев. Читатель описания этой встречи в саду чувствует себя даже каким-то ненужным и нескромным наблюдателем, святотатственно врывающимся в эту чистую, интимную встречу и близость взаимно влюбленных. Отсюда понятно, почему гениальный художник слова не нашел слов даже в нашем, самом совершенном для выражения самых тонких нюансов человеческого чувства, русском языке, а выразил самую высочайшую вершину любви чарующими и дивными звуками музыки Лемма. И погруженный в глубокий сон маленький городок, где происходило это объяснение, оглашается дивными звуками, Божественно прекрасной и торжествующей музыки…

Неудачный для России конец Крымской войны (1855) ясно обнаружил важные недостатки государственного и общественного состояния России. Дремавшие русские силы проснулись. Начались реформы. На смену людей рудинского типа пришли энергичные люди дела, а не слова, знакомые с действительностью русской жизни. Тургенев как «ловец момента» сразу подметил нарождающийся новый тип широкой практической деятельности, изобразив людей дела в романе «Накануне», написанном в 1859 году.

Завязка романа основана на историческом факте, относящемся к освобождению болгар от турок, поэтому героем романа является проживающий в России болгарин Инсаров. Вообще же название романа можно отнести к России, которая была накануне широких общественно-государственных реформ.

Центральным лицом романа является Елена — тип русской женщины с общественными интересами, с готовностью к самопожертвованию во имя настоящего, нужного для России, живого дела. В семье дома Елена росла одиноко и самостоятельно, подобно Лизе. Своей абсолютной цельностью Елена напоминала Лизу. Только в характере Елены не было тех нежности, мягкости, кротости и очарования, которыми отличалась так выгодно Лиза. По словам проф. Фелпса, «агрессивно настойчивые, самостоятельные и решительные женщины, к которым принадлежала и Елена, всегда теряют столь привлекательную в женщине неотразимую и чарующую женственность».

Лиза, говорят иностранные критики, была «статической», а Елена «динамической». Идеал Лизы был «быть доброй», а идеал Елены был «делать добро». Вот почему русский идеалист-мечтатель ставит выше Лизу, а практик-американец — Елену, воплощение могучей силы воли, не знающей границ в преодолении всех преград на пути к достижению живого дела. Жажда подвига проникает все существо Елены. Услышав от Берсенева об Инсарове, идущем воевать за освобождение своей родины (Болгарии) от турок, Елена полюбила Инсарова как человека живого дела. Проникающая все существо Инсарова идея освобождения родины точно магнитом сразу привлекла к себе жаждущую живого дела Елену: «Освободить свою Родину! Эти слова даже выговорить страшно, так они велики»! Слившись в едином патриотическом порыве с Инсаровым, Елена даже после смерти Инсарова не вернулась в Россию, а продолжала живое дело любимого мужа в Болгарии, потому что ей, жаждущей подвига на благо России, к великому ее разочарованию, никто из русских мужчин не указал правильную дорогу для жертвенного служения родному народу. И когда Шубин, жалуясь «черноземной силе», или «стихийному человеку» — Увару Ивановичу, что у нас нет людей, и что если бы были путные люди, то не ушла бы от нас эта девушка (Елена); эта чуткая душа, не ускользнула бы, как рыба в воду», задал вопрос: «Что же это, Увар Иванович? Когда же наша придет пора? Когда у нас народятся люди, подобные Инсарову?» Увар Иванович, олицетворяющий собою дремлющую, могучую и грядущую Россию, ответил: «Дай срок — будут!..»

Со времени выхода в свет «Мертвых душ» Гоголя ни одно литературное произведение в России не вызвало такого шума, такого потрясающего впечатления, таких жарких споров и настоящего хаоса в умах запутавшейся в противоречивых толках журнальной критики, как напечатанный в 1862 году роман «Отцы и дети» Тургенева. С шумом точно разорвавшейся бомбы, нарушившей тихое и мирное благоденствие Святой Руси, встречен был этот новый роман «ловца момента» Тургенева.

По адресу автора посыпались с одной стороны оскорбительные кривотолки и осуждения, а с другой стороны — слишком преувеличенные комплименты, но никто не дал правильной оценки истинной сути романа, что очень огорчило автора.

Одни смотрели на роман как на панегирик, как на похвалу «отцам» и безпощадную критику «детей». Другие же, наоборот, думали, что здесь опозорены «отцы» в самых благородных их чувствах и превознесено до небес молодое поколение. Диаметрально противоположные мнения высказывались и относительно художественной и общественной ценности романа. Одним он казался шедевром, в котором великий художник слова показал «зарю» восходящего солнца над просторами России, появление чего-то великого и важного, что в предыдущем романе «Накануне» было только неясно намечено. Другие же, отрицая всякую художественную ценность романа, считали его чисто философским трудом, в котором подверглось сокрушительной критике молодое поколение в его худшем отборе как воплощение деморализации, пустоты и ничтожности и ярко выраженного цинизма. Третьи узрели здесь художественное воспроизведение начавшейся борьбы между отживающим свой век дворянством и новыми, начавшимися после освобождения крестьян общественно-государственными реформами.

Главным виновником всей этой «неразберихи» в умах и сердцах разгоряченного общества был загадочный тип героя этого романа — Базарова. Представители радикальной критики и левой общественно-политической мысли как бы инстинктивно почувствовали в Базарове «своего человека», истинного и долгожданного предтечу и буревестника грядущей революции. Полюбили радикалы Базарова не за то, что он был ярким представителем начавшегося в России научного развития, а за то, что в нем они узрели типичного проповедника воинствующего, протестующего крайнего материализма, подтачивавшего основы древлерусского благочестия на Святой Руси и, в конце концов, бросившего нашу Родину в пучину воинствующего безбожия, основанного на диалектическом материализме.

Отсюда становится понятным, почему левые радикалы сочли Базарова за «перл создания», за первого мужественного, волевого, нового «сверхчеловека», прототипа воцаряющегося нигилизма, сдавшего в архив, предварительно плюнув на них, все духовные ценности, веками накопленные и выстраданные человечеством. Базаров, говорили радикалы, есть долгожданный тип героя, достойный стать рядом с тургеневскими нарочито избранными героинями. Базаров — это самый сильный мужской характер, выше которого художникам слова якобы нельзя постигнуть умом и воображением.

Бедный Тургенев! Никогда в жизни не чувствовал он так глубоко остроту боли и справедливости русской поговорки: «Услужливый дурак опаснее врага». Поистине, медвежью услугу оказали Тургеневу все горячие поклонники Базарова. Не даром же он после таких «дифирамбов» хотел было, подобно крыловскому соловью, «вспорхнуть и улететь за тридевять земель» и уже никогда больше не возвращаться к литературному творчеству. Но — вернулся. Об этом речь будет позже.

Что же касается большинства критиков, то они увидели в Базарове просто карикатуру на молодое поколение, с его уродливым пониманием и преувеличением истинной ценности научных достижений. В этом романе, говорят сторонники этого мнения, Тургенев хотел художественно изобразить роковую ошибку детей, которые, увлекаясь изучением безсознательной природы, забыли о ценности человеческой личности. Такой взгляд на ценность человеческой личности, сведенной к нулю, с полным отрицанием всех духовных и идеальных стремлений, привел в отчаяние самих сбившихся с толку «детей».

Как жаль, скажем мы по адресу Базарова, запутавшегося в своих противоречивых мудрствованиях, лукавых и горделивых, что он не припомнил мудрую религиозно-философскую оду Державина «Бог», так убедительно определяющую истинное место человека во вселенной, в которой затерялся и растерялся Базаров! Как было бы хорошо, если бы Базаров вспомнил эту прекрасную оду! Тогда бы не отчаянием своей выброшенности в безконечную пустоту вселенной, а великой, неизреченной радостью наполнилось бы сердце Базарова!

Где же, наконец, правильный выход из тупика, в который завел своим Базаровым озадаченное русское общество автор романа «Отцы и дети»?

Правильно понять героя романа мы можем только в свете самой сущности своеобразного тургеневского творчества. Тургенев, как уже было сказано, никогда не создавал такого героя, какого он сам не наблюдал в действительности. Откуда же Тургенев выкопал Базарова? Оказывается, Базаров тоже был взят из жизни и изображен Тургеневым на основании рассказа одного провинциального доктора. Как же народился на Руси этот тип?

