Достоевский и антиутопии ХХ века

Некоторые критики считают, что «Великий инквизитор» дает возможность множественного толкования и что, мол, поэтому произведение не очень внятное и даже «мутное». Да, действительно, некоторые моменты можно трактовать по-разному, недаром рассказ назвали «притчей» и «аллегорией». Одновременно ряд литературоведов относят «Великого инквизитора» к жанру антиутопии. Что такое антиутопия? Литература, рисующая будущее человечества в мрачных красках. В отличие от утопической литературы, дающей картины «светлого будущего» человечества.

Напомню, что наиболее известными литературными антиутопиями принято считать романы «Мы» Евгения Замятина, «О дивный новый мир» Олдоса Хаксли, «1984» Джорджа Оруэлла, «451 градус по Фаренгейту» Рэя Брэдбери.

Считается, что начало жанру антиутопии положил роман Замятина «Мы», увидевший свет в 1920 году. Однако, оказывается, до Замятина был Достоевский с его «Великим инквизитором» и другими произведениями.

В одной из литературоведческих работ читаем: «Достоевский и Замятин – авторы первых антиутопий в мировой литературе. Автора „Легенды" считают родоначальником данного жанра литературы будущего. А роман „Мы“ стал классическим его образцом, положил начало новой антиутопической традиции в культуре XX века». Также: «Объединяющим в творчестве двух писателей стал образ Великого инквизитора. В романе Ф. Достоевского „Братья Карамазовы" это сам кардинал Великий инквизитор, а в романе Е. Замятина „Мы“ без труда узнаётся тот же образ, но это уже инквизитор будущего – Благодетель». Другой современный литературовед более определенно говорит о том, что антиутопический роман «Мы» навеян «Великим инквизитором» Достоевского: «В своем романе Замятин переосмысливает „Легенду о Великом инквизиторе".. ведущей объединяющей мыслью стала идея о несовместимости свободы и счастья человечества».

Просматривается связь Достоевского и с антиутопией «1984». Так, в тоталитарном обществе Океании, рисуемом Оруэллом, одним из проявлений полной несвободы является формула 2 х 2 = 5. Партия так постановляет, а люди с этим соглашаются, ни на минуту не сомневаясь. А ведь эта формула встречается у Достоевского в «Записках из подполья». Некоторые исследователи видят очевидную связь романа Оруэлла с «Бесами» Достоевского. Так, И. В. Бардыкова отмечает, что образ «человека беззакония и беспредела» у Достоевского (Петр Верховенский, Шигалев, Ставрогин, Федька Каторжный) являет собой поведенческую модель, воплощенную в образах романа «1984» (О’Брайен, Смит, Сайм, Парсонс). Она отмечает: «На первый взгляд Достоевский и Оруэлл принадлежат к абсолютно разным и несовместимым социально-ценностным и культурным контекстам. Авторов „Весов" и „1984“ разделяет длинная историческая дистанция, несходство мировоззренческих и эстетических взглядов. Тем не менее, обоих авторов сближает обостренное восприятие социальных проблем (в частности, проблемы преступления) и сила их провидческого таланта. Особенно продуктивным в данном случае представляется распознание, идентификация и интерпретация „1984“ как манифестного (явного) текста, отсылающего к „Весам" как претексту, в частности, в аспекте заявленной проблемы… Если для Достоевского „претекстом" было Евангелие, из которого он взял случай об исцелении гадаринского бесноватого Христом, то для Оруэлла – не только антиутопии Е. Замятина и О. Хаксли, но и „Весы" Достоевского».

Также заметно творческое влияние Достоевского на английского писателя Олдоса Хаксли. Это показано в статье М. С. Васильевой на примере «Великого инквизитора» и романа-антиутопии «О дивный новый мир». Их роднит общая модель управителей (Великого инквизитора и главноуправляющего Мустафы Монда), обманывающих людей якобы во имя их счастья. Автор статьи отмечает, что Хаксли интересовался творчеством Достоевского.

Достоевский как эсхатологический писатель

«Великого инквизитора» можно также отнести к разряду очень редкого жанра – эсхатологической художественной литературы.

