16. Последнее донесение (продолжение)

Как феникс я вылетела из пламени и как феникс родилась заново.

Но поняла это не сразу.

Я мало общалась с другими детьми и вообще с кем-либо помимо ближайших родственников – отца и матери. С ранних лет мне внушали, что местные дети ниже меня по статусу. Я легко в это поверила, хотя положение, которое я занимала в собственном доме, нельзя было назвать высоким. Лишь когда традиция заставила отца устроить рождественский праздник для сотрудников фабрики, мне позволили поиграть с их детьми – этого требовал этикет. Помню, как возглавила небольшую процессию детей, угрюмых и странных, в нарядных рубашечках и передниках, стоявших колом от крахмала. Я отвела их в отцовский кабинет, где они молча уставились на один из его новых приборов, а я наслаждалась непривычным ощущением власти.

Но когда те же самые дети смело выбежали на двор, сверкая грязными коленками, и позвали меня играть в игры, которым меня никто не учил, я почувствовала себя совсем иначе. Зная, что мне ни за что не выиграть, я прибегла к ухищрению, чтобы отпугнуть их и остаться в одиночестве. В журналах, которые выписывал отец, я читала о деятельности медиумов. Вспомнив все, что я знала о них, я закатила глаза, заговорила утробным голосом и притворилась, что одержима призраками. После этого я иногда видела, как дети таращились на меня из-за кустов, но ко мне они больше не приближались.

Лишь после смерти отца местные власти и его душеприказчики, наскоро посовещавшись, отправили меня в школу, куда я никогда раньше не ходила. Утром первого учебного дня меня бесцеремонно вытолкнули за дверь дома соседки (где меня поселили, не спросив, хочу я этого или нет), и я впервые ступила на утоптанную дорожку, которая вела по берегу извилистой реки к зданию школы. Я явилась в школу пыльной и знаменитой; мало того, что я была новенькой, оба моих родителя погибли страшной смертью, да и сама я чудом избежала гибели. Вдобавок ко всему, я заикалась. Когда соседка, взявшаяся проводить меня, отцепила мою руку от своего рукава и была такова, меня окружили дети. Они таращились на меня и толкались. На другом краю двора замер учитель; он словно ждал, какой вердикт вынесут дети, чтобы понять, как себя со мной вести.

Я понимала, как жалко выгляжу. Миловидностью я не отличалась, но родители следили за моим внешним видом, однако после их смерти делать это стало некому. Несмотря на богатое наследство, я могла вступить во владение своим состоянием лишь по достижении совершеннолетия, а пока старая карга, взявшая на себя попечительство обо мне, зажимала каждую копейку. Дешевое клетчатое платье висело на мне мешком; в уродливых ботинках, ради экономии купленных на размер больше, я напоминала клоуна.

Но не так-то просто избавиться от чувства собственного превосходства, если его внушали тебе с младенчества. Поэтому когда дети стали насмехаться надо мной, я ощутила скорее удивление и негодование, чем обиду. Видимо, они приняли меня за кого-то другого, решила я. Вскоре они поймут, что перед ними за человек, и начнут плясать под мою дудку. Мне даже стало жаль самых заносчивых, тех, кому будет сложнее всего подчиниться. Несколько раз я пробовала прибегнуть к старой уловке, которая спасала меня в более юном возрасте: притворилась, что говорю голосом призрака. Но дети лишь смеялись надо мной. Из-за насмешек я стала заикаться сильнее, что спровоцировало еще более целенаправленные и изощренные издевательства. Веселью моих мучителей не было предела.

Как-то раз со мной случился особенно тяжелый приступ заикания, совпавший, что любопытно, с визитом школьного инспектора. Ты, наверное, думаешь, что детям нет дела до того, что подумает о них какой-то инспектор, и случившееся стало для них лишь очередным предлогом надо мной поиздеваться, но после занятий они окружили меня на игровой площадке и стали корить за то, что я опозорила школу, не сумев произнести слово «дидактический». Учительница же, избегая встречаться со мной взглядом – я страшно разочаровала ее, в чем она призналась незадолго до этого, – спокойно закрыла дверь, предоставив меня судьбе.

– Ч-ч-что случилось? Язык п-п-п-проглотила?

Я чувствовала на себе их обжигающие взгляды, насмешливые и неприязненные, они пронзали меня насквозь. Мне казалось, что дети видят, что у меня внутри. Я словно стояла голой перед ними, и они знали все мои слабые места. Почему они могли стрелять глазами, в то время как мои глаза лишь подвергались действию их убийственных лучей? Если мы и встречались взглядами, мой никогда не был таким враждебным и пронизывающим; в нем всегда содержался призыв. Стоило мне опустить глаза, как я запиралась в себе и словно присоединялась к насмешкам над собой.

