Глава девятая

(июль 1903 г., о. Сахалин)

Роль будильника в выделенной Агасферу казенной квартире исправно исполнял его учитель японского языка, он же телохранитель, камердинер и приставленный для пригляда агент японской разведки Ямада.

Часов у него Агасфер никогда не видел – ни карманных, ни настенных ходиков, ни настольных – что не мешало японцу ежедневно вставать ровно в половине шестого утра и будить весь дом своими гимнастическими упражнениями. Он прыгал и скакал по своей комнате, взбегал по стенам практически до потолка, отчего внутренние перегородки из выдержанной лиственницы глухо гудели, а с потолка решительно всех комнат белым снежком слетал мелкий известковый порошок. В довершение ко всему некоторые из ударов и кульбитов японца создавали резонансные колебания в головной спинке железной кровати Агасфера, отчего металлические шарики, дуги и прочие украшения тоже начинали издавать какие-то звенящие звуки.

Вытерпев первую неделю и выслушав тактичное, но полное ядовитых жалоб пожелание соседки по дому, супруги бухгалтера управления Меркушева, Агасфер попытался умерить пыл Ямады, указав ему на то, что когда-нибудь от его прыжков и ударов рассыплется весь дом. Ямада извинялся, кланялся, обещал умерить пыл, но гимнастические упражнения делать не прекратил, объясняя это непременным атрибутом своего японского бусидо. Более того, он вежливо рекомендовал своему хозяину, Бергу-сан, присоединиться к этим упражнениям, поддерживающим силу духа в каждом мужчине. Агасфер посчитал, что силы духа для изучения японского языка у него вполне достаточно, и от предложения, соблюдая ту же восточную вежливость, отказался.

Видя тщетность своих усилий по обузданию бусидо, он подумал и отправил своему деловому партнеру, приморскому коммерсанту Якову Лазаревичу Семенову, длинную телеграфную депешу с необычным заказом. Заказ был незамедлительно выполнен, и с ближайшим каботажником из Владивостока на имя Берга был доставлен огромный, по размеру стены дома, прочный кожаный матрац, набитый конским волосом. Агасфер велел японцу закрепить матрац на стене и впредь бегать только по нему.

Матрац глушил силу ударов и беготни по нему, но не слишком сильно, однако известка с потолка падать вроде бы перестала. Что же касается проклятой кровати, то она продолжала резонировать при гимнастических упражнениях японца – но к этому времени Агасфер уже свыкся с ранними побудками и даже начал находить в них определенный смысл. Он вставал и шел в столовую, где под непрекращающиеся, слегка приглушенные звуки ударов и прыжков получал от стряпухи свой завтрак – яичницу с беконом и большую кружку кофе с молоком.

От поварских талантов японца он вежливо, но твердо отказался сразу после приезда на Сахалин: Ямада предлагал ему исключительно японскую кухню – сырые и полувареные овощи и рыбу – если и не сырую, то сваренную, по мнению Агасфера, в явной спешке. Переговорив с мадам Меркушевой, он добился от нее согласия на кулинарную помощь бухгалтерской стряпухи – тем более что Меркушевы вставали гораздо позже своего соседа (надворная советница, по наблюдениям Агасфера, вообще поднималась после полудня).

После завтрака, выкурив неизменную «манилу», Агасфер звал японца в кабинет, на очередной урок японского языка. Попытки Ямады перенести уроки в пустую комнату, занимаемую им, и сидеть при этом на тонких циновках, с подвернутыми ногами были Агасфером категорически отвергнуты.

Занятия занимали около двух часов. После чего учитель и ученик не менее двух минут обменивались взаимными поклонами и словами благодарности за терпение, внимание и прилежание. Нынче же, глянув на отрывной календарь и сообразив, что исполнился ровно месяц его пребывания на Сахалине, Агасфер немного задержался – чтобы поинтересоваться мнением Ямады относительно своих успехов в изучении японского языка.

– Только без комплиментов, Ямада-сан! – попросил Агасфер. – Скажите мне честно, прошу вас!

– И вы, Берг-сан, и я, как ваш скромный учитель, значительно продвинулись в изучении японского языка. На мой взгляд, вы подходите к этому делу достаточно серьезно и работаете, как говорят у русских, не из-под палки. Большая трудность и объем материала, который вы осваиваете ежедневно, не дают возможности увеличить продолжительность занятий. Два часа напряженной работы – это как раз то время, после которого внимание ученика начинает притупляться.

– Спасибо, Ямада-сан.

– Со своей стороны, я могу лишь предложить добавить к нашим занятиям еще один час – но после значительно перерыва. Например, в вечернее время – если вы того пожелаете, конечно! Осмелюсь заметить, что вечера у вас свободны: вы не посещаете друзей, не ходите в театры, которых здесь, впрочем, и нет. Но острой необходимости, рискну повторить, в увеличении интенсивности наших занятий я не вижу.

