Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Надо отдать должное и некоторым другим писателям и поэтам, которые задумывались над вопросами красоты. Многие, например, знают стихотворение советского поэта Николая Заболоцкого «Некрасивая девочка» (1955). Приведу его полностью:
Среди других играющих детей
Она напоминает лягушонка.
Заправлена в трусы худая рубашонка,
Колечки рыжеватые кудрей
Рассыпаны, рот длинен, зубки кривы,
Черты лица остры и некрасивы.
Двум мальчуганам, сверстникам ее,
Отцы купили по велосипеду.
Сегодня мальчики, не торопясь к обеду,
Гоняют по двору, забывши про нее,
Она ж за ними бегает по следу.
Чужая радость так же, как своя,
Томит ее и вон из сердца рвется,
И девочка ликует и смеется,
Охваченная счастьем бытия.
Ни тени зависти, ни умысла худого
Еще не знает это существо.
Ей все на свете так безмерно ново,
Так живо все, что для иных мертво!
И не хочу я думать, наблюдая,
Что будет день, когда она, рыдая,
Увидит с ужасом, что посреди подруг
Она всего лишь бедная дурнушка!
Мне верить хочется, что сердце не игрушка,
Сломать его едва ли можно вдруг!
Мне верить хочется, что чистый этот пламень,
Который в глубине ее горит,
Всю боль свою один переболит
И перетопит самый тяжкий камень!
И пусть черты ее нехороши,
И нечем ей прельстить воображенье —
Младенческая грация души
Уже сквозит в любом ее движенье.
А если это так, то что есть красота
И почему ее обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
Иеромонах Макарий (Маркиш) комментирует приведенные выше строки: «Завершается стихотворение вопросом далеко не риторическим, настоятельно требующим ответа. В образном контексте стихотворения он, естественно, повисает в воздухе, но мы на него легко ответим: разумеется, у красоты есть и формальная сторона, и содержательная. Однако обратим внимание на предыдущую строчку: обожествляя красоту в том или ином ее проявлении, мы гарантируем себе нравственную катастрофу. Непростительным заблуждением (буквально непростительным: наши дети нам его не простят) было бы отождествить формальную красоту, сосуд, который сам по себе пуст, с греховным, „мирским" ее восприятием, а содержательную, глубинную – с благодатным, одухотворенным, „церковным". Страшная и таинственная вещь – содомский идеал красоты, буря сладострастья, которую Митя (Карамазов. – В. К.) видит у себя в сердце и переносит на „огромное большинство людей" и которая, в конце концов, сгубила самого Митю, – она-то и есть тот самый огонь, не столько мерцающий, сколько пылающий, „и горит от него сердце", и если мы, забыв Христа, обожествляем огонь, то, словно мотыльки, в нем и сгораем».
До конца жизни Достоевского мучили вопросы красоты, она так и осталась для него не до конца разгаданной загадкой. Наиболее глубокий анализ исканий писателя в этой области дан протоиереем Василием Зеньковским в его статье «Проблема красоты в миросозерцании Достоевского». Приведу заключительную часть статьи: «…у Достоевского стала все тревожнее и мучительнее выступать „загадка" красоты – пока он не дошел до сознания того, что сама красота в мире в плену. Что не она может нас спасти, но что ее нужно спасать. Это разрушало не только эстетическую утопию, но, по существу, разрушало весь наивный натурализм, освобождало его понимание христианства от той натурализации, которая не давала Достоевскому до конца понять всю тайну церковности и ее прохождения через историю, через мир. Достоевский умер, не досказав того, что ему открылось. А нам можно доказать его мысли до конца лишь в том случае, если мы поймем диалектику исканий Достоевского, поймем, почему красота стала для него „загадкой"».
А вот что думает об эстетических размышлениях Достоевского диакон Георгий Малков. Слова русского писателя о красоте, по мнению отца Георгия, «относятся отнюдь не к эстетике, а – прежде всего! – к христианской этике. Гениальный писатель и верный сын родной Православной Церкви подразумевал здесь лишь то, что извечно понималось под словом „красота" самою Церковью. Вспомним в связи с этим хотя бы известный рассказ о выборе веры киевским князем Владимиром и слова, сказанные его послами по их возвращении из Царьграда-Константинополя, – о той поистине неземной красоте, что поразила их при посещении храма Святой Софии. Эта красота была воспринята ими не как нечто лишь внешним образом воздействующее на человеческие чувства и связанное только с художественной стороной богатого храмового убранства (чему в древнерусском языке соответствовали определения типа „искусное", „ухищренное", „художное"), но именно как „красота несказанная", то есть духовно-возвышенное и нравственно-положительное явление, определявшееся тогда замечательно емким словом „доброта"».
