Имея за собой более девяти веков исторического развития, русская литература завоевала почетное место в пантеоне мировых литературных классиков только в девятнадцатом веке, когда пышным цветом расцвел могучий литературно-художественный гений А.С. Пушкина. В течение всего XVIII века русские писатели и поэты вынуждены были отдавать дань рабского подражания западно-европейским литературным образцам. Русское общество, разбуженное от спячки Петром, перестаралось в своем подражании Западу до потери веры в свои собственные таланты. Не вникая в красоту и величие своего родного языка, высшее русское общество предпочитало «свистеть» по-французски или по-немецки, нежели говорить по-русски, считая русский язык языком крестьян, кухарок, торговок.

Но еще до Пушкина Александр Сергеевич Грибоедов, истинный предтеча Пушкина, уже начал бичевать утратившее свою русскость передовое общество, забывшее «и нравы, и язык, и старину святую». И, слава Богу, ждать долго не пришлось, чтобы рассеять преклонение русского общества перед всем иностранным. На Святой Руси воссияло незакатное солнце самобытной национальной литературы — Пушкин, доказавший, что «все лучшее национально-русское поставить в параллель с лучшим европейским не только можно, но и заслуженно должно». И стал этот данный нам Богом избранник звать русское общество не к подражанию, а к соперничеству с иностранным. Как перед восходом солнца луна теряет свет, так в лучах восходящего солнца — отца нашей самобытной русской литературы, Пушкина, померкли все малые и великие кумиры с рабским подражанием Западу, а наша оригинальная русская литература, поставленная Пушкиным на рельсы реализма и отражения русской действительности, стала дарить человечеству безсмертные литературные памятники. Казалось, будто душа русской нации, в течение веков лишенная возможности развернуться во всю свою ширь и мощь, вышла наконец на широкие просторы свободного и самобытного творчества.

Весьма знаменательно, что Пушкин, как и позже Достоевский, подошел к родному народу не как гордый и высокомерный учитель и наставник, а как равный к равным, с открытой душой, не учить, а учиться у народа веками накопленной мудрости и самобытности народной. Пушкин полюбил Россию всем своим существом, принял ее целиком, без остатка, со всей ее пленительной красотой, трудной и нерадостной историей, с кротостью и смирением, с безудержной удалью и храбростью в деле стояния за Правду Божию.

Всем сердцем и душой полюбил Пушкин и родную русскую речь. Вопреки неразумной близорукости русского общества в должной оценке величия и значения для России нашего красочного, богатого и точного языка, Пушкин уже в раннем детстве впитал в себя вместе с русскими сказками, рассказанными ему няней Ариной Родионовной, родную русскую речь и полюбил ее. Он понял, какое огромное значение этот язык должен иметь в культурном развитии русского народа. Говорят, Пушкин, проживая в селе Михайловском, одетый в костюм простолюдина, посещал базары, народные гуляния и прислушивался к говору своих соотечественников. Когда в произведениях Пушкина наряду с отражением местной русской жизни засияли идеи всемирные, общечеловеческие, когда творчеством Пушкина заинтересовались иностранные литературные классики, тогда и русское общество стало больше уделять внимания русскому языку, способному нашу отечественную литературу сделать классической, общемировой.

В 1820 году Пушкин закончил свою игривую веселую поэму «Руслан и Людмила» и прочел ее Жуковскому, который пришел в неописуемый восторг и подарил Пушкину свой портрет с трогательной надписью: «Победителю ученику от побежденного учителя». Пушкин, еще в лицее прославленный Державиным, получил теперь такую же оценку и от Жуковского. Гении никогда не завидуют один другому. Вот почему и Державин, и Батюшков, и Жуковский искренно порадовались восходящему солнцу русской литературы — Пушкину, а его поэму «Руслан и Людмила» стали считать началом Золотого века в истории развития русской литературы, который закончился только со смертью двух гигантов — Достоевского и Тургенева. Правда, Толстой еще продолжал жить, но, предав Православную веру и Россию, он причинил огромный вред нашему Отечеству. Зато Пушкин оставался верным сыном Православной Церкви до конца своей жизни. Его воспитали в русском духе две славных бабушки — родная бабушка Мария Алексеевна да неграмотная, но умная нянюшка Арина Родионовна. От них Пушкин впервые услышал русские народные сказки, научился молиться и креститься, молитвой и крестом отгоняя от себя всю нечистую силу, упоминаемую в сказках.

В стихотворении «Сон» мы читаем трогательную признательность поэта своей «мамушке», под которой можно подразумевать и бабушку, и няню:

За первые, ранние семена православного воспитания, посеянные в чуткую душу будущего поэта, Пушкин навеки прославил свою няню:

В стихотворении «Зимний вечер» Пушкин опять в трогательных и простых словах обращается к своей милой няне:

В стихотворении «На Родине» в 1835 году поэт вспоминает уже умершую тогда няню:

Арина Родионовна вдохнула в чуткую, впечатлительную младенческую душу будущего поэта первые, самые важные в этот период жизни, семена религиозного воспитания в духе Православия. Она, как Ангел Хранитель чистоты детской души Пушкина, послужила живым связующим звеном между мудростью русского народа в его целом и личным гением Пушкина. Глубоко врастая в сущность народной души и извлекая оттуда всю чарующую силу и красоту русской поэтической народной речи, Пушкин претворил ее в перлы своего художественного создания, в ритмы и напевность своего изумительного музыкального языка. Прекрасное знание родной русской речи помогло Пушкину глубоко проникнуть в русскую народную душу и подметить в ней чудные качества — равнодушие к суетным земным благам, тоску по иному, лучшему «Граду Вышнему», неутомимую жажду правды Божией, острое чувство «правды и кривды», широкое любвеобильное сердце, готовое утопить всю мировую скорбь, все общечеловеческое горе, светлый взгляд на жизнь как на данный от Бога дар, примиренное и спокойное отношение к смерти, гармоническое сочетание необыкновенно чуткой совести с цельностью всего нравственного существа.

Постигнув всем существом своим, что правда русского народа в смирении, в преклонении пред неисповедимыми путями Промысла Божия, избранник Божий Пушкин неудержимо рвался ввысь к Небу, в ту заоблачную келью, «в соседство Бога Самого», откуда, по точному выражению Пушкина, он «занес несколько райских песен на землю», отраженных в его творчестве. Благодаря православному гению Пушкина, поэзия его часто звучит религиозным аккордом, восторгом и слезами умиления и благоговейной благодарности Богу за дарованную ему власть над умами читателей и за способность чувствовать «гармонию миров».

Верный сын Православной Церкви, Пушкин и свою музу подчинил «веленью Божию», зовущему поэта в небесные высоты. По словам глубокомысленного истолкователя сущности поэзии Пушкина митрополита Анастасия (Грибановского), Пушкин в минуты поэтического озарения и вдохновения улавливал «сладкие звуки небес», созерцал сияние вечной Божественной красоты и в минуты творчества подлинно молился и радовался своему духовному полету, возносившему его над миром. Пушкин сравнивал свое поэтическое призвание с пророческим служением («Пророк»). По мудрому заключению Пушкина, поэт должен быть оружием воли Божией («Исполнись волею Моей»!) и силою своего вдохновения «глаголом жечь сердца людей». При таком высоком взгляде на призвание поэта как пророка, Пушкин на первое место ставил художественную правду и потом — красоту. Эту особенность пушкинской поэзии подметил большой ценитель и знаток нашего поэта французский писатель Проспер Мериме: «Западные поэты больше заботятся об эффектах, остроумии и блеске, а правдоподобие берут в придачу. У Пушкина — наоборот, правда кладется в основу, а красота приходит сама собой». По словам вдумчивых иностранных критиков, «русские поэты, когда творят, то не пьют, а причащаются от истоков разлитой в мире Божественной красоты, и не красоту ищут, а правду по дорожкам, усеянным красотой».

Живя в селе Михайловском, Пушкин подогрел там свою Православную веру благодаря общению с братией Святогорского монастыря, среди которой особенно выделялся святостью своей жизни монах-подвижник и настоятель обители игумен Иона. Чуткий ум Пушкина уразумел, что монашество есть высший идеал православной русской души. Под сводами Святогорской обители Пушкин задумал написать «самый зрелый плод своего творчества» — трагедию «Борис Годунов», хотя тогда ему было всего лишь 25 лет. Всю силу своего могучего гения вложил Пушкин в образ «смиренного, величавого Пимена, создав образ которого, поэт сам «пленился его духовной красотой». Никогда еще в нашей литературе так выпукло и правдиво не изображался православный подвижник-монах. Недаром Достоевский заметил, что о пушкинском Пимене можно написать целые темы.

Как истинно религиозный и церковный человек Пушкин аккуратно посещал Святогорский монастырь, не пропускал ни одной всенощной, любил православное Богослужение, знал наизусть почти все молитвы, из которых особенно пришлись ему по сердцу молитва Господня и молитва Ефрема Сирина (Господи и Владыко живота моего). Переложение этих молитв на стихи стяжало Пушкину почетное звание великого и вдохновенного певца покаяния. Услаждая себя чтением Святого Евангелия на церковнославянском языке, Пушкин мечтал обучать своих детей этому языку. Как истинно сознательный и убежденный православный христианин, Пушкин утверждал, что Христианство есть самая великая духовная и политическая основа человеческого общества и что заслуги нашей Церкви и православного духовенства в истории русского народа огромны.

К сожалению, у многих, даже благосклонно настроенных по отношению к Пушкину читателей, запечатлелся не этот подлинный, православный великий поэт, а только легкий его силуэт как безпечного лицеиста, молодого повесы, зачинщика школьных проказ, с вечной улыбкой на устах, все смешное встречавшего своей хохотуньей эпиграммой. Но даже этот образ Пушкина обаятелен и дорог нам. Да, Пушкин — незрелый и импульсивный, прыткий и неугомонный мальчик, а позже как молодой человек действительно был таким, каким изобразил он себя в восьмой главе «Евгения Онегина». Однако не долго оставался Пушкин таким, каким остался его герой Онегин. За внешней оболочкой неистощимого юмора и остроумия Пушкина постоянно проявлялась бездонная глубина его проницательности не только в русскую, но и в общечеловеческую душу.

У Пушкина в молодости был период нравственного падения, но чуткая душа поэта нашла в себе силы преодолеть пороки и выйти победительницей из этого болота бурной легкомысленной молодости. Об этом свидетельствует стихотворение «Возрождение» (1819):

Так глубоко запали в душу поэта семена религиозного воспитания, полученного им от двух ангелов хранителей: бабушки Марии Алексеевны и нянюшки Арины Родионовны.

