Глава 11

Лето на Монмартре

«Бах-бах!»

Клоун из цирка Фернандо, кувыркаясь в воздухе

От Монжерона до Монмартра – это был почти неправдоподобно огромный шаг вниз по социальной лестнице. То лето стало первым на памяти Ренуара, когда у него в кармане завелись деньги. Он получил их, продав свои картины Ошеде, Шоке и Шарпентье. Мадам Шарпентье только что (за весьма щедрое вознаграждение) заказала ему свой портрет с маленькими дочерьми. Это обеспечило Ренуара работой на всю зиму: он рисовал роскошную, с позолотой гостиную Шарпентье, живописных светловолосых детей и их гигантских домашних собак. Также это давало ему достаточно средств, чтобы летом осуществить замысел, который давно лелеял в душе. Он хотел изобразить монмартрский рабочий люд в часы отдыха, танцующий солнечным днем в местном баре под открытым небом – «Мулен де ла Галетт».

Жизнь на склонах Монмартра по-прежнему была в основном сельской – улицы утопали в густой зелени деревьев, под их сенью располагались дешевые таверны. Улочки были тесными, грязными и неряшливыми, с полуразвалившимися хибарками и шалашами, скучившимися за огромными ветряными мельницами, зато на склонах росли виноградники, и местные обитатели жили за счет овощей: одни выращивали их сами на грядках, разбитых за домами, другие, ютившиеся в лачугах, подбирали среди отбросов.

Этих трудяг не выселяли из Парижа, поскольку они не портили вид доходных мест в центре города; но монмартрцы часто оставались без работы. Если все же удавалось найти место, женщины, которых фамильярно называли гризетками, работали цветочницами, прачками или белошвейками. Это была преимущественно матриархальная культура: бездельники-отцы плодили детей, пили в барах и сидели на шее у своих женщин.

После того как в пшеничных полях вокруг Сен-Дени построили мукомольные фабрики, нужда в услугах монмартрских мельниц почти исчезла, и от полного разрушения их спасали устроенные в них кафе на открытом воздухе. Одну такую мельницу превратили в моментально завоевавший популярность бар с террасой для танцев, который окрестили «Мулен де ла Галетт» – от названия блинчиков из серой муки, которые были здесь фирменным блюдом. Иногда его называли просто «le radet» (бар, стойка).

В солнечные дни мельница кишела людьми. За столами собирались целыми семьями, пили особый домашний гранатовый сок, вино или пиво и ели galettes. Летом после обеда юные девушки с обнаженными по локоть руками под присмотром матерей танцевали на террасе. Вечером зажигали газовые светильники, и молодежь, безвкусно разодетая в свои выходные платья и побрякушки, собиралась здесь, чтобы потанцевать.

В баре обычно было полно проституток, но летом у них тоже случались каникулы: здесь им не полагалось предлагать свои услуги. Бо́льшая же часть девушек представляла собой работниц, которые, оказавшись свободными, наслаждались отдыхом, пока длился «тихий сезон». (Ни одна из них никогда не признавалась, что потеряла работу, – все они «просто отдыхали», перед тем как найти новую.)

Начиная приблизительно с 1860 года у парижанок из всех слоев общества вошло в обычай празднично одеваться по воскресеньям. Служанки носили подаренные им хозяйками старые платья, а белошвейки мастерили себе дешевые копии самых последних моделей.

Дамы полусвета так стремительно следовали за высокой модой, что даже они уже отказались от кринолинов. Турнюры становились все меньше, а для аристократии строгость стиля считалась вершиной хорошего вкуса. Яркие шелка, сложные украшения для волос и дешевая бижутерия, сверкающая на солнце, стали теперь признаком провинциальности низшего пошиба.

Танцы приобрели огромную популярность, особенно танцы на свежем воздухе: на площадях, во дворах, в парках и на улицах, в «Казино» на улице Кадет; а по четвергам, субботам и воскресеньям – в «Мулен де ла Галетт», где на высоком подиуме играл не слишком слаженный оркестр из десяти музыкантов.

В 1870-х вход на «Мельницу» обзавелся воротами, увенчанными полукружьем из дешевых газовых фонарей и надписью: «SOIREES jeudi samedi fe {2} tes MATINEES» («ВЕЧЕРИНКИ четверг суббота УТРЕННИКИ»). Но танцхолл пока представлял собой всего лишь большой навес вокруг двух мельниц. На задворках, прямо за танцхоллом, теснились трущобы, бывшие пристройки с проржавевшими односкатными крышами и разрушенные лачуги.

