***

Дом номер двести пять по Ран-авеню оказался невысоким, всего в два этажа, и очень старым – на вид ему можно было дать лет триста. Глубокие трещины ползли по серой штукатурке от фундамента до самой крыши, стекла ослепли от вековой грязи, нижние окна сровнялись с тротуаром, а из распахнутой двери единственного подъезда несло, как из склепа – гнилью и разрытой землей. Даже неказистая четырехэтажка, где обитал Джон, рядом с двести пятым смотрелась бы фешенебельными апартаментами. Стоя перед домом, Репейник сверился с блокнотом. Все верно, Найвел Мэллори жил именно здесь. Что ж, по крайней мере отсюда до Министерства можно дойти за десять минут. Удобно – если тебе двадцать три, своих денег вечно не хватает, а родной дядюшка жаден, как паук. Комнаты здесь, наверное, дешевле некуда… Что ж, посмотрим, как живет молодой перспективный ученый.

Вообще, что-то не сходится, думал Джон, поднимаясь на второй этаж по щербатым ступеням. Очень странно, что Мэллори-младший для своих целей выбрал такой необычный и рискованный способ. Неужели нельзя было подождать с женитьбой? Питтен, вроде бы, человек не злой, о племяннике заботится – снял же квартиру какую-никакую, да и на хорошее место пристроил. Жениться запрещает? Ну и жил бы Найвел со своей Ширлейл без свадьбы потихоньку вдвоем. Нынче времена свободные. Мы ведь с Джил как-то живем, и ничего. Глядишь, со временем Питтен смирился бы с будущей невесткой. Или помер бы попросту. Вон как задыхается, бедолага, ему до апоплексического удара недалеко. Кроме того, не такие уж страшные кары дядюшка сулит. Ну, наследства не будет, ну, с работы погонят. Так ведь Найвел – молодой да перспективный, такого везде примут на хорошее жалованье. Неохота, конечно, уходить с насиженного места в этом Научтехе, но ведь куда рискованней – красть уникальный прибор, запускать на свой страх и риск магическую реакцию. Что-то здесь не так.

Замок проворчал неразборчиво, дверь открылась с жалобным стоном. Джон переступил порог, тихо закрыл за собой и принюхался. Пахло горелой бумагой. Квартира Найвела оказалась неожиданно просторной, к тому же недавно здесь сделали ремонт. Новенький паркет сверкал от мастики, стены и даже полоток оклеили веселенькими обоями, да не бумажными, а дорогими, тканевыми с узором. Из прихожей широкий коридор вел в гостиную, дальше виднелась распахнутая дверь спальни, и там всю дальнюю стену занимал камин. Джон подумал, что был несправедлив к Мэллори-старшему. Не дешевую халупу он снял племяннику, а очень даже приличное жилье: просто дом подыскал с виду неказистый, и оттого выгодный по цене. Парень устроился с комфортом. В такой большой квартире должно быть полным-полно следов – мелочей, которыми любой человек окружает себя, вроде каминных безделушек, гравюр на стенах, памятных сувениров из путешествий, докторских визиток, записок-напоминалок самому себе и прочего жизненного багажа, который немало может сказать о человеке.

Джон медленно прошелся по комнатам, вертя головой, стараясь разыскать хоть что-то, способное дать намек, куда же делся племянник канцлера. Но ничего не было – ни безделушек, ни гравюр. Лишь висела на стенах пара рисунков, верней, набросков карандашом, явно сделанных одной рукой: девушка, светловолосая, красивая, со смеющимися распахнутыми глазами. «Ширлейл, – решил Джон. – А рисовал, верно, сам Найвел. Талантлив, ничего не скажешь». Ни визиток, ни записок тем более не нашлось. Ящики стола были пусты, у подножия этажерки лавиной застыли осыпавшиеся книги. Запах горелой бумаги сильней всего ощущался в спальне, здесь же обнаружилась и его причина: серая рыхлая горка в камине. Джон поворошил кочергой пепел, но нашел уцелевшим только уголок листа с неузнаваемыми буквами. Остальное была сплошная труха, легкими облачками взлетавшая в воздух при малейшем касании. Джон вздохнул и, поставив кочергу в угол, отряхнул руки. Найвел сжег все документы. Торопился – забыл открыть вьюшку, задымил, верно, всю комнату, до сих пор пахнет – но спалил всё, что могло выдать его планы. Замёл следы.