Не только в процессе нравственного возрождения, но и после он всегда помнил этот «длинный свиток» своих прегрешений. В стихотворении «Воспоминание» (1828) поэт писал:

Правда и то, что, подражая в молодости безстыдным авторам Парни и Вольтеру, Пушкин написал несколько недостойных сочинений, но позже он с мучительным стыдом и омерзением назвал их «звуками безумства, лени и страстей».

Пушкин мог погибнуть и как человек, и как поэт, но его спасли драгоценные семена, посеянные в детстве в его чуткую душу.

Некоторые критики допускают, что в душе поэта жило некое «юродство» в смысле притворной порочности, в подражание притворной порочности у Байрона, о которой знал Пушкин. Возможно, что Пушкин не хотел казаться «святошей» среди своих плохих товарищей, чтобы они не издевались над ним, а посему он не хотел казаться лучше других и выделяться среди легкомысленных друзей.

Конечно, чувствительный, пылкий, с абиссинской кровью, поэт временами был «зол на весь мир», и тогда он писал язвительные эпиграммы на врагов своих. Но это мальчишеское творчество, как небо от земли, отличается от действительно озлобленного кощунства закоренелых безбожников, к которым враги Пушкина причисляют и его. По словам Ходасевича, шуточно-добродушные «стрелы Пушкина не были язвительными и глубоко не ранили». И хотя за этим поэтом «с пылом африканских страстей и гнался грех алчный по пятам», но с каждым годом умственной зрелости, здравого смысла и нравственной чуткости у Пушкина его начинало тянуть все больше в горний, идеальный мир, к небесным высотам, к прославлению всего великого и прекрасного в русской действительности.

Глубоко обоснованное и авторитетное оправдание религиозной и нравственной жизни Пушкина мы находим у наших видных иерархов Православной Церкви. Довольно строгую, но объективную критику личности Пушкина дает архиепископ Херсонский Никанор: «Пушкин, особенно любимый сын Отца Небесного, всецело пребывал в доме Отца Небесного во дни своего чистого, невинного детства. С удалением из дома отеческого в лицей Пушкин удалился и из дома Отца Небесного и начал расточать природные дары Отца Небесного на служение похоти плотской, похоти очес, да гордыни житейской. Измученный легкомысленной светской жизнью, Пушкин решил исправиться. И полились тогда возвышенные создания его поэзии. Безумный расточитель и блудный сын, Пушкин вернулся в обитель Отца Небесного, главой поник и горько зарыдал. И стал он проклинать поступки преступной юности своей, когда «бывало, лире я моей / вверял изнеженные звуки / безумства, лени и страстей». Однако грех тянул его на старую греховную стезю к погибели. Но Провидению угодно было спасти и исторгнуть великую душу от конечного растерзания. Любимый сын Отца Небесного умер христианином, примирившись со Христом и Церковью».

По словам митрополита Антония, христианский моралист Пушкин, стремившийся к нравственному совершенству, горько оплакивавший свои падения, всегда заботился о жизненной правде. Падения его не шли дальше романтических увлечений его героя Онегина. Такого рода падения в совести других людей часто не оставляют глубоких следов раскаяния, а нередко даже вызывают у них хвастливые воспоминания своего бывшего молодечества. Пушкин сделался жертвой укоренившегося на Руси европейского предрассудка, унаследованного от эпохи рыцарства, защищать честь дуэлью. Однако Господь сподобил его предсмертного покаяния и Причащения, ибо ведал сердцеведец Господь, что не так думал кончить свою земную жизнь поэт, судя по его стихотворению «Монастырь на Казбеке», которое оканчивалось словами: «Туда б, в заоблачную келью, / в соседство Бога скрыться мне».

Митрополит Анастасий в своем труде «Пушкин в его отношении к религии и Православной Церкви» говорит, что если бы можно было разложить наш внутренний мир на составные части, то в этой сложной психологической ткани мы нашли бы много золотых нитей, которые были вплетены в нее пушкинским гением и составляют неотъемлемую часть нашего духовного существа.

На вершинах своего творчества Пушкин подлинно был религиозен. Его творчество опиралось не только на художественную, но и нравственную правду. Но иногда, спускаясь с горних высот творчества и погружаясь в заботы «суетного дня», поэт утрачивал свой дар вдохновения и духовного прозрения. Его обезкрыленный ум, в юности отравленный ядом безумного вольнодумства, не мог тогда осмыслить и понять сложные загадки мирового бытия.

Выходу Пушкина на истинный путь препятствовали и «африканских страстей пыл», и враждебная критика, и разногласия с правительством Александра I, и даже иногда неважное материальное положение. Отсюда становится понятным, почему его светлый гений в минуты раздражения как бы затмевался и его лира начинала издавать диссонирующие звуки, превращаясь в язвительные политические памфлеты, жгучие эпиграммы и кощунственные стихи, за которые так крепко ухватились все тенденциозно настроенные враги России, желая унизить Пушкина и без всякого основания записать его в свои единомышленники и чуть ли не в безбожники и революционеры.

Но не таков подлинный и сложный духовный облик Пушкина как глубоко нравственного человека. Редко кто из русских и мировых классиков так глубоко сознавал и чувствовал грани, отделяющие добро от зла; редко кто мог так возвышать добродетель и порицать пороки с такою ясностью и точностью, как Пушкин.

Конечно, Пушкин не был ангелом во плоти. Спускаясь с горних высот своего поэтического вдохновения, Пушкин был в жизни простым человеком, и ничто человеческое ему не было чуждо, особенно в годы юношеской безпечной и веселой жизни. Но справедливость требует отметить, что даже в минуты обыкновенной жизни в глубине своего духа Пушкин таил здоровые ростки благородства как святое святых его светлой души. Боясь прослыть «святошей» или ханжой и лицемером среди легкомысленных товарищей, Пушкин надевал на себя личину показного легковерия, дабы скрыть свои подлинные нравственно здоровые переживания, которыми он, по какому-то целомудренному внутреннему чувству, не хотел делиться с товарищами. Казалось, Пушкин домогался того, чтобы другие люди думали о нем хуже, чем он есть на самом деле, стараясь скрыть «высокий ум под легким покрывалом шалости безумной». Жалкими потугами являются старания врагов представить Пушкина безбожником, когда подсовывают неискушенному читателю стишки, которых он или никогда не писал, или, если написал, то выбросил их из сокровищницы своего возвышенного творчества, проникнутого духом Православия.

Не будучи глубоко верующим, разве мог бы Пушкин создать своего «Пророка» и нарисовать картину перерождения обыкновенного человека в орудие Божественной воли, с религиозным вдохновением и озарением начавшего «глаголом жечь сердца людей»? Не сам ли автор «Пророка» был именно этим Божиим избранником, подчинившим свою музу «веленью Божию» как верховному для истинного поэта авторитету. Пророческое вдохновение зовет Пушкина ввысь, в «соседство Бога», откуда он «занес на землю несколько райских песен». Пушкин смотрел на грехи как на «одержимость», как на закон «тела», вступающего в борьбу с законом «ума». Под влиянием чтения Свяого Евангелия Пушкин почувствовал неотразимую потребность в Божественной помощи для своего озарения, вдохновения и духовного перерождения. Помощь эта от Бога явилась: И Бога глас к нему воззвал:

Поэт А.Н. Майков, читая Пушкина, уловил в его поэзии преображение всего земного в небесное:

Пушкинская поэзия — это пламенное служение триединому идеалу вечной истины, добра и красоты. Всепрощающая христианская любовь Пушкина не только к ближнему, но даже к его личным врагам и глубокая вера в Бога особенно ярко вспыхнула в сердце поэта на смертном одре, озарив ему путь в вечную жизнь и сделав его неумирающим духовным образцом и наставником для грядущих поколений. Кончина Пушкина — это венец его славной жизни: в день смерти совершилось его рождение в безсмертие не только на Небе, но и на земле. Во дни его праведной кончины смолкли все враги, завидовавшие его растущей славе. Вся Россия и высшее общество только теперь оценили и полюбили Пушкина как никогда раньше, оправдав слова самого поэта, вложенные в уста его героя Бориса Годунова: «Они любить умеют только мертвых». О Пушкине заговорили как об исключительном, единственном и чрезвычайном явлении в русской и мировой литературе.

Умер Пушкин глубоко верующим православным христианином. Священник, исповедывавший и причащавший Александра Сергеевича, выйдя из комнаты умирающего, со слезами сказал: «Я стар. Для себя желаю такого конца, который он имел, с изумительным благоговением и смирением исполнив свой долг христианина перед его праведной кончиной».

На третий день после дуэли догорал последний елей в его сердце. Умирающий поэт сказал: «Смерть идет! Перекрестите меня»! «Отходит», — тихо шепнул стоявший у смертного одра умирающего Даль доктору Арендту. Пушкин, подавая руку Далю, проговорил: «Ну, подымай! Пойдем! Пойдем! Да выше, выше! Ну, пойдем»! В самый момент разлучения души с телом умирающий промолвил: «Кончена жизнь». Несколько спустя, повторил: «Жизнь кончена». И, осенив себя крестным знамением, произнес: «Господи, Иисусе Христе»!

Никто не заметил последнего вздоха его. Так тихо, так спокойно оставила безсмертная душа бренное тело поэта. Все молча стояли над ним, не шевелясь, не смея нарушить великого таинства смерти. Отцу покойного, Сергею Львовичу Пушкину, писал потом Жуковский: «Все обратили внимание на особенное выражение лица почившего. Это не был ни сон, ни покой. Это не было выражение ума, столь прежде свойственное этому лицу. Нет. Какая-то глубокая, важная, удивительная мысль разлилась на его лице в нечто похожее на видение, на какое-то полное, удовлетворенное знание. Так и хотелось сказать: «Что видишь, друг?» Очевидно, очищенная и просветленная душа поэта, отделившись от своей бренной телесной оболочки, оставила на лице покойного свою печать — печать видения и ведения чего-то нового, не земного…»

Глубокой, безысходной скорбью отозвалась безвременная смерть Пушкина в сердцах русского народа. Находившийся в это время за границей Гоголь, узнав о смерти любимого поэта, воскликнул: «Моя жизнь, мое высшее наслаждение умерло с ним. Когда я творил, я всегда видел пред собой Пушкина. Ничто мне были все толки; мне дорого было его вечное и непреложное слово. Ничего не писал я без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы он не являлся в то время очам моим… О, Пушкин! Пушкин!.. Какой прекрасный сон удалось мне видеть в жизни! И как печально мое пробуждение»!

Тютчев на кончину Пушкина написал «29 января 1837»:

А.А. Краевский в прибавлении к «Русскому Инвалиду» за 1837 год написал: «Солнце нашей поэзии закатилось во цвете лет. Всякое русское сердце знает всю цену этой невозвратимой потери, всякое русское сердце будет растерзано. Неужели в самом деле у нас нет уже Пушкина — нашей радости, нашей народной славы? К этой мысли нельзя привыкнуть. 1837 года, 29 января, 2 часа, 45 минут по полудни».

