Глава двенадцатая

(октябрь 1903 г., о. Сахалин)

Вернувшись из Маоки, Агасфер счел своим долгом нанести визит губернатору, поблагодарить за предоставленный катер и рассказать о начале строительства консервной фабрики. А заодно и о полученных из Владивостока тревожных вестях. Ляпунов, прочитав письмо Семенова, поморщился:

– Милостивый государь, вы, право, словно сговорились все: войной меня пугаете! Ну и что с того, что японцы начали покидать Владивосток? Это политика, сударь мой! Россия от Ляодунского полуострова не отступается, Маньчжурию отдавать японцам не желает – и правильно делает, между прочим! А японцы закрытием учреждений в Приморье и массовым отъездом оттуда нам свое недовольство выказывают! Ну, скажите мне, положа руку на сердце, господин фон Берг: сильно ли экономика Дальнего Востока от подобной демонстрации пострадала? Нешто не проживем мы без японских банков во Владивостоке, без мизерной торговлишки с этими азиатами?

– Проживем, разумеется, – пожал плечами Агасфер. – Так не в этом же дело, ваше высокопревосходительство!

– А коли не в этом, – хитро прищурился Ляпунов, – тогда извольте объяснить, сударь мой: если война, на ваш взгляд, неминуема, отчего же вы этакое дело, как строительство консервной фабрики, затеяли? На паях с приморскими купцами дело подымаете – так ведь и собственные средства вкладываете, а, господин фон Берг? И немалые, надо полагать. Или надеетесь на некие особые с японцами отношения и полагаете, что в случае чего они фабрику эту у вас с Семеновым и Демби не отберут? Яков Лазаревич правильно пишет: только его компаньон Демби, будучи шотландского происхождения и имея в Японии и недвижимость, и давнюю коммерцию, ничем не рискует! А вы, милостивый государь?

– Могу в свое оправдание лишь напомнить мнение его высокопревосходительства, военного министра Куропаткина. Ежели помните, Михаил Николаевич, он, помимо всего прочего, заявил о необоснованности опасений за судьбу Сахалина по одной простой причине. Япония не устает бесконечно подчеркивать свою цивилизованность, в том числе и в международных делах. Между тем существует международное право, в одном из положений которого четко сформулировано: местности, употребляемые для ссылки и наказания преступников, не могут являться театрами военных действий и не подлежат вторжению неприятеля. Таким образом, я считаю себя застрахованным от оккупации и прочих военных бед.

– Хм… А то, что Япония не подписала эту международную норму – вас не смущает?

– Военный министр считает, что тем больше у них оснований придерживаться этой нормы…

– Вот и славно, господин барон! Слава богу, у меня в этом вопросе есть верный союзник. Кстати, о вашей фабрике: когда планируется выпуск первой партии продукции?

– Норвежские инженеры обещают уже в этом году, ваше превосходительство. Там же архипростое оборудование: котлы, да небольшой цех металлопроката. Двадцать тысяч готовых банок они привезли с собой.

– Мое содействие требуется, Михаил Карлович?

– Пока нет. И, предупреждая ваш следующий вопрос, я поставил перед компаньонами вопрос о привлечения к новому промыслу каторжников. Так что вот когда они дадут согласие – надо будет строить в Маоке казарму для арестантов и охраны.

– Ну, чего-чего, а леса и арестантов у нас хватает. Что ж, благодарю, барон!

⁂

У себя в кабинете Агасфер достал записи и пометки, сделанные во время последней беседы с фон Бунге и задумался.

Тарасенко – нач. воинской команды

Сурминский, Перлишин – доктора

Шурка-Гренадерша – квартирная хозяйка Соньки

Семен Блоха – первый сожитель Соньки

Пазухин – арестант-«тачечник», единств. оставшийся живым фигурант дела об убийстве Никитина

Некто – кто был пятым «иваном» на совести Соньки?

Богданов – дважды был Сонькиным сожителем

Комлев – штатный палач каторги

Сима Юровская – единств. свидетель по второму убийству

Ландсберг – причина стычки с Сонькой?

Сонька – почему решила перейти в православие?

Тарасенко он сразу решил из своего списка вычеркнуть: что он может рассказать? О тактике и стратегии поимки? Доктора… Почему-то при их упоминании фон Бунге ехидно хихикнул. Ладно, разговор с ними подготовки не требует – в отличие, например, от Шурки, которой кто-то едва не отрезал язык…

К Богданову тоже не подойдешь запросто и не спросишь: что за любовь у тебя с Сонькой?

Комлев? Кто-то из старожилов каторги, то ли надзиратель, то ли смотритель, как-то упоминал про искусство палача – но Агасферу слушать про кровавые подробности было неинтересно, и тогда разговора он не поддержал. Теперь жалко, конечно… Хотя можно и завести знакомство: в связи с отменой на каторге смертной казни и плетей Комлев, считай, без работы остался. Кто-то упоминал, что он чуть ли не в няньки подался – ну, в это поверить трудно. Шуткует народ…

Сима Юровская сошла с ума – надо поинтересоваться, где она. В больничке под надзором или на воле?

Отложив свои записи, Берг встал из-за стола и подошел к окну. В чахлом садике несколько кустов рябины уже были тронуты первыми осенними заморозками. Листья покраснели, но пока еще держались, отчаянно бились на ветру. На дощатом тротуаре за палисадником то и дело появлялись фигуры редким прохожих – то тюремный чиновник в черном мундире, то спешащие куда-то дамы местного полусвета, то поселенец в немыслимой серой хламиде. Все спешили по своим делам, глядели преимущественно под ноги, лица были озабочены либо угрюмы.

Агасфер на мгновение прикрыл веки, представляя себе далекие, кажущиеся нереальными петербургские улицы. Там, в далекой Северной столице России, он часто и бездумно стоял у окон и глядел на прохожих. Люди за стеклом были другими! Они больше улыбались, не шоркали ногами, смело подставляли лица свежему ветру. Другим был тогда и он, веселый и улыбчивый Мишель Берг. Он знать не знал никаких Комлевых, Богдановых и Сонек Золотая Ручка. Он просто жил и радовался жизни.

Память тут же перебросила его мысли на пару десятилетий вперед, в Петербург начала нового века – там жил уже другой Михаил Берг, и на подоконнике в минуты напряженных размышлений рядом с живой лежала металлическая рука…

Агасфер вздохнул: в прошлой его жизни был явный смысл. Он просчитывал каверзы врагов, размышлял над тем, как их обыграть, вывести на чистую воду. Решая аналитические головоломки и просиживая ночи над дешифровкой вражеских донесений, он ощутимо чувствовал пользу того, что делал. А что он делает здесь и сейчас, на далеком небольшом острове, прилепившимся к восточной окраине Евроазиатского материка?

Чего он ждет, чем живет, на что надеется? Что оставила ему жизнь? Не самое приятное окружение каторжного острова, общество, в котором он был чужим для всех. И туманные перспективы будущей службы отечеству – перспективы, которых еще ждать да ждать.

А пока, чтобы не взвыть волком от тоски, чтобы приблизить это свое туманное будущее, он вынужден оттачивать ум разбором мелких и крупных делишек островных обитателей – всех этих Сонек, Богдановых, Никитиных.

Берг невесело усмехнулся, вслух утешил сам себя: когда-нибудь и ты, Агасфер, доберешься своей истины! Ну а пока…

Пока, как ни крути, а без Ландсберга, пожалуй, не обойтись! Вот кто все здесь знает! А если и не знает, то подскажет имя того, кто знает… Вот только захочет ли о своей болячке, о каторге, говорить?

⁂

Повод для визита к Ландсбергу не надо было и искать: прошло больше недели после возвращения из экспедиции в Маоку, а тот сам вызвался отправить туда разобранный сруб для дома вместе с артелью хороших плотников. Недолго размышляя, Агасфер разыскал Ландсберга по телефону и тут же получил приглашение на семейный обед.