Присев рядом с этажеркой, Репейник какое-то время рылся в книгах: листал ветхие страницы, тряс, ухвативши за корешок, разворачивал вклеенные схемы. Всё напрасно – ни одной посторонней бумажки. Только библиотечная карточка выпала из пузатого справочника. «Невезуха», – пробормотал Джон. Он чувствовал себя гончим псом, взявшим след, но встретившим на пути реку, где все запахи обрывались. То же самое было полчаса назад в Научтехе, когда Хитчмен показал Джону рабочее место Найвела. Чистый стол, потрепанный арифмометр, испещрённый цифрами лабораторный журнал – и ни одной личной вещи, ни единой записки. Видно, придется ехать в полицейский участок, узнавать у служивых адрес Ширлейл. Может, хоть там удастся найти зацепку. Паршиво, что надо впутывать полицию. Не любят они нашего брата, хлеб, мол, у них отнимаем, дорогу переходим. Просто так адрес ни за что не скажут, устроят допрос – зачем, да что случилось, да не скрываю ли убийство, да не фальшивый ли у меня жетон… Полдня с ними потеряю, к тому же подведу Мэллори-старшего. Он ведь не хотел, чтобы делом занимались констебли. Да, невезуха…

Джон приблизился к стене, где висел портрет девушки. Найвел рисовал сильными, яркими линиями, умело штриховал светотень. Должно быть, брал уроки, и не один год. Джон снял картину. Сверху рамка запылилась, бумага отзывалась на прикосновения ломким шорохом – простая, дешевая. Похоже, листок взяли не из альбома для рисования. Да, точно: вот и еле видная борозда от сгиба идет поперек нарисованного лица Ширлейл. Джон представил, как Найвел сидит, задумавшись, за столом, вертит в пальцах карандаш, которым только что писал формулы, и рука сама выводит на случайно подвернувшемся листке силуэт… Лирика, подумал Репейник. Впрочем, это важно. Ну-ка, глянем внимательней. Должно же мне хоть раз повезти за сегодняшний день... Он повернул рисунок и издал хищный возглас: на обороте виднелись слова.

Найвел!

Получила вашу Записку. Очень рада предложению. Никогда не бывала в Ковентской опере, хотя живу в Дуббинге уж три года. Давайте вы зайдете за мной в половине седьмого. Мой адрес – Темброк-лэйн, двадцать три – десять. Буду Ждать.

Ширли.

«Темброк-лэйн, двадцать три – десять, – подумал Джон. – Одна из первых записок, которыми обменивались влюбленные. Найвел пригласил девчонку в оперу, девчонка согласилась. Записку он, разумеется, сохранил. Отчего принялся рисовать на обороте – уже неважно. Скорей всего, и впрямь – пришло вдохновение, попался под руку листок… Темброк-лэйн, двадцать три – десять. Ну, там, надеюсь, ещё раз повезёт». Он аккуратно повесил портрет обратно на стену, спустился на улицу и поймал кэб.

Темброк-лэйн нельзя было назвать трущобами, но место это в городе не любили. Здесь селились те, чей доход не позволял подыскать жилье подальше от морского порта и от красильной фабрики Майерса. Из порта расползались к ночи по окрестным улицам пьяные матросы – орали песни, ссорились, дрались, задирали прохожих и пытались увлечь за собой каждую встречную женщину, независимо от её возраста и телосложения. Соседство красильной фабрики было ещё хуже. Она смердела, грохотала и лила в реку сложные химические отходы, причем делала всё это круглосуточно. Если бы не упомянутые обстоятельства, Темброк-лэйн, наверное, была бы уютной тихой улицей, населенной зажиточными горожанами. А так получился мрачный вонючий квартал с опасными подворотнями.

Морща нос от фабричных запахов, Джон взбежал по лестнице двадцать третьего дома. Обычный доходный дом, таких в Дуббинге за последние годы построили, наверное, больше сотни. Вот и десятая квартира. Для верности постучав и выждав пару минут, Джон бережно вставил в замок отмычку и стал орудовать сложно изогнутым крючком. Три щелчка, поворот – дверь поддалась нажиму, впустив Репейника в жилище Ширли Койл. Квартира была пуста. Крадучись, замирая при каждом звуке, доносившемся с лестницы, Джон прошел в тесную комнатку. Здесь жила девушка, это было ясно с первого взгляда. Кружева на занавесках, скатерть в горошек на столе, батарея цветочных горшков на подоконнике, но главное – трюмо с высоким, в рост зеркалом.

Зеркало, хоть и потемнело от бед, увиденных за прожитые годы, оставалось все еще ясным, почти без пятен на амальгаме. Мельком глянув на свое отражение – побриться опять забыл, да и стрижка не помешала бы, волосы уже падают на лоб – Репейник склонился над ящиками трюмо. Гребни, шкатулки, флаконы, ещё флаконы, баночки с кремом, пудреница, опять гребни, снова флаконы, вата, булавки... Вот! Маленькая книжечка в сафьяновой обложке. Раскрываться книжка отказалась, створки переплёта держала фантазийная застежка из позеленевшей латуни. Заперто; вот и крошечная скважина для крошечного ключа. Ключ, разумеется, спрятан в очень надежном месте, под подушкой или наверху шкафа. Джон снисходительно хмыкнул, нажал ладонью на корешок, и книжка, звякнув ослабшим замком, покорно раскрылась. Женские секреты – хрупкая вещь. Перелистав в начало, Джон нашел на первой странице разрисованную цветными карандашами надпись:

Ширлейл Элисия Койл

Мой

ДНЕВНИК

Читать дневники, принадлежащие другим людям, нехорошо. Но ещё хуже оставить в беде молодого отчаянного парня, который сейчас, может быть, рискует жизнью из-за Ширлейл Элисии – да и она сама, возможно, в опасности. Поэтому Джон, не стесняя себя, уселся на застеленную фиолетовым покрывалом кровать и стал просматривать записи. Написано было много, с полсотни листов.

Дорогой Дневник! Сердечно тебя приветствую и обещаю записывать всё, что со мною происходит, Точно и Правдиво. Ведь для юной девицы столь Важно следить за собою и оглядываться на прожитые годы, чтоб усваивать опыт и не повторять Ошибок, кои…

…была ко мне очень добра. Она посоветовала лучше поискать жилье на Темброк-лэйн. Там, по её словам, цены вдвое ниже, хоть и воздух с непривычки может показаться немного странным…

…и Как же я Рада получить эту должность. О, кабы все они видели меня сегодня, добившуя (зачеркнуто) добившуюся исполнения желаний! Они бы со злости языки проглотили! Ах, Маменька, как бы ты за меня радовалась. Ужасно, ужасно, что мы больше никогда не увидимся. И Папенька – он бы гордился своей Дочерью сейчас…

…оказалось, что молодой господин Мэллори нисколечко не похож на своего Злого дядю. Он такой душка, что просто сил нет. Его зовут Найвел… Ой, Дневник, я, кажется напишу сейчас что-то Очень Неприличное. Его зовут Найвел, у него голубые глаза и руки такие белые и сильные на вид… Ну вот, написала. Стыжусь ли я себя? Ни капли не стыжусь! В наш Просвещенный век женщина должна (зачеркнуто) имеет право…

…а потом мы целых полчаса болтали, как старые приятели! Неужели и он ко мне Неравнодушен?...

Джон приноровился читать стройный девичий почерк и листал страницы всё быстрей. В основном, Ширли писала о своём возлюбленном. Это было как раз то, что надеялся найти Джон – информация о Найвеле, много информации – но, к сожалению, невозможно построить следствие на описании голубых глаз, бездонных, как море, и каштановых локонов, блестящих, как шелк. Куда полезней было бы прочитать, например, о том, что Мэллори-младший предложил невесте сбежать в мир мечты, а на следующей странице найти план бегства – с расписанием действий, картой местности и схемой работы ИН-516.

…Н. пригласил меня в Ковентскую оперу. Начало в семь, и я решила, что прилично будет, если он за мною зайдет…

…О, какой он остроумный! И так стесняется иногда. Пожалуй, это хорошо, когда мужчина стесняется при даме. Не люблю развязных…

…Нынче он так смотрел, что не осталось сомнений. О, только бы поскорей разрешилось, только бы поскорей всё разрешилось!...

…нашел какое-то удивительное Место под городом. Там сохранились довоенные постройки – а он ведь без ума от всех этих руин! Согласилась поехать с ним, и оказалось, верно, довольно интересно. Н. такой умница, столько знает о тех временах! Постоянно рассказывал что-то. Каюсь, я все ждала, пока он меня догадается Поцеловать, так что слушала плохо. Знаешь что, Дневник? Я, наверное, не дождусь (зачеркнуто) сама его поцелую!

Джон заложил страницу пальцем, расправил плечи и потер затекшую шею. Все эти любовные истории порядком его раздражали. Интересно, когда Ширли находила время столько писать? С утра до вечера крутилась в Научтехе, после службы встречалась с ухажером. Ночами, что ли, не спала? И ведь пишет так гладко, сразу видно – образованная девица. Он представил на минуту, что Джил ведет дневник, и усмехнулся. Да, это был бы очень короткий дневник.

…подарил такие милые-милые сережки…

…но этот его дядя все портит! Мне кажется порой, что он меня Ненавидит. Хотелось бы знать, за что…

…Ура! Ура!! Он сказал это, он наконец это Сказал!! Я так счастлива, дорогой Дневник, я так Счастлива!!!!

…теперь понимаю. А ведь Патти говорила, целоваться – неземное блаженство. Я-то раньше думала, что это довольно глупое занятие. Ох, я сама была глупая! Одно дело – целоваться с (густо зачеркнуто). И совсем другое – поцелуи Н.…

На лестнице послышался какой-то шум. Джон поднял голову и с минуту вслушивался – кто-то спускался с верхнего этажа, бубня, сморкаясь и шаркая. Когда шаги затихли, и дверь внизу глухо бахнула, выпуская неведомого шаркуна, Джон тихонько вздохнул. Записки почти кончились, а ничего полезного узнать так и не удалось. Что ж, придется идти в полицию. Ладно, так и быть. Только сперва дочитаю – всё равно две страницы осталось всего.

...Сегодня было довольно скучно. Гуляли с Н. в Минерал-парке. На мне была та самая пелеринка из лебяжьего пуха – Патти дала поносить. Мы гуляли, я развлекала Н. беседой, а он отчего-то был рассеян, молчал и только порой улыбался. Обратно шли мимо западных ворот, очень Красивых, там рядом площадь Тоунстед. Посреди площади ещё стоит одна из этих старых зарядных Башен, страшно высокая. Н. вдруг оживился, схватил меня за руку и, указывая на шпиль, проговорил: «Смотри, смотри! Как же она прекрасна! Может быть, всё, чего я хочу...» – и не закончил. Снова замолчал и до конца прогулки не проронил ни Слова. Он иногда бывает таким странным (зачеркнуто) грустным, но он очень душка!

Джон сощурился и внимательно перечитал запись. Площадь Тоунстед, значит?.. Есть там башня, а как же. Старая, высокая. «Не каждая годится… подходящих очень мало», – вспомнились слова Хитчмена. Дуббингские зарядные башни славились филигранной, искрящейся на солнце резьбой хрустальных стволов. Когда страна вылезла из послевоенного кризиса, уцелевшие после бомбардировок и беспорядков шпили были взяты под охрану; с верхушек срезали бесполезные провода, подножия окружили чугунными оградами, и башни объявили памятниками архитектуры. Тонкие, полупрозрачные, они тянулись в небо, словно гигантские одуванчики – высотой в сотню ре, обхватом чуть толще мужского торса. Самой красивой в городе считалась Тоунстедская башня, древняя, с большим куполом. Неужели она – одна из «подходящих»? Неспроста ведь Найвел так волновался, когда её увидел.

Джон сунул дневник за пазуху и вышел из комнатушки. Когда он уже взялся за ручку входной двери, то вновь услыхал шаги на лестнице и замер, пережидая. Взгляд его при этом блуждал по крохотной прихожей. Да, заработок у Ширли был невелик. Висело на вешалке твидовое пальто, ютились на низкой полке две пары туфель – чистеньких, лаковых, но уже основательно ношенных. Наверху гардероба, под потолком лежал потрепанный жизнью саквояж, а рядом красовалась непромокаемая дорожная сумка. «Странно, – подумал Джон, – вещи все по местам. Ширли явно не собиралась в дорогу, тем более – в опасное путешествие. Похоже, наша парочка всё-таки решилась на бегство внезапно. И времени на подготовку у них не было. Интересно, зачем такая спешка?» На лестнице опять стало тихо. Джон вышел, огляделся и бесшумно затворил дверь. Нужно было спешить.

Когда он подъехал к площади Тоунстед, пробило четыре часа. Ветер унялся, солнце загородилось бледными облаками и скупо роняло на город послеполуденные лучи. Расплатившись, Джон вылез из кэба и пару минут постоял, разглядывая площадь. Тоунстедская башня слыла одним из символов Дуббинга – вместе с Большим собором Хальдер, Замком Керстон и оперой. Башню знали лучше всего, может быть, потому, что, в отличие от собора, замка и оперы, она идеально вписывалась в вертикальный открыточный листок. Тонкий столб из резного хрусталя поднимался, казалось, под самые облака и там, наверху, расцветал ажурным куполом. Когда шел дождь, купол одевался призрачным ореолом из подсвеченных брызг, а в солнечную погоду бросал радужные отблески на мостовую и стены окрестных домов. Сейчас купол сиял ровным матовым светом – огромный, совершенный, неколебимый в поднебесье. Хальдер Прекрасная не жалела волшебной энергии для подданных. Конечно, все знали, что богиня питала башни той же силой, которую выкачивала из людей, приходивших к её алтарям. Но как, должно быть, здорово было колесить по стране на лёгком, скоростном мобиле: чуть замедлит бег – правь к любому шпилю, заряди и езжай дальше. А волшебные лампы – без газа, без керосина, яркие! А скорые поезда! Эх, да что там…

Джон медленно шагал вокруг площади, вглядываясь в лица прохожих. Люди шли мимо, не обращая на сыщика внимания. Франты в клетчатом твиде и вонючие, хлопающие разбитыми башмаками оборванцы. Дородные матери семейств в необъятных пелеринах и курсистки с бантами на талиях. Мастеровые в куртках нараспашку и бледные, с огромными зрачками поэты, кутающие горла в бесконечной длины шарфы. Лакеи, разносчики, прачки, констебли, мальчишки, адвокаты, фонарщики – на Тоунстед было людно. На другой стороне площади виднелись распахнутые ворота в Минерал-парк, и оттуда слышалась механическая карусельная музыка. Джон свернул, уступил дорогу паровому мобилю. Подошел ближе к башне. Подножие исполинского одуванчика было окружено решёткой, у самой земли виднелась небольшая пристройка – то был вход в подвал, в узловую камеру, о каких говорил Хитчмен. Джон принюхался: откуда-то доносился странный запах. Пахло, как пахнет в слесарных мастерских – раскаленным железом, металлом, который жгли и плавили. Дверь в подвал неожиданно распахнулась, изнутри выбежал человек. Ссутулившись, обернулся: взметнулись длинные, до плеч волосы. «Это же Найвел», – подумал Джон, а в следующее мгновение раздался оглушительный взрыв, и Джона швырнуло наземь.

Нашарив ладонями мостовую, он подобрался и хотел было встать, но над головой полетели какие-то ошметки, и пришлось закрыть голову руками. Закричали люди, глухо, как сквозь подушку, а потом грохнуло снова, и прямо у Джона перед носом приземлился кровавый мохнатый обрубок, в котором угадывалась лошадиная нога. Джон все-таки поднялся и сделал, шатаясь, пару шагов прочь. Вовремя: то место, где он только что лежал, словно бы взорвалось. Шваркнули осколки. В ушах звенело. Он пригнулся и побежал. Наперерез Джону ковыляла, подняв юбки, тётка с растрепанными волосами. Она хромала, по рукам её текла кровь. Поравнявшись с Репейником, тётка подняла голову и заорала без звука, глядя куда-то высоко. Джон обернулся и увидел, как медленно и величаво на площадь падает башня, как её тонкий одуванчиковый стебель крошится, складывается, брызгает сверкающими отломками. Джон попятился, краем глаза уловил какое-то огромное движение. Успел повернуть голову, увидел, как рушится на парковые ворота купол – в распухающих клубах пыли и в мишуре белых разрядов. Потом купол взорвался. На площади будто возникло второе солнце, на миг высветив бегущих людей, опрокинутые мобили, лошадиные трупы. Длинные тени протянулись и пропали, Джона подняло в воздух, развернуло и бросило так, что он перекатился через себя. По спине простучала щебенка. Что-то упало совсем рядом. Больше ничего не происходило, и Джон понял, что остался жив.

Он встал и переступил с ноги на ногу. Как ни странно, всё было цело, только ныли ушибленные ребра, и по-прежнему стояла в ушах звенящая тишина. У ног Джона шевелилось что-то живое, придавленное куском стержня башни. Репейник взялся, поднатужился, оттащил горячий хрусталь и уставился на то, что лежало перед ним. Это была лошадь – по крайней мере, частично. Окровавленная голова билась о камни, шея изгибалась, дергались передние ноги, а дальше лошадь кончалась, и начиналась рыба. Вместо крупа у лошади рос толстый, как бревно, чешуйчатый хвост, кончавшийся развесистым плавником. Из-под плавника торчала обросшая чешуёй задняя нога с копытом. «Пристрелить, – лихорадочно пронеслось в голове, – чтоб не мучилась… Пристрелить…» Джон стал хлопать себя по бокам, забыв, что утопил револьвер в реке, но тут животное дернуло несколько раз головой, будто согласно кивая, и затихло.

Репейник кашлянул – пыль стояла в воздухе так густо, что была похожа на туман – и побрел прочь. Ему навстречу попался отряд констеблей; неподалеку бежали, разматывая на ходу шланг, пожарные. Кто-то стонал, кто-то ругался, поминая дурными словами богов. Пару раз пришлось обогнуть раскуроченные мобили: один был разбит вдребезги, все его детали превратились в золото – даже каучуковые шины. В сторонке над кем-то склонились доктора. Подойдя ближе, Джон увидел, что это был еще один мутаморф, только уже не лошадь, а человек. Руки и ноги его превратились в корявые сучья, покрытые зелеными листочками. Человек хрипел, доктора бранились меж собой, и Джон поспешил отойти. При этом он оступился и едва не упал: часть мостовой покрылась шерстью и мерно колыхалась, словно дыша. Похоже, в башне действительно хранился огромный заряд магической энергии. И Найвел сумел его высвободить.

Джон немного постоял, сжимая голову руками. Слух не спешил возвращаться, звуки доносились будто издалека. «Надо искать, – тупо подумал Джон. – Искать… Голова только пройдет...» Найвел и Ширли могли быть уже далеко, а могли лежать здесь, раздавленные хрустальными осколками или превращенные в чудовищ. «Надо искать», – подумал Джон с ожесточением. Он был весь в пыли, болели при каждом вздохе ребра, горели ссадины на ладонях.

Когда звон под черепом утих, и раздававшиеся вокруг крики стали нестерпимо громкими, он отправился на поиски.