Роковой выстрел, «свинцом смертельным поэту сердце растерзавший», всколыхнул и разбудил спящую совесть лучших представителей русского общества. Этот выстрел поднял на Святой Руси священное знамя пушкинской лирики, эпоса и драмы и был дружно подхвачен достойными продолжателями литературного дела Пушкина на Руси — писателями и поэтами сороковых и шестидесятых годов XIX века.

Смерть овладела только телом Пушкина, душа же его безсмертная не только отошла ко Господу, но и живет среди нас, как он сам предсказал:

В Пушкине мы должны видеть прообраз грядущего воскресения нашей полоненной, но не сдавшейся врагу России. Россия возродится, если она твердыми ногами станет на почву здоровой пушкинской поэзии, основанной на его мудрости, смирении и жертвенном подчинении личного блага государственному. На фундаменте православной церковности и национальной русскости стояла вся творческая жизнь Пушкина. Пушкин умел сочетать в себе законное стремление к личной свободе и счастью с уважением порядка, жертвенности и дисциплины, российского законодательства и преданности лучшим традициям и государственным основам Исторической России. Пушкин для нас не только символ здоровой и мудрой государственности, но и яркая путеводная звезда, указующая нам верный путь в обетованную Русскую Землю. Есть у нас Пушкин; есть у нас величайшая русская культура. Будет у нас снова и Святая Православная Русь!

Пушкин был вдумчивый национальный русский патриот. Он мудро и всецело проникся консервативной идеологией на все основные и важнейшие исторические вопросы и поражал современников глубиной мысли в высказывании своих политических взглядов. По словам великого польского поэта Адама Мицкевича, в вопросах внешней и отечественной политики Пушкин производил впечатление опытного в государственных делах человека.

Преданный сын России, Пушкин смело и авторитетно опровергал все лживые и предвзятые взгляды, касающиеся его Родины. Это он написал «отрицателю России» Чаадаеву, нападавшему в своем «Философском письме» на Православие и самобытность России: «Клянусь вам честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории моих предков — такой, какую нам дал Бог».

Достойную отповедь дал Пушкин и автору сочинения «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищеву, назвав его представителем полупросвещенного невежества, презирающего славное прошлое России. Возмущаясь описанием у Радищева русской избы в слишком сгущенных мрачных красках, Пушкин с восторгом отзывается о духовных качествах простого народа: «Взгляните на русского крестьянина! Есть ли рабское унижение в его поступи и речи? Смелость, смышленость, проворство и ловкость у него удивительные! В России нет человека, у которого не было бы своей избы, собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях».

Дельвиг, друг Пушкина с лицейских лет, пишет: «Гениальный по уму, младенец по сердцу, великан по духу, малое дитя Пушкин целиком принадлежал России и никогда не опьянялся революционным хмелем». Хотя в молодости волновали его «вольнолюбивые мечты», но Пушкин по свойствам своего характера не мог увлечься революционными принципами декабристов. Это хорошо знали его друзья, будущие декабристы, поэтому они не нашли даже возможным посвятить поэта в тайну их безумного заговора. Презирая всякий безумный бунт и революцию, Пушкин писал Жуковскому: «Какой бы ни был мой политический образ мыслей, я храню его про себя и не намерен противоречить общему порядку необходимости».

По словам Тырковой-Вильямс, автора капитального труда «Жизнь Пушкина», у нашего поэта не было двойной морали, применяющей разные мерки к разным классам общества. В стихотворении «Вольность» (1817) Пушкин, воспевая свободу, выносит одинаково суровый приговор всем — и пренебрегающим законом Монархам, обращающим свою власть в жестокую тиранию, и их врагам, подымающим руку на Монархов. Таких революционеров Пушкин считает «стыдом и ужасом» наших дней. Разоблачая ложь и обман французской революции, Пушкин устами А. Шенье, казненного во дни этой революции, выражает свое отвращение ко всякого рода революционным проявлениям в таких словах:

Напрасно преступники революционеры стараются из Пушкина сделать себе единомышленника. Если Пушкин не хотел простить французской революции за умученного молодого поэта Шенье, то разве простил бы он «русским» революционерам истребление многих миллионов русских людей всех классов и состояний, начиная от Царя и кончая самыми бедными крестьянами. Весьма знаменательно, что Пушкин, как бы провидя грядущую кровавую революцию на Руси, пророчески предостерегал нас от этого ужаса в «Капитанской дочке»: «Не приведи Бог видеть русский бунт, безсмысленный и безпощадный».

Враг всякого произвола, революции, анархии, «безумного бунта», Пушкин верил только в разумную эволюцию в государстве для блага всего народа в целом. Вечный религиозно-нравственный закон должен быть для всех выше всего. В стихотворении «Вольность» Пушкин говорит:

Призывая владык мира показывать пример добросовестного исполнения вечного закона, Пушкин говорит:

Будучи противником крепостного права и осуждая его, Пушкин был в то же самое время и противником всякого насилия и бунтарства для устранения крепостного права. В своем стихотворении «Деревня» (1819) поэт выражает надежду, что освобождение крестьян произойдет не насилием со стороны народа, а по свободной воле Царя:

В 1861 году исполнилось пожелание поэта. Именно по мановению руки Царя крепостное крестьянство сделалось свободным. Но как бы теперь страдал Пушкин, увидев, что не крепостное право, а полное безправие и небывалое в мире рабство сковало наш народ под диктатурой нового ига, худшего ордынского.

Защитив Пушкина от обвинений чуть ли не в большевизме, перейдем теперь к самому главному — к изложению отличительных достоинств литературно-художественного творчества Пушкина.

Гений Пушкина прежде всего поражает нас разнообразием литературных форм, которыми пользовался поэт и писатель в своем творчестве — от сказки до трагедии включительно. Пушкин был одинаково велик и в эпосе, и в лирике, и в драме. Редко кто из поэтов так легко и свободно владел стихом, который лился у него и легко, и естественно неистощимой и благодатной симфонией.

Конечно, приходилось и Пушкину переживать трудности творчества и затруднения в подыскивании нужных слов и выражений. Когда он писал свою «Полтаву», он хотел одним словом выразить внезапность начавшегося полтавского боя. Во время прогулки с друзьями он шел задумчивым, сосредоточенным и вдруг воскликнул: «Нашел! Нашел»! На вопрос удивленных друзей, Пушкин радостно ответил:

Легкость владения стихом сливается у Пушкина с поразительной многогранностью в оттенках поэтической красоты. В его поэзии гармонически сливаются в своеобразную пушкинскую живую струю и величавая мощь стихов Державина, и пленительная сладость стихов Жуковского, и краткость народных выражений Крылова, и пластичность стихов Батюшкова. Кроме того, у Пушкина всегда чувствуется художественная мера, поразительная способность сказать все, но без единого лишнего слова. Его стихи, выражаясь словами самого же Пушкина, «Горели и текли, как поцелуи молодые; все в неге, в пламенной любви, как закипевшего аи струи и брызги золотые».

В минуты творческого вдохновения Пушкин даже мыслил музыкально, чаруя слух наш дивной музыкой его граненых рифм, пленяя воображение наше и волнуя душу нашу этой своеобразной и изумительной музыкальностью. По словам литературных критиков, хотя у Лермонтова огненные стихи были ярче, думы Тютчева глубже, лирика Фета тоньше, проза Льва Толстого, уступая классической ясности Пушкина, отличалась более жизненным богатством, однако Пушкин всех их перещеголял широтой размаха, силою ума и равновесием в одаренности. Ни у одного из русских поэтов не было в стихах столько таинственной магии, неуловимых магнитных токов, исходящих из человека, как это мы чувствуем в стихах Пушкина.

Проспер Мэриме, переведший на французский язык «Цыган», «Пиковую даму», «Пророка», писал, что образы, созданные Пушкиным, всегда полны правды и жизненности; эти образы скорее намечены, чем развиты, и что все это исполнено с истинным эллинским вкусом древнегреческих классических писателей.

Выражаясь образно, язык Пушкина как бы высечен из дотоле безформенной, драгоценной мраморной глыбы устной народной речи, которую Пушкин претворил в перл создания, в ритмы и напевы своего неувядаемого стиха. По красоте и силе логики его язык приравнивается к древнегреческому языку Гомера. По всеобъемлющей мощи художественного дарования, по благоухающей красоте, гибкости и выразительности нет в мире языка, равного языку Пушкина.

Выдающийся знаток и глубокий ценитель пушкинского творчества митрополит Анастасий сравнивает поэзию Пушкина с «царской одеждой, блистающей чистым золотом и самоцветными камнями русского народного духа. Благовонная поэзия у Пушкина лилась через край, как благовонное масло из переполненного сосуда».

По словам Белинского «античная пластика, строгая простота сочетались у Пушкина с игрой романтической рифмы, и все акустическое богатство, вся сила русского языка явились у Пушкина в удивительной полноте. Язык его нежен, сладостен и мягок, как ропот волны; тягуч и густ, как смола; ярок, как молния; прозрачен и чист, как кристалл; душист и благовонен, как весна; крепок и могуч, как удар меча в руке богатыря»

По словам ценителя Пушкина Б.Л. Бразоля, «пушкинский язык, как червонное золото, пленяет наш слух, радует наше сердце и волнует наше воображение то женственной грацией и негой, то алмазной твердостью и мощью, то кристальной ясностью и чистотой».

Истинное величие творчества Пушкина замечается не только во всеобъемлющей полноте, исключительной глубине, неувядаемой свежести и изумительной красоте его творчества, но и в самой сущности единственного в своем роде гения Пушкина. Пушкин неудержимо зовет ввысь, к Небу, в заоблачную келью, «в соседство Бога Самого», откуда Пушкин «занес несколько райских песен на землю», которые постоянно волнуют и согревают душу читателя. Его восторг и слезы умиления часто сопровождаются благоговейной благодарностью Богу за дарованную ему «власть над умами читателей и способность ощущать гармонию миров».

