Капельки дождя бисером усеивали кирасу и шлем генерала, отчего те блестели еще яростней. Грудь и наручи пестрели золотыми узорами, с плеч ниспадал пурпурный плащ. В ножнах покоилась искровая шпага. Витиеватый эфес филигранной работы, сияющий очами и сапфирами, даже сам по себе, без клинка, стоил едва ли меньше, чем деревня Саммерсвит. У генерала была холеная бородка, горбатый нос ястреба и хмурые тяжелые брови. Тонкогубый рот накрепко сжат, до напряжения в скулах; руки лежали на луке седла. Генерал хранил неподвижность, словно конный памятник, и не говорил ни слова.

С ним была свита. Четверо алых гвардейцев в гербовых доспехах – первородные, конечно. Высокая честь – сопровождать генерала. Пятый – знаменосец, юноша лет восемнадцати с пушком над верхней губой, вздернутой так надменно, что напоминала утиный клюв. Белый жеребец под ним гарцевал, меся копытами грязь. На красивой мордашке знаменосца застыло брезгливое недоумение. Что я делаю здесь?! Давить крестьянские бунты – какая мерзость! Все равно, что маршировать по дерьму.

– Перед вами, – отчеканил знаменосец глядя выше головы Салема, – генерал Йозеф Эллина Амалия рода Янмэй Милосердной, граф Гор, верховный командующий искровыми войсками ее императорского величества.

– Я Салем, – вежливо поклонился вождь.

Знаменосец чиркнул глазами по остальным – Зубу и Руке Доджу, Бродяге и Джо, шестерым молодчикам сержанта. Их личности его не интересовали.

– Ваше гнусное восстание исчерпало себя и зашло в тупик. Ее величество и его светлость лорд-канцлер милостиво позволяют вам разойтись.

– Позволяют?..

Знаменосец неверно истолковал удивление Салема:

– Да, вы, жалкие бунтари, недостойны подобной милости! Каждый из вас должен болтаться в петле! Императрица и лорд-канцлер проявили неслыханное великодушие!

Салем поскреб бороду и возразил:

– Простите, сир, но мы собрались не по приказу герцога, стало быть, не ему распускать нас. Мы ищем справедливости, добрый сир. Пойдем по домам, когда обретем ее.

Знаменосец не снизошел до ответа. Возможно, даже не понял смысла слов.

Вперед выехал шестой человек из свиты генерала: лишенный гербов воин в простой кольчуге. Широколицый, грубый чертами – мужик. Похоже, он служил денщиком при генерале. Как только очутился среди золоченой свиты?..

Он кашлянул, прочищая горло, и сказал:

– Ну, погуляли – и будет. Справедливость – она-то да… Но лучше идите по домам, пока можно. Говорят, вы набрали трофеев… И каких-то денег вам подарили… Теперь, чай, с голоду не помрете. Вот и ступайте тихонько – всем лучше будет.

– Зачинщиков под суд! – выплюнул знаменосец.

– Да, да, – кивнул денщик, – это так надо… Тут уж ничего не попишешь: убивцев нужно выдать. Кто порешил барона Саммерсвита и благородных сыновей, те пойдут на плаху. Но это ж сколько злодеев? Человек пять, ага? Остальные целехоньки будут, к женкам вернутся.

– А почему ты говоришь вместо генерала? – поинтересовался Бродяга.

– Да чтобы вам понятнее было. Мужик-то с мужиком быстрее столкуется, ага?

А проще говоря, графу-генералу зазорно беседовать с чернью. Ниже достоинства, вот и назначил денщика своим голосом. Да и вообще, не на переговоры он приехал. Не имел в планах никаких переговоров. Лишь передать приказ лорда-канцлера – милостивое позволение, да-да – и подождать, пока армия Подснежников рассеется без боя.

– Вот что, мил человек, – сказал Салем денщику. – Благодарю тебя за заботу и участие. Но мы идем затем, чтобы увидеть своего герцога Мориса Лабелина, или ее величество императрицу. Мы должны рассказать им лично, как все было, и попросить справедливости.

– А также честного налога! – вставил Зуб. – Учтите: в нашей армии малая часть путевских крестьян, а большинство – горожане Земель Короны. И шли мы не за помилованием для саммерсвитцев, и не за хлебом для голодных, хотя он тоже нужен. Мы против произвола лордов и сборщиков! Владычица должна нас услышать. Да будет честный налог!

– Честный налог! – рявкнула эхом шестерка молодчиков.

Конь знаменосца всхрапнул, выпустив облачко пара.

– Ишь какие… – хмыкнул денщик. – Ну, я вам прямо скажу. Помилование – это можно устроить. Хлеб вы уже и сами добыли. Но налоги – это не, это вы размечтались. Думаете, они, – денщик глянул в гору, – уполовинят подать только потому, что вы собрались толпой? Хе-хе, братцы!..

– Мы все ж попробуем, – ответил Салем. – Позвольте нам пройти в столицу и увидеть владычицу.

Знаменосец хохотнул и мельком зыркнул на гвардейцев – оцените, мол, шутку. Младший из алых плащей улыбнулся, остальные помрачнели.

– Вы не поняли, парни, – денщик покачал головой. – В столицу никто не идет. Кончилось ваше шествие, нагулялись. Отсюда уходите или пешком, или в гробах. Такой у вас выбор, ага.

За спинами свиты генерала Гора темнели построенные к бою полки. Трепыхались знамена, разъезжали вдоль фронта офицеры, царапали небо двузубые острия копий… Джоакин подумал: их ведь не так уж много – остриев. Две тысячи искровых копий да две тысячи вспомогательных частей – стрелков и легкой конницы. Против тридцати тысяч солдат Салема и Зуба. За повстанцами почти десятикратный перевес, и это плохо: кто-то может, чего доброго, поверить в победу.

Еще Джоакин подумал: зачем я выехал на переговоры? Все равно молчу, как рыба, да и что тут скажешь? Но если дойдет до боя, окажусь в первой шеренге. Первым пассажиром на Звезду… И что странно: умирать не хочется. Прежде было все равно, а теперь – нет. Хочется тепла – как в гостях у Салема, как за чаем с Луизой, как в таверне, где пела Полли. А холод и смерть – этого хватило на мою долю…

Генерал Гор открыл рот и произнес свои первые слова:

– Все сказано. Имеете час, чтобы сложить оружие. Иначе будете уничтожены.

Он развернул коня и двинулся к своим полкам. За ним гвардейцы и денщик, и знаменосец, ожегший крестьян последней презрительной ухмылкой.

А Зуб сказал негромко, но все же так, чтобы конники услышали:

– Зачем ждать целый час?

Откинул полу плаща и поднял фарфоровый самострел. Щелкнула пружина, скрежетнул разряд – крайний гвардеец мешком свалился с коня. Зуб отбросил пустой самострел и поднял другой. Сержант вскинул обе руки – по заряду в каждой. Три выстрела хлестнули прежде, чем генерал опомнился. Еще два алых плаща и мальчишка-знаменосец рухнули в грязь. Последний гвардеец развернулся навстречу стрелам, чтобы закрыть собой генерала. Он даже не обнажил меча, просто стоял живым щитом, понимая, что ничего иного не успеет. Зуб и Сержант, и пара молодчиков целились ему в грудь, а Бродяга – мимо его плеча, в шею генерала Гора.

– Не все сказано, генерал, – грубовато процедил Зуб, передразнивая говорок денщика. – Хотите битвы – извольте, пожалте. Но достанет ли вам силенок? Или – вернитесь в столицу живыми и дайте нам поговорить с ее величеством. Такой у вас выбор, ага.

Лицо генерала побагровело. Судорога отчаянной внутренней борьбы изуродовала черты. Рот искривился, оскалились зубы, налились кровью глаза. Казалось, кожа лопнет от напряжения и сползет, обнажив череп.

– А, тьма!! – сквозь зубы рыкнул генерал.

Яростно хлестнул коня и отступил. Гвардеец и денщик последовали за ним. Четверо дворян остались лежать на земле. Один шевелился.

– Ха-ха! – Зуб и сержант обменялись торжествующими взглядами. – Так-то!

– Что вы наделали?.. – простонал Салем. Он только теперь приходил в себя от увиденного.

Ответил Джоакин:

– Нарушили все законы войны, залпом в спину убив парламентеров.

– Мы выиграли битву! – воскликнул Зуб. – Три жалких трупа – и мы победили! Как герцог Ориджин при Лабелине! Как, тьма сожри, лорд-канцлер!

– Они опомнятся и отомстят, – сказал Бродяга. Он тоже держал самострел, но имел достаточно ума, чтобы не пустить его в ход.

– Не отомстят! Их вдесятеро меньше, и они не знают, сколько у нас искры! Если хоть каждый десятый из нас имеет самострел, все их войско поляжет с одного залпа!

– Да! Да, тьма сожри! – сверкая глазами, вскричал сержант. – Они не рискнут полезть в бой против искры! Сейчас побегут, как свиньи копытные!

Салем скрестил руки на груди и твердо произнес:

– Зуб и сержант, вы поступили плохо. Не по правде. Потому сейчас вы сложите оружие, догоните генерала и сдадитесь.

– Что?.. – Зуб чуть не прыснул от смеха. – Ты о чем вообще просишь, дружище? Голову-то имей!

– Я тебе не дружище. И я не прошу.

Повисла тишина. Слышно было, как затихают вдали копыта генеральского коня, как глухо стонет поверженный знаменосец.

– Я вот что… Приказываю сложить оружие и сдаться, – сказал Салем.

Рот Зуба искривился злой усмешкой:

– Нет, парень, народный генерал и народный майор не отдают оружие кому попало.

Салем повернулся к молодчикам:

– Друзья, разоружите этих двух.

Молодчики не шевельнулись. Один покосился на сержанта.

– Похоже, вождь Салем чуток не в себе, – сказал Рука Додж. – Пока своими необдуманными приказами он не навредил нашему великому делу, арестуйте-ка его.

Молодчики пожали плечами и двинулись к Салему.

– Прости, вождь, но так надо.

– Пожуйте хрену! – бросил Джоакин и выхватил меч. – Салема никто не тронет!

– Это ты зря…

Чарли Бык – тот самый, которого Джо учил держать копье, – спустил пружину самострела. Звезда вспыхнула в животе Джоакина. Боль скрутила кишки и вышибла дух из тела.

* * *

– Куда мы едем?..

Так странно: сперва возник вопрос, и Джо спросил. А только потом осознал и удивился: оказывается, он жив. И не только жив, но едет верхом. Правда, не в седле, а лежа поперек лошадиного хребта, как покойник. Потому голова свисает, и качается перед глазами гнедое брюхо Сударыни, а под брюхом видна склизкая дорога и бескрайние темные поля с одинокими деревцами. Солнце заходит, стоят сумерки…

– Ну, как куда? Ты ж к матери хотел – вот и везу. Я так понял, она живет в Печальном Холме, что в Южном Пути?..

Джо неудобно запрокинул голову, чтобы увидеть Весельчака. Тот ехал рядом, одной рукой придерживая поводья Сударыни. Больше никого на дороге не было.

– Сейчас вечер?

– Он самый.

