Богам лишь ведомо

I

– Хуже всего в этой войне то, – ворчал Раффлс, – как она лишает человека его работы.

Была зима, и мы не делали ничего противозаконного с начала осени. Несомненно, причиной тому была война. Не то чтобы мы были среди первых жертв охватившего страну возбуждения. Стыдно, но меня совсем не интересовали переговоры, тогда как у Раффлса ультиматум вызывал спортивный азарт. Тогда казалось, что всё закончится к Рождеству. Мы соскучились по спортивным сводкам о крикете в газетах. Но в один из этих гнусных дней мы увидели в Ричмонде какого-то мерзкого типа, который хрипло вопил на всю улицу: «Тяжёлые потери для Британии! Буры устроили резню! Кошмарная резня! Тяжёлые потери для Британии!». Я решил, что он выдумал эти новости, но Раффлс заплатил за газету больше, чем тот просил, а потом я держал велосипед, пока он пытался выговорить название фермы Эландслаагте. После этого не проходило и дня, чтобы мы не получали ворох вечерних газет, Раффлс выписал ещё и три утренних, а я отказался от своей, несмотря на то, что в ней была литературная страница. Мы стали стратегами. Мы прекрасно знали, что должен предпринять Буллер после высадки на берег и ещё лучше – что должны делать другие генералы. На стену мы повесили лучшую карту из тех, что продавались, и навтыкали в неё разноцветных флажков, которые, к великому нашему огорчению, так и оставались на месте. Раффлс разбудил меня, чтобы прочесть мне вслух стихотворение Киплинга «Рассеянный нищий» в то утро, когда оно было напечатано в Дейли Мейл. Он был одним из первых, кто внёс существенное пожертвование в фонд помощи семьям солдат. К этому времени наша дорогая хозяйка была даже более взволнована, чем мы. К нашему увлечению она добавила свою личную неприязнь к Диким Кабанам, как она упорно называла буров, произнося это каждый раз будто впервые. Я мог бы долго описывать отношение нашей хозяйки к происходящему. Это была её единственная шутка о войне и как настоящий юморист она сама никогда не улыбалась ей. Но стоило лишь заикнуться о почтенном джентльмене, которого она считала источником всего зла, как она разражалась тирадой о том, что она бы сделала с ним, попадись он ей в руки. Она могла бы посадить его в клетку и отправиться с ним в турне, заставляя его выть и танцевать ради еды, как циркового медведя, каждый день перед новой публикой. И это говорила самая добрая из всех женщин, которых я знал в своей жизни. Война отнюдь не воодушевляла хозяйку, в отличие от её постояльцев.

Но со временем и наш энтузиазм поугас. И без того плохое положение становилось всё хуже и хуже. А затем пришли новости, которые англичане уже не смогли спокойно вынести – в ту чёрную неделю имена трёх африканских деревень были навсегда вписаны в нашу историю кровавыми буквами. «Все три колышка, – простонал Раффлс в последнее утро той недели. – И так стремительно!». Это были его первые слова о крикете с начала войны.

Мы были подавлены. Наши старые школьные друзья погибли, и я знаю, что Раффлс завидовал им, он говорил о смерти на поле боя почти мечтательно. Чтобы подбодрить его, я предложил ограбить какую-нибудь более или менее роскошную резиденцию неподалёку. Ему нужна была сложная задачка, чтобы отвлечься. Не стану здесь повторять то, что он ответил мне. В Англии в то время было меньше преступлений, чем за многие годы. Ни одно из них не совершил Раффлс. И кто-то при этом ещё смеет осуждать войну!

Несколько дней Раффлс был угрюм и мрачен, пока в одно светлое утро идея Добровольческой Конницы не наполнила нас новым вдохновением. Я сразу понял всю прелесть этого плана, достойного попытки, но меня он не столь задел за живое, как других. Я не был охотником на лис, и джентльмены Англии вряд ли признали бы меня одним из них. Положение Раффлса было в этом отношении ещё более безнадёжным (а ведь он даже играл за них в крикет) и он, казалось, понимал это. Он не разговаривал со мной всё утро, а днём отправился на прогулку один. Но вернулся он уже другим человеком, помахивая небольшой склянкой, завёрнутой в белую бумагу.

– Банни, – обратился он ко мне, – я никогда не злоупотреблял спиртным, это один из немногих недостатков, которых у меня нет. Мне потребовались все эти годы, чтобы найти мой напиток, Банни. Вот моя панацея, мой эликсир, моё волшебное зелье!

Я решил, что он пьян и спросил, как это зелье называется.

– Посмотри сам, Банни.

