«Русский» капитализм – детище «русского» либерализма

В большом ходу у Федора Михайловича были слова «либерал», «либеральный», «либерализм». Именно они, либералы, по мнению писателя, лакейски подражают капиталистическому Западу, именно они толкали и толкают Россию на путь буржуазных реформ. Впрочем, большинство отечественных либералов даже до конца не понимают, что такое капитализм. Максимум, на что они способны, – повторять какие-то «догматы» привнесенных из-за границы теорий и учений (о «полезности» капитала, конкуренции, банков, биржи, свободного рынка, экономического либерализма и др.). По мнению Достоевского, доморощенные либералы действуют инстинктивно, а весь их инстинкт строится, с одной стороны, на заискивании перед Западом, а с другой стороны, на ненависти к России. Разрушая Россию, ее традиционные устои, они, даже не отдавая себе в том отчет, расчищают почву для капитализма. А еще точнее – для тех, кто с Запада принесет свой капитал, с тем чтобы уже окончательно поработить и уничтожить Россию.

Вот, например, мы читаем в «Бесах» о заискивании либералов перед Европой: «Наш русский либерал прежде всего лакей и только и смотрит, как бы кому-нибудь сапоги вычистить».

А вот из того же романа об их патологической ненависти к России: «Они первые были бы страшно несчастливы, если бы Россия как-нибудь вдруг перестроилась, хотя бы даже на их лад, и как-нибудь вдруг стала безмерно богата и счастлива. Некого было бы им тогда ненавидеть, не на кого плевать, не над чем издеваться! Тут одна только животная, бесконечная ненависть к России, в организм въевшаяся…»

Достоевскому режет ухо словосочетание «русский либерализм», правильнее его называть антирусским: «Русский либерализм не есть нападение на существующие порядки вещей, а есть нападение на самую сущность наших вещей, на самые вещи, а не на один только порядок, не на русские порядки, а на самую Россию. Мой либерал дошел до того, что отрицает самую Россию, то есть ненавидит и бьет свою мать. Каждый несчастный и неудачный русский факт возбуждает в нем смех и чуть не восторг. Он ненавидит народные обычаи, русскую историю, всё. Если есть для него оправдание, так разве в том, что он не понимает, что делает, и свою ненависть к России принимает за самый плодотворный либерализм… Эту ненависть к России, еще не так давно, иные либералы наши принимали чуть не за истинную любовь к отечеству и хвалились тем, что видят лучше других, в чем она должна состоять; но теперь уже стали откровеннее и даже слова „любовь к отечеству" стали стыдиться, даже понятие изгнали и устранили, как вредное и ничтожное. Факт этот верный, которого нигде и никогда, спокон веку и ни в одном народе, не бывало и не случалось. Такого не может быть либерала нигде, который бы самое отечество свое ненавидел. Чем же это все объяснить у нас? Тем самым, что и прежде, – тем, что русский либерал есть покамест, еще не русский либерал; больше ничем, по-моему».

Действительно, до каких пор можно называть этих ненавистников и разрушителей России «русскими либералами»? Увы, привычка сохранилась и сегодня. Вот, господин Чубайс, которого СМИ услужливо величают «российским либералом». Он проводил в 90-е годы приватизацию, расчищал «площадку» для строительства капитализма. При этом он ведь понимал, что это строительство будет происходить на костях миллионов наших сограждан. Мы все прекрасно помним его «откровение»: «Что вы волнуетесь за этих людей? Ну, вымрет тридцать миллионов. Они не вписались в рынок. Не думайте об этом – новые вырастут». Совсем не удивительно, что у либералов не только XIX века, но и нынешних Достоевский вызывает самые настоящие приступы ярости. Вот признание того же Чубайса: «Вы знаете, я перечитывал Достоевского в последние три месяца. И я испытываю почти физическую ненависть к этому человеку. Он, безусловно, гений, но его представление о русских как об избранном, святом народе, его культ страдания и тот ложный выбор, который он предлагает, вызывают у меня желание разорвать его на куски». Здесь уже Чубайс выступает даже не как «либерал», а как один из тех бесноватых героев, которые описаны в романе Федора Михайловича «Бесы».

