Первые прозрения русскойпрозы

А что можно сказать о русских прозаиках? Я бы начал список с Ивана Сергеевича Тургенева. Хотя его сегодня принято относить к писателям либерального толка, однако, как мне кажется, это не вполне справедливо. Ведь в своем романе «Отцы и дети» он как раз показал те угрозы, которые несет в себе либерализм с его идеями материализма, рационализма, прагматизма, позитивизма и прочих атеистических изысков. Главный герой романа Евгений Базаров является олицетворением поколения «детей», увлекшихся либерализмом. Ему противостоят помещики Кирсановы (Николай и Павел). Они на фоне Базарова выглядят консерваторами и даже ретроградами. Но самое удивительное, что, по сути, их взгляды также можно назвать либерализмом. Не буду погружать читателя в детали романа, но лично мое понимание его таково: либерализм – прогрессирующая болезнь русского общества, особенно его элиты. И каждое последующее поколение будет неизбежно отрицать предыдущее. Это некий процесс непрерывной духовной энтропии. Чем он закончится, кажется, не знает даже сам Тургенев. Именно Тургенев привносит в обиход понятие «нигилизм» (отрицание всего и вся), позволяющее лучше понять угрозы русской цивилизации. Базаров своим кредо объявляет беспощадное отрицание, своей миссией – «расчистить место». Когда Павел Петрович осторожно возражает, что, мол, надобно и созидать, Евгений гордо заявляет, что, прежде чем строить, надо место расчистить. Итак, Базаров полон желания «разрушить до основания». Базарову был неизвестен текст «Интернационала», но его составляли последователи Базарова: «весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…». Иван Сергеевич своим романом не предсказывал никаких конкретных катастроф в России, но при этом он заряжает читателя чувством непреходящей тревоги. Роман «Отцы и дети» – предупреждение, хотя и не очень внятное. Ибо Иван Сергеевич сам до конца не сумел в себе побороть либерала. В романе Базаров нелепым образом умирает. Таково интуитивное желание Тургенева остановить наступление нигилизма в России. Но ответить на вопрос, как это сделать в реальной жизни, а не в литературной фантазии, Иван Сергеевич так и не сумел.

Впрочем, есть точка зрения, что среди русских прозаиков были прозрения русской смуты еще до И. С. Тургенева. Например, Н. А. Бердяев в своей работе «Духи русской революции» отсчет ведет от Н. В. Гоголя. Вот его мнение:

«Все хари и рожи гоголевской эпопеи появились на почве омертвения русских душ. Омертвение душ делает возможными чичиковские похождения и встречи. Это длительное и давнее омертвение душ чувствуется и в русской революции. Потому и возможен в ней этот бесстыдный торг, этот наглый обман. Не революция сама по себе это создала. Революция – великая проявительница, и она проявила лишь то, что таилось в глубине России. Формы старого строя сдерживали проявления многих русских свойств, вводили их в принудительные границы. Падение этих обветшалых форм привело к тому, что русский человек окончательно разнуздался и появился нагишом. Злые духи, которых видел Гоголь в их статике, вырвались на свободу и учиняют оргию. Их гримасы приводят в содрогание тело несчастной

России. Для Хлестаковых и Чичиковых ныне еще больший простор, чем во времена самодержавия. И освобождение от них предполагает духовное перерождение народа, внутренний в нем переворот. Революция не является таким переворотом. Истинная духовная революция в России была бы освобождением от той лживости, которую видел в русских людях Гоголь, и победой над той призрачностью и подменой, которые от лживости рождаются. Во лжи есть легкость безответственности, она не связана ни с чем бытийственным, и на лжи можно построить самые смелые революции. Гоголю открывалось бесчестье как исконное русское свойство. Это бесчестье связано с неразвитостью и нераскрытостью личности в России, с подавленностью образа человека. С этим же связана и нечеловеческая пошлость, которой Гоголь нас подавляет и которой он сам был подавлен […]. Русская революция есть трагикомедия. Это – финал гоголевской эпопеи. И, быть может, самое мрачное и безнадежное в русской революции – это гоголевское в ней».

Достоевский

Конечно, среди всех русских литераторов «пророческого» толка XIX века на первое место всегда ставят Федора Михайловича Достоевского. Предсказания о русской смуте разбросаны у него по всем произведениям, особенно они ярко выражены в романах «Преступление и наказание», «Бесы», «Идиот», «Братья Карамазовы». И, конечно, в «Дневниках писателя».