Оказалось, что он приобрёл бутылочку с краской для волос, гарантировавшей изменить любой оттенок на модный некогда жёлтый цвет после пары-тройки нанесений!

– Чёрт возьми, – начал я, – что ты собрался с этим делать?

– Окраситься ради моей страны, – объявил он довольно. – Dulce et decorum est «Сладка и прекрасна за родину смерть», старина Банни!

– Ты хочешь сказать, что идёшь на фронт?

– Я не могу не пойти.

Он стоял передо мной в свете камина, стройный, как копьё, поджарый, но жилистый, настороженный, смеющийся, румяный после зимней прогулки. И пока я смотрел на него, следы прожитых лет, казалось, исчезали на глазах. Я видел его капитаном школьной крикетной команды. Я видел, как он, прижав к груди грязный мяч, мчится по полю для регби, лавируя среди пятнадцати соперников, как овчарка в стаде овец. Он всё ещё не снял кепку, и я совсем позабыл о его седых волосах… образ из прошлого перекрыл настоящий в дымке воспоминаний. Я не горевал о том, что он уходит, ведь я не собирался отпускать его одного. Я чувствовал энтузиазм, восхищение, привязанность и в то же время внезапное сожаление, что он не всегда обращался к той части моей натуры, к которой обращается сейчас. Я даже ощутил лёгкий трепет раскаяния. Но довольно об этом.

– По-моему, ты здорово придумал, – это всё, что я смог тогда выговорить.

Как же он хохотал над моими словами! Он выиграл все матчи всухую и нашёл лучший способ завершить карьеру. Он обыграл африканского миллионера, соперников на поле, законодателя в Квинсленде, каморру, покойного лорда Эрнеста Белвилла и бесчисленное количество раз Скотланд-Ярд. Что ещё мог сделать один человек за одну короткую человеческую жизнь? Разве что умереть, как подобает: ни кровати, ни врача, ни температуры… Раффлс секунду помолчал.

– Ни привязанным к стене, ни в морских волнах, – добавил он, – если так тебе больше нравится.

– Мне ничего из этого не нравится, – откровенно вскричал я. – Ты просто должен вернуться.

– К чему? – спросил он, как-то странно посмотрев на меня.

На мгновение мне показалось, что он разделяет мои эмоции. Но он не был человеком, легко поддающимся эмоциям других.

Меня охватило отчаяние. Конечно, я тоже хотел пойти – он молча пожал мне руку – но как? Меня, человека, заклеймённого тюрьмой, никогда не примут в Имперскую добровольческую конницу! Раффлс рассмеялся, а затем пару секунд пристально смотрел на меня.

– Ты, кролик, – воскликнул он, – надо же подумать о таком! Мы могли бы с тем же успехом сдаться столичной полиции. Нет, Банни, мы приедем на Мыс сами и уже там поступим на службу. Один из добровольческих конных полков – то, что нам надо, ведь ты, полагаю, потратил часть богатой добычи на конину и помнишь, как я мчался по кустарнику! Мы нужны им, Банни, и там никому нет дела до наших родимых пятен. Я не думаю, что даже мои седые локоны смутили бы их, но моя голова будет сильно выделяться в строю.

Услышав о нашем решении, наша хозяйка сначала заплакала, а затем возжаждала выщипать некие бакенбарды (щипцами, к тому же раскалёнными докрасна). С того дня и до самого нашего отъезда эта чистая душа заботилась о нас больше, чем когда-либо. Не то чтобы она была сильно удивлена – от милых храбрых джентльменов, которые на велосипедах глухими ночами искали грабителей, иного нельзя было и ожидать, благослови Господь их львиные сердца. Услышав это, я хотел подмигнуть Раффлсу, но он не смотрел на меня. К концу января его волосы приобрели рыжий оттенок и просто поразительно, как он изменился. Его самые сложные маскировки не были более эффективными, чем этот простой трюк с окраской волос, а военная форма цвета хаки дополнила образ, что легко позволило бы ему остаться неузнанным. Больше всего он опасался, что его признает офицер, которого он хорошо знал в прошлом. На фронте таких людей было несколько. И чтобы минимизировать этот риск, мы приобрели билеты второго класса на начало февраля.

Это был промозглый день, обёрнутый в холодный и липкий, как глина, саван тумана, что и сделало его идеальным днём, чтобы уехать из Англии на солнечный фронт. И всё же я с тяжёлым сердцем смотрел в последний раз на родной берег. Подошёл Раффлс и облокотился на фальшборт рядом со мной.

– Я знаю, о чём ты думаешь, брось это, – сказал он. – Всё в руках богов, Банни, независимо от того, что мы делаем и чего не делаем, твои размышления не помогут заглянуть через их плечо.