– Я что, весь день провалялся?

– Угу.

– Странно. Я думал, от искры быстро отходят, если не умирают.

– Тебе потом еще обухом довесили.

– Каким обухом?

– Знамо каким – от топора.

Лишь теперь Джоакин заметил, что болит не только живот, но и голова. В темечке словно камни перекатываются при каждом шаге кобылы.

– Меня ударили топором?!

– Ну ясно, что не приласкали. Хотели бы погладить – взяли бы шерстяную варежку. А топор подходит, чтобы бить.

– Кто?

– Один из этих…

– Из этих?

– Или из тех. Я их плохо различаю.

– Так, приятель. Во-первых, остановись и дай мне сесть в седло. А во-вторых, расскажи толком, черт возьми!

Весельчак остановил коней и стащил Джо на землю. Тот поднялся, взобрался в седло. В первый миг голова бешено закружилась, пришлось вцепиться руками в гриву, чтоб не упасть. Потом отпустило, стало легче. Тогда Джо заметил, какая стоит вокруг безбрежная – аж до самого горизонта – тишина. Поля, сумерки, тишь… И ничему не видно края – ни полям, ни тишине, ни наступающей ночи. Еще утром проснулись в бродячем городе на сорок тысяч жителей, а теперь – вдвоем среди полей, как на лодчонке в океане. Жутковато делалось от необъятной этой свободы.

– Давай уже, рассказывай! – поторопил Джо, нарушая тишину.

Весельчак рассказал.

Джоакина приволок в лагерь Бродяга. Именно приволок – мешком по земле. В одиночку поднять не смог, а помощников не нашлось. Все были заняты одним общим делом: пытались опомниться. Зуб с Доджем уложили четверых гвардейцев за секунду. Салем арестован, его – руки за спину – ведут молодчики. А в полумиле стоит императорское войско, и с минуты на минуту одно из двух: ринется в атаку или наутек.

Весельчак не зря служил оруженосцем – хорошо понимал, что в жизни главное, а что чепуха. Смена вождя, будущая битва, искровая перестрелка – это все мелочи, а важно – здоровье сюзерена. Потому он, ни на что не отвлекаясь, уволок Джоакина в шатер, выдернул стрелку (она застряла в кольчуге и только обожгла кожу), перевязал рану, уложил Джо набок (чтобы тот не захлебнулся, если изволит блевать), а потом еще облил водой из ведра. Зачем? Ну, подумалось, что так будет лучше. Холодненькая водичка всякого в чувства приведет. Джо не то, чтобы очнулся, но пошевелился и застонал. Весельчак счел долг оруженосца выполненным, и вышел поглядеть, что творится в лагере. Решил так: если началось сражение, нужно уносить ноги. Ведь гвардейцы-то подумали, что у Подснежников искры пруд пруди, потому напугались. А самострелов-то всего дюжина, с таким вооружением, в случае битвы, ждут бунтарей верные гробки-досточки. Потому выйдя из шатра, Весельчак направился не куда попало, а прямо за лошадьми. Но по дороге обратил внимание: народ больно радостный. Все кричат не то «Слава!», не то «Искра!», не то, как обычно, «Честный налог!» Он спросил и узнал: искровики отступили! Генерал Гор решил избежать боя. То бишь, говоря по-простому, струсил!

Весельчак порадовался со всеми вместе, тоже крикнул: «Слава!» – чтобы из толпы не выделяться. Но лошадей все-таки оседлал и привел к шатру. Дураком он не был и быстро понял, кто угостил Джоакина искрой. Благо, стрелка-то заметно отличается от гвардейской шпаги. Весельчак думал: Джо не захочет дальше служить парням, которые всадили ему искру в кишки. Очнется Джо, скажет: «Убираемся отсюда! Седлай коней!», – а Весельчак ответит: «Вот они. Так и знал, что пригодятся». Но когда подошел к шатру, услыхал внутри какой-то шум. Сдавленное пыхтение, возню – ни дать, ни взять парочка любится. Но среди Подснежников у Джо имелась лишь одна знакомая барышня – Луиза, – да и та уехала. А если бы вернулась, то, при ее темпераменте, не стала бы тихонько терпеть, а заголосила по полной… Словом, Весельчак заподозрил неладное. Осторожно отклонил полог и заглянул, держа руку на кинжале.

Один из этих сидел на животе раненого, второй зажимал лицо Джоакина свернутым одеялом. А третий стоял у входа на страже, и сразу увидел Весельчака, как тот ни старался войти незаметно.

В долгом пути из Альмеры Джо каждый вечер учил оруженосца обращаться с кинжалом, убеждал: «Когда-нибудь это спасет тебе жизнь». Весельчак вечно спорил: «Мозги спасают, а не железо. Надо ум в голове иметь, тогда убережешься». Но прав оказался Джо: спас кинжал, не голова. Убийца махнул тесаком, но промазал: Весельчак быстро упал на колени и ткнул ножом в пах врага. Тот упал, визжа, как свинья, и двое других оставили жертву, поднялись навстречу Весельчаку. У обоих имелись топоры. «Они здесь! Сюда, братья!» – крикнул Весельчак наружу, будто бы призывая помощь. Но хитрость не сработала – молодчики были слишком тупы, чтобы на ходу изменить план. Решили драться – и ринулись в драку.

Весельчаку немножко повезло – не зря каждое утро молился Заступнице. Один убийца оказался слишком рослым и при махе задел топором ткань шатра. Удар замедлился, Весельчак успел отшатнуться и всадить кинжал в бок противника. Но другой не зевал – пнул Весельчака в колено, и тот грохнулся на пол. Убийца занес топор.