После Крымской войны начинается «освободительное движение». Севастопольское поражение, как гром, разбудило русское общество. Молодые люди со всем пылом юношеской души погружаются везде в чтение критических статей, где обсуждались все ошибки прошлого, особенно же крепостное право. Как раз с Запада пришли к нам новые идеи материалистической философии на смену идеалистической, царившей в России в сороковых и пятидесятых годах XIX столетия. Начинается эпидемия всеобщего отрицания, или нигилизма. Чуткий «ловец момента», Тургенев подхватывает нарождающийся тип русского нигилиста и художественно воспроизводит его в романе «Отцы и дети». Базаров — это типичный нигилист шестидесятых годов. Он говорит: «Ваш брат, дворянин, дальше благородного кипения пойти не может, а это — пустяки. Наша пыль тебе глаза выест, наша грязь тебя замарает… Ты славный малый, но либеральный барич». Базаров — это доходящее до крайности отрицание всего прошлого, всех авторитетов, традиций и привычек «отцов», полное отрицание всего хорошего и плохого прошлого. В то время как Рудины и Лаврецкие любили обсуждать отвлеченные вопросы и принципы, для Базарова «вообще нет принципов, а есть только ощущения». Для Базарова любовь, даже любовь к родителям, дружба, искусство, музыка — все это «романтизм, чепуха, гниль, а Рафаэль гроша медного не стоит». Крайний материалист Базаров отрицает всякую ценность и достоинство человеческой личности: «Все люди одинаковы. Зачем же тогда изучать каждого человека в отдельности? Ведь не станет же ботаник изучать все березы».

Чем-то уродливым, напускным, болезненно фальшивым веет от нигилизма Базарова. Тургенев, осуждая нигилизм как нечто противоречащее самой природе человека, совершенно разоблачает запутавшегося в противоречиях Базарова. На словах Базаров отрицает «принципы», а на деле признает их, когда говорит: «Мы действуем в силу того, что признано полезным», а это обобщение и есть самый настоящей принцип. Отрицая любовь, Базаров рассуждает так: «Если женщина не отвечает взаимностью, нужно ее сейчас же оставить, потому что «земля не сошлась клином на этой женщине»; а на деле Базаров не мог заглушить и скрыть от других свое чувство к Одинцевой, несмотря на ее полное к нему равнодушие. Базаров старается ей понравиться, хорошо одевается, а перед смертью посылает за ней, желая в последнюю минуту взглянуть на нее. Не мог Базаров заглушить и своей любви к родителям. Умирая, он просит окружающих его: «Если отец будет вам говорить, что вот, мол, какого человека Россия теряет, то не разуверяйте старика. Это чепуха, конечно; но вы знаете, чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. И мать приласкайте». Как видим, и Базарову вовсе не чужда была та, по его словам, «белиберда», традиции и чувство «отцов», над которой он смеялся, называя все это «романтической чепухой». Подобно Раскольникову, мечтавшему о своем «сверхчеловечестве», но на деле расписавшемуся в полном безсилии упразднить извечный нравственный закон и доказать, что будто бы «цель оправдывает все средства», и нигилист Базаров не выдержал экзамена на «сверхчеловека». Настоящие «нигилисты» пришли позднее и уже не по-базаровски, а по-сатанински утвердили на Святой Руси полное безбожное рабство. И каким ничтожно маленьким мальчиком выглядит Базаров по сравнению с «нигилистами» и безбожниками большевицкого нигилизма. А ведь началось все это безбожие именно с нигилистов типа Базарова.

Развенчивая крайности «детей», Тургенев не становится всецело на сторону «отцов»; он симпатизирует лучшим из «детей», которые не заражены базаровским заблуждением. В одном из своих писем вскоре после выхода этого романа Тургенев говорит, что Базаров — лицо трагическое, но «я его не жалел. Тут было не до нежностей». В общем, народился новый тип, а Тургенев поспешил представить его читающей публике и вывел его в романе.

Можно сказать с полной уверенностью, что никогда бы и в голову не пришло Тургеневу писать столь чуждый его душевному складу роман «Дым», если бы журнальная и общественная критика справедливо и благосклонно отнеслась к его роману «Отцы и дети». Написав очерк «Довольно» в 1863 году, Тургенев хотел прекратить свое творчество, но мадам Виардо, с авторитетом которой считался Тургенев, убедила его, что этих критиков надо проучить и обличить несостоятельность их суждений. И вот, в 1867 году в Баден-Бадене появляется роман Тургенева «Дым», который, при всем своем великолепии, во многих отношениях был чужд сущности всегда своеобразного и возвышенного, спокойно-благородного объективного творчества Тургенева.