В религиозно-нравственном укладе личности Пушкина есть одно ему только свойственное удивительное равновесие, исключительное спокойствие и неистощимая солнечная жизнерадостность, которыми, согласно греческой мифологии, обладали только боги на Олимпе. По толкованию Бразоля, пушкинское равновесие и спокойствие — не броня бездушного эгоизма, не змеиная мудрость Гете как плод его отвлеченных выкладок логического мышления; это — не холодное олимпийское спокойствие. Это — внутренняя душевная тишина и та солнечность души, которая ставит нашего поэта выше таких гигантов художественного слова, как Гомер, Дантэ и Шекспир. Пушкин подходит к центральным проблемам человеческой жизни со стоическим мужеством, но согретым христианским смирением, душевной тишиной, пламенем любви и всепрощения. В то время как пытливый ум человеческий с незапамятных времен запутался в двух противоположных идеях и мировых загадках между законами или тайнами жизни и смерти; в то время, как другого гиганта художественного слова Л. Толстого идея смерти приводила в состояние исступленного ужаса, Пушкина мысль о смерти совершенно не пугала и разрешалась в его сознании мягким примирительным аккордом. «Как древний эллин, влюбленный в сверкающую лазурь моря, в безпредельное сияние неба, в мраморных богинь, купающихся в полуденных лучах аттического солнца, Пушкин, — говорит Бразоль, — один из всех поэтов нашего времени преодолел страх смерти, несмотря на то, что от колыбели и до могилы Пушкин ясно сознавал, что за ним неотступно следует тень смерти».

Своим православным духом Пушкин преклонился пред неисповедимыми путями Промысла Божия и в этом нашел свое безграничное спокойствие и безграничное всепрощение. Для Пушкина

В этих строках весь Пушкин, умственно и духовно созревший, прошедший через горнило тяжких дум, житейских испытаний и горестных забот, закаливший свой гений в медленном огне глубокого размышления; но, конечно, не юных дней Пушкин, когда им правил «страстей единый произвол», когда он был безотчетлив и не в меру весел, как «молодого дня за рощей первое сиянье».

Пушкин поражает нас своей исключительной по силе и размаху неистощимой солнечной жизнерадостностью. Когда по морщинистому лицу дряхлой старушки Европы, разочарованной в старых и не нашедшей еще новых идеалов и путей жизни, прокатилась черная меланхолия и безысходная тоска, которую гениальный Байрон подхватил и, как погребальный заунывный звон колокола, художественно отразил в своем творчестве, в это время Пушкин, отдавший Байрону известную долю подражания в молодости, стал на реальную бытовую русскую почву и стал согревать нас своей музой торжествующей радости жизни и сладости бытия:

Вот те светлые аккорды, которыми начала вдохновлять и согревать нас жизнерадостная муза гениального художника слова и мысли!

Конечно, Пушкину не чужды были и аккорды грусти, но они, как малые капли воды, растворялись в океане его солнечной, неистощимой жизнерадостности. Как бы предчувствуя скорую кончину, Пушкин думал о смерти при созерцании таких вещей, которые казалось бы больше должны были внушать ему мысли о жизни:

И вдруг после такой грусти снова вспыхивает врожденное Пушкину пламя торжествующей солнечной жизнерадостности:

У Пушкина даже грустный пейзаж осени с тихо падающими и шуршащими листьями как-то растворяется в светлом аккорде: унылая пора осени превращается в прощальную красоту «очей очарованья», со светлым дыханием ветерка, с первыми утренними морозами, с которыми Пушкин как бы снова расцветал. Даже в самых тяжелых переживаниях у Пушкина торжествовала солнечная радость. Она заливала светом сладость бытия и вызывала жажду деятельности.

Весьма отрадно отметить, что иностранные литературные критики ставят в особую заслугу Пушкину подчинение его поэтической эстетики художественной правде. Эту особенность подметил Проспер Мериме: «Западные поэты всегда заботятся больше об эффектах, остроумии, блеске и красоте в своем творчестве, а правдоподобие берут в придачу. У Пушкина наоборот, правда ставится на первое место и кладется в основу творчества, а красота у него как-то приходит сама собой». По словам иностранных критиков, русские поэты «не пьют, а причащаются от истоков разлитой в мире поэтической красоты и подобно Пушкину, поставив художественную правду на первое место, ищут эту правду по дорожкам, усеянным красотой».

Пушкин — национальный русский поэт и писатель. Там, где он касается русской действительности, поистине: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет». Не даром Белинский назвал роман «Евгений Онегин» «энциклопедией русской жизни». Особенно много бытовых черт изображает Пушкин в жизни семьи Лариных.

Пушкин подметил даже надпись на могиле Ларина:

Пушкин — часть нашей духовной жизни. Он является духовно присутствующим членом каждой русской семьи. Он идет рядом с каждым русским человеком всю его жизнь, начиная со школьного возраста. По словам Гоголя, у Пушкина «природа, русский язык, русский характер, заветы милой старины отразились в той же чистоте, в такой же очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла».

Как национальный поэт Пушкин постиг истинную причину трагедии русского интеллигента — этого несчастного страдальца, желающего своему народу блага, но исторически оторванного от народа и не понимающего истинных чаяний родного народа. Эти интеллигенты, мечтатели о «мировой гармонии духа», общечеловеческом счастьи, на деле оказались неудачниками не только в создании счастья народа, но и виновниками своего собственного несчастья.

Уже в одной из первых поэм «Цыганы» в лице Алеко Пушкин рисует типичного интеллигента-неудачника, тоскующего о потерянной кем-то и где-то правде, которую он никак не может найти и страдает поэтому глубоко и искренно. Эту правду Алеко ищет среди людей без закона и цивилизации и пристает к цыганскому табору. Дикая женщина Земфира кажется ему той, которая может избавить его от тоски и дать ему счастливую жизнь среди этих детей природы — цыган. И что же в результате? При первом же столкновении с условиями новой жизни Алеко, разочарованный в жизни русского общества, сразу же обагряет свои руки кровью и вместо «мировой гармонии» вносит диссонанс и нарушает счастливую жизнь свободных цыган. Гордый, самоуверенный, считающий себя неотразимым красавцем, Алеко даже не подумал о том, что у Земфиры уже есть цыган, которого она любит. Алеко убивает соперника. На это цыгане говорят ему:

Итак, гордый человек! Вот причина неудачи идеалиста, русского мечтателя. Смирись, гордый человек! Вот в чем правда. Вот отправная точка и разумное начало для искателей «мировой гармонии духа», своего личного счастья и блага народного. Вся трагедия русского интеллигента и мечтателя в том, что он ищет потерянную правду вне себя, а она внутри него! «Смирись, гордый человек! Подчини себя самому себе! Овладей собой! Спустись с высоты сознания своего мнимого превосходства перед родным народом! Сломи свою гордыню и потрудись на ниве нелицемерного служения своему народу. Тогда и народ твой поймет тебя, уверует в тебя и пойдет за тобою, и ты узришь правду» (из Пушкинской речи Достоевского).

Еще яснее и глубже решается вопрос о неудачнике-интеллигенте в романе Пушкина «Евгений Онегин». Онегин — страдалец и вздыхатель по мировому идеалу, хранил в себе «дух святого недовольства», искренно мечтал о всемирном счастье людей. А что вышло? От хандры, мучительной тоски по мировому идеалу этот «благожелатель», подобно Алеко, тоже проливает кровь невинную и убивает Ленского на дуэли.

Желая окончательно развенчать этот народившийся на Руси тип интеллигента-неудачника, Пушкин выводит положительный тип, обретавшийся в недрах народных, чуждый всякой наносной лжи. Это — идеальная русская женщина Татьяна Ларина. Твердо, обеими ногами стоит она на своей родной почве, уразумевшая правду русскую и общечеловеческую. Эту правду как залог личного и общечеловеческого блага Татьяна высказывает в конце романа.

Манера зазнавшегося русского интеллигента, привыкшего на все смотреть сверху вниз, помешала Онегину понять и оценить духовную красоту скромной Тани. Эту красоту не понял Онегин ни при первой встрече в деревне, ни при последней встрече в Петербурге, когда Татьяна только внешне стала знатной дамой, а в душе оставалась прежней Таней.

«Если бы в тот момент, когда Онегин только знакомился с Таней, прибыл бы из Англии Чайльд Гарольд или сам лорд Байрон и, заметив робкую красоту и прелесть Тани, указал бы на нее Онегину, конечно, тогда бы он обратил на нее внимание, ибо у этих мировых страдальцев, вздыхающих о вселенском счастье и мировой гармонии духа, часто бывает много лакейства духовного» (Достоевский). Но этого не случилось. Онегин не понял Татьяну. Он дал ей «отеческое» наставление: «Учитесь властвовать собой! Не всякий вас, как я, поймет», и снова отправился странствовать в поисках идеала, с мировой тоской в сердце своем и с пролитой на руках кровью в глупой дуэли с Ленским.

Но русская душой Татьяна хорошо поняла Онегина. Посетив его пустой дом, посмотрев его книги, она подумала: «Уж не пародия ли он?» Когда же она стала знатной дамой и Онегин обратил на нее внимание потому только, что ей кланяется теперь весь высший свет, она увидела все его тщеславие. Только теперь он увидел, что проглядел свое счастье, которое «было так близко, так возможно». Татьяна ясно увидела, что он любит не ее, а какую-то мечту; да и сам он — какая-то фантазия, былинка, колеблемая ветром, без всякой твердой почвы под ногами.

По замыслу Пушкина, Татьяна — идеальная русская женщина, олицетворение долга. Осознав всё душой и сердцем, что она умерла для личного счастья, Татьяна не растерялась, не пришла в отчаяние. Она живет воспоминаниями светлого детства, родного дома, деревни, «где нынче крест и тень ветвей над бедной нянею моей».

Татьяна нашла личное счастье в верности нравственному долгу:

Эти слова Татьяна сказала Онегину как идеальная женщина, всем существом своим уразумевшая, что правда русская в смирении, в подчинении личного счастья общему благу и долгу.

На примере своей героини Пушкин показал нам, — говорит Достоевский, — что «не в европейской цивилизации Пушкин видит русскую правду, а в духе народном, воспитанном на началах Христовой Правды». Смирись, гордый интеллигент с пошатнувшейся, а то и совсем забытой верой в Бога! Врачу, исцелися сам! Усмири себя и станешь свободным, как никогда и не воображал себе! Тогда ты начнешь великое дело! Поймешь народ и святую правду его. Ибо тот, кто сам злобен и горд, не может мечтать о мировой гармонии духа.

Как национально и государственно мыслящий патриот Пушкин глубоко проник в душу великого преобразователя России Петра Великого, динамической силой и могучим гением которого

В поэме «Медный всадник» не только консервативная неподвижная допетровская Московская Русь, но даже слепая безличная стихийная сила природы уступает титанической воле Петра. В этой поэме мы находим чудную высокохудожественную обрисовку победы Петра над природой.

град Петра, к богатым пристаням которого, стремятся «все флаги».