Ренуар регулярно ходил в «Мулен де ла Галетт», сидел на солнышке и наблюдал за хорошенькими подружками своих друзей, с иными из которых – Франком Лами, Норбером Гёнёттом и Фредериком Кордеем – был знаком еще по дням, проведенным у Глейра. Еще один завсегдатай, некто по фамилии Льот (никто не знал ни его имени, ни где он живет), работал в «Авас-Ньюс эйдженси». Когда-то он служил офицером торгового флота и объездил, а также обошел пешком всю Европу, видел Веласкеса в Прадо и Джотто во Флоренции. Однажды он отправился с Ренуаром в Жерси и, пока тот рисовал, соблазнил дочь священника.

Остальные были государственными служащими, в том числе Пьер Лестринге, человек с умным взглядом и рыжей бородой, который работал в министерстве внутренних дел, а в свободное время предавался страсти к оккультизму, гипнотизируя друзей. Еще один государственный служащий и недавнее добавление к группе – Жорж Ривьер, на вид «типичный провинциальный адвокат», в будущем секретарь министра финансов. Познакомившись с Ренуаром в 1874 году, он сразу же начал проводить с ним все свободное время и стал одним из его ближайших приятелей. Эти совсем не похожие друг на друга люди сдружились и представляли собой желанных партнеров по танцам для посетительниц «Мулен де ла Галетт».

Обитательницы Монмартра считались лучшими натурщицами Ренуара, хотя их не всегда было легко заставить позировать. На самом деле эти девушки любили позировать больше всего на свете, но еще больше обожали, чтобы их упрашивали. Они кокетливо говорили, что знают, чем кончают натурщицы, но соглашались позировать не раньше, чем получали обещание быть представленными в обнаженном виде на полотне, выставленном в одной из галерей на улице Лафитт.

Ренуар обладал невероятным обаянием, терпением и дипломатичностью, а также знал, что самый верный способ заполучить девицу – это очаровать ее матушку. Он подсаживался к ним за столик, угощал блинчиками детишек и щедро поил девушку. Наконец она теряла способность к сопротивлению.

– Ну ладно, – говорила избранница, – так и быть. Но при условии, что вы не станете заставлять меня снимать блузку.

Строгая добродетель не была твердой валютой в заведениях вроде «Мулен», как, впрочем, и порок. (Позднее Ренуар говорил Жюли Мане, что был поражен чувствительностью этих людей и возмущен грубостью, с какой описывал их Золя в своих романах.) Это был новый общественный класс, хоть и унизительно бедный, но отлично сознающий происходящие социальные перемены, и принадлежащие к нему граждане гордились своим званием парижан.

Здешняя, по сути сельская, община имела собственный сложный моральный кодекс. Матери свирепо оберегали своих дочерей, так же, как честолюбивые матери – балетных «мышек», лелея мечту о новой жизни для них, более светлой и зажиточной, чем их собственная. Иерархия моральности была смазанной: от honne {2} te fille (честная девушка) до femme entretenue (женщина на содержании), а между этими градациями – целая вереница типажей, не разделенная четкими демаркационными линиями. Только сами монмартрки могли по-настоящему судить, почему Зелия более hone {2} tte, чем Матильда.

Все они знали друг друга, и каждая имела свою репутацию, которой дорожила. Когда девушка заводила любовника, ее мать не должна была поддерживать с ним никаких отношений, если появлялся хоть намек на то, что он может погуливать от ее дочери. Любовники появлялись и исчезали, редко задерживаясь надолго. Но если девушка «залетала», мать заботилась о ней, и ребенок становился членом вечно расширяющейся семьи.

Девочки начинали работать в 12 лет. У многих не было отцов, и они знали только непостоянных «отчимов», которые дрейфовали, как парус на ветру: проводили весь день в пивных и жили на заработки своих работающих женщин. Иногда повивальная бабка забирала новорожденного в приют, но обычно младенцы оставались в доме и росли в общей сутолоке и грязи, разделяя с остальными членами семьи все лишения.

Из этих лачуг, где в одной каморке теснилось по четыре-пять человек, как ни удивительно, выходили молодые, свежие, яркие девушки, обаятельные в своих дешевых, но чистеньких нарядах. Если верить Ривьеру, ни одна из них не сокрушалась по поводу своей бедности, в «Мулен де ла Галетт» неизменно царили веселье, смех и песни; в таком месте не было смысла беспокоиться о завтрашнем дне. И эта мельница с ее счастливыми, жизнерадостными, шумными посетителями стала творческой мечтой Ренуара.