Слово «дым» удачно было подобрано, чтобы всю эту общественную пустую болтовню и политическую тарабарщину, все эти безцельные и смелые, но ни на чем не основанные нападки критиков уподобить расходящемуся в разные стороны и безследно исчезающему дыму.

Всегда скромный и гуманный, Тургенев не смог сдержать в себе разгоревшийся пламень благородного негодования. Досталось тут всем по заслугам — и крайним славянофилам, отрицающим полезность западной культуры для России, и высшему петербургскому обществу в его худшем отборе, по своему умственному развитию стоящему чуть выше гримасничающих человекообезьян, а по нравственному облику гораздо ниже их и многим другим. Эта безпощадная сатира наполнена изображением целого ряда карикатурных лиц. Тут и безконечно болтливый, уже не молодой человек, с отвислым носом, мягкими, точно сваренными, щеками, грязными распущенными волосами, вечно нуждающийся в деньгах Ростислав Бамбаев, безцельно, но восторженно странствующий по лицу многострадальной матушки России. Тут и другой портрет, Пищалкин, по внешности напоминающий мудреца древних времен, с лысиной на макушке, с торжественно застывшим на его полном лице выражением высокомерия.

Чтобы излить всю желчь и всю досаду на всех, будь то славянофил или поклонник Запада, Тургенев выставил старика Потугина, только что вернувшегося с Лондонской международной выставки с упреком, что там не было ни одной вещи, изобретенной русским народом, тогда как даже Сандвичевы острова выставили кое-что из своих изделий. Потугин жалуется, что купленная его отцом русская молотилка провалялась пять лет без употребления как негодная в сарае и пришлось купить хорошую американскую. Этим Тургенев хотел уколоть и привести в ярость крайних славянофилов, бойкотировавших ввоз в Россию иностранных изделий, а равно и иностранных идей. Здесь выведен положительный тип героя Литвинова, который, будучи сам обыкновенным человеком, но весьма толковым и практичным, является образцом людей нужных России. Тургенев знакомит Литвинова с двумя совершенно разными по своей душевной организации женщинами. Одна из них, молодая девушка Ирина, чуть не погубила Литвинова. Другая, не блещущая особым умом, скромная, благоразумная и искренно любящая Литвинова Таня похожа на Лизу. При встрече Ирина и Таня инстинктивно чувствуют контраст в их душевной организации. Знаток прекрасного пола, Тургенев изображает этих двух женщин в борьбе за обладание Литвиновым. Читатель ясно видит душевную борьбу Литвинова, с трудом разбирающегося в сложности своих переживаний. Страстно любя Ирину, он продолжает любить Таню любовью более чистой и святой. Ирина — это фейерверк. Но ведь даже самый большой горящий метеор, освещающий своим пламенем небесный свод, не может затемнить или скрыть Таню, эту горящую постоянным светом звезду, каковой была скромная Таня.

Освободившись в романе «Дым» от накопившегося чувства гнева и раздражения по адресу критиков, Тургенев оставляет изображение общественно-политического движения в России и в своем новом романе «Вешние воды» (1874), всецело посвящает себя изображению человеческой природы в ее вечном аспекте выявления со всех точек зрения. Так как сюжет был взят из итальянской жизни, то поэтому этот роман мало привлекал внимание русских читателей и литературной критики. Однако это труд огромной мощи в тургеневском творчестве, описывающем скоро преходящую юность. Здесь дается любопытная критика жизни итальянской семьи, попавшей в Германию. Мы находим интересный анализ русского, немецкого и итальянского темпераментов в чисто эмоциональном отношении. Три самых зловещих и ужасных женщины находим мы в творчестве Тургенева — Варвару Павловну в «Дворянском гнезде», Ирину в романе «Дым» и Марию Николаевну в «Вешних водах». Все они богатые, любят роскошь, являясь в то же самое время губителями мужчин. Все зло, которое они причиняют мужчинам, развивается у них скорее под влиянием их абсолютного себялюбия и гордыни, чем под влиянием их чувства любви. Ни одна из них не может быть спасена ни с помощью самого прекрасного мужчины, ни с помощью дисциплины или образования и воспитания. Если Варвара очень легкомысленна, а Ирина безсердечна, то героиня «Вешних вод» Мария — «сверхженщина». Мария бьется об заклад, что может увлечь любого мужчину. Каждому из побежденных мужчин она дает железное кольцо — символ рабства. После того как Мария загипнотизировала Санина и взяла с него слово отказаться от любимой им девушки, ее большие ясные глаза сделались почти белыми, в которых отражался восторг «победы и полная безжалостность по отношению к новой жертве». На фоне этих порочных женщин, способных творить великое зло в общественно-семейной жизни, еще ярче сияют своим величием благородства, скромности, женственности и религиозно-нравственной твердости идеальные женщины — избранницы, играющие главные роли в романах Тургенева.