– Чем вас удивить, дружище? – поинтересовался Ландсберг. – Буквально вчера я побродил по тайге с ружьем и вернулся, как вы понимаете, не с пустыми руками. Могу предложить тушеную дикую утку с грибами, зайца на вертеле и бекасов в белом вине.

– Звучит весьма заманчиво. Мне, право, неудобно напрашиваться, но сам я готовить не умею, а у моего японского учителя и домоправителя в едином лице кухня несколько своеобразная… Я, признаться, не рискую пробовать его стряпню!

– Прекратите кокетничать, Берг! Я спросил лишь потому, что уже угощал вас медвежатиной, а дичь в качестве постоянного присутствия на столе не всем приятна. Так что, если вам по душе более привычные блюда из телятины или свинины – только скажите! Ольга Владимировна, признаться, предпочитает традиционную русскую кухню!

– Тогда я полностью полагаюсь на вас и Ольгу Владимировну! – заявил Агасфер.

– Вам бы по дипломатической линии пойти, – рассмеялся Ландсберг. – А теперь признавайтесь, мой друг, зачем я вам понадобился? Я прямо по телефонным проводам чувствую ваше нетерпение, и оно отнюдь не кулинарного свойства!

Агасфер в который раз подивился интуиции этого человека и принялся было отнекиваться, но Ландсберг, нащупав тропинку, с нее уже не сходил.

– Давайте, давайте, признавайтесь, Берг! Я спрашиваю не просто так: если разговор у нас будет о каторге, я приглашу на обед крупного специалиста по этой теме. И весьма интересного, кстати говоря, человека. Уверен, что он вам понравится, да и само знакомство с ним будет полезным! Ну, так как? Звать моего компаньона?

– Компаньона? – удивился Агасфер. – Впервые слышу, чтобы у вас был коммерческий компаньон!

– Тут не в коммерции дело, – несколько туманно пояснил Ландсберг. – В общем, я приглашаю его. Нет возражений? Даю отбой!

Явившись в назначенный час, Агасфер застал у Ландсберга невысокого, крепко сбитого человека с открытым приятным лицом и рыжеватой бородой. Одет компаньон Ландсберга был без претензий – примерно так, как одеваются приказчики в богатых торговых заведениях или коммерсанты средней руки. Держался скромно и в то же время с достоинством.

– Знакомьтесь, друзья! Господин инспектор Главного тюремного управления и одновременно чиновник для особых поручений при канцелярии губернатора Михаил Берг. А это ваш тезка и мой давнишний друг, приятель и компаньон, Михаил Карпов.

Вглядываясь в лицо нового знакомца, Агасфер готов был поклясться, что за несколько месяцев, проведенных на Сахалине, никогда не видел этого человека – хотя за это время перезнакомился, кажется, со всеми вольными обитателями острова. Да и Ландсберг никогда прежде не упоминал ни о каких компаньонах. Может, присматривает за каким-нибудь филиалом в другом округе и случайно появился здесь?

Впрочем, вопрос быстро разрешился.

– Михаил предпочитает, чтобы его называли Михайлой, так что запомните, если хотите сделать человеку приятное. Михайла – из каторжников, как и я. Только его тюремный статус был гораздо выше моего, – продолжал представлять гостя Ландсберг. – Он из «бродяг». Чтобы вы знали, друг мой, тюремный бродяга – это выше даже «ивана». На Сахалине Михайла уже второй раз, поэтому вхож в любую тюрьму, в любую камеру. Несколько лет тому назад он вышел на поселение, но старых связей не рвет. Не из закоренелости своей каторжной натуры, а из соображений полезности. Много раз выручал меня и советом, и делом. Ну и я, как только на каторге оперился, помогаю Михайле чем могу. Иногда даже втайне от него – потому как он человек гордый, и помощи принимать не желает. Так что правильнее сказать – мы с ним компаньоны. И вообще, он очень интересный человечек, так что прошу любить и жаловать! Кстати говоря, Михайла – человек образованный. Знает несколько языков, да и в науках сведущ. У него дома целая обсерватория – астрономию обожает!

Слушая Ландсберга, Агасфер поражался спокойствию, с которым хозяин говорит о тюремном прошлом – своем и чужом. В его тоне не было ни бравады, ни надрывных нот.

– И ты, Михайла, приглядись к моему гостю. Господин Берг, как и я, некогда был гвардейским офицером, мы и служили саперами, как выяснилось. Только в разное время. И покинул службу он тоже не своей волею. Много пережил. И еще, мне кажется, Михайла, у господина Берга есть какая-то тайна. – Ландсберг прищурился, смягчая приветливой улыбкой некоторую бестактность сказанного. – Тайна, которую мне очень хочется разгадать. Ну, ты человек наблюдательный, может, тебе повезет больше, чем мне!

Михайла молча поклонился и промолчал.

– Прошу за стол, господа! – позвала супруга Ландсберга. – Прошу, пока все не остыло. Успеете, наговоритесь!

После обеда мужчины перешли в кабинет Ландсберга, и снова, второй раз за день, Агасфера кольнула память. Глубокими покойными креслами и книжными шкапами кабинет отдаленно напомнил Бергу уютную библиотеку полковника Архипова в его петербургском особняке. Вот только столь любимого полковником арманьяка здесь, увы, не подавали – гостям вместе с кофе и сигарами был предложен шустовский коньяк и английский бренди.

Михайла, с удовольствием понюхав предложенную сигару, спрятал ее в карман, и вместо нее закурил ловко скрученную самокрутку.

Выпустив несколько клубов дыма, Ландсберг вопросительно поглядел на Агасфера:

– Вы хотели о чем-то спросить, друг мой? Самое время, по-моему!

Агасфер откашлялся и решился:

– Понимаю, Карл Христофорович, неприятна вам эта тема, наверное. Но, кроме вас, право, не знаю – к кому и обратиться. Не захотите говорить – не обижусь, слово офицера! А вопросы мои будут касаться некогда знаменитой во всей Европе особы… Соньки!

– Слово офицера, – словно эхо, задумчиво повторил Ландсберг. – Боже мой, чего бы я не отдал за право самому произнести эти слова! Но, видимо, не суждено… Ладно, Берг, спрашивайте. Чем могу – помогу. И Михайла подскажет, если что. Хотя, признаться, не понимаю – зачем вам нынче Сонька Золотая Ручка сдалась? Ну, был конь, да изъездился, как говорят… Впрочем, раз спрашиваете, – стало быть, нужду имеете. Спрашивайте! Что именно вас интересует?

– Слышал я, что не заладилось у нее что-то с первым сожителем, и она подкупила палача, чтобы тот засек его до смерти. Как, по-вашему, это правда?

– Полагаю, что да. Комлев лет двадцать тут палачом. Виртуоз в своем деле, если это, конечно, делом можно назвать. И арестанты-первоходки, которые только что сюда попадают, сразу собирают на палача денежку. По пятачку, гривеннику – кто сколько может. Чтобы Комлев сек с бережением, если проштрафишься, как тут говорят. Палач, между прочим, рискует: рядом с наказуемым ведь и надзиратель стоит, удары считает. Если увидит, что халтурит палач – тот и сам может на «кобыле» оказаться! Но, как видите, двадцать лет Комлев отработал – и не попался! Потому и говорю – виртуоз!

Помолчав, Ландсберг поинтересовался:

– А вы саму плеть-то близко видели? В стеклянном ящике обычно хранится, как раритет некий… Не доводилось? Кожаная, плетеная, о семи хвостах – тоже плетеных. На конце каждого хвоста – узел. Страшная штука! А ударить ею можно по-всякому. Иной наказанный, на моей памяти, после 50 плетей сам вставал и на нары шел отлеживаться. Товарищи лампадным маслом пару дней помажут ему спину – глядишь, и снова в тайгу на «урок» человек пошел! А другому два десятка плетей всю кожу с мясом, до костей сдирал Комлев. Тут уж не меньше чем на полгода в лазарете «отдых». А если сотня плетей назначена – считайте, верная смерть! Я, Михаил Карлович, только на Сонькином наказании присутствовал, когда ей после второго побега полтора десятка плетей назначили. Твердо могу сказать – с бережением ее Комлев бил. В нескольких местах только полоски кожи сорваны были. Да и сама встала с «кобылы» тогда, платьишко подхватила и пошла в камеру. Да…

– А Семен Блоха? – Агасфер торопился покончить с неприятными вопросами.