Однажды, когда он работал у себя в мастерской на улице Сен-Жорж, явился Лами с подрамниками в руках. Заметив эскиз террасы «Мулен де ла Галетт», нарисованный Ренуаром по памяти, он заявил, что тот просто обязан написать это место. Идея представлялась соблазнительной, но трудновыполнимой: необходимо было найти натурщиц и какой-нибудь сад для работы. Однако поразмыслив, он решил, что вообще-то подобный сюжет надо писать на месте, с натуры. Если бы ему удалось снять недорогое жилье в верхней части холма, вероятно, он мог бы остаться там на все время работы над картиной, убирая холст куда-нибудь на ночь.

И однажды обжигающе жарким утром они с Ривьером отправились с улицы Сен-Жорж на вершину Монмартра. Поиски повели их мимо Сакре-Кёр вдоль улицы Кадет за угол, на улицу Корто и дальше вверх по северному склону холма. Вдоль улицы Корто, похожей больше на узкую аллею, тянулись старые полуразрушенные дома и длинные крошащиеся стены. В раскаленном летнем зное росшие за ними деревья, протягивая ветви над верхним краем этих каменных заборов, давали спасительную тень.

На полпути вверх по левой стороне они увидели над огромной старинной дверью, украшенной резными завитками и багетом, вывеску «Меблированные комнаты внаем». Здание в стиле XVII века с обвитыми плющом стенами было одним из старейших на этой улице. Некогда оно представляло собой что-то вроде пристройки к другому, более величественному дому, но того больше не существовало.

Распахнув калитку, ведущую во двор, Ренуар увидел два приземистых строения, соединенных по первому этажу коридором. За ними простирался очаровательный сад. Войдя в ближнюю дверь и проследовав по коридору, они снова очутились на улице, на запущенной лужайке, заросшей ромашками. Обсаженная деревьями дорожка пересекала ее по всей ширине и вела к фруктовому саду, травяному огороду и густому кустарнику, посреди которого возвышались пирамидальные тополя. Две комнаты сдавались за 100 франков в месяц, а в коридоре было удобно оставлять холсты. Ренуар тут же направился в левое крыло здания. (В правом теперь располагается музей Монмартра.)

Летом 1876 года он написал несколько своих самых известных картин в этом саду на улице Корто, в том числе «Качели», на которой в образе элегантной дамы в белом платье с голубыми бантами, задумчиво прислонившейся к левому креплению, изображена Жанна, одна из монмартрских жительниц, приходившая потанцевать в «Мулен де ла Галетт».

Ренуар познакомился с ней в своей обычной манере. Мать Жанны первый раз явилась туда с выражением несгибаемой решимости на лице. Она буквально тащила за собой обворожительную, но сердитую дочь, чья хмурая гримаска очаровала Ренуара. Он рисовал девушку весь тот и следующий день вместе с Лами и Ривьером, которые установили рядом с ним свои переносные мольберты, между тем как их модель хранила сердитое молчание. Ее мать сидела неподалеку, с удовольствием рассказывая им истории из своей жизни. В конце концов, когда она убедилась, что Ренуар и его друзья – милые молодые люди, не имеющие дурных намерений, Жанне было позволено позировать одной.

Ее настроение мгновенно переменилось, и она проявила живой интерес к Лами и Ривьеру. Завязалась учтивая беседа, Лами рассказывал старые сентиментальные байки. Потом, сосредоточив на нем свое внимание, Жанна начала петь последние модные песенки из репертуара местных кабаре. Оказалось, на самом деле сердило ее то, что мать обращалась с ней как с маленькой девочкой. А у нее был тайный возлюбленный, с ним она проводила дни напролет в Буживале, между тем как ее матушка думала, будто она работает в парикмахерской.

Жанна не хотела позировать, потому что это отнимало драгоценное время, которое можно было провести с возлюбленным. Ренуар решил проблему, попросив познакомить с ее молодым человеком и став для Жанны самым надежным алиби. Позируя для «Качелей», она томно рассказывала о том, чем они с Анри Д. занимались, когда она не позировала Ренуару.