Примечательно, что слова «либеральный», «либерализм», «либерализация» и т. п. были во времена Достоевского в ходу, они звучали и в официальных документах, и в газетах, и в лекциях университетских профессоров. Проводившиеся в стране в 60-70-е годы позапрошлого века реформы величались «либеральными». Потому, что якобы они давали всем «свободу». Мол, начали с «освобождения» крепостных крестьян, а далее надо «развивать и углублять» «свободы» всех граждан. Прямо в духе французской буржуазной революции: «Свобода, равенство, братство» (liberte, едаШё, fraternite). В этой связи Достоевский в «Зимних заметках о летних впечатлениях» (1863) пишет: «Провозгласили… liberte, еда1^е, fraternite. Очень хорошо-с. Что такое liberte? Свобода. Какая свобода? Одинаковая свобода всем делать все что угодно, в пределах закона. Когда можно делать все что угодно? Когда имеешь миллион. Дает ли свобода каждому по миллиону? Нет. Что такое человек без миллиона? Человек без миллиона есть не тот, который делает все, что угодно, а тот, с которым делают что угодно».

Прошло полтора века, и нам опять внушают, что либерализм и либеральные реформы сделают русского человека «свободным». Чтобы не искушаться этими обманами, читайте Достоевского.

«Подросток» Достоевского: опять о «бесах». История искушения бесом богатства

«Подросток» – один из романов, составляющих «Пятикнижие» Федора Михайловича Достоевского. «Подросток» был начат в феврале 1874 и закончен в ноябре 1875 года, а впервые опубликован в 1875 году в журнале «Отечественные записки».

Вместе с тем замысел романа родился еще в конце 1860-х годов. В черновиках он назывался «Житие великого грешника» и должен был состоять из пяти повестей. В черновиках писателя мы находим эту преемственность с первоначальным замыслом: «Полное заглавие романа „Подросток". Исповедь великого грешника, писанная для себя». Отдельные наброски «Жития» входят в новый роман «Подросток». Напомню, что написание романа «Житие великого грешника» писатель отложил, поскольку неожиданно загорелся идеей написания «Бесов» (указанный роман Достоевский писал в 1870–1872 годах). Полагаю, что «Подросток» вобрал в себя не только фрагменты «Жития», но и мысли, которые родились у писателя при создании «Бесов».

«Бесы» – самый политизированный роман Достоевского. Там выведены образы одержимых нигилистов и террористов, в которых вселились бесы разрушения и убийств. Но, наверное, еще больше русский человек оказался пораженным бесами сребролюбия и любостяжания. Особенно подверженными искушениям таких бесов оказались молодые люди с неокрепшим духовным иммунитетом.

Еще в плане «Жития» писатель делает отметку: «накопление богатства». «Великий грешник», жаждущий власти и могущества, наконец, «устанавливается на деньгах», ибо «страшно уверен, что все само придет: деньги разрешают все вопросы». Но «великий грешник», слава Богу, еще понимает, что он грешник, и чувствует что-то неладное в своем увлечении деньгами. В набросках «Жития» мы читаем о нравственных сомнениях и метаниях героя: «Хотя деньги и страшно его устанавливают на известной твердой точке и решают все вопросы, но иногда точка колеблется (поэзия и много другого), и он не может найти выхода. Это-то состояние колебания и составляет роман».

Наверное, на формирование замысла романа «Подросток» повлияла и критическая статья литературного критика и публициста Николая Константиновича Михайловского о романе «Бесы» в журнале «Отечественные записки» (1873, № 2). «Как! Россия, этот бесноватый больной, вами изображаемый, перепоясывается железными дорогами, – писал Михайловский, – усыпается фабриками и банками, – и в вашем романе нет ни одной черты из этого мира! Вы сосредоточиваете свое внимание на ничтожной горсти безумцев и негодяев! В вашем романе нет беса национального богатства, беса самого распространенного и менее всякого другого знающего границы добра и зла… Вы не за тех бесов ухватились… Рисуйте действительно нераскаянных грешников, рисуйте фанатиков собственной персоны. богатства для богатства».