Вдруг со всей ясностью раздался голос Джоакина: «Миледи, вы в опасности!» Это было так внезапно и несуразно, что оба – убийца и Весельчак – обернулись к раненому. Джо стоял на четвереньках и пытался выхватить искровый кинжал, но едва отрывал руку от земли, как сразу падал. «Сдохни, лорденыш!» – сказал убийца и саданул его по голове. Обратным движением – обухом.

«Оружие имеет инерцию, запомни это, – когда-то учил Весельчака Джо. – Чем мощнее клинок, тем он медленнее. После выпада врага с тяжелым мечом получаешь секунду времени». А топор-то всяко тяжелее меча, – рассудил Весельчак и бросился в атаку. Не поднимаясь, перекатился врагу под ноги и пробил ножом лодыжку. Джо и тут был прав: убийца не успел поднять топор, как рухнул с подсеченным сухожилием.

Вот так все и было. Помощь Глории-Заступницы, уроки Джоакина и короткий клинок. А разум включился лишь потом и сказал Весельчаку: надо убираться! Если Зуб всадил в Джоакина стрелу, то он же и послал этих троих. Ждет их теперь с докладом: «Все сделано, хозяин, досточки выструганы!» Но их все нет. Зуб заподозрит что-то и пошлет новых гадов проверить, куда делись старые гады. Потому Весельчак бросил шатер, быстро собрал самые ценные пожитки, закинул Джо на коня, сам сел в седло – и убрался поздорову. Погони за ним не было. Видимо, Зуб не жаждал именно смерти Джоакина – исчезновение с глаз долой его тоже устроило.

– Выходит, ты меня спас? – спросил Джо.

– Ну, или ты меня своими уроками. Это как посмотреть.

– Я твой должник. Без тебя уже лежал бы в земле.

– Не буду спорить, с тебя причитается.

– А что с Салемом?

– Как что? Посадили под замок. Выбрали самый прочный фургон – в котором казна хранится. Туда запихнули вождя, заперли, поставили стражу. Всем говорят, что Салем не в себе, как просветлеет рассудком – так и выйдет на свободу.

– И люди верят?

– Мещане – да. Они и раньше считали, что Салем того, блаженный. А крестьяне сомневаются, но горожан больше. Поди не поверь, когда трое на одного…

Помолчали немного.

Сумерки совсем уже сгустились, только полоска багровела над краем мира. Безлюдный темный простор. Унылое чавканье грязи под копытами…

– Заночевать бы где-то, – сказал Весельчак. – Без шатра на сырой земле как-то не того… А там вон, вроде, деревенька. Давай двинем туда, попросимся – авось примут.

– Авось…

– И жратвы бы недурно купить. Я ведь все побросал в спешке, а теперь кишки сводит. Это тебя искрой накормили, а я голодный остался.

– Угу…

– Ты о чем задумался, Джоакин?

– О Салеме. Говоришь, он жив?

– Днем еще был.

– А сейчас?

– Почем мне знать? Я тебе не Светлая Агата… Но рассуждаю так: Салем – человек известный, о нем все знают. Если Зуб с Доджем таки доберутся до владычицы, она их непременно спросит: «Где Салем из Саммерсвита?» Они ж не смогут ответить: «Ваше величество, мы его придушили втихую», – тогда конфуз выйдет. Так что Салем нужен им живой…

– М-да…

Джо проехал еще десяток ярдов и натянул поводья.

– Мы вернемся за ним.

– Э!.. – Весельчак ухватил его за плечо. – Э, э! Ты что надумал?! Это плохая мысль, слышишь? Изо всех мыслей на свете – самая гробковая!

– Да, но мы все же вернемся.

– Джо, дружище, тебя сегодня дважды чуть не убили. Дважды за один день! Это даже для тебя чересчур! Подумай: дома матушка ждет, поди, плачет от тоски. А Луиза тебе дело предлагала – хорошее дело, и Луиза тоже ничего. И деньжищ у тебя полон карман! Так и потратить не успеешь – обидно же!..

Джо дал приятелю выкричать возмущение, а после сказал:

– Ты советовал не возвращаться к Аланис – я послушал. Ты говорил не ехать послом к Ориджину – я не поехал. Ты говорил зря не лезть в драку – я не лез. Сегодня на моих глазах убивали парламентеров стрелами в спину – я стоял и жевал сопли. Очень благоразумно, как ты учил. Но мы с тобой забыли одно обстоятельство: я все еще сын рыцаря. Хороший человек – мой друг – остался в беде. Если брошу его, как посмотрю в глаза отцу?

* * *

Самое уязвимое место лагеря – отхожая яма. Нет точки лучше для ночной атаки. В любой темноте найдешь ее без труда: смрад разносится на четверть мили. Яма находится вне лагеря, но легко доступна изнутри – значит, представляет дыру в обороне. Часовые проходят ее быстрым шагом, не глядя. А солдаты, сидящие на яме, – вообще не сила. Что может человек со спущенными штанами?

Северяне, как помнил Джо, разными способами залатывали эту брешь в периметре лагеря. Выставляли вокруг ямы двойную стражу – понятно, из числа солдат, провинившихся за день. Каждые два часа посылали бригаду засыпать фекалии землей, чтобы ослабить запах. Придумывали пароли для ночных походов в нужник. Забудешь словечко – в лагерь до рассвета не вернешься, останешься ночевать у смрадной канавы.

Но повстанцы – не северяне, бдительность – не их достоинство. Джо с Весельчаком привязали коней в поле, проползли пару сотен шагов, целясь на запах, – и оказались у заветной ямы. Дождались минуты, когда никого не было рядом, поднялись, шумно помочились в канаву – и спокойненько пошли в лагерь. Пара часовых все же попалась на пути, один страж даже раскрыл было рот, но Весельчак вытер руки о собственные портки, и все вопросы отпали. Кто идет, откуда, зачем – как будто неясно?