Закончив эту картину, Ренуар перенес внимание на «Мельницу». Сегодня местонахождение огромного полотна, о котором пишет Ривьер, неизвестно. («Бал в “Мулен де ла Галетт”», хранящийся теперь в музее Орсэ, не соответствует его описанию огромного холста, который приходилось таскать с улицы Корто на «Мельницу» и обратно, но, возможно, Ривьер, никогда не слывший непогрешимым рассказчиком, преувеличил его размеры.) Каждый день они с Ренуаром на тележке вывозили гигантское полотно из ворот дома на улице Корто, катили тележку вниз по склону и, завернув за угол, привозили на «Мельницу».

По словам Ривьера, вся картина писалась с натуры, что не всегда было легко делать: когда дул ветер, огромный подрамник грозил улететь в небо, как воздушный змей. Те, кто позировал для картины, постоянно приходили в «Мулен де ла Галетт» и наблюдали, как полотно обретает форму. Пока Ренуар работал, вокруг него собиралась толпа зевак. Сестра Жанны Эстелла позировала для образа девушки на переднем плане, сидящей на зеленой скамейке. Мужчины за столом со стаканами гранатового сока – это Лами, Гёнётт и Ривьер. Танцуют с девушками Кордей, Лестринге, Льот и другие художники. В центре полотна, в модных брюках в обтяжку, танцует с Марго, одной из любимых монмартрок Ренуара, Корденас – испанский художник с Кубы, живущий на улице Абукир. Он страстно желал стать настоящим парижанином и для этого переехал в район Пигаль, повесил на доме табличку со своим именем и каждый день ходил танцевать в «Мулен де ла Галетт».

Среди танцующих – одна из самых преданных посетительниц «Мельницы», Анжела, прелестная восемнадцатилетняя девушка с изящной фигурой, блестящими черными волосами, подстриженными по последней моде, с челкой, маленьким вздернутым носиком и полными губами. Она владела богатым лексиконом местного арго, и Ренуар любил слушать, как Анжела говорит на своем сленге, судачит и передает неправдоподобные сплетни.

Она знала всех монмартрских сутенеров, знаменитых бандитов и, ничтоже сумняшеся, рассказывала об их ужасающих деяниях – они явно были ее героями. Когда удавалось, служила у флориста или позировала художникам и часто меняла любовников.

Поскольку Анжела более-менее постоянно работала и жила с матерью, она пользовалась репутацией девушки неиспорченной, просто любящей весело проводить время. Мать не одобряла ее гуляний и постоянно твердила Анжеле, что у нее усталый вид и круги под глазами.

Однажды утром Анжела явилась в студию Ренуара на улице Сен-Жорж после долгой бессонной ночи и заснула в кресле с кошкой на коленях. Так он ее и нарисовал. Появляется она и на его более позднем полотне «Завтрак гребцов» среди рослых сильных парней, компанию которых девушка так любила.

Вскоре после того как Анжела закончила позировать для этой картины, ее увез некий богач. Однако она регулярно возвращалась на Монмартр, чтобы повидаться со старыми друзьями, похвастать новыми нарядами и узнать последние сплетни.

Ренуар не тратил время на достижения барона Османа в его стремлении изменить лицо Парижа. Радости свободной любви и танцы под солнцем значили для него куда больше, чем материальная выгода, и реконструкцию Парижа он рассматривал как жертву имущественным ценностям.

– Что они сделали с моим бедным Парижем! – ворчал он. – Я люблю театральные декорации, но только в театре.

Все то лето он рисовал «Мельницу» в солнечных лучах, делая массу подробных эскизов, которые сводил потом в общую композицию. Он стал своим человеком на Монмартре и чувствовал себя там гораздо вольготнее, нежели в официальных салонах. Они с Ривьером обедали на «Мельнице» или в двух улицах от нее, «У ловкого кролика» (легендарное кабаре действует по сей день на углу улиц Соль и Сен-Рюстик). Освещенное одним узким окном, это кафе было завалено бутылками и меблировано низкими столами с деревянными лавками. Снаружи, огороженный старой треснувшей стеной, простирался виноградник. Они ели дежурное блюдо и пили сухое белое «Пикколо», которое здесь подавали в глиняных кувшинах.

На картинах, изображающих «Мельницу», Ренуар среза́л фигуры по краям переднего плана, чтобы у зрителя создавалось впечатление, будто он видит выхваченный кусочек реальной жизни. Глядя на картину, вы словно ощущаете и себя там, среди танцующих и смеющихся. Но если Ренуар представил Монмартр земным раем, то не только благодаря работе своего воображения: направляясь туда, завсегдатаи действительно принаряжались в лучшую воскресную одежду и надевали все украшения и драгоценности, которые смогли выпросить, украсть или позаимствовать. Девушки были лучезарны, и солнце светило все лето, делая это место ослепительно сияющим и сверкающим своими яркими красками.