Н. А. Лобастов пишет, что на пророчества Достоевского обратили внимание лишь спустя четверть века после смерти писателя: «Достоевскому не верили. Осознание масштабов бедствия произошло только во время революции 1905–1907 годов, когда террористами было убито шестнадцать с половиной тысяч человек. А окончательно согласились с ним только после 1917 года, сидя в лагерях или на чужбине». А если отсчитывать от времени романа «Преступление и наказание» (первая публикация в 1866 году) до времени октябрьского переворота 1917 года, то получается более полувека.

Достоевский как бы продолжает тему нигилизма, начатую Тургеневым в «Отцах и детях» (кстати, роман Федору Михайловичу очень понравился). В письме великому князю Александру Александровичу (будущему императору Александру III) в 1873 году Достоевский пишет: «Наши Белинские и Грановские не поверили бы, если бы им сказали, что они прямые отцы Нечаева».

Пророческий намек на будущую революцию – убийство старухи-процентщицы студентом Раскольниковым в романе «Преступление и наказание». Этот герой разрешает себе «кровь по совести». И таких героев по России были тысячи. Убийство процентщицы – единичный, неорганизованный террор. А уже после выхода романа террор в России приобрел черты организованного. В момент выхода романа прозвучали выстрелы террориста Дмитрия Каракозова, попытавшегося убить императора Александра II. За ним последовали выстрелы и бомбы таких «героев», как С. Нечаев, В. Засулич, С. Халтурин, А. Желябов, С. Перовская, А. Ульянов (старший брат В. Ленина) и др. Но по-прежнему террор имел моральное оправдание, был якобы «по совести». Идейные последователи Родиона Раскольникова полагали, что рано или поздно они завершат череду убийств, на этом процессе будет поставлена точка, общество станет, наконец, идеальным. Увы, тогдашние читатели (за редкими исключениями) не поняли, кто или что такое образ Раскольникова и его теории нравственного обоснования нарушения шестой заповеди («Не убий»).

Николай Бердяев в своей работе «Миросозерцание Достоевского» считает, что указанный роман представляет собой диагноз, выставленный России: «Тема Раскольникова означает кризис гуманизма, конец гуманистической морали».

Современный литературовед Н. А. Лобастов о романе «Преступление и наказание»: «В том и состоит заслуга Достоевского, что он социальные теории привел в романе именно к убийству в итоге, что так поразило современников. Писатель просто довел до логического конца то, о чем все бредили. В этом, заметим, и состоит роль литературы в обществе. Ведь писатель этим фантазированием предугадал будущие трагедии! Поэтому убийство у него надо рассматривать не как крайность обезумевшего героя, не как социальный протест, не порождение капитализма или мрачного Петербурга, а как доведение до логического конца гуманистических теорий».

Уже открыто о грядущей революции Достоевский пишет в романе «Бесы», увидевшем свет в 1872 году. Роман очень подробно изучен русскими и зарубежными литературоведами и философами. Вот, например, размышления о «Бесах» в работе Н. Бердяева «Духи русской революции»:

«Достоевский открыл одержимость, бесноватость в русских революционерах. Он почуял, что в революционной стихии активен не сам человек, что им владеют не человеческие духи. Когда в дни осуществляющейся революции перечитываешь „Бесы", то охватывает жуткое чувство. Почти невероятно, как можно было все так предвидеть и предсказать. В маленьком городе, во внешне маленьких масштабах давно уже разыгралась русская революция, и вскрылись еще духовные первоосновы, даны были ее духовные первообразы. Поводом к фабуле „Бесов" послужило нечаевское дело. Левые круги наши увидели тогда в „Бесах" карикатуру, почти пасквиль на революционное движение и революционных деятелей. „Бесы" были внесены в index книг, осужденных „прогрессивным" сознанием. Понять всю глубину и правду „Бесов" можно лишь в свете иного сознания, сознания религиозного; эта глубина и эта правда ускользает от сознания позитивистического. Если рассматривать этот роман как реалистический, то многое в нем неправдоподобно и не соответствует действительности того времени. Но все романы Достоевского неправдоподобны, все они написаны о глубине, которую нельзя увидать на поверхности действительности, все они были пророчеством. Пророчество приняли за пасквиль. Сейчас, после опыта русской революции, даже враги Достоевского должны признать, что „Бесы" – книга пророческая. Достоевский видел духовным зрением, что русская революция будет именно такой и иной быть не может. Он предвидел неизбежность беснования в революции. Русский нигилизм, действующий в хлыстовской русской стихии, не может не быть беснованием, исступленным и вихревым кружением. Это исступленное вихревое кружение и описано в „Бесах"…»