Что такое эсхатология? – Слово греческого происхождения еох^атоС означающее «последний, конечный». Как отмечается в философской энциклопедии, «в религиозных мировоззренческих системах учение о конечных судьбах человеческой личности и всего сущего в „вечности", т. е. в самой дефинитивной перспективе за пределами истории, биографии, вообще „этого" мира. Следует различать индивидуальную эсхатологию, т. е. учение о посмертных судьбах единичной человеческой души, и универсальную эсхатологию, т. е. учение о цели и назначении космической и человеческой истории, об исчерпании ими своего смысла, об их конце и о том, что за этим концом последует. Индивидуальная эсхатология обычно более или менее существенно соотнесена с универсальной, но степень и модальность этого соотнесения в различных системах весьма различны; разнообразна и степень внимания к эсхатологической проблематике в целом, то оттесняемой на периферию и резервируемой для закрытых мистериальных сообществ как предмет наставления „посвященных", как в классическом греческом язычестве, то выходящей в самый центр предлагаемого всем вероучения, как в христианстве – система религиозных взглядов и представлений о конце истории».

Некоторые исследователи творчества Федора Михайловича вообще считают, что все «Пятикнижие Достоевского» следует отнести к жанру «художественной эсхатологии», а «Великий инквизитор» – наиболее яркий пример такого жанра. По той причине, что «Великий инквизитор» опирается на Священное Писание. К тому же жанр антиутопии предполагает изображение будущего общества. А в легенде такого изображения нет. Излагаются лишь самые общие представления Великого инквизитора об идеальном обществе, построить которое еще только предстоит.

Впрочем, некоторые исследователи полагают, что утопии, антиутопии и эсхатология в творчестве Достоевского тесно переплетаются. Один из исследователей творчества писателя обращает внимание на эту многогранность жанров: «Эсхатологический пафос творчества Достоевского ярко воплотился в его утопиях и антиутопиях. К первому следует отнести сон Ставрогина о Золотом веке (глава „У Тихона"), сон Версилова и, конечно же, „Сон смешного человека". К антиутопиям – сон Раскольникова на каторге и „Легенду о Великом инквизиторе" как учебное пособие по основам антиутопии».

И этим «Великий инквизитор» даже чем-то напоминает последнюю книгу Священного Писания – Откровение от Иоанна Богослова (Апокалипсис). Сегодня, в начале XXI века, многие тайны Откровения от Иоанна перестают быть тайнами, символика «Апокалипсиса» приобретает очень конкретные и понятные формы (например, образ Вавилонской блудницы из 17 и 18 глав). Точно так же и многие мысли «Великого инквизитора» Достоевского, не очень понятные читателю XIX века, становятся понятными читателю XXI века (естественно, речь идет о тех, кто хотя бы минимально эмансипировался от суеты текущего дня и продолжает мучиться «вечными вопросами»).

Если судить по наброскам и записным книжкам Достоевского, то в основу легенды положены мысли, которые писатель вынашивал многие годы. Некоторые из них нашли свое отражение в предыдущих его произведениях. Главное: Христос уже с конца Средних веков оказывается забыт и покинут людьми, человек утрачивает веру в Него. На смену Христу приходят те, кто в Новом Завете называются «лжепророками» и «лжехристами» и увлекают за собой человечество. Сначала идеями о возможности построения «земного рая», а затем практическими мерами по созданию тоталитарного общества. И все это для того, чтобы в конце концов расчистить путь к мировой власти антихриста. Как говорится, «благими намерениями вымощена дорога в ад».

Не следует думать, что эсхатологический характер у Достоевского имеет лишь «Великий инквизитор». Другие произведения Федора Михайловича также пронизаны духом эсхатологии, между строк просматриваются мотивы последней книги Священного Писания – Откровения от Иоанна Богослова (Апокалипсиса). Р. И. Крысин обнаруживает эсхатологические мотивы в романах «Преступление и наказание» и «Бесы». Известный наш литературовед К. Мочульский писал, что «В плане метафизическом „Идиот" есть апокалиптическое видение мира…»