Из Испании приехал цирк Фернандо и произвел фурор. «Бах-бах!», которое клоун выкрикивал, кувыркаясь в воздухе, повсюду на Монмартре стало популярным разговорным словечком. Дега, любивший цирк, приходил сюда рисовать канатоходку мисс Ла-Ла и наблюдать за представлением жонглеров и акробатов, развлекающих публику при свете газовых фонарей.

Ему нравилась преувеличенная резкость, которую придавал фигурам искусственный свет, – в отличие от Ренуара, предпочитающего естественное освещение, дарящее всему, с его точки зрения, радостное настроение. Ренуару была ненавистна сама идея страдания, и хотя он видел нищету и лишения, царящие на Монмартре, хотя сердце у него болело за здешних нищих, но неунывающих обитателей, солнечный свет всегда воодушевлял его.

Пока молодые матери танцевали, их дети слонялись по улицам с сопливыми носами, в рваной одежде, некоторые босиком. Даже когда спешил, Ренуар иногда останавливался, чтобы вытереть кому-то из них нос, угостить печеньем или молоком. Он всегда тревожился о младенцах, оставленных дома в колыбелях без присмотра: что, если случится пожар или кошка усядется на лицо ребенку, когда он спит? Особенно болела у него душа за новорожденных, которые из-за недостатка ухода и питания зачастую умирали, не прожив и нескольких месяцев, или их отправляли в приют.

Он решил создать для них Дом малютки и даже поговорил об этом с мадам Шарпентье в надежде, что та поможет организовать такое благотворительное учреждение. Но в тот момент мадам Шарпентье была занята другими делами, в том числе общественными обязательствами, связанными с новыми знаменитыми авторами своего мужа. Ренуар, однако, решил, что надо что-то делать немедленно, и взялся самостоятельно устроить благотворительный бал-маскарад на «Мельнице».

Погода к концу лета начала портиться, и «Бал в «Мулен де ла Галетт»» пришлось убрать в коридор первого этажа дома на улице Корто, между тем как автор полотна переключился на подготовку бала. Лами и Кордей придумали и соорудили декорацию – многокрасочный осенний сад виднелся сквозь арку, знаменующую импровизированную авансцену. Ривьер написал стихи и репризы, которые поручили исполнять некоторым танцорам. Ренуар сочинил несколько мелодий, и тенор Канела (который никак не мог решить, кем ему быть – певцом или художником) должен был исполнить песни на эти мелодии. Натурщицы изготовили флажки, бумажные цветы и гирлянды. Всем надлежало бесплатно выдавать соломенные шляпы с красными бархатными лентами: юные белошвейки несколько дней мастерили их для Ренуара.

Билеты были распроданы, и представление имело шумный успех. Оркестр играл превосходно, от аплодисментов едва не рушились стены. Танцы продолжались всю ночь. Однако сборов оказалось недостаточно, чтобы предпринять что-либо существенное для подкидышей, учитывая, что самые дорогие билеты в первые ряды (стоившие два франка) были розданы в качестве бесплатных приглашений почетным гостям. Денег хватило лишь на лечение одной неимущей девушки, страдающей флебитом после выкидыша, да еще все скинулись на одежду и одеяла для новорожденных из нищих семей. Но публика, присутствовавшая на балу, была бедна. Хотя все горели желанием помочь, им просто нечего было дать. Филантропическое предприятие пришлось отложить до тех пор, пока спустя несколько лет мадам Шарпентье не взяла его в свои руки (она основала дом призрения для французских малюток «Нувэль Этуаль»).

Вернувшись в Париж, художники стали искать новых приверженцев. В сентябре Малларме опубликовал в английском журнале «Арт мансли ревью» статью, в которой охарактеризовал импрессионистов как новую «школу», назвав Мане их путеводной звездой. В отличие от других обозревателей 1876 года он высказывал безоговорочно позитивное отношение к художникам этого направления, или течения, и стал первым, кто исследовал его содержание и определил особенности, свойственные большинству работ художников этой школы.