– Тому вместе с Сонькой наказание вынесли, поскольку вместе бежать пытались. Ей пятнадцать назначили, ему сорок. Но его при задержании подстрелили, он в лазарете месяца два, не меньше, лечился. А пока от огнестрела лечился, поссорился он с Сонькой. Они еще до побега денежками разжились – ограбили и убили торговца одного, из кавказцев. И пока Блоха в лазарете лежал, Сонька еще два ограбления организовала. Ну, вы про них, наверное, слыхали – Никитина убили и Юровского. Подельников Сонькиных – четверо Никитина убивали – арестовали, она на них полицию, слышал, и навела…

– Немножко не так было, Христофорыч! – осторожно кашлянул, вступая в разговор, Михайла. – Один из грабителей, дурень, часы никитинские в трактире заложить пытался. Мало, значит, ему казны лавочника показалось, не утерпел и прихватил. А Соньку полиция раньше пытала – кто у нее накануне убийства в гостях был? Ну, она всех четверых и назвала! Одного названного ею с часами крадеными поймали – от него ниточка и к остальным потянулась. Признались, короче, но Соньку не выдали! Хотя один, Пазухин, по-моему, попытался было и ее к этому делу пристегнуть. Но у каторги тогда Сонька в агромадном авторитете была, и неразумному сумели передать, чтоб молчал насчет нее. Он и отказался от своих слов на допросе. Оговорил, мол, из ревности!

– А к Юровскому она вдвоем с Митькой Червонцем через несколько дней пошла – не с кем больше было! – продолжил Ландсберг. – Спешила Сонька! А после налета и застрелила Червонца где-то в тайге. Труп нашли через несколько дней…

– Послушайте, Ландсберг, откуда вы знаете такие подробности? – Агасфер был потрясен.

– Ну, не я один – полагаю, вся каторга про это знала!

– Но дела считаются нераскрытыми!

– Конечно! А вы как думали, Берг? Полагаете, я, как честный человек, должен был пойти и донести, как только узнал? Мы бы с вами сейчас не разговаривали, в таком случае! И Михайлу своего я подвел бы – его бы тоже зарезали… У каторги – свой суд, свои законы!

– Так что, все-таки, с Блохой-то получилось? – после долгой паузы спросил Агасфер.

– Сонька жадная завсегда была, – снова подал голос Михайла. – Не захотела делиться с Блохой – когда в первый раз с ним бежать пыталась, весь «слам» у нее был. В лазарет к нему явилась, когда он подстреленный лежал. Он ей дал понять, что про Никитина и Юровского все знает. Напомнил ей: раз у тебя сожитель – делись! И попросил для начала «заступиться» за него перед палачом – чтобы тот сорок плетей бережно ему дал. Два-три рубля – такая пустяшная цена была тому бережению. А Сонька сообразила, что если Блоха живым останется, то делиться придется непременно! И что сделала, стерва! Заплатила Комлеву не за жизнь, а за смерть! С сорока плетей Блоху три раза во время экзекуции водой отливали. Нашатырем в чувства приводили – доктор чуть не плакал, на ухо ему шептал: скажи, что сердце прихватило – я порку остановлю! Тот молчал – то ли из гордости, то ли еще по какой причине… Унесли его в лазарет без памяти – Комлев постарался, Сонькины денежки отработал! Через неделю Сема Блоха помер, в сознание так и не пришел.

Михайла перекрестился. Все трое несколько минут помолчали.

– Значит, пятый «иван», которого на совести Соньки считают, это и есть Червонец?

– А кому больше быть? – вздохнул Михайла. – Пока Сему Блоху не засекли, каторжанская головка к Соньке человечка своего прислала. Велено было ей две трети «слама» – так у нас деньги, добычу называют – каторге отдать. Тогда бы ее за Червонца простили. Сонька вилять начала: рада бы, мол, поделиться, да нечем! Мол, кто-то подсмотрел, как она «слам» прятала – да и украл. Дала ей каторга две недели срока. А тут Блоху засекли до смерти – каторга все поняла, Соньке приговор свой вынесла. И она все поняла – вот и пошла во второй побег. Налегке пошла, без «казны» своей. Народишко говорил – нарочно открыто пошла, чтоб поймали: ей же за околицу Александровского поста нельзя было без специального дозволения… А тут – днем, на глазах у всех, побежала к морю! Ну, догнали ее караульные, спрашивают: куды собралась? В бега, говорит… Ну, ее и взяли.

– Глупо, наверное! – передернул плечами Агасфер. – Отдала бы, сколько просят – жила бы спокойно. Награбила-то не меньше ста тысяч – у одного Никитина больше пятидесяти. Всем бы хватило, и ей в том числе…

– Тут вы ошибаетесь, Берг! – заговорил Ландсберг. – У каторги законы суровые, но справедливыми их не назовешь. И Сонька это знала! Сначала бы две трети отдала, потом с остальным пришлось бы попрощаться. И вторая ваша ошибка: только ассигнациями у нее было больше 150 тысяч. Плюс золото – приисковое и краденые драгоценности, которые то ли Никитин, то ли Юровский скупал.

– Господи, а точную сумму-то вы откуда знаете, Ландсберг?

– Позвольте мне не отвечать на этот вопрос, друг мой!

Агасфер испытующе поглядел на собеседников. Получается, Сонька показательный побег устроила, чтобы поймали: за второй побег плети полагались и одиночная камера. От каторги, выходит, решила спрятаться…

– Ну, хорошо. Стало быть, высекли ее и в камеру? – допытывался Агасфер.

– Не сразу. Месяц после комлевских «ласк» отходила, – хмыкнул Михайла. – Там, в лазарете, говорят, и с Богдановым сговорилась – чтобы в охранители пошел к ней. Докторов уговорила Богданова отпустить – смирным он стал к тому времени. Под ее ответственность, стало быть… А ее после лечения начальство возьми да и в одиночку определи. С кандалами, на три года!

– Четырех месяцев только и не досидела до полных трех лет, – вставил Ландсберг. – Прибыл к нам тогда его высокопревосходительство генерал-губернатор Гродеков. По тюрьмам с ревизией прошел. Соньку в кандалах увидел – и в крик: что, мол, с ума посходили? Женщину в кандалы?!

– В тот же день ее не только выпустили, но с перепугу в поселенки перечислили, – кивнул Михайла. – Свободной Сонька снова стала! Вот тут она и с «Квасной» развернулась, и с домом свиданий… Варнаков наняла, кроме Богданова…

– А с Богдановым почему снова сошлась? Тоже тайна?

– Как раз нет! – рассмеялся Ландсберг. – Он ведь ненормальным был, психопатом! Его вся каторга боялась. Он и взял Соньку под свою защиту. Хотел вместе с ней в Приморье уехать. Не дозволили ему, однако! Богданов ее до самого трапа провожал – наверное, сундучок со «сламом» перехватить хотел! – закончил Ландсберг. – А она, судя по всему, здесь добычу где-то оставила…

Агасфер сделал в голове отметочку. И продолжил «допрос»:

– А почему она вернулась на Сахалин?

– Вернулась, потому что в Приморье была под неустанным присмотром полиции. Тут ей куда как свободнее было! А там жить бы ей пришлось до конца дней за чертой еврейской оседлости, как и всякий иудейке. Это одна причина. Вторая – награбленное-то здесь осталось! – объяснил Михайла. – Вот и вернулась!