И действительно, мы видим, что в романе «Подросток» на первый план выходит бес богатства, а главный герой выставляется как фанатик идеи «богатства для богатства». Хотя, как мы покажем ниже, подобные фанатики (как и герой романа) всегда находят обоснование своего фанатизма и пытаются его оправдывать какими-то «высшими целями».

В черновиках романа «Подросток» мы находим еще одну версию названия произведения – «Беспорядок». И это не случайно. Одним из замыслов писателя было показать, что порабощение людей бесом богатства (денег) неизбежно порождает хаос, беспорядок, энтропию (распад), разложение. Прежде всего, распад нравственных устоев человека, за которым следует распад и разложение семейных отношений, а в конечном счете и всего общества. «Разложение – главная видимая мысль романа», – формулировал Достоевский свою задачу в одном из набросков к «Подростку».

Время активного творчества Достоевского как раз пришлось на период так называемых «реформ» Александра II, которые на самом деле были самой настоящей буржуазной революцией. Безусловно, предпосылки этой революции формировались и накапливались еще раньше. Они были невидимы, поскольку прятались в глубине человеческого сердца. И лишь некоторые пытливые поэты и писатели (А. С. Пушкин в «Скупом рыцаре», Н. В. Гоголь в «Ревизоре» и «Мертвых душах») усматривали в душах людей едва прорастающие зерна будущих общественных беспорядков.

Роман «Подросток» состоит из трех частей. Основная часть событий происходит в Петербурге. Главный герой романа «Подросток» – Аркадий Макарович Долгорукий, ему 20 лет. Роман построен на «Записках» Аркадия, которые отражают его жизнь в течение нескольких месяцев в возрасте 19 лет (хотя отдельные фрагменты «Записок» представляют воспоминания более ранних событий и детства героя). Вроде бы по возрасту Аркадия правильнее назвать юношей или молодым человеком. Но Достоевский зовет его подростком и объясняет название следующим образом: «Дитя уже вышло из детства и появилось неготовым человеком». В Аркадии просматривается то, что сегодня мы видим в современной молодежи и называем «инфантилизмом». В Аркадии совмещаются добро и зло. Он еще очень слабо их различает. Но все-таки на протяжении нескольких месяцев его жизни, отображенных в романе, наблюдается некоторая «динамика». Видимо, у героя это возраст «переломный». Герой меняет свои идеалы, цели, представления о добре и зле. Начинает уже различать контуры добра и зла, пытается бороться с искушениями и злом. В целом «динамика» позитивная, в сторону добра. Наверняка изменения продолжатся и за «кадром» романа, но нам остается только гадать, каково будет направление этой «динамики». Ибо героя ждут непростые испытания. В письме-комментарии Николая Семеновича (не самый главный герой, муж хозяйки, у которой Аркадий снимал квартиру) дано важное определение сути Подростка (выделенное курсивом), что он – «подросток смутного времени» и что из таких подростков «созидаются поколения».

Не менее главным героем является дворянин-помещик Андрей Петрович Версилов, отец Аркадия. Тем более что писатель показывает, что Версилов оказывает сильное влияние на сына. Вглядываясь в Версилова, мы понимаем отчасти метания и сомнения Аркадия: он их воспринял и продолжал воспринимать от своего отца. Отец являет удивительную двойственность во всем. И, наверное, первоисточником беспорядка, который творится в семье Версилова и в его окружении, является сам Андрей Петрович.