Я заметила на юбке засохшее пятно от горохового супа и несколько репейников, прилипших к чулку. Одежда на мне пузырилась и висела мешком. Внутри нее я ощущала себя мерзким, инертным, твердым предметом, сделанным, что удивительно, из мяса. Как может мясо рассуждать и тем более говорить? Но даже этот вопрос являлся мыслью, следовательно, со мной все было в порядке; я просто не помнила, как облекать мысли в слова, а слова – во внятные звуки. В моем рту отсутствовали движущиеся части. А может, и рта у меня вовсе не было, лишь гладкая выпуклость под носом наподобие колена или лба? Что если мой язык прирос к нёбу, зубы склеились, а горло затянулось? Жар охватил меня, я превратилась в огненный столп. Волосы встали дыбом. Ушные мочки запылали.

Сейчас я могу предположить, что испытывает призрак, пытаясь двигать ртом живого проводника, чтобы заговорить. Бестелесная струйка воздуха, одним усилием воли пытающаяся привести в движение мышцы и кости. Но именно эта струйка раздувает мехи легких через гортань, управляет шарнирным механизмом челюстей, выпячивает и надувает губы и шевелит языком. Скоординировать столько движений – чрезвычайно сложная задача для бестелесной струйки. К тому же, остается нерешенным ключевой парадокс: разве мясо может говорить осмысленно? В какой момент мясо перестает быть мясом и обретает смысл? И что такое смысл? А раз на то пошло, что такое мясо? «М-м-м-м-м…» – только и смогла я произнести, имея в виду все вышесказанное. [Секретарша, не править.]

Теперь я понимаю, что нашла выход. Не сумев ничего сказать, но и не промолчав, я выразила именно то, что думала: речь невозможна. Однако моих мучителей это не впечатлило, и они сомкнули ряды. Я снова сделала над собой громадное усилие, чтобы вымучить фразу – любую фразу. Я даже не надеялась остроумничать. «Н-н-н-не н-н-н-адо! О-ооставьте меня в п-п-покое! Я… я…»

Я навсегда запомнила этот момент, потому что именно тогда ключ к великой загадке наконец повернулся в замке, и случилось это не потому, что я овладела неким знанием или мастерством, а потому что была растеряна и сомневалась. Именно тогда мертвые наконец заговорили через меня. Из моих уст зазвучал низкий хриплый бас, совершенно не вязавшийся ни с моей внешностью, ни с моими намерениями, но идеально подходящий для того, чтобы озадачить и испугать моих мучителей:

– Ну-ка, детки, подойдите, – пробасила я, – и я расскажу вам историю своей смерти.

В задних рядах раздался неуверенный смешок.

– Но ты не умерла, – заметила маленькая девочка, которую звали Дотти. Что бы кто о ней ни говорил, смелости Дотти было не занимать.

– Она – нет, а я – очень даже, – ответил мертвец моим ртом. – Ибо последний волк, выживший в старых лесах Коннектикута, разодрал мою глотку зимним днем тысяча семьсот пятьдесят девятого года. Но прежде чем надо мной сомкнулась звенящая тьма, я успел увидеть, как брызнула кровь и расцвела красной радугой на небе и как кружило и каркало надо мной воронье.

После этих слов они затихли. Полагаю, они почуяли, что я уже не я, и тот, кто говорит моим голосом – не я, хоть и не понимали, как такое возможно. Впрочем, не заподозрить неладное было сложно: голос-то был мужской. Отличить голос взрослого мужчины от голоса маленькой девочки может каждый. Гонады делают свое дело, знаете ли.

Наверное, стоит добавить, дорогая слушательница, что фраза, которую ты только что записала, вряд ли принадлежит мне. Скорее всего, ее произнес кто-то другой. Гонады – не мой конек. Кажется, я даже не знаю такого слова, хотя догадываюсь о его значении.

Итак, как я и сказала, после моих слов про красную радугу наступило молчание. Странно то, что хоть голос и воспоминание мне не принадлежали, описывая случившееся, я ясно видела перед глазами дугу кровавых брызг, бледно-голубое небо, ворону, раскачивающуюся на сосновой ветке слева от меня, и еще одну, под чьим весом прогнулась голая ветвь справа; я чувствовала даже холодный снег под своей шеей, горячую кровь на снегу и страшную дыру на том месте, где раньше было горло; оттуда поднимался пар, и худая голодная морда опустилась, чтобы расправиться со мной.

Я подняла голову, резко раскрыла рот, и губы мои задвигались в такт словам, которые хотел произнести мой гость; он проговорил:

– Зовут меня Корнелиус Хакетт, и я мертвец. Прошу не путать меня с той, чей рот временно вещает от моего имени. Я старше и умнее ее. Я убил одного мужчину и поимел многих женщин. Детей я могу наделать, а могу выпороть; больше мне с ними знаться незачем. Что они думают, меня не волнует. Я мертв, и это страшная досада. Этот прискорбный факт злит меня уже много лет, с самого тысяча семьсот пятьдесят девятого года. Так что вы, дети, меня не злите. Понятно?

Я заметила, что мои одноклассники, стоявшие в задних рядах, потихоньку пытаются улизнуть.

– Вы, верно, сейчас киваете, – продолжал Корнелиус приветливым тоном. – Но понимаете ли, в чем дело: я вас не вижу, хоть и слышу; точнее, слышал бы, не молчи вы, как рыбы. Так что ответьте, к примеру: «Да, мастер Корнелиус».