– А почему православие приняла – знаете?

– А-а, переход в православие! – Ландсберг бросил быстрый взгляд на Михайлу. – Позвольте мне не отвечать, Берг! По крайней мере, сегодня!

Агасфер крякнул, но ничего не сказал. У него вертелся на языке последний вопрос, но при Михайле задавать его не хотелось. Словно почувствовав это, Михайла, выудив из жилетки огромные часы-луковицу, охнул, сослался на «кучу делов» и стал прощаться.

Воспользовавшись тем, что он пошел благодарить Ольгу Владимировну за кулинарное мастерство, Агасфер тронул Ландсберга за плечо:

– Вы говорите, что Михайла и посейчас вхож в камеры тюрем? И что он пользуется у арестантов авторитетом?

Ландсберг кивнул:

– Сказать, что мой компаньон остался у каторги своим в доску, было бы неправдой. Но к нему прислушиваются и уж, во всяком случае, не обижают. Хотите потолковать с кем-то по ту сторону тюремных стен?

– Вы удивительный человек, Ландсберг! Все понимаете с полуслова!

– И с кем же?

– Собственно, за решеткой, наверное, только один Пазухин. Но для откровенной беседы с другими рекомендация не помешала бы с Богдановым, Шуркой-Гренадершей, Комлевым… Может быть, Михайла подскажет и других собеседников.

Ландсберг пожал плечами:

– Что касается Пазухина – поговорите с моим компаньоном сами: вы с ним теперь лично знакомы! Для разговора с Шуркой и Комлевым, думаю, он не помощник. А Богданов мертв – разве я не упоминал об этом?

– Мертв? То-то мне показалось, что вы говорите о нем словно в прошедшем времени! Но я полагал, что имеется в виду его варнацкое прошлое. И давно он помер? Сам или кто-то помог ему отправиться на тот свет?

– Что касается «помощи», то, видимо, без нее не обошлось. Богданов был крепким и здоровым мужиком лет 42–45. Наверное, отравили: на Сахалине есть растение, которое именуется борцом. Причины смерти от него схожи с сердечным приступом. А вот когда… Понимаете, Берг, я не веду каторжную летопись. В памяти откладываются события, имеющие ко мне прямое отношение. А с этим субъектом пересекаться, слава богу, не довелось. Вроде весной, после открытия навигации – это точно!

– И Сонька к этому времени успела вернуться на Сахалин, полагаю?

– Почему вы так думаете? – Ландсберг бросил на Агасфера быстрый и острый взгляд. – Делаете логические построения?

– Что-то вроде того, – признался тот. – Вы рассказывали, что Богданов провожал Соньку едва не до трапа парохода, все надеялся перехватить «слам», если та его повезет. Это раз. Что Сонька резко изменилась после возвращения – это два. Думаю, ее изменение как-то связано с архиепископом камчатским и курильским Евсевием – мне говорили, что она, будучи в Приморье, усиленно добивалась встречи с ним. Так что ее переход в православие может быть итогом этой встречи. Потом она возвращается на Сахалин – а тут снова гоп-компания с Богдановым во главе. Богданов был единственной помехой на ее пути – и она устранила эту помеху. Это три!

– Дорога в ад вымощена благими намерениями, – невесело усмехнулся Ландсберг. – Так, кажется, говорят богословы? Что ж, возможно, вы правы. Я просто не думал об этом…

– Карл Христофорович! – Агасфер взял Ландсберга на пуговицу на сюртуке. – А у вас с Сонькой были стычки? Вы враждовали?

– Кто вам сказал? – поднял брови Ландсберг. – Впрочем, понимаю… У Соньки был период активного поиска «денежной добычи». Она рыскала по острову, как голодная волчица, вынюхивая богатых людей и пытаясь поближе подобраться к их «закромам». Ну а я, как вам известно, считаюсь одним из главных богатеев на Сахалине. Вот досужие сплетники и полагают, что меня-то она никак не могла обойти!

Он мягко высвободил из пальцев Агасфера пуговицу, оглянулся, словно досадуя на задержавшегося в доме Михайлу.

– Ну а на самом деле? – не отставал Агасфер.

– На самом деле? Была какая-то неуклюжая попытка шантажа, – небрежно бросил Ландсберг. – Но я, как вы догадываетесь, не лыком шит. Отбился… А-а, вот и Михайла! Ты что, компаньон, рецепты у Ольги Владимировны выпытывал? Ну-ка, признавайся: можешь ли дать господину барону «рекомендацию» для откровенной беседы с Пазухиным? Ну, который был помилован по убийству и ограблению Никитина и на пять лет прикован к тачке?

Михайла потеребил бороду, подумал:

– Потолковать-то с ним можно… Но вот будет ли толк? Слыхал, что и надзиратели к нему боятся подходить. «Уроки» сполнять отказывается, сидит на своих нарах, как сыч в дупле. А что взять с арестанта, у которого «бессрочка»? Чем ты его испугаешь, чем еще накажешь? Попробую, коли есть у господина Берга такое желание. Согласится Пазухин – дам знать.

– У нашего гостя есть еще желание потолковать с Гренадершей и с Комлевым. Как полагаешь, Михайла, получится?

– С Комлевым – запросто! Он нынче без работы остался, вот подрядился у поселенца Евдокимова детей нянчить. За полтинник что хошь расскажет! А вот насчет Гренадерши – прямо и не знаю, что посоветовать, господин барон! Она маленько с придурью, еще когда на поселение вышла, была. Теперь топор за пазухой носит. И силищи баба просто необыкновенной. Воля ваша, господин барон, а я бы поостерегся на вашем месте. От говна дальше – оно и не воняет, так в народе говорят.

– Я, пожалуй, рискну, – задумчиво ответил Агасфер. – Где она обитание-то имеет?

– А вот ежели вы сейчас тоже уходите, могу мимо избы ее провести, показать, – вызвался Михайла. – Только с вами, извиняйте, не пойду! Ну ее к бесу!

Ретроспектива 12

(май 1889 г., о. Сахалин)

Повезло Соньке на сей раз по полной программе! То ли от волнений, то ли от перетасканных ночью тяжестей у нее открылось кровотечение – что она и обнаружила, заметив на полу после своей беготни капли крови. Откинула одеяло – вся простыня и матрац в крови. Представляя себе скандал, который учинит ей за порчу белья Шурка, ушедшая искать подводу, Сонька и вовсе было растерялась. А тут и доктор с надзирателем на коляске в сопровождении соседской ребятни подъехали.

Соображала Сонька быстро. Мгновенно припомнила свою липовую беременность для освобождения от плетей и этого доктора. Скривившись, снова бросилась в изгаженную кровью постель, укрылась до носа одеялом, прикрыла глаза.

– Эй, хозяйка! – зычно позвал вертухай. – Показывай свою болящую: доктора я привез!

– Ну, что вы, милейший! – запротестовал медик. – Вынесет нам ее? Мы и сами зайдем-с!

Слава богу, Шурка оставила входную дверь открытой. Доктор и надзиратель, еще раз кликнув «живых», зашли в дом, протопали в горницу. Доктор поставил саквояж на стол, заметил растоптанные босыми ногами капли крови на полу, многозначительно кивнул на них надзирателю и подсел к Соньке:

– Ну-с, что у нас случилось, мадам?

– Доктор, «скинула» я, наверное, своего ребятеночка… Кровь так и хлещет с меня…

Перлишин приподнял одеяло, крякнул и повернулся к вертухаю.

– Тут дело медицинское, любезный! Вы уж на улице побудьте…

Выгнав надзирателя, доктор внимательно осмотрел больную, начал задавать специальные вопросы. Сонька не раз в своей жизни пользовалась услугами подпольных повивальных старух и больничных акушерок, знала – как и что отвечать на такие вопросы.

– Давно ли открылось кровотечение?

– С вечера, как пришла после проверки.

– Боли в спине были?