Вездесущий свет незаметно переходит из одного оттенка в другой и животворит все изображенное, – писал он. – На картинах импрессионистов ничто не должно быть застывшим… чтобы яркое сияние, озаряющее холст, или прозрачные тени, заволакивающие его вуалью, казались мимолетными, ускользающими, существующими лишь в конкретный момент, когда зритель смотрит на полотно, и чтобы вся композиция, озаренная отраженным, вечно меняющимся светом, трепетала, пульсируя движением, светом и жизнью.

Еще одним новым приверженцем импрессионизма был Эжен Мюре, писатель, художник-любитель и кондитер, который в своей кондитерской/ресторане на бульваре Вольтера, 95, стал устраивать «открытый стол» для друзей-художников. Каждую первую среду месяца он давал для них обед, который наравне с художниками привлекал коллекционеров (включая Эрнеста Ошеде) и во время которого можно было отведать его фирменный паштет, запеченный в тесте (во время войны он поддерживал репутацию своего заведения вкуснейшими крысиными волованами).

В ноябре 1876 года Мюре устроил лотерею, призом в которой была картина Писсарро. Он сказал, что, назначив цену за билет в один франк и продав 100 билетов, они заработают для Писсарро сто франков; более того, если в лотерее будут участвовать четыре его картины, он получит 400 франков. Писсарро быстро прислал четыре своих полотна.

Жюли идею сочла блестящей и предположила, что подобные лотереи можно проводить регулярно. Она передала Мюре свою личную благодарность и посоветовала Камилю прихватить еще две картины – на всякий случай. Лотерея была разыграна, победитель выявлен. Но им оказалась девушка-служанка, которую выигрыш разочаровал.

– Если вам все равно, – сказала она, – я бы предпочла булочку с кремом.

Все остались довольны: Писсарро получил деньги от сборов, победительница свою булочку, а Мюре (не первый и не последний раз) – картину художника-импрессиониста даром.

Однако ни одно из этих событий никому не принесло богатства. По мере того как будущее все больше тревожило художников, они начали ссориться между собой и отпадать от группы. Сезанн продолжал сердиться на Моне, который, с его точки зрения, греб деньги лопатой. Кайботт по-прежнему раздражал Дега. Берта, озабоченная собственными перспективами, провела осень в Камбре́ с Эдмой.

– Все племя художников пребывает в унынии, – докладывал из Парижа Эжен. – У торговцев – завалы нераспроданных картин. Эдуард поговаривает о том, чтобы сократить расходы и отказаться от студии. Будем надеяться, покупатели вернутся.

Все три брата Мане – Эдуард, Эжен и Гюстав – были убеждены, что возрождению французской экономики препятствовали политики. Международная политика властей была репрессивной, а те, кого заботила сохранность своих состояний, оказывались вынуждены спекулировать. Друг Мане Феликс Бракемон, чтобы заработать на жизнь, перекинулся на роспись фарфора. Ренуару без поддержки Шарпентье скорее всего предстояло сделать то же самое.

Финансовые перспективы Берты на самом деле обещали существенное улучшение, хотя и дорогой для нее ценой. Всячески стараясь хранить это в тайне, Корнелия Моризо уже довольно давно болела. У нее обнаружили рак. Весь 1876 год она стремительно слабела и в декабре скончалась в возрасте 56 лет, к величайшему горю Берты. Вскоре после этого, в преддверии вступления в наследство, Берта с Эженом переехали с улицы Гишар в дом № 9 по авеню Эйлау (теперь улица называется авеню Виктора Гюго) – это был трехполосный, один из самых широких, проспект, отходивший непосредственно от площади Звезды. Квартира здесь была меньше площадью, чем на улице Гишар, зато улица – красивее и ближе к центру, что добавляло ей престижа и фешенебельности. В конце декабря к чете Мане приехала Ив с детьми, ожидающая к Новому году еще одного ребенка.

Остальные импрессионисты, которые в отличие от Кайботта пытались жить за счет своей живописи, продолжали бороться кто как мог.

Моне с самого лета жил в замке Роттембург. В начале ноября он начал беспокоиться за Камиллу, остававшуюся с детьми в Аржантее практически без гроша. Своим беспокойством он поделился в письме с другом Мане доктором де Беллио. Когда Эрнест Ошеде покинул замок, чтобы уладить свои дела в Париже, Моне оказался один на один с Алисой и ее детьми – в те времена такая ситуация считалась компрометирующей, особенно учитывая, что его собственная жена остро нуждалась в его присутствии. Тем не менее минул месяц, а Моне все еще оставался в замке.