А вот работа известного русского философа Ф. А. Степуна «„Бесы" и большевистская революция». Приведу небольшую выдержку: «Интересно, что, мечтая о великой революционной смуте, Верховенский (Петр Верховенский в романе – главный идейный вдохновитель революционной ячейки. – В. К.) жалел о том, что мало остается времени и что в России нет пролетариата. Этими жалобами он касался разногласий между народниками и Плехановым, за примирением которых Вера Засулич в 1881 году обращалась к Карлу Марксу. Думаю, что не будет преувеличением сказать, что Достоевский предчувствовал, что социалистическая революция будет произведена по рецепту Нечаева и Ткачева, то есть преждевременно и без участия необходимого для нее пролетариата. Предчувствия его сбылись».

Еще более глубоко и продуманно Достоевский обосновывает неизбежность грядущих потрясений в России в последнем своем романе – «Братья Карамазовы», вышедшем в 1880 году. Тогда многие воспринимали роман как «Историю одной семейки» (именно так называется первая книга произведения). На первый взгляд это была действительно «история» одного семейства с трагедиями, нестроениями, постоянными конфликтами, сложными связями с внешним миром, история о том, как рушилась семья. Но ведь это было предупреждение и для всей России, тревожно сигналившее о приближающейся угрозе не только для семьи, но и для державы. Любовь уходит, эпидемия ненависти выходит за пределы семьи, захватывает весь мир. Она проникает даже через монастырские стены.

Николай Бердяев, анализируя роман «Братья Карамазовы», особенно останавливается на фигуре Ивана Карамазова как типичного героя того времени: «Философом русского нигилизма и атеизма является Иван Карамазов. Он провозглашает бунт против Бога и против Божьего мира из очень высоких мотивов, – он не может примириться со слезинкой невинно замученного ребенка. […]

Иван Карамазов – мыслитель, метафизик и психолог, и он дает углубленное философское обоснование смутным переживаниям неисчислимого количества русских мальчиков, русских нигилистов и атеистов, социалистов и анархистов. В основе вопроса Ивана Карамазова лежит какая-то ложная русская чувствительность и сентиментальность, ложное сострадание к человеку, доведенное до ненависти к Богу и божественному смыслу мировой жизни. Русские сплошь и рядом бывают нигилистами-бунтарями из ложного морализма. Русский делает историю Богу из-за слезинки ребенка, возвращает билет, отрицает все ценности и святыни, он не выносит страданий, не хочет жертв. Но он же ничего не сделает реально, чтобы слез было меньше, он увеличивает количество пролитых слез, он делает революцию, которая вся основана на неисчислимых слезах и страданиях. В нигилистическом морализме русского человека нет нравственного закала характера, нет нравственной суровости перед лицом ужасов жизни, нет жертвоспособности и отречения от произвола. […]

Достоевский… вскрыл духовную подпочву нигилизма, заботящегося о благе людей, и предсказал, к чему приведет торжество этого духа. Достоевский понял, что великий вопрос об индивидуальной судьбе каждого человека совершенно иначе решается в свете сознания религиозного, чем в тьме сознания революционного, претендующего быть лжерелигией.

Достоевский раскрыл, что природа русского человека является благоприятной почвой для антихристовых соблазнов. И это было настоящим открытием, которое и сделало Достоевского провидцем и пророком русской революции. Ему дано было внутреннее видение и видение духовной сущности русской революции и русских революционеров».