– Уж так ломило, так ломило, доктор…

– Гм… Выделения были болезненнее, чем обычно?

– Да, я еще удивилась: с чего бы это?

– Так… Поднимали ли накануне тяжести? Перенапрягались?

– А с хозяйкой бревно распиливали, да колуном колоть поленья пришлось.

Доктор мягко пожурил Соньку и продолжил расспросы, внутренне ликуя и представляя себе, какой именно рапорт он напишет на имя этого «бурбона», смотрителя тюрьмы Тирбаха.

– Скажите-ка, милая, а сгустки при выделении были?

– Были, доктор, да большие какие-то.

– А вы их не сохранили?

– Что вы! Хозяйка сказала, что такой грех поскорее закопать надо, желательно – в освященную землю. Собрала и ушла искать место.

– Предрассудки, милая! Гм… Что ж, должен вам сообщить, мадам, что у вас действительно был самопроизвольный аборт, называемый в народе выкидышем.

– И ребеночка теперь не будет? О-о-о…

– Не плачьте, мадам! Видимо, так уж Бог распорядился. Да и вы сами виноваты – бревна перетаскивать изволили!

Доктор оставил несколько порошков и выписал рецепт в аптеку при лазарете. Рекомендовал несколько дней полежать в постели, не вставая. Он обещал передать свои рекомендации тюремному смотрителю, так что насчет проверок можно не беспокоиться. Вот только лежать он рекомендовал бы так, чтобы ноги были несколько выше головы.

– Лучше бы в лазарет, конечно, – на случай повторного кровотечения. Как вы смотрите, мадам, насчет лазарета? С местами, правда, в женском отделении проблема, но…

Сонька, тяжко вздохнув, полезла под подушку, достала узелок, стала руками и зубами развязывать узел.

– Доктор, вы так добры! Не побрезгуйте, я на доброе копила. Все одно в православие хочу переходить – вот, жертвую на страдающих и скорбных болезнями в вашем лазарете! Лекарств хоть купите им каких – а я и в колидорчике, в уголочке пристроюсь, ежели на то будет ваша милость!

Перлишин, увидев две скомканные десятирублевые купюры, извлеченные из узелка, поначалу было возмутился: места в лазарете не продаются, сударыня! Я, мол, вполне бескорыстно вам предложил. Впрочем, ежели вы серьезно подумываете насчет перехода в православную веру, тогда… Тогда это можно только приветствовать.

– Я лично передам эти деньги отцу Илиодору, мадам!

– Зачем отцу Илиодору? Чтобы он на свечи все потратил? Лучше уж на лекарства больным, доктор. А для отца Илиодора у меня еще узелок есть, не сомневайтесь!

Если доктор и сомневался, то весьма недолго. Его, впрочем, можно было понять: тюремное управление округа становилось слепым и глухим, когда речь заходила о необходимости трат казенных средств на лекарства и медицинские принадлежности. А тут волею случая подворачивалась возможность сразу два благих дела сделать: и самые нужные лекарства для аптеки заказать, и ряды православных увеличить!

– Что ж, мадам, как говорится, то, что с легким сердцем дается, то и приниматься с радостью должно, – переврав Евангелие, вынес вердикт доктор. – Ежели вы искренни, то не смею отказываться! Я немедленно напишу вам расписку… Позвольте поблагодарить вас за доброе сердце! И теперь уж я вас в этой грязной избе не оставлю!

Кликнув надзирателя, доктор объявил ему, что забирает тяжко хворающую мадам Блювштейн в лазарет. Вот так-с!

Вертухаю пришлось повторить сказанное дважды: на его памяти это был первый случай, чтобы арестантку честью клали в больницу. Уразумев, что не ошибся, он предложил вызвать для перевозки болящей лазаретную телегу, на которой обычно отвозили на погост некрашеные гробы с усопшими арестантами.

Доктор возмутился:

– Какая телега?! Разместим больную в нашем экипаже. А сами пешочком пройдем…

А тут появилась с подводой и Шурка-Гренадерша. Поахала насчет испоганенных простыней, получила за них и на новый тюфяк от Соньки королевскую плату и мгновенно успокоилась. Новостей в посту, шепнула она, никаких нету…

По призыву доктора Шурка помогла застелить казенный экипаж и даже лично перенесла в него Соньку. Та, обняв Шурку за шею, успела шепнуть ей на ухо:

– К вечеру постараюсь отпроситься за бельишком. Подводу не отдавай! Если что – договорись с хозяином лошади насчет завтрева…

С тем процессия в сопровождении многочисленных зевак отбыла, а доктор со своим саквояжем всю дорогу распекал надзирателя за дремучесть и недоверие к просвещению вообще и к медицине в частности.

Шурка побежала в лавку за тканью для нового тюфяка и к хозяину подводы – договариваться насчет завтрашнего дня.

Сонька же с наивозможным бережением была доставлена в лазарет. Встречали ее предупрежденный запиской Перлишина доктор Сурминский и диакон Илиодор.

Коротко посовещавшись, доктора решили положить болящую в процедурную: сие помещение все равно не использовалось по прямому назначению из-за отсутствия в лазарете множества медикаментов. Не упоминая о том, что в процедурную до сих пор выносили умерших пациентов, дожидавшихся своей очереди на захоронение, ей было объявлено об этой милости.

Двери в процедурной не было, и без конца мелькающие в коридоре люди, а также заглядывающие к «барыне» зеваки раздражали Соньку. К тому же ночка у нее выдалась тяжелая, и она слабым голосом попросила доктора Перлишина о дополнительной милости: разрешить повесить в дверной проем занавеску. Разрешение было моментально дано, и лазаретный фельдшер, пыхтя, завесил дверной проем старой нечистой простыней.

Хотя простыня довольно часто шевелилась, и в щелке появлялись чьи-то любопытные глаза, ткань давала какое-никакое ощущение изоляции и позволяла аферистке сосредоточиться на вопросе, не дающем ей покоя: что произошло в доме убитого и ограбленного Лейбы Юровского? Почему об этом ограблении до сих пор никто не знает?

Запланированного Сонькой пожара не произошло, это было ясно как день. Но почему тогда Сима Юровская не подняла тревогу? Неужели она с детьми до сих пор не может выбраться из своего заточения в кладовке? И почему никто не обвиняет ее, Соньку, в этом ночном налете – ведь ростовщик ее явно узнал и громко называл ее имя! Как ни беспокоилась насчет всего этого Сонька, усталость и ночное напряжение все же взяли верх, и она забылась тяжелой дремой.

А пост Александровский загудел только к вечеру. О налете сообщили дети ростовщика. Перепуганные и оголодавшие, они выбрались из кладовки и пошли попросить хлебушка у соседей. И сообщили тем, что Полкан во дворе лежит и не шевелится, что папка на полу не просыпается с вечера, а по его лицу бегают крысы и что-то едят в его разбитой голове. Не вылезает из кладовки и запертая там мамка. Она то спит, то плачет. Когда не спит – сосет палец, раскачивается и что-то бормочет. Первопричиной всего этого дети назвали ночной визит двух страшных дяденек, которые привязали папку к стулу, а их с мамкой загнали в кладовку. И еще дяденьки порушили избу, облили все керосином и выломали из пола доску…

Сосед-поселенец пошел полюбопытствовать, и, едва заглянув в дом, помчался с докладом в полицию. Снова открылось следствие, руководимое фон Бунге. Нашло оно немного: сосущую палец бабенку и совершенно пустой сундук. Приглашенный слесарь, слазив в подполье, с секретом разобрался быстро: при попытке взлома сундука его дно распахивалось и вновь закрывалось, являя грабителям совершенно пустой ящик. А то, что лежало в сундуке, сваливалось под пол.

– Найденыша покойного работа! – вынес вердикт слесарь.

Проверка тюрем выявила исчезновение арестанта из отпетых – Митьки Червонца. Снова вспомнили про Соньку – но у нее на сей раз было железное алиби, подтвержденное доктором Перлишиным.