Важным героем является также Макар Иванович Долгорукий. Он был дворовым, садовником в имении Версилова. Аркадий – его юридический, но не фактический сын. Макар Иванович – один из наиболее положительных героев романа. В черновиках Достоевского в разделе, связанном с образом Макара Ивановича, есть отметка – «Древняя святая Русь». Он – воплощение лучших качеств русского народа. И «как народ, – писал Достоевский, – принадлежит к дворянству». Не случайна и княжеская фамилия Макара – Долгорукий. Макар был отпущен на свободу и стал «странником», ходящим по монастырям и святым местам.

Аркадий Долгорукий – плод близости помещика с молодой женой Макара – Софьей Андреевной. Последняя – законная жена Макара Ивановича Долгорукого, выданная барином Версиловым замуж в 18 лет за пятидесятилетнего Макара Долгорукого. После рождения Аркадия она становится гражданской женой Андрея Петровича Версилова. У Аркадия есть еще сестра Елизавета Долгорукая. Среди женских героев – также Анна Андреевна Версилова, которая приходится дочерью Андрею Петровичу, но от другой женщины. Также не последнее место среди героев занимает Катерина Николаевна Ахмакова, с которой Андрей Петрович Версилов находится в каких-то загадочных для окружающих отношениях. Впрочем, вокруг Катерины Николаевны много и других загадочных связей. Она – вдова генерала Ахмакова, невеста барона Бьоринга, в нее тайно влюблен Аркадий Долгорукий.

Рисуемый Достоевским в романе общественный «беспорядок» есть результат не только порабощения людей бесами богатства, но также семейной неупорядоченности. В черновиках Федор Михайлович называл роман «хроникой случайного семейства». А в самом романе упомянутый выше Николай Семенович пишет в письме-комментарии, что Аркадий – «член случайного семейства».

Вернемся к главному герою – Аркадию Долгорукому. Повествование ведется от его имени. В каком-то смысле это исповедь главного героя по поводу его поступков и мыслей, когда ему было на год меньше (19 лет) и когда, по мнению рассказчика, он еще действительно был подростком, не все понимавшим в жизни. Аркадий рассказывает о себе с детских лет. Учился он в пансионе некоего француза Бушара. Его товарищи по пансиону смотрели на него сверху вниз, да и француз Тушар также не жаловал Аркадия (в силу его сравнительно низкого социального статуса и незаконного происхождения). Аркадий стал довольно закрытым мальчиком, искал уединения. Любил предаваться потаенным мыслям. С высоты своего 20-летнего возраста Аркадий называет их мечтами и мечтаниями: «Особенно счастлив я был, когда, ложась спать и закрываясь одеялом, начинал уже один, в самом полном уединении, без ходящих кругом людей и без единого от них звука, пересоздавать жизнь на иной лад».

Но вот в какой-то момент состояние мечтательности исчезает, а на его место приходит конкретная «идея», с помощью которой Аркадий практически рассчитывает воплотить то, что раньше было лишь мечтами: «Самая яростная мечтательность сопровождала меня вплоть до открытия „идеи“, когда все мечты из глупых разом стали разумными и из мечтательной формы романа перешли в рассудочную форму действительности… Все слилось в одну цель. Они (мечты. – В. К.), впрочем, и прежде были не так уж очень глупы, хотя их была тьма тем и тысяча тысяч. Но были любимые. Впрочем, не приводить же их здесь.»

Эту «идею» Аркадий выражает в одном слове – «могущество». Вот его «идея» в более развернутом виде: «Могущество! Я убежден, что очень многим стало бы очень смешно, если б узнали, что такая „дрянь“ бьет на могущество. Но я еще более изумлю: может быть, с самых первых мечтаний моих, то есть чуть ли не с самого детства, я иначе не мог вообразить себя как на первом месте, всегда и во всех оборотах жизни. Прибавлю странное признание: может быть, это продолжается еще до сих пор. При этом замечу, что я прощения не прошу».