Тематика Апокалипсиса затрагивается напрямую в романе «Идиот», где один из героев – Лебедев хвастается тем, что занимается толкованием этой книги Священного Писания: «Послушайте, господин Лебедев, правду про вас говорят, что вы Апокалипсис толкуете? – спросила Аглая. – Истинная правда. пятнадцатый год». И далее в компании, состоящей из членов семьи генерала Епанчина, князя Мышкина, генерала Иволгина, его супруги Нины Александровны, Гани Иволгина, его сестры Вари и младшего брата Коли, князя Ш., завязался разговор на темы Апокалипсиса. Конечно, в центре дискуссии оказался Лебедев. Так, он сравнил «звезду Полынь» в Апокалипсисе с развернувшейся по Европе сетью железных дорог и, рассуждая о «веке пороков и железных дорог», Лебедев подчеркивает, что «собственно одни железные дороги не замутят источников жизни, а все это в целом-с проклято, все это настроение наших последних веков, в его общем целом научном и практическом, может быть, и действительно проклято-с». Но уровень упомянутой дискуссии оставлял желать много лучшего, а сам Лебедев выглядел карикатурно. Как видно, в «образованном» обществе того времени дворяне были не прочь потолковать на темы Откровения, но это были лишь светские разговоры. Они велись на фоне все большего дистанцирования российской элиты от Церкви.

Но в «Идиоте» имеется также мощный апокалиптический подтекст, на что обращает внимание Г. Боград (США): «В романе „Идиот" существует обширный апокалиптический подтекст, требующий специального исследования. Этот подтекст, напоминающий о себе в виде описания отдельных знаков – предметов, зданий, линий, – связан как непосредственно с трагическими моментами из жизни самого Достоевского и других известных лиц, так и с объективной петербургской действительностью, хорошо знакомой современникам писателя».

На роман «Идиот» обращает также внимание С. С. Хоружий, называя его эсхатологическим, произведение пронизано «эсхатологией нигилизма»: «…сценарий, развертывающийся на страницах „Весов", – несомненная эсхатология, но, действительно, никак не христианская эсхатология. Тут нет никакого финального откровения смыслов, „обличения всех дел праведных и неправедных", Страшного Суда. Это – эсхатология нигилизма».

Особое внимание почти во всех без исключения крупных произведениях Достоевского уделяется так называемой «малой эсхатологии»: «вечным вопросам» о бессмертии души и ее участи после земной смерти.

Литературоведы, философы и богословы находят в произведениях Достоевского десятки разных историй, которые можно аллегорически трактовать как эсхатологические сценарии. Вот, например, в романе «Бесы» наиболее наполнена трагическими событиями та часть произведения, в которой говорится о празднике, проводимом под покровительством губернатора и его жены. Многие литературоведы называют сцены праздника мрачным гротеском. Но на фоне это гротеска (карнавала, путаного выступления Степана Верховенского со сцены, пьяных выкриков из зала, шутовской кадрили и др.) разворачиваются события совершенно другого плана. Запылало Заречье… Следуют сцены грандиозного пожара. А между тем во время праздника и пожара совершается: убийство трех человек (зарезаны капитан Лебядкин, его сестра Марья Тимофеевна и их служанка); избиение толпой Лизаветы Николаевны; убийство Федьки Каторжного, которому проломили голову; внезапный приезд жены Шатова, ее роды и появление младенца; убийство Шатова «нашими» с утоплением его трупа; самоубийство Кириллова; самоубийство Ставрогина. В самом романе эта череда событий названа: «Ночь с нелепыми событиями и со страшной развязкой». Эта ночь – лишь один из эсхатологических сценариев.

Как пишет С. С. Хоружий, эсхатология Достоевского – «это обширный спектр очень разных эсхатологических сценариев, которые все – возможны, у каждого из которых – свой шанс в реальности. Это отнюдь не значит, что для автора безразлично, какой из них осуществится в действительности, у автора – никак не индифферентное отношение к ним, не отношение отвлеченно живописующего художника или бесстрастно взирающего судии. Напротив, он всматривается в них с чувством и с жаром, различает среди них желанные и нежеланные, несущие благо или зло, дурные, трагические, отвратительные – однако устранить, исключить не может ни одного. Ибо фундаментальное свойство реальности Достоевского – быть открытой! Она будет оставаться открытой всегда, и потому все эсхатологические сценарии возможны».