Сима Юровская тронулась умом. Все попытки расспросить ее о ночных «гостях» заканчивались истерикой либо кататоническим ступором. Никаких утешительных прогнозов на ее счет островная медицина не делала.

Все это рассказал Соньке заглянувший к ней Сема Блоха. Прослышав о новой пациентке в женском отделении, он улучил момент, когда весь медицинский персонал был срочно вызван полицией в дом Юровских, и, опираясь на палку, пошел разыскивать старую подельницу.

– Ну, здравствуй, Софьюшка! – Блоха бесцеремонно плюхнулся на ее койку.

Вскрикнув от неожиданности, та приподнялась на локтях, уставилась на посетителя безумными глазами. Она, конечно, ожидала не его, а полицию…

Постепенно испуг прошел, Сонька снова улеглась, натянула до подбородка одеяло, пропахшее карболкой.

– Здравствуй, говорю! – криво усмехнувшись, повторил старый вор. – А я слышу – знакомая вроде в лазарете появилась – дай, думаю, навещу! Извини, Софья, что без гостинчика явился – да где его взять-то? Это ты у нас, слышно, богатой стала. Деньгами разбрасываешься: аж два червонца на нужды лазарета пожертвовала! Вот и получила за это отдельные «хоромы»… Что ж, доктора – тоже люди, тоже есть-пить желают…

– Здравствуй, Семушка! Ты меня не попрекай: с меня столько кровишши вытекло, что еле живую сюда привезли. Тут последнее отдашь…

– Последнее, говоришь? – Вор поморщился, помассировал рукой заживающую ногу. – А народишко болтает, что ты в православие собралась перекинуться, попу длинногривому посулила на нужды церкви толику от своих достатков пожертвовать.

– Ну и что, что обещала? Значит, так надо было! – не желая обсуждать эту тему, Сонька отвернулась к стене, пальцем дотронулась до плохо выбеленных бревен стены.

– Кто ж спорит? – почти весело согласился Сема Блоха. – Надо так надо! А про последний ночной разбой в посту слыхала?

Он коротко рассказал про то, что и сам недавно узнал: про убийство Лейбы Юровского, про его спятившую жену…

– Люди говорят, что Митьку Червонца нигде найти не могут, – закончил рассказ старый вор, с насмешкой поглядывая на Соньку. – И что его это рук дело. А ты как полагаешь, Софьюшка?

– Мне-то откуда знать? – Сонька бросила на посетителя быстрый взгляд. – Я со вчерашнего вечера не в себе была, из избы не выходила…

– Ну, не выходила и не выходила, – согласился Сема Блоха. – И Митьку Червонца давно, поди, не видала?

Сонька промолчала.

– М-да, вот народец у нас злой какой! – вздохнул Сема Блоха. – Никитина, слышь, когда жизни лишили и убивцев поймали, один из них, Пазухин, на тебя ведь показывал. Подельщицей называл, июда! Между прочим, Софья, это я каторге поклонился, корешков своих, «иванов», попросил потолковать с неразумным. Они и потолковали, по-нашенски. Пазухин-то и образумился!

– Спасибо, Семушка.

– Спасибо, говоришь? «Спасибо» – это такая штука, Софья, что в карман не положишь, в стакан не нальешь! – вздохнул вор. – Я полагаю, что к Комлеву-то ты сходила, поклонилась рублевиком, чтобы помягче он со мной обошелся, а? А то ведь доктора днями мне осмотр устроили, неделю мне дали для окончательного заживления раны, да и пожалуйте на «кобылу», говорят…

– Ты же еще с клюкой ковыляешь, из лазарета не выписанный!

– Кому печаль? Только мне, как я погляжу… Так что, не нашла времени насчет меня побалакать, что ли? Или не нашлось для старого знакомца пары рублишек, а? – Взгляд у Блохи стал жестким, смотрел он на Соньку вприщур, поигрывал самодельным костыликом. – А может, недосуг тебе, Софьюшка, все это время было? Не до старых друзей? Али весь «слам» на лазарет пожертвовала?

– Схожу, непременно схожу, Семушка! – Сонька прижала руки к груди. – Вот чуток полегче станет, и схожу, поклонюсь Комлеву!

– Не опоздаешь, подруга? А то ведь все недосуг тебе, жить торопишься! Вот и Митька Червонец ко мне днями заскакивал, совета просил. Зовет меня, грит, твоя подруга Сонька на дело. И темнит, мол, при этом, адресок для «скока» не называет… Ну, теперя-то с адреском все понятно – детишек у Лейбы много, мог Митька и отказаться грех на душу брать! Что, не так, Софья?

Та промолчала, чуть слышно скрипнула зубами.

– Мнится мне, Софья, что спроворила ты нынче ночью с Митькой Червонцем Лейбово дело, а? – Старый вор, оглянувшись на занавеску, наклонился к подруге совсем низко, в ухо выдохнул: – Митьку-то, поди, уже черви где-нибудь в тайге едят, а? Делиться ты не любишь, зна-а-аю!

– Напраслину на меня возводишь, Семушка, – вздохнула Сонька. – Был грех, уговорилась я с Митькой «сламу» в одном месте поискать, да не получилось: вишь, как меня скрутило-то! Он пришел в ночь, как уговаривались – а я бессильная лежу, встать не могу. Выругал меня Митенька по-всякому, дверью хлопнул и ушел. А куда? Меня Шурка всю ночь выхаживала, не веришь.

– У твоей Шурки спросишь, как же! – усмехнулся вор. – Понесет семь верст до небес, да все лесом…

– И потом, Семушка, я же не «мокрушница»! – попробовала перейти в наступление Сонька. – Опаивала по молодости просто филь сонным зельем, было дело! Но чтобы топор в руки взять?..

– А откуда тогда знаешь, что Лейбе-ростовщику головешку топором раскололи? – вкрадчиво поинтересовался вор. – Приснилось, что ли? Я так тебе скажу, Софья: пока ты на воле, по Расеюшке крылышками трещала, не слыхать было про твои мокрые дела. Но в каторге-то народишко ой как меняется! Тут, на Сахалине, ты троим только на моей памяти смертный приговор вынесла! Прямо под топор, да под удавку подвела. И сама рядом при этом была…

Сема Блоха встал, поморщился от боли, вздохнул:

– Ладно, Софья, пошел я! Но Богом прошу: не доводи до греха! Сходи к Комлеву! Я вот сразу определю по ударам – поклонилась ты ему за меня али нет! И коли нет – не обижайся тогда, Софья! В жизни нашей за все платить надобно: и за плохое, и за хорошее. И ты заплатишь! Прощевай пока!

Сонька проводила гостя ненавидящим взглядом, с остервенением ударила кулачками по одеялу – раз, другой, третий…

⁂

Полиция и лично фон Бунге перерыли весь дом и лавку Юровского в поисках каких-либо записей либо тайной бухгалтерии – и ничего не нашли. Заявление старшего сына Лейбы, парнишки 13–14 лет от роду, о том, что у папки было 100 тыщ ассигнациями, в расчет не приняли: уж больно велика была сумма.

Так заведенное было дело об ограблении и убийстве ростовщика Лейбы Юровского и начало сохнуть на корню…

⁂

– Доктор, можно войти?

Перлишин, что-то быстро писавший в своем кабинете, повернулся всем телом на стук и робкий голос. Узнав Соньку, сдвинул очки на кончик носа, улыбнулся:

– А-а, это вы, мадам! Отчего не лежится?

– Душно что-то, доктор! К вашей милости обратиться хочу: погулять можно на улице? Недалече, тут где-нибудь, воздухом подышать!

– Ну, если только недалеко… И следить за своим состоянием непременно! Не приведи господи, кровотечение если откроется опять – бегом сюда!

– Еще один вопрос у меня к вам имеется, господин доктор, – пустила Сонька слезу, закусила уголок платка. – Сожитель мой, Семен Блоха у вас в мужском отделении лазарета лежит. Знаете, поди: мы с ним вместе бежали, да его солдатики подстрелили.