Агасфер вздохнул с облегчением: еще час занятий японским языком – это было бы слишком!

– С другой стороны, насколько мне известно, в самое ближайшее время в наших занятиях наступит перерыв, – продолжил с неизменным поклоном японец. – А если ваш старый друг решит взять вас с собой, то этот перерыв будет еще больше. Правда, в этом случае вы, Берг-сан, получите редкую возможность совершенствовать свои познания в японском языке, будучи… э-э, как это лучше сказать по-русски… вот! Будучи окружены им!

– Погодите, погодите, Ямада-сан! Вы начали говорить загадками! Какой старый друг? Откуда он тут возьмется? И куда он может взять меня?

– Простите меня, Берг-сан, но мне не хотелось бы уподобляться старой бабе, которая разносит непроверенные сплетни. Имейте немного терпения – и вы сами все скоро узнаете. Тем более что я слышу звуки подъехавшей к дому коляски. Вам пора на службу, Берг-сан!

Поняв, что из странных намеков японца больше выжать ничего не удастся, Агасфер распрощался с ним и отправился на службу.

Прожив на Сахалине всего лишь около месяца, Агасфер обнаружил, что он быстро привык к особенностям здешнего быта. Многое из того, что поражало его в первые дни и даже часы, стало таким обыденным, что порой, анализируя события, происходящие вокруг него, он удивлялся, почему не обращал на это внимание в своей прежней жизни.

Взять, к примеру, тех же ссыльнопоселенцев. Охрана тюрем всячески старалась не пустить их в душные и вонючие камеры. А те норовили пробраться в узилища за котелком баланды для себя, а возможность унести ведерко этой пищи для прокорма детей или скотины считали фартом. Десятки домов и хижин в постах и поселках, стояли пустыми и незаселенными. Они и строились-то вышедшими на поселение каторжниками не для проживания, а для галочки в тюремной бухгалтерии. Так дети, увлекшись, целыми днями строят из щепочек, прутиков и песка с глиной кукольные домики – чтобы к вечеру или при первых признаках непогоды бездумно бросить результаты своего труда, а на следующий день начать все заново.

Так то дети со своими щепочками для кукольных городков – а построй-ка избу из трех-четырехсаженного листвяка, тяжелого, как камень. Да еще оформи заготовку леса в конторе, сруби дерево за несколько верст, притащи его на отведенное для домообзаводства место. Притащи на себе, а потом и спи на нем, чтоб не сперли твои же соседи, такие же вольные поселенцы. Потрать год-два на возведение избы, набей кровавые мозоли на распиловке тех же лиственных лесин, заготовь тесу на крышу – и все для того, чтобы надзиратель из конторы смотрителя, приглашенный на место завершившейся стройки, отметил в своем журнале: «каторжный Петров, домообзаводство завершено такого-то числа такого-то месяца такого-то года».

Зачем сей сизифов труд, если в жить в таком домике, а паче чаяния нести в него сколоченные лавки и столы, купленные на последние копейки чайники, ведра и кастрюли и прочие хозяйственные принадлежности все равно было нельзя: оставленное без присмотра добро здесь крали моментально. Не соседи, так в изобилии фланирующие по улочкам и переулкам бродяги – такие же ссыльнопоселенцы. Не раз и не два в первые дни жизни на Сахалине Агасфер удивленно провожал глазами «вольных жителей» острова, обремененных мешками со скарбом, бредущих в поисках любой работы. Работы, которую поселенцам на острове было найти труднее, чем зарытый кем-то клад.

Выходящим на поселение каторжникам, уже отбывшим наказание, предусматривалась выдача в кредит домашней птицы, иногда коровенки, а если повезет, то лядащей, списанной с казенной конюшни лошаденки. В списке выдаваемого для домообзаводства значились также семена злаков и огородных растений. Выделялся им и земельный участок для выращивания зерновых.

Осваивая службу смотрителя поселений, Агасфер несколько дней изучал кипы инструкций, разъяснительных записок и распоряжений, многие из которых были украшены витиеватой подписью начальника Главного тюремного управления Галкина-Враскова, вглядывался в портрет «великого тюремного реформатора России», украшающий резиденцию смотрителя.

Без малого полвека назад Галкин-Врасков совершил вояж в Западную Европу, где пробыл два года, посвятив их главным образом изучению тюремного дела на Западе и тюремного вопроса вообще; результатом было издание им труда «Материалы к изучению тюремного вопроса».

Поставленный в 1879 году во главе учрежденного государем Главного тюремного управления, он действительно провел ряд реформ в тюремном деле. Были преобразованы тюремные штаты – с улучшением материального и служебного положения служащих, учрежден ряд инспекций в 20 губерниях, построены несколько образцовых тюрем, введен обязательный труд среди арестантов и многое другое. Кроме того, автором был подготовлен обширный материал по отмене ссылки в Сибирь и на остров Сахалин.