Без труда миновали стенку из телег, в которых дремал ночной караул, вошли в стан Подснежников. Повсюду из палаток и шалашей неслось сопение и храп, лагерь сладко, безмятежно спал. Редко где еще потрескивали костры и шуршали голоса засидевшихся у огня; вдалеке кто-то тихо напевал…

– Кх-кхм.

Звук кашля целился прямо им в спину. Джо и Весельчак обернулись. Бродяга сидел на мешке, спиной привалившись к колесу фургона.

– Наконец-то дождался. Чуть меня сон не сморил…

– Ты ждал нас?

– Кого же еще?

– Почему здесь?

– Так нужник же. А вы ветераны – знаете, где войти в лагерь.

Джо понизил голос и опустил руку на эфес, на всякий случай:

– Ты разве не за Зуба?

– Никогда за него не был. Но и переть напролом – дурная идея. Нужно все обстряпать тихо, вот как я думаю.

Джоакин присел рядом с ним, спросил шепотом:

– Хочешь убить его?

– Хочу, да нельзя. Мещане обидятся, отомстят. И потом, нужен козел отпущения. Когда дойдет до суда – а непременно дойдет – владычица захочет вздернуть тех, кто убил гвардейцев. Вот Зуб и пригодится.

– Тогда что?

Бродяга шепнул в ответ:

– А сам-то что? Зачем вернулись?

– Спасти Салема.

Бродяга развел полы плаща. На его коленях лежали скрещенные два искровых самострела. Один он протянул Джоакину.

– Поддерживаю твою идею.

– Где его заперли?

– В фургоне с казной, я покажу.

– Сколько охраны?

– Дюжина молодчиков.

– А нас трое?

– Есть еще Лосось и Билли – они ждут на месте. И все крестьяне-путевцы за нас, но сейчас не хочу их втягивать. Поднимется шум, начнется резня. Лучше тихо.

– Согласен, – кивнул Джо.

Переглянулись, еще раз кивнули друг другу. Встали и зашагали через спящий лагерь. Тишина сладко посапывала тысячей носов… Джоакин подумал мимоходом: будь генерал Гор мстительным ублюдком, вернулся бы и атаковал. Сейчас. Голых, храпящих, завернутых в одеяла, как младенцы в пеленки… Но если Гор – ублюдок не только мстительный, а и осторожный, – то сейчас он марширует в Фаунтерру, чтобы вернуться, ведя не два полка, а все силы Короны.

– Слушай, Трехпалый, – спросил Бродяга, – я все пытаюсь вспомнить: откуда тебя знаю? Никогда не имел ни одного знакомого без пальцев – а все ж ты мне кого-то напоминаешь.

– Та же история, – ответил Джо. – Не было у меня хромых приятелей, но тебя знаю откуда-то.

– Я держал пивную в Уайтхилле на Торговом Тракте. Может?..

– Не был я там… А при Лабелине ты стоял?

– Боги миловали… А в паломничество к Бездонной Пропасти не ездил?

– Какой из меня паломник!.. А ты, может, в Печальном Холме бывал? Или в Альмере, во владениях Бройфилда?

– Ни там, ни там…

Весельчак шикнул на них:

– Идите тихо, ради Глории.

Они умолкли. Но вскоре сам же Весельчак шепнул:

– Как мы это сделаем?

– Кто стоит на страже? – спросил Джо. – Молодчики, верно?

– Ну, да.

– Чему мы их учили?

– Держать копье и щит, ходить строем.

– А чему не учили?

Весельчак не понял:

– Чему?

– Караульной службе.

* * *

У Чарли Теленка был отец. Это само по себе не ахти какое диво: много у кого есть папанька. Вся штука в том, каков он.

Гарри Бык – отец Теленка – был молчуном. Не затем мужчине язык, чтобы мести, как помелом. Скажешь два слова – все услышат и зауважают, а скажешь двадцать – будешь бабой. Потому с сыном Гарри почти не говорил, однако требовал железного подчинения. Из пары отцовских слов, процеженных сквозь зубы, Теленок должен был точно угадать волю родителя и мгновенно выполнить, иначе оказывался бит. Ручища отца была тяжелой и беспощадной. Гарри Бык промышлял выделкой кож. За многие годы работы его ладони выдубились до твердости древесной коры.

Чарли Теленок был единственным сыном Гарри и состоял при нем чем-то вроде подмастерья. Обычный подмастерье может за пять-семь лет обучиться ремеслу, выполнить зачетную работу и войти в гильдию мастером. Теленок не имел такого шанса: отец считал его кромешным дураком и близко не подпускал к самостоятельной работе. Что бы ни делал Чарли, он делал только по приказу отца. И то часто ошибался, ведь не всегда мог с пары слов понять задачу.

Вот прошлой осенью гостил в доме Гарри Быка проезжий торговец с дочкой. Поглядев на них, Гарри сказал сыну: «Ничего деваха». Чарли воспринял это как приказ и выполнил. Даже с удовольствием, ведь дочка торгаша действительно была ничего, а у Чарли редко ладилось с девицами. Словом, он заманил ее на задний двор и оприходовал. Девка в слезах побежала к торгашу, тот пожаловался Быку, а тот так отметелил Теленка, что ни сесть, ни встать без стона. Оказалось, сын ошибся: Бык приказывал что-то другое. Что именно – Чарли так и не узнал.

