Отрывок из «Принципов некрофизики»: «О существовании любопытных объектов, предположительно слов неизвестного языка мертвых, материализующихся в нашем мире».

В течение долгого времени основательница полагала, что мир состоит из двух частей – жизни и смерти, соприкасающихся, как сложенные в молитвенном жесте ладони.

Однако к концу ее жизни начали происходить события, поставившие под сомнение эту простую модель. Основательница, а впоследствии и несколько наиболее одаренных ее учеников, стали выкашливать, выплевывать или находить на подушке с утра некие предметы, по виду и форме напоминающие сгустки оплывшего воска. Ныне эти предметы известны под названием «эктоплазмоглифов» или, в обиходе, просто «глифов» или «ротовых объектов».

Что же это такое? Когда мы задали этот вопрос мертвым, те отвечали уклончиво; им, кажется, было неловко говорить на эту тему. Директриса же интуитивно предположила (такие интуитивные догадки были ей свойственны и часто попадали в точку), что это слова, прилетевшие к нам из другого края мертвых, где материя имеет более осязаемое воплощение. Но где находится этот другой край? Возможно, мертвые тоже умирают, переносясь из своего измерения в более глубокое. Смерть и жизнь, таким образом, – не противоположности, а градации; а ротовые объекты – первый и главный ключ к постижению сложной структуры некрокосмоса. Однако во многих отношениях они и по сей день остаются такой же загадкой, как и в момент обнаружения первого из них.

Эктоплазмоглифы прозрачны, похожи на воск, обладают пластичной, но плотной структурой и по форме напоминают не то животное, не то растение – нечто выросшее само по себе, а не вылепленное рукой скульптора. Нам посчастливилось стать обладателями описания «рождения» ротового объекта, сделанного самой директрисой: она упоминает шевеление в горле, за которым следует ощущение, будто горло «покрывается волнообразной рябью, стягивается, собирается в складки и закручивается». Не исключено, говорит она, что именно эти сокращения горловых мышц, которые мы редко контролируем сознательно, придают эктоплазме своеобразную форму и наделяют формой нечто само по себе бесформенное. Однако может быть и так, что объекты материализуются в глотке уже полностью сформировавшимися, а сокращения являются не чем иным, как перистальтикой, помогающей вытолкнуть объект наружу. Со свойственной ей проницательностью директриса Джойнс сформулировала два возможных объяснения феномена эктоплазмоглифов, ставших яблоком раздора для ученых современности. Наука с тех пор не продвинулась ни на йоту.

Под микроскопом срез ротового объекта имеет сетчатую структуру, напоминающую сетку желудка – второй отдел желудка жвачных животных. Этот факт подтверждает гипотезу некоторых ученых о том, что данные объекты являются не просто экскрецией или сгустком материи, подобно амбре, обнаруживаемой в кишечниках кашалотов, а трехмерными иероглифами, претерпевшими небольшую деформацию, но сохранившими черты, которые человек, владеющий их тайным кодом, сможет расшифровать.

К слову, известный документ, в котором говорится, что внутри одного из ротовых объектов ученые обнаружили детский зубик и локон волос, без всяких сомнений, выдумка, порожденная ассоциациями с тератомой – чудовищной опухолью, содержащей отдельные части нерожденных младенцев. Будь это так, можно было бы сделать вывод, что любая тератома, а по аналогии и любая опухоль – не что иное, как донесение из мира мертвых. Мысль, между прочим, довольно рациональная: все мы несем в себе память о своих прародителях, записанную в наших клетках. Можно даже сказать, что каждый человек представляет собой донесение из мира мертвых.

Рис. XIX. Реалистичные изображения ротовых объектов

К сожалению, наиболее известные изображения ротовых объектов выполнены рукой Дж. Т. Гизеля, некогда весьма уважаемого научного иллюстратора, впоследствии дискредитировавшего себя тем, что многие свои иллюстрации он приукрашивал, то ли давая волю воображению, то ли намеренно желая ввести в заблуждение своими работами. В иллюстрациях Гизеля ротовые объекты, в реальности похожие на бесформенные сгустки и даже – к чему скрывать – фекалии, приобретают изящество и прочность, присущие конструкциям моста.

В одном Гизель прав: слово – мост, соединяющий нас с краем мертвых или тем, другим краем, о котором пока так мало известно. Однако не стоит открещиваться от интимной, личной и даже немного отталкивающей природы ротовых объектов. Большинство объектов, выходящих из человеческого рта, воспринимаются нами как нечто отвратительное, грязное. Единственное исключение – речь: мы не краснея и не таясь слушаем слова, произнесенные другими людьми, и даже помещаем их себе в рот, имитируя или цитируя чужую речь. Мы отделили речь от рвотного рефлекса и этим сослужили себе плохую службу. Эктоплазмоглифы напоминают нам о том, откуда на самом деле берутся слова. В этой главе вы увидите рисунки из архивов Специальной школы, сделанные рукой неизвестного художника: на них ротовые объекты изображены без прикрас.

В настоящее время ученые сходятся во мнении, что ротовые объекты – не что иное, как элементы языка мертвых. Но остаются вопросы. Являются ли они трехмерным эквивалентом логограмм, в которых элементы репрезентации представлены в радикально упрощенной форме – наподобие японской азбуки кандзи? Состоят ли они из алфавитных элементов, сплавленных в трехмерный сгусток? Или, подобно объектам, которыми обменивались ученые профессора Большой Академии в Лагадо, обозначают лишь самое себя? В последнем случае перед нами стоит задача не определить их смысл, а понять, что же они такое. (Задача не из легких!)