Но ярость стихии не может поколебать разумной воли Петра. И когда, спустя сто лет, случилось страшное наводнение, когда из скорбных уст Императора Александра I вырвалось безпомощное признание, что «с Божией стихией Царям не совладеть», Петр Великий не сдается:

Только когда обезумевший от страха Евгений, олицетворение совсем другой страшной стихии — безличной и серой человеческой массы — пригрозил Петру: «Ужо, тебе»! фигура Царя содрогнулась, возгорелась гневом, и доселе неподвижный «Державец полумира» сошел с пьедестала и погнался за Евгением «на звонко скачущем коне». Весьма знаменательно, что Пушкин пророчески предвидел, что эта безличная человеческая масса является самой страшной угрозой, способной пошатнуть даже гранитные устои могущественного Русского государства.

Из века в век по адресу Императорской России, выкованной Петром, неслась эта безсвязная угроза подонков русских и иностранцев: «Ужо тебе»! Именно эти разбушевавшиеся волны революции заставили «Кумира на бронзовом коне» — великую Историческую Россию поникнуть головою перед страшной стихией.

Пушкин всецело стоит на стороне дела Петра Великого — дальновидного творца блистательного Санкт-Петербурга, географическое положение которого превратило Московскую Русь в Императорскую великую державу, с выходом на все моря и океаны. Сочувствуя несчастию Евгения и множеству погибших при наводнении, Пушкин остается на подчинении личных интересов погибших общему благу государства. Восторгаясь государственным гением Петра, Пушкин не пожалел красок для его прославления:

Сверхчеловеческой силой и железной волей наделяет Пушкин Петра и в поэме «Полтава». С шекспировской глубиной и ясностью рисует Пушкин образ Петра на мрачном фоне эгоиста Мазепы. То страшный, то обаятельный; то пугающий, то манящий — первый Император Всероссийский проходит, как живой, перед воображением читателя поэмы:

Да и саму полтавскую победу Пушкин заслуженно величает не иначе как великим историческим днем, величайшим торжеством молодой Императорской России, которая

Будучи великим знатоком русской души и национальным поэтом и писателем, Пушкин гармонически сочетал в себе и почетное звание «всероссийского человека», он обладал изумительной способностью проникновения в самые сокровенные тайны человеческого духа всех народов мира. Эту исключительную, совершенно уникальную способность всепонимания и перевоплощения в чужие нации Пушкин особенно ярко отразил в своих маленьких трагедиях. В «Скупом рыцаре» он дает неподражаемый общечеловеческий тип скряги, гораздо более глубокий и идейно более сложный, чем родственный ему тип Плюшкина у Гоголя. В трагедии «Моцарт и Сальери» дается глубокий психологический анализ действия зависти на душу Сальери, которому гений Моцарта не давал покоя. Сальери является едва ли не единственным в мировой литературе первообразом художественного воспроизведения завистника. Моцарт как гений никогда никому не завидовал и не замечал своей гениальности, что особенно бесило Сальери. Задумав отравить Моцарта, Сальери говорит:

В «Каменном госте» мы встречаем общечеловеческого обольстителя и любовника Дон Жуана — виртуоза в «науке страсти нежной».

Эти маленькие трагедии являются совершенным созданием своеобразного гения Пушкина. Здесь краткость художественного изложения доведена до последних возможных пределов, не причинив вреда ясности и полноте содержания. Здесь наш русский Шекспир, Пушкин, заглянул в сокровенные тайны человеческой души глубже Шекспира и поэтому заслуживает признания быть непревзойденным гением мировой литературы.

Известный литературовед, академик Д.Н. Овсянико-Куликовский, разбирая «Моцарта и Сальери», говорит, что «приходится удивляться, как Пушкин, уменьшая объем художественного произведения по числу страниц, смог сделать его все богаче и богаче по содержанию как совершеннейшее создание его гения». По словам академика Потебни, «сгущение мысли в слове должно быть признано одним из самых истинно гениальных откровений Пушкина как всечеловека».

Сценка из «Фауста» у Пушкина была таким ясным и ярким резюме всего «Фауста», что когда она дошла в немецком переводе до Гете, то он, преклоняясь перед сжатостью мысли в слове, каковой не было у самого Гете, прислал Пушкину в подарок свое перо.

Всепонятность общечеловеческих типов достигла своего совершенства у Пушкина благодаря еще более изумительной его способности к всемирной отзывчивости. Образно выражаясь, Пушкин как бы перевоплощался и проникал в души других народов с помощью какой-то чудодейственной, ему одному свойственной художественной интуиции. Такой силой всемирной отзывчивости, перевоплощения и проникновения в самую сердцевину «особенной стати» каждой нации, каждой народности не отличались даже самые величайшие мировые гении. У Шекспира, например, его итальянцы — те же англичане; его Отелло не имеет местной национальной окраски венецианского мавра и скорее похож на англичанина. Когда же Пушкин силою своей гениальной художественной интуиции проникал в духовную суть других национальностей, то не их заставлял думать и чувствовать по-русски, по-пушкински, а сам как бы перевоплощался в испанца, англичанина, мусульманина, грека или даже древнего египтянина.

Достоевский пишет: «Вспомните «Дон Жуана». Если бы не было надписи Пушкина над этим произведением, вы никогда бы не узнали, что это писал не испанец, а Пушкин. Вспомните «Подражание Корану». Разве тут не чувствуете вы дух Корана и меч его, грозную силу мусульманской веры? А «Египетские ночи»! Разве не переносят вас в древний мир, где вы видите земных богов, презирающих гений народный; богов уединившихся и предающихся фантастическим зверино-чувственным удовольствиям? Возьмите пушкинскую фантастическую обработку «Пир во время чумы»! Разве не слышится здесь гений Англии, дух века реформ, воинственный огонь протестантизма?»

И вот, глубоко вдумываясь в эту всемирную всепонятливость, отзывчивость, перевоплощаемость и проникновение пушкинского гения в дух, в самую суть иных народов, русские и иностранные критики во главе с Достоевским утверждают, что именно в этой всепонятливости, отзывчивости и перевоплощаемости Пушкина в суть духа народов мира и заключался, и выражался в самой высшей степени истинно национальный дух русского народа, постигнутый гением Пушкина и прежде всего максимально в нем самом отразившийся.

Русский национализм — не местный, не узко русский, а общечеловеческий, а поэтому русский православный гений по сущности широты и глубины духа не может успокоиться и удовлетвориться счастьем только своего народа; он неудержимо и совершенно искренно тянется ко всемирному человеческому счастью. Иначе он никак не успокоится. Пушкин постиг, что согласно православной идеологии всеобъемлющая душа русская уразумела, что стать вполне русским — значит быть братом всех людей по Закону Христова Евангелия. Быть русским значит быть «всечеловеком» и уметь изречь окончательное слово об истинном содружестве народов и истинном мире, по которому истосковалась человеческая душа.

Пушкин, по выражению Апполона Григорьева, «наше все», будучи «всероссийским человеком» и гармонически соединив в себе всечеловеческую способность перевоплощаться в гении других народов, пророчески указал, что воспитанный на началах Вселенского Православия русский народ наиболее из всех народов способен вместить в себе идеал всечеловеческого единения, вселенскости и истинного братства народов — не иначе как только по Закону Христова Евангелия.

Говоря об изумительном гармоническом примирении в Пушкине «всероссийского человека» с «всечеловеком», Достоевский вовсе не хочет умалить мировое значение таких гигантов художественного слова, как Шекспир, Сервантес, Шиллер, Гете, Данте, Гомер. Вот глубокомысленные слова Достоевского:

«Всемирная всепонятность и неисследимая глубина мировых типов, созданных Шекспиром, Шиллером и другими гениями на веки веков, не подвергаются сомнению. Не на мировое значение Шекспиров и шиллеров хочу я посягнуть, обозначая гениальнейшую способность Пушкина перевоплощаться в гении чужих наций, а желаю лишь в этой способности отметить великое и пророческое для нас указание, что способность эта всецело принадлежит русскому народному гению, а Пушкин делит эту способность со всем народом нашим, являясь только совершеннейшим выразителем этой народной способности в своем художественном творчестве. Нищая земля наша, а в конце концов скажет новое слово миру, ибо, как говорит Тютчев,

Не экономически, не научно русская душа наиболее способна из всех народов вмещать в себе идею всечеловеческого единения, братской любви; нет, это не экономическая, не научная черта, а нравственная черта русского духа» (речь 8 июня 1880 года).

Каков взгляд Пушкина на воспитательное значение поэзии? В восемнадцатом веке на поэзию смотрели как на легкое развлечение и на поэта — порою, как на шута. Вспомним горемычную долю Василия Кирилловича Тредьяковского, получавшего даже «всемилостивейшие оплеушины», вплоть до избиения палкой, когда не нравились его стихи. А ведь он был на почетном положении придворного поэта. Державин первым оценил значение поэзии более серьезно, ибо он уже «в сердечной простоте беседовал о Боге и истину Царям с улыбкой говорил».

Строго говоря, первый взгляд на воспитательное значение поэзии высказал Карамзин, который в «Московском журнале» за 1792 год писал: «Во всех странах поэзия наставницей людям была, везде сердца людей любовью согревала», а в статье «Что нужно автору?» Карамзин определяет высокое значение поэта: «Питать в себе святое желание всеобщего блага».

Жуковский пошел еще далее и глубже заглянул в назначение поэзии. По его определению, «поэзия — это Бог во святых мечтах земли»; поэзия есть небесной религии сестра земная; поэзия — светильник, Самим Создателем зажженный, чтобы озарять нам путь».

Пушкин, водружая знамя национально-самобытной русской поэзии, окончательно утвердил высокое назначение поэзии: «сердца тревожить»; «восславлять свободу и милость к падшим призывать»; «глаголом жечь сердца людей». По словам Пушкина, роль поэта подобна эху, откликающееся на все звуки общественной и государственной жизни осуждением зла и пороков и с одобрением всего доброго и прекрасного. Поэт — избранник Божий, неудержимо рвущийся в горний мир, а поэтому и поэзия его должна быть согрета возвышенным идеалом и звучать религиозным аккордом. Муза поэта, будучи подчиненной «веленью Божию», возлагает на поэта высочайшую миссию пророка, ответственного только перед Богом.

Поэт Майков в своем стихотворении «Перечитывая Пушкина» писал о его стихах, что они земное преображают в небесное:

Пушкинская поэзия — это прекрасное отражение внутренней гармонии равномерно развитых духовных сил поэта. Из внутренней гармонии и целостности душевной организации Пушкина вытекает бодрящий свет и жизнерадостный подход поэта к людям и природе.

Проникая в высший идеальный мир художественной интуицией своего сердца, Пушкин дорожил и всеми видимыми красотами Божьего мира. Пушкин уловил золотую середину между религиозными, мистическими порывами ввысь, к Небу и реалистическим изображением красоты и величия действительной жизни и природы на земле.