А позже в город зачастили сборщики подати. С ними всегда говорил отец, Чарли не встревал, потому долго не замечал беды. Только всякий раз исчезали из мастерской лучшие шкуры, а матушка день ото дня стряпала все хуже. «Есть не могу, – рычал Бык. – Не лезет в глотку!» И Чарли начинал ненавидеть мать: ведь правда, разве можно кормить мужиков пресной кашей? Сдурела она, что ли?!

Но однажды сборщики подати подрались с отцом из-за кожаной куртки. Бык был здоров, но сборщики навалились втроем, отходили его дубинками и забрали куртку. «Сволочи проклятые», – выцедил Бык, корчась на полу. Теперь-то ошибки быть не могло, приказ совершенно ясен. Чарли погнался за сборщиками и настиг на площади, где как раз затевалась потасовка. Зубной лекарь по прозвищу Зуб кричал что-то вроде: «Бей гадов!», и Чарли сразу понял, кто здесь гады. Первым добрался до фургона сборщиков, вытащил наружу стрелка-арбалетчика и разбил голову о мостовую. Потом отыскал в фургоне ту самую куртку, прихватил еще пару серебряных кубков (очень уж понравились!) и отнес отцу. Гарри взял, но потребовал отчета, и Чарли рассказал, как все было. Вот тогда он познал самую жестокую несправедливость за всю свою жизнь. Гарри Бык всегда был суров, но в большинстве случаев бил Теленка за дело. Теперь же сыну досталось ни за что! Он же так хорошо выполнил приказ: прикончил одного из гадов и вернул похищенное, еще и с прибылью!

Ночью Чарли не спал и слышал, как рыдает мать: «Что ж теперь будет-то?.. Горюшко!..» Ему и самому хотелось плакать: от боли в боках, по котором прошлись отцовские кулаки, но больше – от несправедливости. Он понял одну очень грустную штуку: батя не ценит его и не оценит, пока Чарли не сделает что-нибудь этакое. Что-то большое и очень правильное!

Надо же: на рассвете как раз представился случай. Соседи явились в дом кожевников и рассказали про поход в столицу. Дескать, путевские крестьяне вместе с мещанами Лоувилля идут к владычице просить понизить налог. Чем больше людей будет, тем вернее императрица даст согласие. Так вот, не пойдет ли Гарри Бык с ними вместе? Гарри назвал их болванами и прогнал. А Чарли понял, что это и есть шанс. Вечно он неправильно понимает отца! Вот и теперь, наверное, отец говорит грозно, а на деле будет рад, если сын пойдет в столицу и выпросит у владычицы какой-то там налог! И мать начнет стряпать вкуснее – с налогом-то!.. Чарли Теленок собрал теплые вещи и вылез в окно. Следующим днем он шел на запад вместе с войском странного вождя Салема.

В походе Чарли понравилось. Он сразу же сделал так, чтобы его уважали: назвался Чарли Быком вместо Теленка; сказал, что служит подмастерьем и летом уже ждет экзамена в гильдию; поколотил двух парней, что вздумали смеяться над его штанами, порванными на коленке. Сержант Рука Додж, осмотрев Чарли, сказал: «Крепкий бычок! Будешь добрым пехотинцем!» – и назначил в свою отборную сотню. Чарли очень гордился собою.

Но вскоре заскребли на душе кошки: он начал скучать по отцу. Батя был самым близким человеком на свете и всегда знал, как правильно поступить, а без него стало очень одиноко. Чарли тянулся к вождям восстания, надеясь, что те хоть немножко похожи на Гарри Быка.

Салем из Саммерсвита очень разочаровал Чарли. Салем вечно говорил так, будто в чем-то сомневался. Не кричал на людей, никого не бил, редко приказывал, а часто просил. Салем очень походил на подкаблучника, а «подкаблучник» был худшим бранным словом в семье Чарли – хуже даже, чем «гад» или «сволочь».

Трехпалый казался потверже. Во всяком случае, умел драться и учил новобранцев. Но Трехпалый был лорденышем (так о нем говорили), а этих типов Чарли не понимал. Как они живут, чего хотят, о чем думают – поди разберись. Слишком они странные, чтобы им доверять.

Гораздо больше пришелся Чарли по душе зубной лекарь. Тот говорил ясно и твердо, никогда не сомневался, любил приказывать. Все как отец, только понятнее! Что будет дальше, зачем идем в столицу – Чарли тоже понял со слов Зуба. В Фаунтерре есть владычица, она очень мягкая, как все бабы. Мы дружно попросим – она понизит налог, у всех появятся деньги, и всем станет хорошо. А те деньги, что нам уже пожертвовали, поделим меж собой. Меж собой – это не между всеми, а только между лучшими. Зуб говорил: «Вы мои молодчики! Вы самые храбрые бойцы! Вас я никогда в беде не оставлю! Если кто и заслужил награду – то только вы!» И еще говорил: «Вы, главное, не дайте Салему все испортить». Последнюю фразу Чарли не совсем понимал: как Салем может все испортить, если он – тряпка, а Зуб – кремень?! Но пришло время – понял. Зуб и Додж четырьмя идовскими стрелами сбросили в грязь четверых золоченых гадов, а оставшиеся ускакали, поджав хвосты. Победа была уже в руках, когда Салем вдруг затявкал: «Схватите Зуба и Доджа! Они поступили плохо!..» У Чарли зачесались кулаки, он хотел уже съездить по зубам горе-вождю, но путь загородил Трехпалый. Этого парня Чарли немного боялся – видел, как шустро лорденыш машет мечом. И Чарли поступил по примеру Зуба – своего второго отца: поднял самострел и дернул скобу…

Ффиу!.. Из темноты раздался тихий свист, и Лысый Джон дернулся:

– Это чего такое?