Когда читатель знакомится с Тургеневскими женщинами, то они быстро захватывают его или своим очарованием, или же своей пошлостью. Когда представительница порочных женщин, Мария, появляется на страницах романа «Вешние воды», читатель сразу же чувствует в ней яркое воплощение злого гения, злого начала. Читатель чувствует, что если бы сам сатана заговорил с нею, то и его Мария легко победила бы, и отец лжи, дьявол, навеки бы потерял репутацию самого хитрого и искусного соблазнителя и губителя душ человеческих.

Во второй половине шестидесятых годов XIX столетия и позднее в русской жизни заметно определяются два явления: кающийся дворянин с его «хождением в народ» и социалист, проповедник экономического и общественного равенства. Народившийся еще в сороковых годах тип «кающегося дворянина» с особой силой проявляется именно в эти годы. Краткая философия его такова: «Сознание общечеловеческой правды и идеалов далось нам благодаря вековым страданиям народа. Мы не виноваты в этих страданиях и в том, что воспитывались на счет народа, как не виноват ароматный цветок в том, что он поглощает лучшие соки своего растения. Однако, мы не хотим быть в роли цветка в будущем, оставаясь должниками народа. Мы должны отдать этот долг народу».

Эти эксперименты часто лицемерного и неудачного «хождения в народ» крайних народников, этих своего рода «Пугачевых с университетским образованием», чувствовавших свое «превосходство» над «темным» народом, Тургенев сразу же уловил и воплотил в несколько ироническом и карикатурном, но близком к действительности романе «Новь» (1867), выдвинув на фоне этих неудачных народников тип положительного народника в лице Соломина — крепкого, простого и спокойного, без громких фраз, человека, работающего на пользу Родины. Идеальный народник Соломин наделен всеми положительными качествами, редко наблюдаемыми в жизни. Ум его ясный, трезвый, практический. Сердце — мягкое и доброе. Воля — сильная. Нервы — крепкие. Соломин «умен, как день, здоров, как рыба». Это человек «с идеалом и себе на уме». Соломин, за которым прячется сам Тургенев, не верил в пользу революции, в устройство «водевилей с переодеванием в одежду простого народа и хождением в народ с наивной целью крайних народников одним ударом революции исправить дело веков». У эволюциониста Соломина своя программа служения Родине через осуществление «маленьких дел», полезных дел для народного процветания и благосостояния Русского государства. Еще Рудины и Лаврецкие в душе своей сознавали, что истинное «дело» — это неустанная, систематическая культурно-общественная работа, на которую сами они не были способны как люди слова, а не дела. Еще до создания героя Соломина Тургенев в частном письме подчеркивал, что России нужны люди не столько таланта и большого ума, сколько люди трудолюбия и терпения, способные без «всякого блеску и треску» не гнушаться мелкой полезной работы в жертвенном служении родному народу. По замыслу Тургенева, Соломин получился у него таким совершенным, что он сразу побеждает веками сложившееся недоверие простого русского народа к своей интеллигенции. «Что Василий Федорович (Соломин) сказал, то уж свято, потому что нет такого англичанина, которого бы он за пояс не заткнул», — говорили рабочие.

Объективный художник Тургенев во время создания типа Соломина еще сам не знал подробностей действительной программы этого положительного типа, нарождающегося на Руси. Так как он никогда не любил догадываться и писал только то, что наблюдал в действительности, то поэтому Тургенев восприял Соломина незаконченным, то есть таким, каким он был, как только что нарождающийся на Руси тип. Принимая во внимание, что Россия нуждалась в таких людях, на которых можно было бы вполне положиться, как на каменную гору, Тургенев, даже в ущерб жизненной и художественной правде, не пожалел красок для обрисовки нарождающегося типа — проповедника «малых дел», который глубоко пришелся ему по сердцу.

Как бы желая показать, по какому пути должны идти лучшие идеальные женщины, жаждущие подвига и самопожертвования для блага народа, Тургенев в конце романа знакомит Соломина с Марианной, которая по замыслу автора должна быть ступенью выше других идеальных героинь и являться как бы завершением целой галереи тургеневских идеальных русских избранниц, уже нашедших себе место в русской жизни и знающих, в чем должна заключаться их деятельность.