Пушкину чужды были какие-то «мысленные подобия и соответствия в природе» «поэтов»-символистов. Поэт прекрасной действительности, Пушкин старался показать, что земные цветы хороши сами по себе, как мы их воспринимаем, с их лепестками, благоуханием и разнообразием красок и оттенков. Не были чужды пушкинской поэзии и маленькие житейские радости, и он призывает всех поэтов, которые или впали в мистицизм, или слишком погрузились в материализм, к здоровому национальному чувству и жертвенному служению народу, в благоухающие вечной красотой сады классической поэзии, где можно отдохнуть, освободившись от «суетного света».

В течение всего XIX века с легкой руки Пушкина лучшие поэты находили для своего вдохновения материал и темы в истоках вечной поэтической красоты, разлитой во всем мире, бившей ключом из самых недр народной души, и изображали эту красоту в своем творчестве, оставаясь верными заветам пушкинской поэзии.

К великому прискорбию, более поздние поэты не удержались на высоте пушкинской эстетики и обратили поэзию в служанку социальных и партийных идей. Отвергнув пушкинские заветы, поэты нового времени отказались от эстетической и самодовлеющей ценности художественной формы в поэзии. Они превратили врожденную человеческую элементарную эстетику в чудовищно уродливую форму.

Символисты школы Брюсова стали проповедывать «Юному поэту»: не живи настоящим. Только грядущее — область поэта. Никому не сочувствуй. Самого себя полюби безпредельно. Поклоняйся искусству безрассудно, безцельно. Вместо волевого начала и жертвенного служения ближнему символисты стали воспевать «больные души, спящие в гробу усталости своей» (Минский) или «спящие на дне между подводных стеблей (Бальмонт). На смену пушкинской солнечной жизнерадостности, сладости здорового бытия, послышались призывы к смерти, напуганности жизнью, к воспеванию страха перед жизнью, скуки, ничтожества, полного безсилия любить и молиться.

В так называемом «футуризме» еще больше подверглась русская классическая поэзия страшному глумлению и унижению. Маяковский, Игорь Северянин и другие гордились тем, что они дали «пощечину общественному вкусу и буржуазной эстетике, а сами провозгласили заумный язык с произвольно выдуманными словами, засоряя прекрасный, пушкинский язык русского народа несусветным хламом. Однако, подобная «поэзия» пришлась не ко двору русскому народу, воспитанному на возвышенной эстетике Пушкина. Уже давно наблюдается поворот современной литературы к заветам Пушкина.

Сквозь гнет чудовищной цензуры всходят свежие ростки тайных духовных запросов. Давно уже поняли проснувшиеся от кошмарного дурмана «пролетарской поэзии» новые поэты и писатели, что литературное творчество не может развиваться в узких рамках партийной цензуры и следовать готовому шаблону, по которому можно делать только фабричные изделия.

Скованный жестокой партийной цензурой, литературный гений русского народа не только жил, но все время рвался на волю. На фоне пресмыкающихся перед жестоким режимом советских писателей и поэтов все ярче выделялись писатели — защитники заветов свободного творчества, выступавшие за подлинное литературное творчество, без безбожной идеологии.

Этот постоянный конфликт противоположных направлений литературной мысли внушает нам надежды на грядущий взлет и проявление возрожденного свободного литературного гения в возрожденной России. Хочется верить, что будущие поэты и писатели, воодушевленные славным прошлым Исторической России, чувствуя над собой духовное и эстетическое величие Пушкина выведут русскую литературу на новый широкий и свободный путь дальнейшего процветания и совершенства.

Величайшим из людей смерть кладет начало их безсмертию. Смерть явилась началом безсмертия и для Пушкина, ибо истинный гений не знает закона давности и забвения. Пушкин живет в каждом из нас. На нем исполнилось его же собственное предсказание, что весь он не умрет; к нему не зарастет народная тропа; слава его вознесется выше Александрийского столпа.

Каждый великий народ имеет своего представителя в литературном пантеоне мировых гениев художественного слова. Такого великого человека Провидение послало нам в лице Пушкина.

Как великан духа по своей всеобъемлющей силе дарования, по благоухающей красоте поэзии, по богатству, гибкости и выразительности его державного языка и по тонкому чувству меры и гармонии, Пушкин возвышается над всеми нашими последующими поэтами и писателями. Вслед за ним русские люди увидели целый ряд гигантов литературно-художественного слова, и «к нам, еще так недавно робко учившимся у европейцев, пришли, как мы говорим, эти самые европейцы за словом утешения и надежды» (Лев Шестов).

В гоголевском смехе, в огромном пророческом дыхании Достоевского кроются все семена, из которых наша художественная литература постепенно разрослась в огромное дерево познания русско-мировой человеческой души. Но ведь и Гоголь, и Достоевский в свою очередь выросли из Пушкина как из общего корня, и ни один из них не мог существовать без Пушкина. И Гоголь, и Достоевский в своей интуитивной философии проникли в самые глубинные и сокровенные тайны человеческой души, в которые никто еще не дерзнул заглянуть так глубоко. Однако нерушимая гармония Пушкина у них теряется в непримиримых конфликтах болезненных разногласий и трагических контрастов, несмотря на красочный и блистательный юмор Гоголя; несмотря на ясновидящую интуицию Достоевского, ни тот, ни другой не могли подняться к вершинам пушкинской мудрости, где нет ни страха жизни, ни ужаса смерти, а царит равновесие и спокойное созерцание жизни и смерти, нашедшее примирение в стоическом мужестве да в христианском смирении поэта.

Как истинное солнце самобытной русской литературы Пушкин рано освободился от всех литературных кумиров Запада, показавшихся нашему гению слишком высокопарными, неестественными и чуждыми его художественному вкусу.

Правда, Пушкин одно время увлекался британскою музою Байрона; но даже во дни самого пылкого увлечения не был слепым рабским подражателем. Мрачная, сильная поэзия Байрона в молодости очень захватывала Пушкина и послужила переходной ступенью от его веселых игривых грез лицейского творчества к мудрым думам о смысле жизни, о вечных законах человеческого духа. Байронические мотивы мировой скорби нашли некоторые отклики в сердце поэта и вызвали желание отдать известную дань подражания Байрону своими созвучными аккордами, ибо это настроение не было чуждо мятущейся душе Пушкина, начавшей тяготиться великосветской бурной жизнью, «мишурой» роскошной обстановки без внутреннего содержания жизни. Очутившись на Кавказе, созерцая грандиозную панораму вечно покрытого снегами Кавказа, со знойными долинами, с вольной жизнью дерзких и храбрых горцев, Пушкин начал художественно перевоплощать и изображать эту новую для него и очаровавшую его жизнь. В музыкальных его стихах зазвучали новые напевы. Вошедший в душу Пушкина могучий гений Байрона, преисполнейший гнева и печали, хорошо изученный Пушкиным на Кавказе, где он занялся серьезным изучением английского языка, заставил Пушкина глубже заглянуть в свою душу, в свой сокровенный мир. И двадцатилетний юноша-поэт в 1821 году в письме к Чаадаеву признается, как ему противна стала теперь великосветская жизнь в столице и как теперь, наслаждаясь в уединении красотой природы, он познал радость тихого труда; жажду размышлений и в объятиях свободы вознаграждает «мятежной мудростью утраченные годы, дабы в просвещении стать с веком наравне».

Конечно, Пушкин не мог отдаться всецело увлечению Байроном. Их разделяла глубокая борозда не столько умозрительных и эстетических противоречий, сколько эмоционально-нравственные различия. Если Байрон, будучи слишком мятежным, не мог сделаться свободным, то слишком свободный Пушкин не мог сделаться мятежным.

Байрон — воплощение позы, притворства. Пушкин — воплощение естественности и классической простоты. Если Байрон притворяется, что презирает жизнь, то Пушкин радуется и благословляет ее. Пушкин не может быть космолитом байроновского склада; он убежденный и просвещенный русский человек — патриот, преклоняющийся перед своим государственным правовым порядком, певец русской славы, давший достойный отпор всем хулителям и «клеветникам России». Пушкин взял от Байрона только то, что было великим и вечным у него. Что же касается безпочвенной хандры и напускного негативизма Байрона, то они были отвергнуты жизнерадостным Пушкиным, который хандру считал хуже холеры, ибо она убивает душу.

Вот почему Пушкин не любил и своих байронических героев — от Кавказского пленника до Евгения Онегина — этих родоначальников, «зачинателей» длинной галереи «лишних людей», которыми так изобиловала наша отечественная литература XIX века.

Борис Львович Бразоль в своей глубоко продуманной статье «Байронизм Пушкина», желая доказать, почему духовно растущий Пушкин не мог долго оставаться с Байроном, пишет: «В безпрестанных поисках новых мировых и умственных путей расцветший гений Пушкина таинственно впитал в себя и в непостижимом синтезе примирил в себе вдохновение всемирных поэтов. Изучая всемирное литературное сокровище гигантов художественного слова, наш баян Земли Русской в каждом из них улавливал дотоле неосознанную новую черту своего «я», тончайшую нить-паутинку, соединяющую его с безконечным космосом мироздания. Вот и у Байрона он взял не все, а только то, что нашел великим и вечным.

Светлое и радостное миросозерцание Пушкина, с его мудрым подходом к мировым проблемам, тяготившим общечеловеческую совесть, как воздух, необходимо было во дни как раз начавшегося снижения европейской культуры. Накануне шопенгауэровского философского пессимизма, экономического материализма Маркса, флоберовского эстетического нигилизма, толстовского буддийского квиэтизма или всеобщего покоя и мятежного анархизма Ницше, когда по морщинистому лицу дряхлой старушки Европы быстро прокатились волны черной меланхолии, разочарования в старых идеалах; когда люди утратили Божественный дар здорового наслаждения радостью бытия — на Святой Руси воссиял наш Пушкин, из всех мировых властителей дум человечества единственный избежавший эпидемию развивавшейся в мире тлетворной тоски. Это пушкинские бодрые, полные золотых грез стихи-песни стали звучать радостным аккордом на мрачном фоне заунывных мелодий западного декадентства, провозгласившего, что будто бы смысл и радость жизни и жизненная правда не обязательны для поэзии. Это он, наш солнечный, жизнерадостный Пушкин, чуждый духу унылой праздности и всеобщего разочарования в старых идеалах, стал согревать мятущиеся души человечества драгоценным богатством радости, света, изящества, благородной простоты, щедро рассыпал словесные перлы своего несравненного державного языка» (Бразоль).

Неисчерпаемый океан правды и мудрости русской, таящийся в неувядаемом творчестве Пушкина, едва ли будет когда-либо изучен и понят во всей полноте и глубине. В Пушкина мы постепенно врастаем, или вернее, дорастаем и так далеки от того, чтобы перерасти его. Возможно, Пушкин навеки останется неразгаданным до конца сфинксом, ибо слишком рано он ушел от нас. За три месяца до смерти Пушкин писал своему другу: «Душа моя расширилась. Я чувствую, что теперь могу творить». Но как жестока судьба! В это время уже была отлита пуля, которая скоро смертельно ранит нашего избранника, успевшего оставить нам сокровище художественного слова, которое вечно будет волновать культурное человечество. В неразгаданности Пушкина до конца навеки осталась своеобразная свежесть и привлекательная сила чудесной личности поэта.

А как высоко ценили Пушкина и его безподобную музу при жизни Пушкина те благородные представители русского общества, которые способны были понимать его и сорадоваться ему в его успехах!

Император Николай Павлович величал Пушкина самым замечательным и самым умнейшим человеком России.

Литературный критик Аполлон Григорьев в восторге восклицал: «Пушкин — наше все»!

Жуковский, заметив однажды, как Гоголь жадно вслушивается в речи Пушкина, сказал ему: «Ты прекрасно делаешь, записывая, что говорит Пушкин. Каждое слово его драгоценно».

Французский посол при Русском Императорском Дворе Барант, человек тонкой культуры, восхищался огромными познаниями Пушкина в Священном Писании и особенно в Евангелии.

В 1832 году Гоголь писал: «Пушкин — это образ русского человека, каким он может явиться в своем развитии через двести лет. В Пушкине русская природа, душа, язык, характер отразились в такой же чистоте и красоте, в какой отражаются ландшафты на выпуклой поверхности оптического стекла».

Критик Белинский в Пушкине и в самом его бытии чувствовал элементы какой-то непреложной правды и высшей справедливости.

Достоевский указал, что наиболее ярким показателем глубокой мудрости Пушкина нужно считать изумительное свойство поэта вмещать в себе и художественно воплощать в произведениях дух каждого народа и индивидуальные черты быта каждой нации. Достоевский преклоняется перед всечеловеческим кругозором Пушкина, с помощью которого поэт запечатлевал и истолковывал самые сокровенные чаяния человеческого сердца, самые тайные движения души.

На Пушкине сбылось вещее предсказание Тютчева, что его, «как первую любовь, России сердце не забудет». Пушкин живет в нас не только первой любовью, но и последней надеждой, ибо он для нас не только вдохновенный певец величия исторической России, но и залог грядущего возрождения России.

Пушкин — истинный прообраз России исторической и России грядущей, возрожденной. В судьбе Пушкина имеется некоторая параллель с судьбой России — Пушкин принял смерть от иностранца, хотя фактически в его гибели не менее виновато и русское общество, которое отравило последние мгновения поэта своими сплетнями и «коварным шепотом безчувственных невежд»; смерть овладела только телом поэта, безсмертная душа его не только отошла ко Господу, но и живет среди нас, как сам он предсказал:

В Пушкине мы должны видеть прообраз будущего преодоления смерти нашей полоненной, но не сдавшейся врагу духовно России. Она воскреснет, если станет на твердую почву Пушкинской мудрости и русской правды, основанной на смирении и жертвенности, на незыблемом фундаменте православной церковности и национальной русскости.

Пушкин для нас не только символ мудрой русской государственности, но и путеводная звезда в Обетованную Землю Русскую.

Пушкин — не только один из лучших и великих сынов России, которых у нас было много. Пушкин есть истинный отец возрожденной русской культуры. Напрасно безпокоятся некоторые россияне, что будто бы называя Пушкина отцом русской православной культуры, мы унижаем святого и равноапостольного князя Владимира, который был отцом православной церковности и национальной русскости, на которых и покоится истинная русская культура. Но ведь и в истории домостроительства спасения рода человеческого говорится не только об отцах, но и о праотцах. Вот и у нас есть основание успокоить напрасно безпокоящихся об унижении великого Крестителя Руси, называя Пушкина отцом возрождения русской культуры. Если мы проследим историю развития русской культуры, то увидим, что русское общество однажды согрешило великим грехом перед Родиной, потеряв русскость и самобытность русской культуры, основоположником которой был св. князь Владимир. Весь XVIII век был веком слепого рабского подражания Западу, изменой и отказом русского общества от своей исконной и подлинной культуры, основоположником которой был св. князь Владимир. Вспомним, как истинный предтеча Пушкина Грибоедов обличал русское общество, что оно забыло «и нравы, и язык, и старину святую»; что в русском обществе ни звука русского, ни лица русского не встретишь, и что русское общество трудно было «даже крепкою вожжей удержать от тошноты по стороне чужой»; он умолял устами Чацкого не свистеть по-французски и не лаять по-немецки, а «хоть у китайцев бы нам несколько занять премудрого незнанья иноземцев» и перестать пресмыкаться перед всем иностранным, оставляя, в забвении православную русскую культуру Владимира Святого. Потребовался могучий гений Пушкина, чтобы указать снова русскому обществу на величие русского языка и русской культуры и доказать, что «все русское старое, лучшее не только можно, но и должно поставить в параллель с лучшим европейским».

Вот почему, преклоняясь перед нашим истинным духовным отцом святым Владимиром, «Красным Солнышком», величая его праотцем и патриархом нашей православной русской культуры, мы почитаем за долг величать и наше незакатное солнце земли русской — Пушкина не только одним из лучших и великих сыновей России, но и истинным отцом возрожденной им русской культуры, чуть было не погасшей во дни слепого и рабского подражания Западу.

Наш единственный неподражаемый Пушкин оставил нам непреложный завет духовного обновления России. Этот драгоценный завет, как безконечно далекая, но близкая нашему сердцу, надежная лучезарная звезда, освещает нам верный путь в Обетованную, временно полоненную, но не сдавшуюся врагам Великую Историческую Россию:

Род Пушкиных ведет свое начало от Григория Пушки, который жил в конце XIV и в начале XV века. Предки Пушкина сначала жили в Новгороде, а при Иване Грозном переселились в Москву, и при первых трех царях Дома Романовых занимали ряд важных должностей. О своих предках поэт Пушкин писал:

В Царствование Алексея Михайловича в Москве проживал ближайший предок Пушкина — Петр Петрович Пушкин. У него было несколько сыновей. От старшего сына Александра родился Лев Александрович, будущий дедушка поэта. У Льва Александровича родился сын Сергей Львович — отец поэта Пушкина.

Очень интересно проследить родословную поэта по материнской линии. По матери Пушкин происходил от арапа Петра Великого, генерала Абрама Петровича Ганнибала. Откуда же взялась такая фамилия у прадедушки Пушкина? Фамилию Ганнибала или Аннибала носил знаменитый карфагенский полководец — завоеватель Испании, живший в Африке в третьем веке до Рождества Христова. Как попал в Россию абиссинец-эфиоп, ставший прадедушкой Пушкина?

А вышло это вот как. В Константинополе у турецкого султана в качестве заложника одного африканского князька жил мальчик эфиоп, лет восьми, по имени Ибрагим (Абрам). Русский посланник в Константинополе купил у султана этого мальчика и послал его в подарок Петру Великому. Заметив, что Ибрагим умный мальчик, Петр Великий полюбил его, крестил его в православную веру, и сам стал крестным отцом при его крещении и назвал его по отчеству Петровичем, а фамилию дал ему Ганнибал. Своего крестника Абрама Петровича Ганнибала Петр приказал воспитывать при Дворе. Когда ему исполнилось 18 лет, Петр послал его во Францию учиться на инженера. По возвращении его из Франции, Петр произвел его в чин инженера-поручика и определил в самый почетный Преображенский полк. Когда Петр Великий умер, при дворе вошел в силу граф Бирон, который при Императрице Анне Иоанновне сделался настоящим диктатором России. Ганнибал, в венах которого текла горячая африканская кровь, поссорился с Бироном, и тот сослал его в Сибирь «измерять Китайскую стену».

При дочери Петра Елизавете Петровне Ганнибал вернулся в Петербург и два раза был женат. От этого брака у него родился сын Осип Абрамович Ганнибал, который женился на дочери тамбовского офицера Марии Алексеевне, происходившей от отдаленного рода Петра Петровича Пушкина. У Осипа Абрамовича и его супруги Марии Алексеевны родилась дочь Надежда Осиповна, не очень черная, но довольно темная, с прекрасной наружностью очаровательной креолки. Надежду Осиповну выдали замуж за Сергея Львовича Пушкина — отца будущего поэта. Александр Сергеевич Пушкин родился 26 мая (6 июня) 1799 года. Весьма знаменательно, что Пушкин родился в сердце России — Москве в двунадесятый праздник Вознесения Господня и этим как бы нарочито предназначался быть сердцем православной русской культуры, которую он вознес до небес.

Всю биографию Пушкина можно разделить на пять периодов.

1. Детство Пушкина, до поступления в лицей (1799–1811).

В детстве Саша не предвещал ничего особенного. Неповоротливый, неуклюжий и нелюдимый, он избегал играть с товарищами. Когда мать начинала ругать его за что-нибудь, он убегал к бабушке и прятался у нее в огромной рабочей корзине, и уж тут никто его не безпокоил.

Золотое детство прошло у Пушкина без ласки и внимания родителей. Но Бог послал ему двух ангелов-хранителей — бабушку Марию Алексеевну и нянюшку Арину Родионовну, заронивших в его впечатлительную душу глубокие семена Православия и величия родной русской речи. Что же касается неудачно подобранных гувернеров и гувернанток, не понимавших и не ценивших развивающегося незаурядного, с острым умом и богатым воображением будущего поэта, то от них он не научился ничему полезному для души.

Из иностранных языков Пушкин изучил в совершенстве один французский язык. По-английски он плохо учился, а немецким совсем не хотел заниматься. На русском языке ему преподавали Закон Божий, русскую грамматику, историю и географию. К счастью, в доме отца Пушкина часто собирались Карамзин, Жуковский, Батюшков и другие писатели. Любознательный мальчик внимательно прислушивался к их разговору на литературные темы и с детства развивал свой литературно-художественный вкус. Лето проводил Пушкин в селе Захарьеве, недалеко от Москвы, в обществе нянюшки, освежая в своей памяти еще в раннем детстве рассказанные ему русские сказки и слушая песни молодежи в деревне.

2. Лицейский период (1811–1817). Двенадцати лет Пушкин поступил в только что открывшийся Царско-Сельский лицей. Шестилетнее пребывание в лицее было счастливым временем для Пушкина. Учился Пушкин неважно. Несмотря на блестящие природные способности, он окончил лицей по второму разряду.