– Да, мастер Корнелиус, – хором пролепетали мои одноклассники, оцепенев от ужаса.

– Поиграем в игру, – продолжал он, – и отныне будем играть в нее каждый день. Она называется «Школа».

Так и вышло, что, будучи сама школьницей, я стала учителем и принялась учить других детей тому, чего сама пока не знала: как призывать мертвых. Точнее, моими устами учил Корнелиус. Сама я начала преподавать гораздо позже.

Мои ученики, да и я сама, боялись Корнелиуса как чумы и совершенно не горели желанием вызвать еще одного такого же мертвеца или сближаться с мертвыми больше, чем требуют приличия на похоронах. Но мы не могли возражать Корнелиусу и боялись вызвать его недовольство. Ему следовало по возможности угождать, и мы стремились к этому и даже соревновались за привилегии, которые на самом деле были нам ни к чему.

Мое положение в школе существенно укрепилось. Как проводница Корнелиуса я, несомненно, внушала ужас, и хотя никто не хотел иметь со мной ничего общего, у них не оставалось другого выбора, кроме как жаждать моей компании. Но лучше вызывать страх, чем быть объектом насмешек, и я с готовностью начала властвовать. Пускай я распоряжалась властью от имени мертвеца и благодаря мертвецу, Корнелиусу удалось совершить то, чего не смог бы сделать ни один живой человек: он поднял меня на верхушку социальной лестницы.

И мне там понравилось. Теперь я развлекалась, раздавая приказы. Установила новые правила: отныне все носят шейные платки в горошек. Оборачивают книги марлей. Таскают в карманах маленьких питомцев из бумаги и дают им имена. Потом я сама нарушала правила и смеялась над теми, кто продолжал их соблюдать. Они вслед за мной нарушали их, а я их наказывала.

– Дотти, дай мне свой карандаш. – Дотти молча повиновалась. – А это что у тебя, новый шарф?

Оказалось, да. Я потребовала его себе и потеряла в тот же день. Но мне было все равно. Дорожить вещами мне теперь было ни к чему. Завтра я могла потребовать шарф у кого-то другого.

Лишь одно оставалось прежним и не менялось с тех пор никогда: превыше всего я ценила умение заикаться, и вознаграждала тех, кто брался практиковать этот навык (ибо с подачи Корнелиуса я стала считать заикание навыком и умением). Учителя пребывали в растерянности. Сколько раз им, несчастным, приходилось выслушивать «Ат-т-таку л-л-легкой б-б-б-бригады» [секретарша, не исправлять]! Один за другим мертвые стали выходить на свет, а я – тренировать команду говорящих с призраками, первых и лучших в стране. Некоторые из них со мной по сей день. Ты знаешь нашу мисс Тень, к примеру – мисс Доротею Тень, которую прежде звали Дотти Хоббс (я дала своим подопечным новые имена, более соответствующие их новому положению). Я верна тем, кто верен мне. Те же, кто предал меня…

Ты же не предашь меня?

Так я начала, сама того не зная, готовиться к открытию своей школы. Корнелиус считал, что использует меня, но на самом деле это я его использовала. В конце концов он сам научил меня, как управлять собой. Тогда я основала свою школу и назвала ее своим именем.

И никому не позволю отнять ее у меня. Никому.

Известно ли тебе, дорогая слушательница, что я никогда до конца не уверена, смогу ли вернуться из края мертвых? Постороннему человеку, должно быть, кажется, что для возвращения достаточно совершить все шаги в обратном порядке и нырнуть в собственную глотку, только в обратную сторону, подобно тому, как энтомолог выворачивает сачок, выпуская попавшую в него пчелу. Но для некронавта край мертвых в значительной степени и есть он сам. Не так-то просто нырнуть в себя не метафорически, а буквально. Это все равно что вывернуть мир наизнанку, продеть деревья в их собственные дупла, а иглу в ее собственное ушко; забросить планету в черную дыру, а дыру – следом в нее же.

И такое бывает. Я не утверждаю, что все это невозможно, но не могу гарантировать, что проделав все эти удивительные вещи, вы вернетесь в мир живых.

Обычный метод возвращения и проще, и сложнее. Проще – потому что все может произойти случайно; сложнее – по той же причине. Этот метод капризен, так как портал открывается один раз в одном месте, в одно время и одним способом, а в другой раз – в другом месте и совершенно иначе. Ты можешь провалиться в колодец, подняться по лестнице, открыть дверь, очутиться в своем кабинете и понять, что кто-то уже давно стучит в дверь с обратной стороны; а можешь заползти в кухонный лифт или в сарай и увидеть скользящие по стенам языки пламени, языки пламени, языки [треск]…

Я перепрыгиваю через них…

…и оказываюсь в мире живых; кто-то стучится в дверь моего кабинета. Я киваю тебе, ты оставляешь свой пост и идешь открывать дверь (тут я понимаю: что-то случилось). На пороге стоит инспектор из региональной службы образования и держит в руках шляпу, и тут я окончательно убеждаюсь: что-то случилось.