Марианна, несомненно, одной ступенью выше Елены, героини романа «Накануне». У Елены главным стимулом ее жертвенного подвига была все-таки любовь к Инсарову, личное чувство, индивидуальный интерес. Только когда Инсаров указал ей поле деятельной любви в служении народу и только когда она полюбила его как человека дела, готового отдать жизнь свою на алтарь спасения Родины, тогда только Елена тоже с радостью отдала и себя на служение Родине (Болгарии) ее любимого мужа. Не такова Марианна, проникнутая до такой степени чувством правды и долга, что осуществление этого долга ее только удовлетворяет, потому что это не есть какая-то «сверхдолжная заслуга», а вполне естественное проявление потребности для истинного и великого назначения человека на земле, не требующее награды.

Марианна любимую идею жертвенного служения на благо родному народу и всему человечеству ставит выше всего, выше личной любви. За эту идею общественного служения ближнему она готова отдать все, даже пожертвовать своей жизнью. Любовь Марианны к Нежданову не опьяняет ее настолько, чтобы занять в ее сознании господствующее место, как это мы видим в Елене. Нежданов для Марианны только близкий, дорогой человек, с которым она счастлива пойти рука об руку для осуществления жертвенного служения на благо Родины. Не об узком эгоистическом счастье с любимым человеком мечтает Марианна, а о том, как они вместе будут жертвенно служить и осуществлять любимое дело.

К сожалению, Нежданов не оказался на высоте взлелеянного Марианной идеала. И великий художник слова знакомит Марианну со своим любимым героем — Соломиным, желая показать, по какой дороге жаждет пойти эта прекрасная девушка. То, что для Наташи в романе «Рудин» было неясно, а для Лизы невозможно осуществить, то для Марианны стало ясно — отдать все свои помыслы, все свои силы без остатка и даже жизнь на служение обездоленному родному народу, перед которым русское образованное общество состоит в неоплатном долгу.

Марианна жаждет «творить добро во имя добра», не думая о награде. В этом отношении она являет редкий пример глубокого, чисто православного понимания идеала жертвенной любви, не имеющей права требовать награды за ее осуществление. Марианна поступает по слову Божию, может быть и не зная текста этого слова: «Егда сотворите вся повеленная вам, глаголите, яко раби неключими есмы: яко, еже должни бехом сотворити, сотворихом» (Лк. 17, 10). Православная Церковь никогда не знала «сверхдолжных» заслуг перед Господом. Творящая добро во имя добра Марианна не ждала похвал от тех, кому она хотела жертвенно послужить. И вот когда чуткая, светлая душа Марианны, сгораемая от сознания, что она является неоплатным должником и перед Богом, и перед русским народом, готовится без остатка пожертвовать себя на служение ее родному народу, Тургенев знакомит ее с Соломиным, дабы он указал ей настоящую дорогу и спас ее, не учитывающую всей тяжести креста, который она так жаждет взять на себя, как самая благороднейшая мечтательница о благе народа. Соломин объясняет Марианне, что подвиг надо начинать с «малых дел», не гнушаясь мелкой полезной жизненной работы для блага ближнего. Когда Марианна заявила Соломину о своей готовности пожертвовать собой, если нужно, для блага народного, Соломин ей ответил: «Не баррикады же вам строить со знаменем на верху: Ура! За республику!!! Не женское это дело. А вот какую-нибудь Лукерью доброму научить, ребеночка помыть, азбуку показать, больному лекарство подать — вот это уже и начало».

Когда же разочарованная Марианна сказала: «Я о другом мечтала», Соломин еще раз ей объяснил, что «шелудивому мальчику волосы расчесать есть жертва, и большая жертва, на которую не очень многие способны из всех вздыхателей и мечтателей о великих подвигах и мировой гармонии…» Марианна появляется на сцене всего лишь два-три раза, но является вполне законченным типом тургеневской героини. Это еще раз говорит о таланте автора, способного в нескольких словах обрисовать с абсолютной законченностью всех выводимых им в романах героинь.