Перлишин аккуратно ручку на подставку положил, снял очки, начал протирать стеклышки платком. Стараясь не глядеть на хлюпающую Соньку, придвинул бумаги ближе.

– Очень я вас понимаю, мадам, но поделать ничего не могу. Закон есть закон! Раны на ноге у Семена Блохи затянулись, смешанная военно-медицинская комиссия его нынче осматривала, признала выздоровевшим. Так что… Сами понимаете, сударыня: наказание, ему назначенное, никто не отменит.

Сонька заревела навзрыд, уткнулась лицом в стену.

Доктор снова сорвал с носа очки, шмякнул их в сердцах об стол.

– Скотство, конечно! – сердито забормотал он. – Лечишь, лечишь их, на ноги подымаешь – а для чего, спрашивается?! Выпорют вашего Семена в субботу как сидорову козу – и снова ко мне определят. Лечите, мол, господин доктор Перлишин! Так что нечего здесь сырость разводить, сударыня! Я вместо него свою спину не подставлю! Думать надо было, когда в побег настропалились! Идите, куда собрались, мадам Блювштейн! Идите, пока не передумал!

Сонька заплетающимися ногами побрела к выходу. А доктор, снова с остервенением взявшись за протирку очков, негромко произнес вслед:

– Не имею права советовать такое, но все же… Если увидите еще вашего Семена – подскажите ему: пусть во время экзекуции на боль в области левой грудины пожалуется. Ну, где сердце… Попробую вмешаться, хотя!.. – он безнадежно махнул рукой.

⁂

Палач Комлев сидел в своем закутке за надзирательской, подравнивал ножом свеженарезанную лозу. На Соньку, поклонившуюся с порога, глянул мельком, пренебрежительно. Молча строгал гибкие прутья, ждал, когда посетительница сама о деле заговорит.

– Господин Комлев, я к вам по важному делу пришла. Ох! Присесть-то можно? А то долго стоять мочи нету…

– Садись, коли пришла! – Комлев поставил пучок лозы в ведро с водой, проверил на ногте остроту ножа, посмотрел на Соньку не мигая. – Никак заступиться за кого пришла, бабонька?

– Спросить сначала хотела, господин Комлев. Поскольку много слышала о вашем ремесле нелегком… Правда ли люди говорят, что вы с плетью чего захотите сделать могете?

– Могу! Ты за кого заступиться-то хочешь, бабонька?

– Об Семке Блохе речь…

– Сколько ему плетей-то назначили твоему милому?

– Сорок, батюшка, господин Комлев!

– Ну, бабонька, тут и рублика хватит! – ухмыльнулся палач.

Сонька помолчала, теребя угол платка, потом подняла на Комлева полные слез глаза:

– А ежели и вовсе он мне не милый? Ежели слез и горя я от него приняла столько, что на две жизни хватит?

Комлев начал терять терпение:

– Вот что, бабонька: ты говори прямо – чего тебе от меня требуется? А я отвечу…

– Сколько возьмешь, Комлев, чтобы с сорока плетей зверя до смерти засечь?

Палач впервые проявил какой-то интерес к столь необычному предложению. Ухватился за подбородок, что-то прикидывая в уме, потряс головой:

– С сорока плетей трудно такое сполнить, бабонька! Было б шестьдесят! Попробовать можно, но – дороже встанет, бабонька! «Пятишку», не меньше, клади.

Сонька развязала уголок платка, достала золотой империал с профилем покойного государя Александра III и положила его на угол стола.

– Засечешь насмерть Семена Блоху – себе оставишь, господин Комлев…

Палач вытер вмиг вспотевшие ладони о штаны, осторожно взял монету в руки, повертел перед глазами, на зуб попробовал.

– Эх, бабы, бабы, опасный вы, однако, народец. Видать, и правда много тебе горя Блоха сотворил, коли червонца не жалко. – Комлев вытащил из кармана потертый кошелек, бережно упрятал в него звякнувший империал, покрутил головой.

– Ежели доктора не отымут у меня наказуемого – сполню!

⁂

– Ну, что, сударыня, вернулись? – приветливо встретил Соньку доктор Перлишин. – Как самочувствие?

– Спасибо, доктор! Так, немножко покровила – хорошо, что тряпочка с собою оказалась…

– Пойдемте-ка, я вас осмотрю! – сделал озабоченное лицо доктор. – С выкидышем не шутят, знаете ли!

После осмотра Сонька, сделав умильное лицо, снова начала отпрашиваться:

– Доктор, мне б за бельишком прогуляться до квартиры. Да травки лесные у меня заготовлены, от всяких женских болезней. Я потихоньку, туда и обратно. Отдыхать по дороге буду!

Поворчав для порядка, доктор согласился. И даже записку охранную написал – на тот случай, если болящую попытаются задержать тюремщики.

Сонька быстро собралась и пошла к Шурке-Гренадерше. На случай слежки шоркала башмаками медленно, держалась руками за поясницу. Добравшись до избы Шуркиной и увидев во дворе распряженную лошадь и телегу с задранными вверх оглоблями, невольно улыбнулась.

– Ну что? Как ты, Софочка Ивановна? Обмишулила доктора? – захихикала Шурка и тут же сделала испуганное лицо. – Про Юровского-то слыхала? Симка, говорят, рехнулась вовсе! Ее в окружную больницу забрали, а ребятенков-то ейных куды теперь?

– Без нас разберутся. Ты давай-ка, запрягай лошадь – за хворостом поедем! То есть ты за хворостом, а я вроде как за травкой целебной в тайгу, от своей хвори!

Когда последние дома поста скрылись из виду, Сонька обернулась к Шурке:

– Ты, милая моя подружка, сейчас слезай, дальше я одна поеду. Через час, много два вернусь. И не вздумай следом тащиться, выслеживать! – Сонька показала Гренадерше револьвер, незаметно подобранный ею в тайнике у околицы. – Мне теперь терять нечего: одним жмуриком больше – одним меньше, разницы нету! Во-он сухостоя сколько – пообламывай пока. Вернусь – в обиде не останешься, слово даю!

– Ага! И не сомневайся, Софочка Ивановна, все исполню! – Гренадерша спрыгнула с телеги, и, на ходу засучивая рукава, ринулась ломать хворост.

Не теряла времени и Сонька. Углубившись немного в тайгу, привязала лошадь к дереву, крадучись, кустами вернулась немного назад: хотела убедиться, что Шурка не крадется за ней. Убедившись, что та и не подглядывает, поехала искать свои тайники.

Память не подвела, все было на месте. Не теряя времени, Сонька собрала весь «слам» от двух ограблений, пересчитала, упаковала под завязку сундучок – получилось больше 150 тысяч. Золото и побрякушки 10 тысяч ассигнациями упаковала в отмытую банку из-под керосина, похищенную из Шуркиного сарая. Все это старательно закопала в разных местах. Сундучок – подальше, банку из-под керосина – поближе к дому.

Вернувшись, сунула Шурке ассигнацию, велела на завтра вместе с подводой нанять мужиков-дровосеков.

– Мы с тобой, Шурка, как бырыни жить станем! Только языком не маши понапрасну. Понятно? Ну, трогай! Мне в лазарет пора возвращаться! Доктору глазки строить, да ножки почаще раздвигать. Пусть глядит, с меня не убудет!

⁂

В субботу надзирательская при Александровской тюрьме наполнилась народом. За одним столом писарь озабоченно бумажки перебирал, проверял список наказанных. Отдельно доктор и смотритель тюрьмы сели. У доктора склянка с нашатырем приготовлена. Случается, наказанный от боли потеряет сознание – такого положено в чувства приводить.

Комлев с дозволения начальства себе особую форму придумал и собственноручно из собственного материала пошил – красную блузу и черный высокий колпак, натягиваемый до самых оттопыренных ушей. Стоит себе в углу возле «кобылы» неподвижно, команды начальства ждет.

