Дорогая Джейн Э.,

меня постигло разочарование. Гвоздем нашей театральной программы должен был стать запуск Небесного Легкого. Предполагалось, что оно воспарит в небеса, подобно исполинскому киту, являя собой поистине волнующее зрелище, хотя, по правде говоря, и не слишком приятное для глаза, поскольку Легкое было сшито из латаных простыней, прорезиненных составом из расплавленных галош, и потому цвет его был некрасивым и неровным, серовато-черным с вкраплениями зеленого. Однако стоило лишь представить, чем наполнен этот воздухоплавательный аппарат – хором сотен мертвых душ, – и сердце преисполнялось изумления. Но вскоре стало ясно, что для того, чтобы наполнить его, понадобятся недели, а то и месяцы. И этот аттракцион пришлось отложить до лучших времен, а покамест отправить Легкое на хранение в старую каретную; там оно вздымается и колышется, как невообразимое чудище морское в подводной пучине. Дети тайком пробираются в каретную и барахтаются в его набухающих складках; те отбрасывают их влево и вправо, шевелясь, как живой организм. Не ровен час, дети продырявят Легкое, так что надо бы повесить замок на сарай, но сперва неплохо бы поставить двери, то есть заново повесить старые, которые я велела снять с проржавевших насквозь петель. Но я так устала… хотя нет, дело даже не в этом – я…

От меня не так уж много осталось, а то, что осталось, болит. Кашляя, я словно ошкуриваю себя изнутри. Смерть не должна быть такой мучительной – мне ли не знать.

Зато я умираю красиво, расцвечивая алым все вокруг. Мой выкуп будет заплачен красными струями, проливающимися на белые простыни.

Вдобавок ко всем моим несчастьям дождь идет не переставая.

Кап, кап, кап. Но нет, это не дождь; кто-то играет на пианино, вероятно, готовясь к нашему театральному представлению; информация об этом просочилась в вентиляционные трубы, безошибочно определяя, где свернуть налево, а где направо, в своем рвении достигнуть моих негостеприимных ушей.

Странно, что при всей моей чувствительности к голосам призраков я напрочь лишена музыкального слуха. Тут не поможет даже моя слуховая труба.

Но я сомневаюсь, что это как-либо характеризует меня.

Люди, привыкшие измерять теплоту женщины по ее отношениям с мужчинами, говорят, что я холодна. Верно: несколько раз ужасно обжегшись, я отказывалась от любви, надеясь тем самым понизить свою температуру до абсолютного нуля смерти. Но, помимо любви, могут быть и другие страсти.

У меня, к примеру, нет причин сомневаться, что я сосала грудь менее жадно, чем остальные младенцы. В раннем детстве, когда речевые дефекты еще прощались мне в силу возраста, родители мои были добрее и друг к другу, и ко мне, и жизнь казалась блаженством. Мы были богаты, и я не нуждалась ни в чем из того, на что отец не счел необходимым наложить для нас ограничения. Однако истинную радость я всегда находила в общении с природой. Весь мир тогда, казалось, дышал, рокотал и шелестел под моими ногами и в кронах деревьев над головой. Зеленый жизненный сок тек по венам земли и пробивался наружу в виде сорняков и деревьев. Кусочки единого мира откалывались и бросались врассыпную, принимая форму жуков, белок и лисиц; они убегали в иные места, а затем снова сливались с миром. Другие кусочки лежали неподвижно, но коварно поглядывали на меня исподтишка, провоцируя, словно им было что сказать и они хотели, чтобы я угадала, что именно.

Я принимала их вызов.

Говорят, что я холодна, но и у обугленной дочерна ветки может быть рубиновая сердцевина. А сердце вулкана Эйяфьядлайёкюдль тлеет под толщей льда.

Эйяфьядлайёкюдль. Это слово мне по душе. Я мечтаю о том, что среди слов, которые я выплевываю теперь ежедневно, со дня на день найдется одно – то, которое станет последним. Смысловая бомба, которая положит конец всем праздным домыслам. Но что если это слово застрянет у меня в горле, не рассказав мне о смерти, а показав ее?

Смерть – слово, что вертится на кончике моего языка. И предназначено только для моих ушей. Мне остается лишь надеяться, что причина не всегда предшествует следствию, и умереть, слушая.