Итак, могущество нашему герою нужно, чтобы быть всегда и при любых обстоятельствах первым. Своеобразная реакция героя на возникший у него комплекс неполноценности (называет себя «дрянью»)? Или неуемная гордыня? Но могущество бывает разным. Может быть могущество физическое, умственное, военное, политическое. Слово «могущество» слишком многогранно. И наш герой расшифровывает, как под могуществом он понимает деньги и богатство. И далее излагает свою «философию денег»:

«В том-то и „идея“ моя, в том-то и сила ее, что деньги – это единственный путь, который приводит на первое место даже ничтожество. Я, может быть, и не ничтожество, но я, например, знаю, по зеркалу, что моя наружность мне вредит, потому что лицо мое ординарно. Но будь я богат, как Ротшильд, – кто будет справляться с лицом моим и не тысячи ли женщин, только свистни, налетят ко мне с своими красотами? Я даже уверен, что они сами, совершенно искренно, станут считать меня под конец красавцем. Я, может быть, и умен. Но будь я семи пядей во лбу, непременно тут же найдется в обществе человек в восемь пядей во лбу – и я погиб. Между тем, будь я Ротшильдом, разве этот умник в восемь пядей будет что-нибудь подле меня значить? Да ему и говорить не дадут подле меня! Я, может быть, остроумен; но вот подле меня Талейран, Пирон – и я затемнен, а чуть я Ротшильд – где Пирон, да может быть, где и Талейран? Деньги, конечно, есть деспотическое могущество, но в то же время и высочайшее равенство, и в этом вся главная их сила. Деньги сравнивают все неравенства».

Деньги, согласно философии Аркадия Долгорукого, не просто позволяют купить их обладателю все, что он пожелает. Деньги, оказывается, могут «творить», «созидать» и «преобразовывать» (это уже даже не философия, а религия денег). Так, они обычного человека могут сделать красивым и даже красавцем. Точно так же деньги обладают магической силой, позволяющей даже ординарному человеку затмить таких гениев, как Пирон (вероятно, речь идет об Алексисе Пироне — французском драматурге, поэте и юристе; 1689–1773) или Талейран (Шарль Морис де Талейран – французский политик и дипломат; 1754–1838).

Аркадий говорит о том, что «деньги сравнивают все неравенства», но, конечно же, ему встать вровень с «великими» мало. Он хочет быть выше «великих». В нашем

подростке чувствуется неуемное желание славы, всепоглощающая страсть честолюбия (не исключено, что питательной почвой для такой страсти стал возникший у молодого человека комплекс неполноценности). Аркадий мысленно представляет себя, заурядного и даже бездарного (к тому же незаконнорожденного), на фоне других «великих», когда он станет богатым как Ротшильд: «Мне нравилось ужасно представлять себе существо, именно бесталанное и серединное, стоящее перед миром и говорящее ему с улыбкой: вы Галилеи и Коперники, Карлы Великие и Наполеоны, вы Пушкины и Шекспиры, вы фельдмаршалы и гофмаршалы, а вот я – бездарность и незаконность, и все-таки выше вас, потому что вы сами этому подчинились».

Подросток смутно и интуитивно понимает, что и страсть сребролюбия, и страсть честолюбия греховны и опасны. Поэтому он пытается оправдать их какими-то «благородными» побуждениями. А также сам себя убеждает, что деньги никогда его не поработят, он будет властвовать ими, а не они им:

«Вы в этой мысли увидите, конечно, одно нахальство, насилие, торжество ничтожества над талантами. Согласен, что мысль эта дерзка (а потому сладостна). Но пусть, пусть: вы думаете, я желал тогда могущества, чтоб непременно давить, мстить? В том-то и дело, что так непременно поступила бы ординарность. Мало того, я уверен, что тысячи талантов и умников, столь возвышающихся, если б вдруг навалить на них ротшильдские миллионы, тут же не выдержали бы и поступили бы как самая пошлая ординарность и давили бы пуще всех. Моя идея не та. Я денег не боюсь; они меня не придавят и давить не заставят».

Наш герой чувствует что-то греховное и недостойное в такой «идее», как «могущество» и «деньги». Он ищет более возвышенное слово, которое бы облагородило «идею».