– Да ерунда… – отмахнулся Чарли Бык.

Но свист повторился – тихий такой, подленький. Ф-фи-иу!..

Молодчики сидели у запертого на амбарный замок фургона, внутри которого лежал связанный горе-вождь и стоял ларец золота. Молодчиков была дюжина, но если считать только тех, кто не спал, то выйдет пятеро. Вокруг фургона имелась свободная площадка шагов в двадцать – чтобы никто не мог подкрасться незаметно. Площадку освещал костер, у которого грелись часовые. За краем светового пятна стояли во тьме другие фургоны, вот из-за них и доносился свист. Уже в третий раз, гад! Фи-ииу…

– Поди проверь, – сказал Быку Лысый Джон.

– Чего я? – взвился Чарли. – Сам проверь!

Ничьей власти, кроме отца, Доджа и Зуба, он над собой не признавал. Кто такой этот Лысый, чтобы командовать?

– Ладно, я проверю, раз ты боишься, – ответил Лысый Джон.

– Ничего я не боюсь! Сам ты боишься!

– Нет, Чарли, я не боюсь, потому пойду и проверю. А ты трусишь – вот и сиди себе.

– Я тебе кулак в глотку запихну! Будешь знать, кто из нас трусит!

– Да я и так уже знаю.

Лысый Джон ухмыльнулся, Фред и Мик хохотнули. Уж и неясно, сдержался бы Чарли или расквасил обидчику нос, но чертов свист раздался снова. Фи-фи-фиииу!

– Сожри вас Идо! – в сердцах бросил Чарли, встал и пошел. Пусть эти гады не хихикают. Он смелее их всех вместе взятых!

Пока дошел до края площадки, успел понять, как сильно не нравится ему этот свист. Какого, собственно, черта кто-то свистит из-за телеги? Вышел бы и сказал прямо, чего хочет. А не может сказать – пусть подавится языком! Чарли так разозлился, что даже взялся за самострел. Но отдернул руку: скверное чувство он испытал утром, когда свалил Трехпалого искрой. Слишком было похоже на колдунство, такие штуки наверняка злят богов. Лучше уж старая добрая дубинка! Чарли поднял ее повыше и шагнул за телегу со словами:

– Какой гад…

Острие меча уперлось ему в кадык. Сталь была очень холодная – аж глотка заледенела, а слюна замерзла на языке.

– Опусти дубинку, – сказал Трехпалый.

Чарли опустил.

– Садись.

Нажимом меча лорденыш заставил Быка сесть на землю. Чарли увидел кроме Трехпалого еще четверых. У всех, кроме лорденыша, морды были завязаны черными платками. Только глаза страшно блестели над масками. Настоящие бандиты!

– Искра, – сказал Трехпалый, и один из бандитов отнял у Чарли самострел.

– Зачем вы… – заговорил Бык, и клинок сразу нажал сильнее, задавив слова в горле.

– Слушай меня. Сейчас ты встанешь и пойдешь обратно к своим. Мы будем целить тебе в спину самострелом. Закричишь – сдохнешь. Сделаешь так, что кто-то другой закричит, – тоже сдохнешь. Дернешься бежать – сдохнешь. Ясно?

Яснее было некуда. Бык кивнул.

– Когда вернешься к своим, скажешь вот что…

И Трехпалый прошептал несколько фраз.

Сколько ни бил Чарли суровый отец, все же сын верил, что батя не забьет его до смерти. Знал, что Гарри его любит. Однажды по пьяни Гарри даже сказал это вслух. А никого более грозного, чем отец, Чарли не встречал, потому ни разу в жизни не довелось ему заглянуть в глаза смерти. Ни разу – до нынешней ночи.

Собственно, даже сейчас Чарли не смотрел ей в глаза. Смерть пялилась из темноты ему в затылок, а он шагал к костру, у которого сидели вразвалочку Лысый Джон, Фред, Мик и тот парень из Ниара. Взгляд смерти был холодный и твердый. Упирался, как сосулька, в ту точку, где череп Чарли крепился к шее. Если Чарли сбавит шаг, сосулька проткнет его насквозь и вылезет спереди через рот.

– Ну чего там? – спросил Лысый Джон. – Кто свистел?

– У… э…

В горле так пересохло, что Чарли не смог выдавить ни слова.

– Что, язык проглотил? – осклабился Фред. – Спрашиваем, кто там свистел?

– Пи… писарь.

– Писарь? И за каким хреном?

– Он ска… сказал…

Тут Чарли понял, как безумно хочет помочиться. Терпеть нельзя – так сильно!

– Что сказал? Хорош губу жевать, говори уже!

– Зуб послал писаря проверить нашу бди… бдительность.

– Это как?

– Писарь ска… сказал: все, кто не спит, пусть подойдут к нему.

– К нему – туда, за телегу?

– Угу.

Скорее помочиться! – вот о чем думал Чарли. Брюхо распирает! Если не облегчусь – лопну!

– Погоди-ка, – Мик почесал затылок. – С чего это нам к нему идти? Пускай сам придет и посмотрит, кто спит, а кто нет. Верно я говорю?

– Ага, угу, – кивнули Фред и парень из Ниара.

Смерть как будто сильнее уперлась сосулькой в затылок. Чарли сказал со всей оставшейся твердостью:

– Надо, чтобы мы подошли. Так Зуб сказал.

– Ну, ладно. Только тогда разбудим остальных. Не можем же мы пойти, а фургон бросить без охраны!

– Верно, ага.

– Не будите! – чуть не взвыл Чарли. – Зуб не велел!

– Да ладно тебе. Спать он тоже не велел. Часовой должен стоять, а не храпеть. Верно говорю?