Уже в лицее, по словам Пушкина, его стала «посещать Муза», богиня поэтического вдохновения и творчества, это явление Музы он вспоминал позже, в восьмой главе «Евгения Онегина»:

Среди веселых лицейских стихов, превратившихся в лирическое воспоминание и исповедь недостатков и пороков юного поэта, пожинавшего сладкие на вкус, но горькие по существу плоды его порочной наследственности и плохого семейного воспитания, были у него и грустные стихи под влиянием элегий Жуковского. Смешно читать, как веселый, жизнерадостный лицеист пишет об «увядшем сердце» и о «слезах страданья», отдавая дань подражаний литературному вкусу того времени, когда сентиментализм Карамзина и романтизм Жуковского были в моде.

Уже при переходе на старший курс в 1815 году на лицейском акте Пушкин читал свое стихотворение «Воспоминание в Царском Селе» — с таким подъемом, что присутствовавший на акте поэт Державин со слезами на глазах бросился обнимать Пушкина. По другой вариации, когда Пушкин, стоя в двух шагах от Державина, дошел до слов:

его отроческий голос зазвенел, сердце забилось с упоительным восторгом. Он дочитал и убежал. Державин в восхищении хотел обнять Пушкина. Его искали, но не нашли.

Пушкин очень любил свой лицей, всегда вспоминал его с восторгом. В 1825 году поэт писал:

По окончании лицея в 1817 году Пушкин устроился на службу чиновником в министерство Иностранных дел. В Петербурге началась у него веселая, полная бурных и разнообразных развлечений жизнь. Соединяя служебные обязанности чиновника с непрерывными увеселениями, Пушкин так переутомил себя, что два раза был при смерти. Вращаясь в кругу либеральных гвардейских офицеров, устроивших позднее «восстание декабристов», Пушкин сам ни в какие политические кружки не вступал.

В 1817 году Пушкин начал писать свою веселую, игривую поэму «Руслан и Людмила», которую закончил в 1820 году. Выход в свет этой поэмы принято считать началом Золотого века в русской литературе. Поэт Жуковский признал автора этой поэмы самым великим русским поэтом. Батюшков тоже, почувствовав превосходство над собою Пушкина, воскликнул в восторге: «Злодей! Как он стал писать»!

3. Третий период — Пушкин на юге (1820–1824).

Не была еще напечатана поэма «Руслан и Людмила», когда над ее автором разразилась страшная гроза. За колкие насмешки над высокопоставленными лицами Пушкина хотели сослать в Сибирь… Но благодаря заступничеству Жуковского да директора лицея Энгельгардта Пушкину смягчили наказание, сослав его на юг России. Эта ссылка оказалось скорее наградой для поэта. Путешествие по чудным местам Крыма, Кавказа, Бессарабии помогло впечатлительному и гениальному художнику слова впитать в свою душу красоты этих мест, которые и нашли почетное место в его творчестве. На юге, имея много свободного времени, Пушкин погрузился в чтение и восполнял недостатки поверхностного образования в лицее. Дабы прочесть в оригинале Байрона, Пушкин хорошо изучил английский язык, которым раньше мало интересовался. Проведя целых четыре года на юге, Пушкин был переведен ближе к столице — в родное село Михайловское, где он попал в объятия своей нянюшки Арины Родионовны. Кажется, при этой встрече между ними произошел не особо лестный, но добродушно-остроумный обмен «комплиментами». На замечание Пушкина: «Как ты, нянюшка, постарела!» — Находчивая и умная Арина Родионовна ответила: «А как вы-то, барин, подурнели»!

4. Село Михайловское и «Новый Пушкин» (1824–1830).

Пребывание в селе Михайловском для Пушкина оказалось наиболее плодотворным для его литературной деятельности и полного расцвета его гения. Поистине, не было бы счастья, да несчастье помогло. Лишенный всяких развлечений, в любимом селе, где тишь да гладь, да Божья благодать, Пушкин засел, как никогда раньше, за чтение книг, которые ему присылал его брат. В долгие зимние вечера Пушкин все еще продолжал услаждать себя слушанием русских народных сказок в красочном и умелом изложении Арины Родионовны. Только теперь Пушкин оценил истинное значение этого народного устного сокровища. В письме брату своему Льву Сергеевичу Пушкин сообщал: «До обеда пишу записки; после обеда езжу верхом; вечером слушаю сказки и тем восполняю и вознаграждаю недостатки своего проклятого воспитания в лицее. Что за прелесть эти сказки! Каждая из них есть поэма»!

Только теперь Пушкин всем сердцем и умом уразумел все величие, богатство и очарование народного устного творчества наших славных предков и всю красоту русской народной речи, которая должна быть положена во главу угла художественного слова. В костюме простого крестьянина посещая базары, народные гуляния, как бы припав ухом к родной земле и прислушиваясь к меткой и сильной речи простого народа, с глубоким благоговением впитывал в себя Пушкин это сокровище, облекая его потом в высокохудожественную литературную форму.

В Михайловском Пушкин погрузился в чтение Шекспира в оригинале. Изучив Шекспира, он задумал написать трагедию «Борис Годунов» в духе шекспировских трагедий… За два года пребывания в селе Михайловском Пушкин написал «Бориса Годунова», несколько глав «Евгения Онегина», закончил поэму «Цыганы», начал писать «Арапа Петра Великого» и создал много стихотворений.

Наконец, Пушкину изрядно надоело сидеть в глуши, хотя и любимого им села Михайловского. Поэт в начале 1826 года обратился к Императору Николаю Павловичу с просьбой разрешить ему вернуться в Петербург. Государь в это время был в Москве и пригласил Пушкина к себе. Из откровенного разговора выяснилось, что у Пушкина теперь осталось только одно искреннее желание — быть полезным любезному своему Отечеству и Государю.

Почувствовав глубокую искренность в словах гениального поэта, Государь сказал: «Мы ссориться не будем. Я сам буду твоим цензором». Выйдя из кабинета вместе с поэтом, Государь представил его присутствовавшим: «Господа, вот вам новый Пушкин»! В тот же день вечером на балу у французского посла Государь обратился к графу Блудову, будущему президенту Академии наук: «Знаешь, я нынче долго говорил с умнейшим человеком России». На вопрос Блудова: «Кто он?» Государь ответил: «Это был Пушкин».

Живя в Москве, Пушкин прочитал друзьям рукопись трагедии «Борис Годунов». Сначала все слушали тихо, спокойно. Когда же Пушкин дошел до сцены разговора летописца Пимена с Григорием, сцена эта всех ошеломила, казалось, будто сам летописец Нестор поднялся из могилы и говорит устами Пимена о посещении Кириллова монастыря Иоанном Грозным, где монахи этого монастыря молились за Царя: «Да ниспошлет Господь покой его душе, страждущей и бурной», все присутствовавшие как будто потеряли свою память. Кого бросило в жар, кого — в озноб… Кончилось чтение. Все смотрели друг на друга долго, потом бросились к Пушкину и начали его обнимать и целовать. Присутствовавший на этом собрании польский поэт Мицкевич воскликнул: «Ты будешь Шекспиром, если позволит судьба»! Не судьба, а благоволение Господне к Его избраннику помогло Пушкину в некотором отношении стать выше Шекспира.

Конец этого периода в жизни Пушкина (1827–1830 годы) принес поэту много душевных бурь. И хотя слава его уже гремела на всю Россию, в страшное уныние и депрессию впал Пушкин от пережитых прежде потрясений и интриг со стороны завистливых врагов. В день своего рождения, 26 мая 1828 года, Пушкин написал:

И тут же сам ответил на этот вопрос безнадежно и грустно:

Когда митрополит Филарет, любивший Пушкина, прочел эти полные отчаяния стихи, он ответил поэту:

Растроганный своим «духовным врачом», как он называл митрополита Филарета, Пушкин с глубоким покаянным подъемом стал каяться в своих прегрешениях и явил себя истинным христианином в одном из чудеснейших своих стихотворений, как бы отвечая Митрополиту:

Проходит некоторое время, и Пушкин снова впадает в уныние, граничащее с отчаянием. В стихотворении «Три ключа» поэт объясняет, что усладу жизни может дать ему «не ключ юности» и не «кастальский ключ» поэтических вдохновений, а только «последний ключ — холодный ключ забвенья». Временами стремительно пробуждалось вдохновение, и тогда он спешил творить и удивительно скоро, в три дня, написал свою знаменитую поэму «Полтава».

Побывав еще раз на Кавказе, Пушкин решил положить начало семейной жизни. Он делает предложение первой красавице — Наталии Николаевне Гончаровой, к которой уже давно был неравнодушен. Но родители ее отказывают ему, ссылаясь на молодость дочери. В 1830 году принимается второе предложение. Будучи женихом, Пушкин уезжает по делам в имение отца, село Болдино, чтобы осмотреть его и вернуться к невесте. Но и тут ему не повезло. По случаю эпидемии холеры везде был поставлен карантин, и поэту пришлось прожить всю осень в Болдине. Находясь в веселом и бодром настроении, Пушкин создает там «Моцарта и Сальери», «Дон Жуана» и «Повести Белкина», а также несколько стихотворений, навеянных осенью в деревне «Осень», «Бесы»; там же кончает роман «Евгений Онегин» и только в декабре возвращается в Москву к своей невесте… 18-го февраля 1831 года в Вознесенской церкви состоялось бракосочетание Пушкина с Наталией Гончаровой.

5. Пятый период — семейная жизнь и кончина поэта (1831–1837).

Пушкин с женой переехал в Петербург. Жуковский вызывает Пушкина на соревнование: кто лучше напишет сказку. Пушкин соглашается и, припомнив рассказанные ему Ариной Родионовной сказки, пишет «Сказку о Царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне Лебеди», получает пальму первенства и с увлечением пишет сказки «О рыбаке и рыбке» (1831), «О мертвой Царевне и семи богатырях» и «О золотом петушке» — за три года до смерти. Таким образом, впитав с раннего детства русские сказки, Пушкин сказками и закончил свое литературное творчество.

В последние годы жизни у Пушкина с особенной силой развивается религиозное чувство. Присутствуя на погребении матери в Святогорском монастыре в 1836 году, Пушкин покупает и себе могилу.

В 1836 году, в октябре, Пушкин последний раз присутствует на годовом празднике в лицее. Он начал читать стихотворение и так был растроган, глядя на своих товарищей, что не мог кончить чтение, слезы брызнули из его глаз, и стихотворение было дочитано одним из его товарищей.

В Петербурге уже давно раздражал Пушкина усердный поклонник его жены, приемный сын голландского посланника барона Геккера, блестящий молодой офицер-кавалергард, барон Жорж Дантес. 27 января 1837 года состоялась дуэль, и барон смертельно ранил Пушкина, а 29 января 1837 года отошла ко Господу светлая, примиренная душа великого избранника Русской Земли Александра Сергеевича Пушкина.