Такое понимание красоты и красивого, прекрасного оставалось традиционным для Руси во все времена, и, например, гораздо уже позже, в XVI веке, известный инок-богослов, старец Троице-Сергиева монастыря Артемий призывал «помышлять» окружающие нас «видимые доброты» (то есть зримую нами красоту) как «невидимаго благолепиа изображениа». При таком подходе к эстетическому душа русского народа – на протяжении столетий после Крещения Руси – неизменно воспринимала прекрасное прежде всего как «хорошее», «доброе», «благое», подобное христианской Благой Вести, святого Евангелия. Именно поэтому стремление к духовно прекрасному всегда оставалось характернейшей чертой и русской церковной жизни, и русского церковного искусства. И недаром именно такую Красоту – как отражение божественного доброго начала во вселенском бытии, Красоту как по-христиански понимаемое Добро – и провозглашал еще в XIX веке «спасительницей» мира точнейший выразитель национального самосознания России Достоевский.
Однако еще важнее здесь то, что для него за этой Красотой-Добром всегда стоял образ еще более прекрасный: Сам источник ее, Христос Спаситель – как единственная подлинно нравственная и святая основа всего нашего бытия. Об этом тот же Достоевский с полной определенностью говорит в одном из своих писем, призывая и нас к подобному же осмыслению все определяющего христианского начала – как в жизни отдельного человека, так и человеческого общества в целом: «Нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но, с ревнивой любовью говорю себе, что и не может быть… Гуманность, отрицающая Бога, логически приводит к бесчеловечности; цивилизация без просвещения Христова – к одичанию; прогресс без Христа – к регрессу, где нет Духа Божия – к деспотизму и тирании».
Закончу свои размышления по поводу красоты в искусстве и литературе фрагментами из книги современного автора, школьного учителя литературы Н. А. Лобастова
«Записки сельского учителя». Он обращает внимание на то, что уже Н. В. Гоголь (в последние годы своей жизни) пересмотрел взгляд на искусство и литературу и пришел к выводу, что они могут отвлекать человека от главного – встречи с Богом:
«В „Выбранных местах из переписки с друзьями" (последнее крупное произведение писателя, увидевшее свет в 1847году. – В. К.) Гоголь указывает уже на служебное, вторичное положение искусства в жизни – служить незримой ступенькой к христианству, так как современный человек не в силах встретиться прямо со Христом. Искусство для Гоголя – лишь отблеск небесной красоты. В беседе с русскими художниками в Риме он говорил: „Чистая, истинная красота – хвала Богу на земле». Этим и определяется для Гоголя ценность писательского дела […].
Гоголь так хотел написать свою книгу, чтобы из нее путь ко Христу был ясен для каждого. Напомним его слова, сказанные по поводу сожжения второго тома «Мертвых душ» в 1845 году: «.бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого». Пути эти, понял Гоголь, даны не в литературе, а в Церкви. И он вошел в Нее.
Далее Н. А. Лобастов переходит к Достоевскому: «Да, содержание любого искусства – эстетика, красота. Но эстетическое начало полно трагических противоречий. Истинная красота – от Бога; это выражение Самого Духа Святого; это Сам Иисус Христос. И именно эта Красота в конце концов „спасет мир“. А красота в жизни людей и в искусстве – „страшная и ужасная вещь“, где „все противоречия вместе живут“, где „диавол с Богом борется, а поле битвы – сердце человека". Эстетическое начало не приводит автоматически к нравственному, и в этом опасность подмены религии культурой. Все свое творчество Достоевский направил на то, чтобы в художественной форме озвучить простую истину: без Христа нет ни искусства, ни экономики, ни свободы».
Писатель, который перестает чувствовать Бога, утрачивает способность воспринимать красоту, мир начинает видеть в черных красках как некий хаос, совокупность разных безобразных форм. В этой связи можно вспомнить удивительные слова блаженного Августина: «Господь Сам знает, где, когда и что надлежало сотворить, ведая, сходством или несходством каких частей Он образует красоту целого; тот же, кто окинуть взором целого не может, поражается кажущимся безобразием части».
Войти с помощью соц. сетей: