Глубокоуважаемый мистер Стокер, голос мой слабеет. Он словно проваливается внутрь меня, будто мое тело с каждым днем все больше нуждается в нем и приготовило ему задачу поважнее, чем сетовать на мои страдания. Скоро я буду говорить лишь сама с собой.

Может, это и значит «смерть»?

Сомневаюсь.

Когда я говорю, я кашляю; когда я кашляю, у меня течет кровь; говорить теперь означает истекать кровью. Я натягиваю носовые платки с пятнами крови на пяльцы для вышивания, проставляю на каждом дату и время и откладываю для дальнейшего изучения. Я могу разглядывать их часами. Эти пятна говорят о многом.

Знаете, я всегда ощущала себя своего рода будущим трупом. Я пытаюсь взглянуть на себя с точки зрения другого человека, рожденного позже, и вижу странно одетого исторического персонажа, который даже не воспринимается вполне живым, из плоти и крови. Рядом с другими, более живыми людьми я выгляжу невидимкой в платье. Поэтому ни капли не сомневаюсь, что смерть для меня будет только началом. В каком-то смысле я уже мертва.

Кошка вернулась. Я-то думала, ей конец, но она вернулась, представляете?

Мне только одно не дает покоя. Если я – никто, как я могу вернуться? Если каждое слово – аккорд, а каждый голос – хор, если каждое «я» – портал, сквозь который льются призрачные голоса, а каждый призрак – скопище других призраков, которые, в свою очередь, тоже являются скопищами, вместилищами для голосов друг друга, значит, или никого не существует вовсе – бесконечные ряды нулей, – или мы все – одна безликая Масса и неотличимы друг от друга, или должен быть один невообразимо древний Кто-то, кто первым заговорил и, следовательно, единственный во всем мире не может быть проводником для призраков.

Кошка вернулась, да, но кто она теперь? Пещерная Кассандра, сухопутная рыба, амбициозная водоросль? Никто и много кто, как и все мы. Имя. Оболочка. Троянский конь, пустой внутри.

Но именно эта пустота открывает двери.

Однако давайте представим живого коня, могучего, с развевающейся гривой – он не говорит о себе «я», но все же он есть, он ходит и испражняется, где ему вздумается. У коня нет «я», которое можно было бы отделить от коня, потому у коней нет и призраков. А вот насчет кошек я не уверена.

Но если «я» не существует, кто пишет это письмо? Пожалуй, лучше мне поскорей его закончить.

Но я забыла главное: у нас снова смертельный случай. Один глупый мальчишка услышал мое мимоходом сделанное замечание про кровь (в обращении к ученикам на уроке Слышимой Речи) и решил испробовать теорию на практике. Быть может, он надеялся таким образом досадить мне? Ведь мало того, что школьная казна из-за него оскудела, на нас теперь направлено самое пристальное внимание слуг закона. Начальник полиции, дряхлый, трясущийся старикашка, вывел меня из себя расспросами и намеками. Мол, я сама вырыла яму, сама в нее и попалась. Заявил, что знал моего отца; не сомневаюсь, ответила я, и моего деда и прадеда наверняка тоже. Затем я притворилась, что позволила отцу произнести: «Здравствуй, Том». Начальник так побелел, что я чуть не расхохоталась в голос, но зеркало, затянутое черным крепом, напомнило, что время для шуток неподходящее.

Возможно, вам любопытно узнать мою теорию касательно крови. Она заключается в следующем. Если предположить, что все выделяемые нами субстанции являются формами речи, кровь и кровотечение можно сравнить с последним словом, рубежом, за которым известный мир исчезает. Часто кровотечение в буквальном смысле становится последним нашим высказыванием. В нем форма и содержание объединяются, ибо смерть, источник и пункт назначения любого высказывания, также является его конечным следствием. Мало того, кровь – самое красноречивое доказательство того, что любая речь продиктована умершими. Ибо что такое кровь, как не слияние клеток наших родителей? Пытливый взгляд смотрящего в микроскоп увидит в капле, размазанной по предметному стеклу, семейное древо в миниатюре, только вместо листьев у него – улыбающиеся частицы, выкрикивающие: «Не забывай меня!».

Сейчас в моем ридикюле как раз лежит стеклышко с образцом крови, который мне хватило предусмотрительности взять до приезда полиции (полицейские, разумеется, не позволили бы мне продолжить исследования после своего прихода). Убрав его, я села на фортепианный табурет рядом с трупом и прислушалась, надеясь, что раны заговорят и поведают мне нечто любопытное – цитируя Барда , «откроется вновь рубиновый портал, чтоб нежно речь струилась». Но они лишь продолжали изливаться красной жижей, которая, должно быть, уже сгубила ковер, хоть и доставшийся мне из вторых рук и потертый, но все же настоящий, персидский. Ученик нанес себе многочисленные ножевые раны: они зияли на бедрах, икрах, предплечьях, в паху. Одна из ран на бедре, кажется, пыталась что-то сказать, но в итоге сомкнула губы и замолчала. Я пропустила все самое интересное.

А может, нет? Я склонилась над раной, заговорила и почувствовала, как время вокруг моих губ замедляется и начинает идти вспять.

К сожалению, в эту самую минуту в комнату вошел начальник полиции, а за ним – детектив Манч. Он издал возглас удивления, и я была вынуждена выпрямиться. Увлажнившиеся губы открытой раны запузырились, высмеивая мои напрасные надежды, тирания времени возобновилась. Шеф полиции откашлялся. Полагаю, он решил, будто я собиралась испить крови мальчика, как ваш Дракула! На протяжении всего нашего разговора подбородок у меня был выпачкан кровью, а он даже не сказал мне об этом. Что за манеры!