И делает «открытие»: деньги ему нужны не для того, чтобы с их помощью делать новые деньги, а для того, чтобы получить полную «свободу»:

«Мне не нужно денег, или, лучше, мне не деньги нужны; даже и не могущество; мне нужно лишь то, что приобретается могуществом и чего никак нельзя приобрести без могущества: это уединенное и спокойное сознание силы! Вот самое полное определение свободы, над которым так бьется мир! Свобода! Я начертал наконец это великое слово…»

И далее автор с упоением излагает свое «кредо»: ему, мол, не нужны ни роскошь, ни даже комфорт, ни дешевая слава. Он себя мысленно ставит даже выше своих кумиров – Ротшильдов, которые зачем-то покупают себе аристократические титулы. Зачем ему, Аркадию, нужны эти титулы, если он будет выше и баронов, и князей? Он, Аркадий, став богатым, как Ротшильд, будет к тому же более великодушным. Т. е. получается, что наш подросток поставил себе задачу сравняться с Ротшильдами по деньгам, но стать выше их по своим нравственным качествам:

«Да, уединенное сознание силы – обаятельно и прекрасно. У меня сила, и я спокоен. <…> Будь только у меня могущество, рассуждал я, мне и не понадобится оно вовсе; уверяю, что сам, по своей воле, займу везде последнее место. Будь я Ротшильд, я бы ходил в стареньком пальто и с зонтиком. Какое мне дело, что меня толкают на улице, что я принужден перебегать вприпрыжку по грязи, чтоб меня не раздавили извозчики. Сознание, что это я сам Ротшильд, даже веселило бы меня в ту минуту. Я знаю, что у меня может быть обед, как ни у кого, и первый в свете повар, с меня довольно, что я это знаю. Я съем кусок хлеба и ветчины и буду сыт моим сознанием. Я даже теперь так думаю.

Не я буду лезть в аристократию, а она полезет ко мне, не я буду гоняться за женщинами, а они набегут как вода, предлагая мне все, что может предложить женщина. «Пошлые» прибегут за деньгами, а умных привлечет любопытство к странному, гордому, закрытому и ко всему равнодушному существу. Я буду ласков и с теми, и с другими и, может быть, дам им денег, но сам от них ничего не возьму. Любопытство рождает страсть, может быть, я и внушу страсть. Они уйдут ни с чем, уверяю вас, только разве с подарками. <.. > Давить и мучить я никого не хочу и не буду; но я знаю, что если б захотел погубить такого-то человека, врага моего, то никто бы мне в том не воспрепятствовал, а все бы подслужились; и опять довольно. Никому бы я даже не отомстил. Я всегда удивлялся, как мог согласиться Джемс Ротшильд стать бароном! Зачем, для чего, когда он и без того всех выше на свете? <…> Я еще в детстве выучил наизусть монолог Скупого рыцаря у Пушкина; выше этого, по идее, Пушкин ничего не производил! Тех же мыслей я и теперь».

Кажется, «идея» нашего подростка опять начинает переходить в фантазии и мечты. Ибо Аркадия неожиданно озаряет мысль, что он не просто должен проявлять знаки великодушия по отношению к простым людям (например, делать им подарки), но должен, в конце концов, отдать им все свое состояние. И лишь тогда он станет действительно выше Ротшильдов, станет недосягаемо «великим»:

«„Но ваш идеал слишком низок, – скажут с презрением, – деньги, богатство! То ли дело общественная польза, гуманные подвиги?" – Но почем кто знает, как бы я употребил мое богатство? Чем безнравственно и чем низко то, что из множества жидовских, вредных и грязных рук эти миллионы стекутся в руки трезвого и твердого схимника, зорко всматривающегося в мир? <…> Да, моя идея – это та крепость, в которую я всегда и во всяком случае могу скрыться от всех людей, хотя бы и нищим, умершим на пароходе. Вот моя поэма! <.> Но прибавлю уже серьезно: если б я дошел, в накоплении богатства, до такой цифры, как у Ротшильда, то действительно могло бы кончиться тем, что я бросил бы их обществу. <…> И не половину бы отдал, потому что тогда вышла бы одна пошлость: я стал бы только вдвое беднее и больше ничего; но именно все, все до копейки, потому что, став нищим, я вдруг стал бы вдвое богаче Ротшильда! Если этого не поймут, то я не виноват; разъяснять не буду!»