И уже бесконечное количество жестких предупреждений или сравнительно мягких намеков о возможных кровавых последствиях либерализма и нигилизма в «Дневнике писателя», выходившем в виде журнала в 1876–1877 и 1880–1881 годах. Вот один из фрагментов «Дневника», относящийся к ноябрю 1877 года: «Не имея инстинкта пчелы или муравья, безошибочно и точно созидающих улей и муравейник, люди захотели создать нечто вроде человеческого безошибочного муравейника. Они отвергли происшедшую от Бога и откровением возвещенную человеку единственную формулу спасения его: „Возлюби ближнего как самого себя“ – и заменили ее практическими выводами вроде: „Chacun pour soi et Dieu pour tous“ [Каждый за себя, а Бог за всех (франц.)] – или научными аксиомами вроде „борьбы за существование". Не имея инстинкта животных, по которому те живут и устраивают жизнь свою безошибочно, люди гордо вознадеялись на науку, забыв, что для такого дела, как создать общество, наука еще все равно что в пеленках. Явились мечтания. Будущая Вавилонская башня стала идеалом и, с другой стороны, страхом всего человечества. Но за мечтателями явились вскоре уже другие учения, простые и понятные всем, вроде: „Ограбить богатых, залить мир кровью, а там как-нибудь само собою все вновь устроится". Наконец, пошли дальше и этих учителей, явилось учение анархии, за которою, если б она могла осуществиться, наверно бы начался вновь период антропофагии, и люди принуждены были бы начинать опять все сначала, как тысяч за десять лет назад. Католичество понимает все это отлично и сумеет соблазнить предводителей подземной войны. Оно скажет им: „У вас нет центра, порядка в ведении дела, вы раздробленная по всему миру сила, а теперь, с падением Франции, и придавленная. Я буду единением вашим и привлеку к вам и всех тех, кто в меня еще верует". Так или этак, а соединение произойдет. Католичество умирать не хочет, социальная же революция и новый, социальный период в Европе тоже несомненен: две силы, несомненно, должны согласиться, два течения слиться. Разумеется, католичеству даже выгодна будет резня, кровь, грабеж и хотя бы даже антропофагия».

Видите, как осторожно, чтобы не пугать читателя, выражается Достоевский. Вместо «каннибализм» или «людоедство» – «антропофагия». А ведь события всего ХХ века – сплошная антропофагия. И Федор Михайлович говорит здесь не только о России, но и обо всем мире. Две мировые войны унесли десятки миллионов человеческих жизней. Разве это не антропофагия, или каннибализм?

А мысль насчет муравейника? В Советской России была сделана попытка создания такого муравейника. А сегодня мы видим, что такой муравейник уже создается для всего человечества. Достоевский говорит о Вавилонской башне. А разве нынешняя глобализация не есть создание такой башни, которая уже успела стать «страхом всего человечества»?

А мысли о католичестве, которое ради своего выживания ухватилось за социалистическую идею? Ради того, чтобы сохранить свое влияние в массах, оно занялось земными делами, где-то сотрудничая с социалистами и где-то пытаясь занять их место.

Приведу еще некоторые пророческие строки Достоевского из его «Дневника писателя» за 1877 год:

«Предвидится страшная, колоссальная стихийная революция, которая потрясет все царства мира изменением лика мира всего. Но для этого потребуется сто миллионов голов. Весь мир будет залит реками крови».

«Бунт начнется с атеизма и грабежа всех богатств. Начнут низлагать религию, разрушать храмы и превращать их в стойла, зальют мир кровью, а потом сами испугаются…»

Приведенные записи «Дневника писателя» были сделаны за сорок лет до трагических событий 1917 года. Последующие семьдесят лет подобные откровения писателя власти скрывали от публики, их нельзя было найти даже в спецхранах.

Наконец, следует заглянуть и в переписку Достоевского. Там тоже имеется немало мыслей, которые позднее были подтверждены событиями «русских» революций и мятежей. Вот, например, письмо Федора Михайловича к секретарю «Московских ведомостей» Н. А. Любимову: «Наши социалисты сознательные лгуны, не признающиеся, что идеал их есть идеал насилия над человеческой совестью и низведения человечества до стадного скота».

Были предупреждения и мрачные прогнозы и со стороны ряда других писателей и поэтов. Например, от современника Федора Михайловича – писателя М. Е. Салтыкова-Щедрина. Достоевский и Салтыков-Щедрин – люди с разными взглядами, разным пониманием русского народа и России. Но, тем не менее, некоторые предсказания и предупреждения Михаила Евграфовича очень напоминают прозрение Достоевского. Вот, например, выдержка из сатирического романа «Современная идиллия» (1877–1883):

«А программа наша вот какова. Чтобы мы говорили, а прочие чтобы молчали. Чтобы наши затеи и предложения принимались немедленно, а прочих желания чтобы оставались без рассмотрения. Чтобы нас, мерзавцев, содержали в холе и в неженье, прочих всех в кандалах. Чтобы нами сделанный вред за пользу считался, прочими всеми, если бы и польза была принесена, то таковая за вред бы считалась. Чтобы об нас, об мерзавцах, никто слова сказать не смел, а мы, о ком задумаем, что хотим, то и лаем!»

Но, еще раз повторю, в позапрошлом веке аудитория в своей массе воспринимала подобные сигналы вяло. Публика либо подозревала авторов в неадекватности, либо же считала, что авторы просто желают поднять адреналин в крови читающей публики. Прозрения стали приходить лишь в годы революции 1905–1907 годов.