Отрывок из «Наблюдений очевидца»

За время, проведенное в Специальной школе и посвященное изучению повседневной жизни учеников, с самой директрисой Джойнс мне удалось пообщаться лишь мельком. Но даже эти краткие встречи убедили меня в том, что директриса и ее деятельность представляют огромный интерес для моей диссертации. На первый взгляд, в задачи школы входило обучение заикающихся детей профессии медиума, которой те впоследствии смогут зарабатывать на жизнь. Большинство занятий в школе косвенно способствовали достижению этой цели. Но я догадывался, что истинной причиной удивительных вещей, происходящих там, является личная драма директрисы, и если мы начнем копать, эти раскопки приведут нас к трупу или, если хотите, к мумии. Вскоре мои догадки подтвердились. Волосы, из которых была сделана старомодная викторианская брошь директрисы, принадлежали ее матери. Эта косичка, сплетенная в кольцо, породила целый ряд многочисленных и разнообразных ассоциаций, но каждая была снабжена апострофом, то есть так или иначе связана с отсутствием. Вся эта фиксация на отверстиях, дырах, трубах (в частности, гортани – мать директрисы удушили) отражала потерю, перенесенную ею в детстве. Она держала ее близко к сердцу. Отсутствие матери заменило ей мать; чувство утраты компенсировало утрату.

Я вовсе не хочу сказать, что директриса Джойнс пыталась вернуть свою мать из мертвых. Ни в коем случае! В буквальном смысле ее мать вернуться не могла; а в символическом это происходило каждый раз, когда Сибилла становилась проводником. Если бы она использовала символическую форму возвращения для того, чтобы вернуть свою мать буквально, это бы нарушило всю структуру процесса общения с мертвыми. Что само по себе стало бы трагедией, ведь ее теория путешествий по некрокосмосу являла собой поистине монументальное архитектурное произведение, сравнимое с пирамидами Гизы и Тадж-Махалом.

Однажды я встретил директрису в саду (признаюсь, не случайно: я шпионил за входом в школу, увидел, как она вышла в сад, и, выждав ради приличия некоторое время, последовал за ней). Она сидела на корточках под кустом, но увидев меня, не поднялась, а поманила меня ближе и, аккуратно развернув листок нижней стороной, показала сидевшую на нем крохотную улитку. Та быстро оправилась от потрясения и вытянула в нашу сторону рожки с глазками. Мы душевно побеседовали, обсудив красоту этого осторожного, но упорного создания («Само воплощение целеустремленности!» – воскликнула директриса). Я нашел ее в несвойственном ей разговорчивом настроении, и по дороге к школе она поведала мне искреннюю и трогательную историю о том, как развивались ее представления о смерти после того, как в детстве ей пришлось пережить ужасные события (она не уточнила, какие именно, но я уже знал о случившемся).

Поначалу сказанное меня радовало, поскольку ничуть не противоречило выводам, содержавшимся в моей диссертации. Но чем больше она говорила, тем отчетливее я понимал, что она описывает не жизнь, проведенную в скорби по умершим, а то, как смерть постепенно влюбляла ее в себя, претерпевая в ее восприятии восхитительно неспешные трансформации – от отталкивающих форм, которые она принимает в нашем мире, напоминающих неприличную карикатуру или мерзкий розыгрыш, до двусмысленного шепота голосов, пространственных и онтологических парадоксов края мертвых и безмолвных и необъяснимых эктоплазмо-глифов. Вот что имело значение – история о том, как она стала непохожей на других людей, не сразу, а постепенно, шаг за шагом. Слушая ее рассказ, я словно увидел в глухой стене слегка приоткрытую потайную дверцу, а за ней – изумрудно-зеленые сады…

Мне всегда казалось, что жизнь соткана из мириад незначительных бытовых мелочей, бесцельных и скучных, спокойных и беспричинных, как прилив. Илистый берег кишит крабиками, которые вытягивают маленькие клешни и, захватывая ими невидимые кусочки пищи, отправляют их в рот, спрятанный за большими клешнями. Страсть, горе, гнев реальны, но лишь ненадолго прерывают эти медленные звездные циклы, миграции, приливы, метеорологические явления нашей жизни. Я хочу сказать, что самым важным в итоге становится не любовь, не утрата и не одна из обычных эмоций, а нечто вроде гравитации или времени; глубокая вовлеченность в бытие, которую сильные переживания неспособны надолго прервать.

Под влиянием этих приливов кто-то пишет музыку, рисует картины и изобретает аэроплан; она же умерла. Была ли она художником, которому смерть помогла реализоваться? Возможно, если признать, что одной из форм реализации может быть глубокая неудовлетворенность; что можно найти ответ, отождествив себя с вопросом до такой степени, что сам превращаешься в него.

Там, в саду, на бесстрастном лице директрисы промелькнула эмоция – я бы не назвал ее счастьем, но и печалью тоже не назвал бы. Блаженство – вот что это было.