Иногда свою «идею» Аркадий называет двумя словами: «стать Ротшильдом». Когда он озвучивает «идею» в такой редакции, то не только для того, чтобы установить количественную планку богатства («не меньше, чем у Ротшильдов»), но и для того, чтобы лучше усвоить опыт этих богатеев (как они сумели накопить свои капиталы):

«Моя идея – это стать Ротшильдом. Я приглашаю читателя к спокойствию и к серьезности. Я повторяю: моя идея – это стать Ротшильдом, стать так же богатым, как Ротшильд; не просто богатым, а именно как Ротшильд. Для чего, зачем, какие я именно преследую цели – об этом будет после. Сперва лишь докажу, что достижение моей цели обеспечено математически. Дело очень простое, вся тайна в двух словах: упорство и непрерывность.» После пространных рассуждений Аркадий говорит: «.два вывода: первый – упорство в накоплении, даже копеечными суммами, впоследствии дает громадные результаты (время тут ничего не значит), и второй – что самая нехитрая форма наживания, но лишь непрерывная, обеспечена в успехе математически».

Кстати, у Достоевского есть еще один герой, который желает страстно стать Ротшильдом. Точнее, «королем Иудейским». Это Гаврила Ардалионович Иволгин (Ганя) из романа «Идиот». Более того, философия Гани в чем-то схожа со взглядами героя романа «Подросток». Например, он также считает, что деньги заурядного человека (а таковым, судя по всему, был Ганя) могут сделать великим и талантливым: «Нажив деньги, знайте, – я буду человек в высшей степени оригинальный. Деньги тем всего подлее и ненавистнее, что они даже таланты дают. И будут давать до скончания мира». Он, так же как и Подросток, опирается на формулу «упорство и непрерывность». Он рассчитывает выгодно жениться и получить приданое в 75 тысяч рублей. Но деньги он не собирается транжирить: «Вы вот думаете, что я семьдесят пять тысяч получу и сейчас же карету куплю. Нет-с, я тогда третьегодний старый сюртук донашивать стану и все мои клубные знакомства брошу. У нас мало выдерживающих людей, хоть и все ростовщики, а я хочу выдержать. Тут, главное, довести до конца – вся задача!» Но разница между Аркадием Долгоруким и Ганей Иволгиным существенная. Первому еще 19 лет, он действительно «подросток», возраст «переходный», идея «стать Ротшильдом» может оказаться увлечением молодости и смениться другой. А вот второму уже 28 лет. Он уже «затвердел» в своей идее «стать Ротшильдом».

Я привел выдержки из романа для того, чтобы читатель мог понять, с какими мыслями наш герой ехал в Петербург, где он должен был встретиться со своим отцом Петром Версиловым. В Петербурге поначалу он помнит о своей «идее» и пытается претворить ее в жизнь. Он делает первые успехи на почве создания своего капитала, купив на аукционе какой-то старинный альбом за два рубля пять копеек, а затем продав его за десять рублей и заработав на этом почти восемь рублей. Примечателен разговор между Аркадием и покупателем альбома (по записи самого Аркадия):

«– Нате, берите!

Он вынул десять рублей, я отдал альбом.

– А согласитесь, что это нечестно! Два рубля и десять – а?

– Почему нечестно? Рынок!

– Какой тут рынок? (Он сердился.)

– Где спрос, там и рынок; не спроси вы, – за сорок копеек не продал бы.

Я хоть не заливался хохотом и был серьезен, но хохотал внутри, – хохотал не то что от восторга, а сам не знаю отчего, немного задыхался.