Существует также вероятность, что форма объекта по пути в наш мир претерпевает изменения, и мы видим объект совсем не таким, каким он являлся изначально. Что если слово, некогда легкое, как перышко, проходя через различные слои края мертвых, искажается, подобно сигналу, и наращивает массу? Возможно, происходит нечто вроде эффекта Доплера, и положение слова на спектре вещественности меняется в зависимости от того, какое расстояние им пройдено.

Рис. XX. «…положение слова на спектре вещественности…»

Может быть и так, что эти объекты – своего рода упрощенный вариант языка, пиджин; слова, намеренно и неуклюже наделенные материальными свойствами с целью стать более понятными в мире, где ценится материальное. В таком случае свою функцию они не выполнили, хотя некоторые ученики признавались, что отдельные объекты стали для них обозначением новых чувств и мыслей, прежде не имевших словесного аналога.

Рис. XXI. «…выкашливать, выплевывать или находить на подушке с утра некие предметы…»

Однако целостного понимания этого языка по-прежнему не существует. Ученые ведут учет новых слов по мере их появления, надеясь выявить закономерность, которая позволила бы жи-вым приблизиться к пониманию языка мертвых. Сотрудники Специальной школы Сибиллы Джойнс для детей, говорящих с призраками, призывают всех танатоматиков и увлеченных любителей присоединиться к непрекращающемуся проекту по переводу данных посланий на английский язык. У кого-то, возможно, возникнет желание заняться поиском соответствия между ротовыми объектами и материальными объектами нашего мира. Мы также приветствуем любые начинания по переводу языков живых в форму материальных предметов. Возможно, с помощью предметов мы сможем ответить на эти странные послания от «покойных покойников», научившись их языку.

На этот счет основательница была настроена весьма оптимистично. «Возможно, мы уже говорим на этом языке, – писала она, – хоть и не ртом». Ведь мы сами тоже являемся материальными объектами, внутри которых временно обитают невнятные голоса. Как умелые бальзамировщики, мы приводим в порядок свой труп, румяним щеки, красим губы помадой. Мы выглядим живыми, но это лишь временно.

Рассудив, что предметы могут общаться с нами посредством не только своей формы, но и физических свойств, основательница провела с ними множество экспериментов: погружала их в воду и дистиллированный спирт, нагревала и охлаждала, натирала шерстью и пыталась разбить молотком. Одно слово дали понюхать терьеру, который тут же помочился; другое показали младенцу, и тот отпрянул. В ходе другого эксперимента объект высушили на воздухе до отвердения, измельчили в порошок и смешали с чернилами. На поверхности чернил образовалась жирная эластичная пленка, которую не сразу удалось проткнуть пером. Попадая на бумагу, чернила собирались в шарики; когда лист бумаги поднимали, целые слова скатывались вниз, и на их месте в тексте образовывались пустоты. (Возможно, это совпадение, но пустоты возникали именно в тех местах, где прежде находились местоименные формы и имена собственные.)

Отчет основательницы об одном из первых экспериментов с ротовыми объектами стоит привести без сокращений; им мы и завершим данную главу. «Вечером я провела эксперимент с одним из слов, хотя сама мысль о его уничтожении была равноценна мысли о том, чтобы отрезать себе язык. Чистым и очень острым ножом я разрезала объект сперва вдоль, затем поперек. Разрезая липнущую к ножу субстанцию, я морщилась от отвращения. Приходилось действовать очень медленно, чтобы, разрезая слово на куски, не исказить его. В срезе обнаружились крошечные папиллярные линии и линии разлома белее остального сгустка и более непрозрачные, наподобие воска, помещенного под пресс. Один кусок слова я взяла щипцами и нагрела на медленном огне. Этот эксперимент привел меня в крайнее расстройство. Я с интересом заметила, как увеличилось слюноотделение и мой рот наполнился сладковатой жидкостью. Было бы любопытно попытаться определить, является ли подобная реакция характерной для всех наблюдателей. Пламя охватило слово целиком; оно вспыхнуло с легким щелчком. Пламя оставалось ярким и ровным. Сгусток съежился, не пузырясь и не шипя. Этот эксперимент привел меня к выводу, что субстанция, из которой он состоит, плотная и чистая. Горение объекта напоминало горение свечи из чистейшего воска, но слово пылало ярче.

Съеживаясь, объект несколько раз обернулся вокруг своей оси и затрясся в конвульсиях, слишком быстрых, чтобы их уловил человеческий глаз, но странных и тревожащих. Мне показалось, что он несколько раз поменял форму, обернувшись чем-то не просто узнаваемым, а даже имеющим для меня личное значение, хотя из-за скорости трансформации я едва успевала разглядеть, что именно передо мной. Позже я попыталась зарисовать промежуточные состояния объекта, но это оказалось невозможным.

Сгусток сгорел очень быстро, и слово исчезло. При этом оно издало звук, который трудно описать. Это была фраза, произнесенная либо на высоких частотах, либо очень быстро. В ней содержалось множество звуков, но понадобилась всего доля секунды, чтобы ее произнести.

Случись мне снова услышать этот звук, я поняла бы все, что ныне от меня сокрыто. Но я пришла к выводу, что не стоит пытаться насильно преобразовать мертвую материю в смысл. Когда я сама стану мертвой материей, то начну говорить на языке объектов. Тогда наконец я пойму, о чем всю мою жизнь пытался сообщить мне мир».