6. Последнее донесение (продолжение)

Тропа, овраг, поля, чертополох напоминают мне о чем-то. Дай мне минуту, постараюсь вспомнить. Впрочем, странно, если бы все не напоминало бы мне обо всем. Ты, к примеру, напоминаешь мне девочку, за которой я гонюсь. Девочку по фамилии Финстер. А твоя фамилия – Грэндисон, если мне не изменяет память. Несмотря на свою юность, вы обе похожи на маленьких старушек, но старушек совершенно разных. Одна спокойна, работяща, рассудительна (ты), другая – хитра, дерзка и полна злобы. Взгляд у обеих проницательный и осуждающий, лоб – высокий, покатый, волосы – курчавые и черные. Ловкие пальчики всегда при деле: теребят пуговицы, ковыряют коросту, нажимают на клавиши. В остальном вы совсем разные: у тебя темная кожа, у нее – белая с нездоровой желтизной; ты почти вдвое выше нее. Пожалуй, главное, что вас объединяет – то, как я смотрю на вас. От вас обеих мне что-то нужно, хотя что именно мне нужно от нее – пока не знаю.

От тебя мне нужен слух. Твои уши и пальцы, которые нанизывают мои слова на нить повествования, как бусины. Благодаря им я бегу вперед по странице навстречу девочке, которая, должно быть, уже близко, может быть, уже на следующей странице, или через одну – я слышу шум, и если это не черви, то определенно шаги. Скорей, скорей! Переверни страницу!

Но нет, я снова запуталась. Ты не можешь перевернуть страницу, которая еще не напечатана, и посмотреть, что там написано. Время не позволяет таких искажений.

Но погоди-ка! Если все, что я говорю, сбывается, значит – слушай внимательно! – значит, я могу сказать, чем она занята там, через две страницы от меня. «Через две страницы от меня она шагает по усаженной кипарисами дороге» – скажи я так сейчас, это осуществится? Быть может, уже осуществилось? Значит ли это, что я могу влиять на будущее?

И если так, могу ли я словами загнать ее в угол и заставить дожидаться меня?

Я могла бы сказать, что через две страницы девочка идет по белому листу и гравий хрустит у нее под ногами. Она пинает камень, и тот ударяется о следующее предложение, в котором в общих чертах и с пренебрежением к деталям описана форма карнизов и слуховых окон на фоне синего неба. В этом описании читатель, несомненно, узнает здание Специальной школы, а в следующем за ним придаточном предложении – болотистую пустошь, поросшую чертополохом и тянущуюся до самых холмов на горизонте.

Так вот что это было.

Не успевает Финстер коснуться ручки, как дверь перед ней распахивается; на пороге никого. Она слышит далекий гул – вероятно, звук моего голоса вперемешку со стуком пишущей машинки – тап-тап-тап. Хотя, может, это ветка дерева ритмично бьется о стекло, затем замирает и начинает биться снова – тап-тап-тап. Девочка заходит. Страницей-двумя позже в ту же дверь следом за ней заходит степенная дама с сосредоточенным и осунувшимся лицом. Это я, хотя в сейчас я еще даже не выбралась из оврага и не поднялась на первый холм, откуда видно главное здание школы, стоящей на небольшом возвышении, и игровое поле перед ним. Меня по-прежнему отделяет от него довольно большое расстояние, и оно скрыто за деревьями; в тени их крон темно, прохладно и сыро даже в летнюю жару. Совсем скоро в поле зрения появятся первые кипарисы по обе стороны от подъездной дорожки; темно-зеленые продолговатые штрихи. Теперь можно идти медленнее; панорама сужается, обрастает густым кустарником по краям и обрывается с поворотом дорожки, огибающей небольшое углубление в земле – то самое, что по весне наполняется водой и превращается в болото, а к середине лета – в вонючую лужу застывшего ила, где плодятся гигантские длинноногие медлительные комары и лягушки, которые, по рассказам, вполне годятся в пищу. Мое описание вполне натуралистично. В солнечный день, когда тень от человеческой фигуры ложится на нежащихся на солнце лягушек, те подпрыгивают ввысь. В это время года головастики еще не лишились хвостов, и лягушек на дорожке быть не может, но позже любой посетитель школы может видеть их в большом количестве, впрочем, как и слышать, как они шмякаются головами о колеса проезжающих автомобилей, в бестолковости своей подвергая себя большей опасности, чем если бы они просто сидели на месте и ждали, пока набежавшая тень не промелькнет мимо. Но вот болото позади (или останется позади, когда я там окажусь), и мы на небольшом возвышении, откуда видно красное кирпичное здание, пылающее в лучах раскаленного солнца, как обнаженное сердце.

Никак не пойму, с чего я вдруг взялась повторять проверенные формулы нашей достопочтенной проводницы мисс Кэвендиш, которая работает у нас на полставки с незапамятных времен, и пытаться вернуть прошлое, хотя должна предвосхищать будущее. Только здесь, в этом краю, прошлое может становиться будущим. В краю, где времени не существует вовсе, нет смысла проводить различия между прошлым, будущим и настоящим. Они здесь настолько неважны, что порой я задаюсь вопросом, есть ли закон, препятствующий будущему наступить здесь раньше времени. В краю мертвых все времена сосуществуют, а следовательно, мой призрак уже бродит где-то рядом, он был здесь всегда; держал мне теплое местечко, как закладка в книге.

Может, я и есть тот призрак. Откуда мне знать?