– Слушайте, – пробормотал я совершенно неудержимо, но дружески и ужасно любя его, – слушайте: когда Джемс Ротшильд, покойник, парижский, вот что тысячу семьсот миллионов франков оставил (он кивнул головой), еще в молодости, когда случайно узнал, за несколько часов раньше всех, об убийстве герцога Беррийского, то тотчас поскорее дал знать кому следует и одной только этой штукой, в один миг, нажил несколько миллионов, – вот как люди делают!

– Так вы Ротшильд, что ли? – крикнул он мне с негодованием, как дураку».

Да, это была чисто спекулятивная сделка, но при этом все вроде бы «честно», совесть чиста. Не желая добывать деньги явно нечестным путем, Аркадий выбирает путь медленного накопления и аскетизма. Вот, например, какие обеты давал и жесткие упражнения «прописывал» себе будущий «Ротшильд»: «Несмотря на ужасные петербургские цены, я определил раз навсегда, что более пятнадцати копеек на еду не истрачу, и знал, что слово сдержу».

Все чаще Аркадий начинает задумываться над тем, где же грань между честными и «нечистыми» способами делания денег. Подросток в меру своего понимания начинает отказываться не только от «нечистых» способов накопления, но и от случайных. Все эти способы представлены в романе как соблазн для героя: мошенник Стебельков (член шайки подделывателей акций железной дороги), получивший наследство Версилов, выгодный брак старшей дочери Версилова, тайная деятельность князя Сергея Сокольского (князь давно уже попал в шайку уголовных преступников, участвует в подделке акций; Аркадий, не подозревая этого, безумно одалживался у него деньгами), шантаж Ламберта (товарищ Аркадия по пансиону Тушара, «открытый подлец и разбойник»), ростовщичество. Весь роман наполнен разного рода мошенническими историями и операциями, которые можно назвать сделками с совестью.

Между тем столичная жизнь затягивает Аркадия в свой водоворот. Разные события отвлекают Аркадия от его «идеи»: он «разгадывает» Версилова, влюбляется в Катерину Николаевну Ахмакову, участвует во многих интригах, которые завязываются вокруг Ахмаковой. Также посещает кружок Дергачева, играет на рулетке… Встреча с Макаром Ивановичем, беседы этого «странника», его праведная смерть поселяют в душе Подростка жажду покаяния и очищения. И что удивительно: от прежней «идеи» Аркадия (могущество и деньги) ничего не остается. На смену ей приходит другая «идея», которая называется «новая жизнь». В смутное время 60-70-х годов XIX века даже взрослым, бывалым и мудрым людям было сложно сориентироваться в быстро меняющейся жизни. Можно представить себе, насколько трудно будет Аркадию практически претворять идею «новой жизни». Достоевский додумывал ее за своего героя в последнем романе «Пятикнижия» – «Братья Карамазовы».

Уже прошло примерно полтора столетия со времени событий, описанных Аркадием Долгоруким в его «записках». Многое ли изменилось за этот длинный отрезок нашей истории? – Мне кажется, что сегодня таких «подростков» в нашей сегодняшней жизни – тысячи и тысячи (по крайней мере, мне как преподавателю приходится таких «подростков» «вычислять» почти в каждой студенческой аудитории). Аркадий Долгорукий, как видно из романа, начал выздоравливать от своей «идеи» могущества, богатства и «свободы». Но тогда духовный иммунитет русского человека был покрепче, чем сегодня. Сумеют ли нынешние «подростки» благополучно пережить искушение «стать Ротшильдами», – большой вопрос. Впрочем, заведомо неудачные попытки нынешних молодых людей «стать Ротшильдами» могут закончиться тем, что они захотят стать «Бакуниными», «Нечаевыми» и прочими нигилистами. Такая альтернатива прорисована Достоевским в другом его романе – «Бесы». И обе альтернативы представляют собой дорогу в ад. Задача старшего поколения состоит в том, чтобы предложить молодежи, «подросткам» идею «новой жизни».