Большая часть наказана по запискам. Это означает, что не в добрую минуту арестант где-нибудь на улице вольному чиновнику попался, шапку не за 20 шагов сдернул, а меньше. Или показалось подвыпившему чиновнику, что без почтения человек в халате с желтым «тузом» на спине ему дорогу уступил.

Кроме «записочников», за «лозанами» пришли не исполнившие «урок». То, что топор корявый арестанту выдали, или у пилы половины зубьев нет – никого не касается. Часто бывало, что нарядчику лесина, с великим трудом «урочниками» из тайги выволоченная, тонкомером покажется – всей артелью за «лозой»!

Старшему надзирателю жаловаться не стоит: тяпнув с утра пару стаканов водки вместо завтрака, тот поглядит на дерзеца налитыми кровью глазами и велит писарю приговор подправить: сечь такого-то не тонкой частью прутьев, а комлями! Чтобы на следующий раз умнее был…

Наказанных плетью на самый конец «представления» оставляют – так уж тут повелось. Доктор Перлишин, не имея возможности никак иначе свою медицинскую власть проявить, приказал для арестанту Блохи табурет принести – как только что поднявшемуся с больничной койки.

Зрителей нынче – душ сорок. Все, как один, перепоротые в свое время. Теперь явились поглядеть, как других секут. Сочувствия наказанным выказывать тут не принято. Наоборот, палача подбадривают:

– Комлев, не халтурь! Не гладь спину-то! С оттягом лупи, как меня в свое время!

Надзиратель на часы поглядел, писарю кивнул: пора начинать. И начинается…

Писарь выкликает «очередника», и тот, сняв рубаху, подходит к доктору. Перлишин слушает его грудь и спину, заглядывает в рот, задает дежурные вопросы:

– Болен?

– Никак нет!

– На сердце не жалуешься?

– А чего на него жаловаться…

Доктор снова садится на стул, перекладывает какие-то бумажки – чтобы не смотреть.

Пока палач работает лозой, надзиратель со своего места глядит, из стакана в оловянном подстаканнике отхлебывает нечто желто-коричневое. Не чай, разумеется, – водку, подкрашенную чаем. Все про это знают, включая смотрителя. Встанет надзиратель, только когда очередь до плети дойдет: плеть – дело серьезное.

Сема Блоха со своего табурета тянет шею, высматривает в толпе зрителей Соньку. А ее нет… Почему нет? Об этом только Комлев знает…

Вот и до Блохи очередь дошла. Он встает, прислоняет к стенке палку, на которую опирался, снимает рубаху. Но доктор спорит со смотрителем, сует ему какую-то бумагу. Смотритель Тирбах козыряет другой бумагой, видимо, более весомой. Пожав плечами, доктор подходит к Блохе. Задает вопросы, получает ответы. Жалоб нет, и Перлишин отступает. Сема переходит в ведение палача, садится на скамью-«кобылу». Комлев достает из застекленного ящичка плеть, внимательно ее осматривает, делает пару пробных взмахов и делает Блохе знак: ложись!

Пока надзиратель далеко, Сема Блоха кивает, чтобы Комлев подошел поближе. Тихо спрашивает:

– Слышь, Комлев, заступился за меня кто-нибудь? Сонька приходила к тебе?

– Приходила, как не прийти! Ты рубаху сымай, штаны спускай и ложись!

Блоха, перекрестившись, ложится на живот, обхватывает «кобылу» руками. Комлев для чего-то проводит рукой по его спине, отчего Семен вздрагивает.

Надзиратель, отхлебнув из своего стакана, тяжело поднимается и становится с другой стороны скамьи, кивает палачу: начинай!

– Ну, поддержись! – гаркает Комлев свою традиционную присказку, перехватывает короткую рукоятку плети, и, чуть присев, наносит первый удар.

Удар такой, что надзиратель поспешно отступает, хватается за щеку, смотрит на брызги крови и поспешно вытирает руку о форменные штаны. А Комлев продолжает работать плетью. Со второго удара Сема Блоха закусывает руку, глухо мычит. С третьего – кричит во весь голос так, что зрители замолкают. Это уже не развлечение – убийство…

Палач кладет плеть в плеть, со спины Семы свисают клочья кожи, под «кобылой» появляется лужица крови. Девятый удар разрывает мышцы до ребер, и выгнувшийся было Семен перестает кричать, затихает.

– Прекратить! – кричит доктор. – Немедленно прекратить!

Он поднимает веко Семена, подносит к его лицу банку с нашатырем. Тот со стоном открывает глаза, бессмысленно смотрит на стенку.

– Ты что делаешь? Что делаешь, скотина? – обрушивается доктор на Комлева. – Ты же убиваешь его!

Комлев пожимает плечами, глядит на свое прямое начальство – надзирателя. Тот молчит, только покашливает в кулак.

– Отойдите, господин доктор! – кричит со своего места смотритель. – Кожа, видать, у негодяя тонкая – палач-то при чем? Он долг свой выполняет! Комлев! Наказуемый в сознании?

– Так точно, ваш-бродь! Мыграет глазами, ваш-бродь!

– Продолжить экзекуцию!

В мертвой тишине подает голос и человек на «кобыле»:

– Давай, Комлев! «Ласкай» меня! Ну, не тяни!

Экзекуция продолжается. Еще семь плетей, и Блоха снова теряет сознание.

– Доктор! Где ваш нашатырь?

Смотритель подзывает Комлева:

– Ты, брат, нынче что-то свиреп очень! – хрипло шепчет он. – Полегче давай, слышь?

Через пять ударов – снова спасительный омут беспамятства для жертвы. Доктор срывается с места, грозит палачу кулаком.

Перлишин пытается прослушать сердце жертвы со спины, но только перепачкался в крови. Арестанты, сбившись в угол, притихли, Комлева никто больше не бодрит.

– У наказуемого сердечные перебои! – делает заключение доктор. – Требую немедленно остановить казнь!

Смотритель колеблется, спрашивает у Комлева: сколько дал уже?

– Двадцать восемь плетей, ваш-бродь! Менее половины осталось!

Перлишин садится на пол рядом с «кобылой», берет голову жертвы руками. Встретившись с Семеном глазами, раздельно и довольно громко говорит:

– У тебя сердце больное? Я тебя правильно понял? Господа, у него больное сердце! Экзекуцию прекращаем!

И вдруг в тишине слышится хрип жертвы:

– Комлев, продолжай! Только не останавливайся больше! Никого не слушай, жарь! Надзиратель поднимает доктора с пола, отводит в сторону:

– Слышите, господин доктор? Не мучьте вы больше его! Ему же легче будет, в беспамятстве-то! Не останавливайте Комлева больше!

Усадив доктора, машет рукой палачу.

На 35-м ударе Тирбах, мельком взглянув на спину наказанного, более схожую с тушей на скотобойне, громко объявил:

– Сорок! Все! Наказанного в лазарет! Все свободны! Все – вон! – Он кричит уже в голос. – Комлев, ко мне! Дверь запри!

Оставшись наедине с Комлевым, Тирбах схватил его за грудки, сильно встряхнул:

– Ты чего это сегодня, с-с-скотина? Сам на «кобылу» захотел?!

Комлев, с прежним равнодушием глядя начальству в лицо, попытался пожать плечами:

– Обнакновенно порол, ваш-бродь! Как всегда! Кто ж знал, что наказуемый таким хлипким окажется?

Тирбах трясущейся рукой лапнул кобуру, вынул револьвер и ткнул Комлеву стволом в лицо так, что из носа у того брызнула кровь. Комлев не пошевелился, только тихонько шмыгнул носом и переступил с ноги на ногу.

– Напрасно вы этак-то, ваш-бродь! Обидно-с! Скока лет, верой и правдой…

– Пшел вон, с-скотина! Узнаю, что подкуплен – лично застрелю!