Большой палец протыкает тонкое бумажное тело гриба-дождевика; кокаиновой пылью взметнулись темные споры, и я – я – я не вижу пути [помехи] – нет, нет! Соберись!

Соберись. Начни с начала.

Я топчусь на месте. В буквальном смысле. Поэтому начинаю повторять про себя – напевать про себя, – что у меня есть цель, есть цель, я забыла, какая именно, но у меня есть цель…

– Хорошо, – прерываю я сама себя нетерпеливо, – и что это за цель?

Озадачена ли я этим вопросом? Вовсе нет. Моя цель…

Найти девочку.

Волна снова захлестывает меня с головой.

И с этими словами я оказываюсь у крыльца.

Оно точно такое, каким я его помню. Иначе и быть не может. Поскольку школа создана из моих представлений о ней, облик ее в точности соответствует моим ожиданиям, хотя не могу сказать, что совсем не замечаю различий. Сам факт, что облик школы полностью соответствует моим ожиданиям, вступает в небольшой конфликт с этими ожиданиями. Например, не проходило ни дня, чтобы я не находила в ней какой-нибудь новой детали. То паучок повиснет над крыльцом на невидимой нити, то обнаруживается маленькая трещина в деревянной обшивке, где схалтурил столяр.

Детали совершенно незначительные, и их великое множество.

Я открываю парадную дверь. Захожу. Освещение в холле не изменилось; сердце привычно радуется, попадая в дом. Половицы протерты в знакомых местах. Снизу доносится привычный лязг поварешек, бульканье кипящего супа. Легко забыть, что эта школа ненастоящая, и погрузиться в круговорот повседневных дел. В конце концов я вспомню, что пора отправляться в край мертвых, совершенно забыв о том, что я уже здесь. Я нырну в свою собственную глотку и окажусь – интересно, где? Снова здесь, в моменте, когда готова буду нырнуть в собственную глотку? И я снова сделаю это, но лишь для того, чтобы опять очутиться здесь и снова нырнуть в собственную глотку, и так много раз. Снова и снова буду нырять в этот тоннель, стены которого покрыты слизью и ведут к нерождению. В тоннель без конца.

Но я опять забыла про девочку. Бегу наверх, но оказываюсь совершенно в другом месте.

В воздухе висит древесная пыль, от которой сохнет язык. Дребезжат натянутые струны. Пахнет клеем. Я знаю, где я. Я не хочу здесь находиться [помехи], мне это не нравится, но уже слишком поздно. Из складки во времени и пространстве появляются мужчины в брюках с подтяжками и котелках, с аккуратно подстриженными усами и залысинами, чьи блестящие, молчаливые и серьезные лица склонены над верстаками, фартуки запачканы клеем, к клею липнут опилки. Есть тут и женщины в длинных юбках. Их волосы коротко подстрижены, на угрюмых невзрачных лицах написано: «Мисс Джойнс, не вздумайте тревожить отца на службе!». Они не любят меня, считают ошибкой природы, мое молчание – пугающим, а траурное платье – жутким, и так же считаю я, но есть ли в том моя вина? Я не творение рук своих, это не я себя такой сделала, или… впрочем, неважно; вместо объяснений я показываю им сумку с обедом и направляюсь в отцовский кабинет с невозмутимым видом и прямой спиной. И под звуки распиливания, остругивания, склеивания и ошкуривания продолжаю говорить, как будто никогда не прекращала говорить, и ни на минуту не прекращала думать: «Почему ты не умер? Видимо, произошла ошибка; но ты можешь и должен ее исправить».

[Громкие помехи.]

Вдруг разлетаются опилки – кто открыл окно? Лак еще не высох! Глаза щиплет, слезы струятся по щекам, контуры комнаты начинают расплываться, и я снова не понимаю, где нахожусь [эхо, треск, несколько неразборчивых слов] – нет, погоди, возьми себя в руки…

Голос – вероятно, мой – произносит глухо и рассудительно: «А не лучше ли умереть? Ведь ты все равно умрешь и придешь к этому моменту не в лучшем состоянии. Так к чему ждать? Что ценного ты принес в этот мир? Свои изобретения? Какие изобретения? Фабрику? Она стояла здесь еще до твоего рождения; ты чесал десны об эти молоточки, принимал от колик фортепианный лак, учился считать на клавишах; закрыв ее, ты оставил бы о себе бо́льшую память. Семью? Твоя дочь готова выковырять свои яичники одной из твоих антикварных десертных ложек, лишь бы не продолжать твой род. Впрочем, твоя ли она дочь – тоже вопрос».

«Ты хуже, чем ничтожество; ты не только не принес ничего в этот мир, но и отнял у него. Тебя полюбила женщина, одна-единственная, полюбила настолько, чтобы выйти за тебя, а ты ее убил. Теперь тебя никто не любит и никогда не полюбит. Бог не любит тебя. Бога нет, ибо если бы Он создал тебя, то тут же стер бы с лица земли. Тебя никто не создал, ты по чистой случайности проделал этот путь от отсутствия к бесчестью, и теперь тебе придется самому стереть себя с лица земли – единственная польза от тебя этому миру».

Ни слова в ответ; лишь чавканье человека, жующего свои усы. [Фоновый шум.]

«Взгляни наверх. Эта балка не кажется тебе знакомой? На ней ты повесил единственную женщину, когда-либо любившую тебя, использовав фортепианную струну. Не погнушался закатать рукава, как простой рабочий. Бывает, что приходится запачкать руки!»