– Точно, верно.

Мик повернулся к спящим часовым и раскрыл рот. Он был голосистым типом. Если Мику случалось кого-то будить, он не теребил за плечо, а орал прямо на ухо: «Подъем, петушок! Петь пора!» Именно это он собрался сделать и сейчас, и Чарли замер от ужаса, а в темноте за спиной смерть тихонько клацнула – не то змеиным своим языком, не то взводимой пружиной самострела.

И Чарли зашипел горячим яростным шепотом:

– Заткнись, сволочь! Приказ есть приказ! Сказано не будить – так молчи, гаденыш! Или ты не солдат, а кусок дерьма?!

Все опешили от этой вспышки, Мик закрыл рот, у Фреда, напротив, отвисла челюсть.

– Ну ладно, ладно, – сказал парень из Ниара, – пойдем к писарю…

А Лысый Джон опустил взгляд к ногам Чарли – и выпучил глаза от удивления:

– Ты что, обмочился?!

Все уставились на штаны Чарли, по которым расплывалось черное влажное пятно.

– Там не писарь… – выдохнул Фред.

Тун.

Тун.

Тун.

Смерть издала три упругих щелчка. Фред, Мик, Лысый Джон дернулись и обмякли. Парень из Ниара раскрыл рот, чтобы завопить от ужаса. Тогда Чарли сделал единственное, что еще могло спасти ему жизнь: размахнулся и врезал ниарцу кулачищем. Тот рухнул без звука.

– Молодчина, – шепнул Быку Трехпалый, оказавшийся почему-то совсем рядом, прямо за спиной.

– Не убивайте, – попросил Чарли.

– Как скажешь, – ответил Трехпалый и ударил рукоятью по затылку.

Из дюжины часовых выжило десять. Пришлось повозиться, связывая их и затыкая рты. Перерезать глотки было бы быстрее, но…

Потом сбили замок с фургона. Салем не спал. Его связали так туго, что спать было невозможно, даже дышалось с трудом.

– Спасибо, друзья…

Нужно было спешить, но вождь нашел время обнять каждого спасителя.

– Спасибо. Храни вас Глория.

– Идем, вождь, – сказал Джо. – В поле за отхожей канавой ждут кони. К рассвету будем далеко.

– Далеко?.. – Салем удивленно захлопал глазами.

– Ну, да. Нас, конных, вряд ли догонят. Да и фора большая. Поедем в Южный Путь – к тебе в гости, потом ко мне.

Салем потряс головой, будто не понимая:

– Джоакин, о чем ты говоришь?

Бродяга сказал:

– Трехпалый, ты ошибаешься. Салем не может уехать – он нужен восстанию.

– Да, да! – кивнул вождь.

У Джо потемнело в глазах.

– Очнитесь! Нет уже никакого восстания! Мы на кладбище среди сорока тысяч трупов! Мы убили послов – янмэйцы этого не простят!

– Не мы убили, а Зуб с Доджем, – на диво спокойно молвил Бродяга.

– И мы хорошо напугали гвардейцев! – воскликнул Лосось. – Теперь им придется считаться с нами!

– А Могер Бакли привезет еще искры – тогда посмотрим, чья сила сильнее!

Весельчак грустно засмеялся. У Джо заныло в груди.

– Салем, хоть ты уходи отсюда! Знаешь же – всем теперь командует Зуб. Ты даже не сможешь ни на что повлиять. Только увидишь, как перебьют всю твою армию. Бери саммерсвитцев и уходи. Это лучшее, что можешь сделать!

– Ты сгущаешь краски, Трехпалый, – сказал Бродяга холодно и сухо. – Прекрати паниковать. Чем больше за нами сил, тем больше шансов договориться. Сам знаешь: лучше говорить с позиции силы, чем бить челом и клянчить.

Джоакин взял вождя за плечи:

– Салем, я же за тобой вернулся. Дай спасти хотя бы тебя.

Рыжебородый крестьянин твердо качнул головой:

– Нет, Джо. Сам же говоришь: сорок тысяч жизней на кону. Пока есть хоть какие-то шансы, мое место здесь.

– Да, вождь! – азартно выкрикнул Билли. – Дадим пинка всем этим янмэйцам с агатовцами!

Джоакин сплюнул:

– Вы чертовы идиоты.

– Да, мы такие! Останешься с нами?!

Прежний Джо не смог бы отказаться. Так пьянит самоубийственная бравада, так заманчива дерзкая вера в победу наперекор всему – логике, расчетам, шансам. Так сладостно быть храбрым идиотом!.. Ему ли не знать?

Он был идиотом, когда торчал под Эвергардом, надеясь на встречу с герцогиней. Был им, когда терпел ее презрение и упорно ждал благодарности. Как идиот, стоял в обреченном заслоне перед Лабелином. Как полный дурак, просил великого герцога заступиться за великую герцогиню. Был дураком и когда взял это проклятое письмо и прибыл в замок Бэк, и подставил голую грудь под три рыцарских меча. И в Лоувилле, когда свернул с пути домой, примкнул к безнадежному восстанию и позволил себе полюбить доброго простодушного человека – из тех, что не задерживаются в подлунном мире, – каким же кретином снова оказался!

Если боги и Праматери давали ему какой-то урок, то лишь один: не будь идиотом. Довольно.

– Нет, – сказал Джо. – Я обещал не сражаться. Достаточно уже нарушал слово.

– Счастливого пути, Трехпалый, – Салем обнял его. – Я буду за тебя молиться.

– За себя помолись.

– Если останусь жив, приезжай в гости!

– Вряд ли останешься.

Джоакин с Весельчаком зашагали прочь.