Интересно отметить, что целую главу в этом романе автор посвящает трогательной парочке — Фомушке и Фенюшке, в духе «Старосветских помещиков», которые живут вдали от всех этих Базаровых и прочих нигилистов и революционеров XIX столетия. В своей жизни они узрели, оценили и наслаждаются маленькими радостями своего тихого, безмятежного бытия, являясь как бы символом или же олицетворением вечного спокойствия души. Великий учитель гуманности, самый образованный романист того времени во всей мировой литературе, Тургенев хотел еще раз подметить, что простота сердца, скромность и смирение в человеке неизмеримо выше стоят, чем самые совершенные достижения, блистательные познания ума и всех ценностей современной культуры и цивилизации.

В высшей степени интересно сравнение наших «великих трех» — Льва Толстого, Тургенева и Достоевского в иностранной критике. И Тургеневу, и Толстому они ставят в заслугу то, что оба они истинное величие человека видели не в славе, не в титулах, не в государственных или научных заслугах, а в простоте и чистоте сердечной. Считая Толстого таким же мастером психологических романов, как Достоевский, вдумчивые иностранные критики видят разницу между Толстым и Достоевским в их подходе к решению основных вопросов, вечно волнующих пытливый ум человеческий о Боге, о смысле жизни, о конечной цели человеческой жизни на земле и существования всей вселенной, о примирении страданий, особенно незаслуженных страданий невинных детей с промыслительной деятельностью в мире Всеблагого Творца вселенной. Критики, восхищаясь повышенной чувствительностью Достоевского к идеям о Боге, о добре и зле, о смысле страданий, считают его приближающимся к таким пламенным ревнителям этих вопросов, как апостол Павел и блаженный Августин. Иностранного читателя особенно поражает неограниченная ничем, беззаветная преданность Достоевского Христу, у Которого он нашел успокоение своему, по выражению Мережковского, мучительно жестокому гению, и единственно правильный ответ на все свои животрепещущие религиозно-философские вопросы. Еще из Сибири Достоевский писал, что «Если Христос не вся правда, то я предпочту быть со Христом против правды, чем с правдой против Христа».

Сравнивая Тургенева с Толстым и Достоевским, иностранные критики считают, что в сияющем на весь мир созвездии этих гигантов художественного слова Тургенев занимает исключительное место. Если романы Толстого и Достоевского были скорее энциклопедией, словарем изображаемой в них человеческой жизни, то романы Тургенева являются образцом совершенного художественного искусства. Неудивительно поэтому, что Тургенев не только способствовал популяризации русской литературы за границей, но и оказал значительное влияние на многих писателей на Западе. Романы Тургенева немедленно переводились на иностранные языки во Франции, в Германии, в Англии, в Италии и с увлечением читались в этих странах так же, как и в России. Повесть Тургенева «Муму» превозносится до небес и считается единственной в своем роде во всей мировой литературе. Никто и никогда так художественно и волнующе не изображал протест против тиранической жестокости, как наш Тургенев. Как жаль, что нет у нас теперь подобных Тургеневу гениев художественного слова, которые могли бы с такой же силою художественной правды ярко отразить в своем творчестве доселе неслыханную над землей царящую ныне жестокость распинателей Исторической России и всех полоненных ими народов мира… Вернее сказать, потому их и нет, что они при первом зачаточном проявлении своего гения были распяты вместе с Россией.

Знаменитая французская писательница и романистка Амантина Аврора Дюпен, баронесса Дюдеван (1804–1876), писавшая под псевдонимом Жорж Санд, преклоняясь перед художественно объективным, артистическим и реалистическим мастерством Тургенева, в восторге восклицает: «Учитель! Все мы должны пройти вашу школу»!

В 1880 году Тургенев участвовал в торжествах при открытии памятника Пушкину в Москве и вместе с Достоевским произнес свою речь о национальном значении Пушкина. Московский университет избрал Тургенева почетным членом. Будучи за границей, в конце 1881 года Тургенев заболел. Упорная и мучительная болезнь постепенно разрушала его могучий организм, не поддаваясь лечению парижских медицинских знаменитостей. В 1883 году, 22 августа Тургенев скончался в Буживале, близ Парижа. Тело его было перевезено в Петербург и похоронено на Волховом кладбище. Похороны отличались необыкновенной торжественностью. Многочисленные почитатели и депутации от разных общественных, учебно-просветительных организаций и от печати провожали до могилы тело писателя. Растянувшаяся на две версты погребальная процессия, масса венков — все это представляло внушительную манифестацию, красноречиво свидетельствовавшую о той любви, которую питало русское общество к великому писателю.