Все в труде Галкина-Враскова было умно, продумано, обосновано, но, увы, столь же далеко от реальной жизни, как, скажем, указание отрастить людям крылья.

Галкин-Врасков предлагал ряд мер «в целях более прочного заселения острова»: семейным каторжанам разрешить проживать вне тюрьмы с целью содействия «в свободное от казенных уроков время устройству оседлости и хозяйства собственной семьи». Семьям, «добровольно последовавшим за ссыльнокаторжными, – писал он, – необходимо давать в постоянное пользование земельные участки, а крестьянам из ссыльных, детям ссыльных мужского пола, приписанных к сельским обществам, при их желании остаться на острове получить подворный надел от 5 до 15 десятин на душу».

Не пожалев времени и собрав десятка полтора поселенцев, которые, согласно доносам надзирателей, «злостно сожрали выданный им семенной фонд ржи и картофеля, чем было нагло попрано указание начальства», Агасфер вместе с ними отправился за околицу поста, на осмотр выделенных мужикам земель. Вместе с ним, подпихивая унылых злодеев в спины и суля им всех чертей, гурьбой пошли надзиратели и даже писари смотрительской конторы.

«Благосклонно» выделенные участки на деле оказались таежными опушками, густо заросшими не только травой и невыводимым бамбуком, но и мощными осинами, лиственницами и елями. Даже далекому от земледелия чиновнику было совершенно очевидно, что, прежде чем посадить на этих участках что-то культурное, следовало выкорчевать десятка три деревьев и уйму мощных кустарников, вывести заросли бамбука, вспахать и удобрить твердую как камень глинистую землю.

Отведя надзирателей в сторонку, Агасфер попытался втолковать им надуманность обвинений поселенцев в злоумышлении.

– Работать, подлецы, не желают! – чуть ли не хором реагировали те на все его доводы.

Потеряв терпение, Агасфер вынул из портмоне пятирублевую ассигнацию и протянул одному из надзирателей:

– Будем считать это авансом, милейший! Я, в порядке эксперимента, заплачу еще столько же, если вы с двум-тремя товарищами сумеете расчистить и вспахать вот этот клин, удобрить его, а по нынешней осени показать мне выращенный урожай! Не сумеете – не обессудьте: деньги придется вернуть! Ну как?

Надзиратель, протянувший было руку за деньгами, быстро ее отдернул:

– Никак сие невозможно, ваше высокоблагородие!

– Ну почему же?

Надзиратель обернулся. Торопливо посчитал что-то на пальцах и доложил:

– Потому как тутока артельно требуется спилить и выкорчевать 29 стволов толщиной не менее 12–15 вершков, выкопать корни, будь они неладны. На каждое дерево, считай, дня два уйдет. А кусты? А бамбук проклятые? Нет, ваше-бродь, не возьмусь!

– А чего ж мы с этих «подлецов» спрашиваем? Да вы поглядите, господа! Один другого тощее и слабосильнее, не вам чета! Им и за неделю с одним деревом не справиться!

– Ежели артельно, все равно попробовать можно, – стоял на своем старший писарь. – Всем миром навалиться – недели за четыре поле очистить можно! Хотя…

– Пахать не на чем? – догадался Агасфер. – И время упущено, июнь кончается. Кстати, господа, а когда этим поселенцам участки выделили? Семена?

– Семена на «Ярославле» только вместе с вашим высокоблагородием привезены, – буркнул писарь. – Тогда ж и землю расписали им – чего расписывать раньше, ежели неясно было насчет семян?

– И что же им делать теперь? Семена до будущего года хранить? А есть что?

Агасфер не ругался, говорил благожелательно, чертей, в отличие от прочего начальства, не сулил. И «свита» осмелела, стала осторожно поругивать высокое начальство в Петербурге: на бумаге, мол, все легко получается!

– Вам бы с Ландсбергом, ваш-бродь, потолковать, с инженером окружного управления! – посоветовал ему на обратном пути в контору помощник смотрителя участка. – Он хоть и каторжник бывший, а человек понимающий! Не любят его у нас, но… Головастый, не отнимешь! Может, присоветует что-нибудь…

– Что же он может тут присоветовать, господа?

– Он на пол-острова, почитай, работы развернул. И пристань строит, и дороги бьет, подряды на строительство взял, на лесозаготовки… Арестантов на него, почитай, две тюрьмы работает! «Уроков» у него уйма – может, и наших два десятка вахлаков пристроит, а?

Агасфер задумчиво кивнул: встреча и знакомство с Ландсбергом входили в его планы. А тут и повод появился!

На полдороге в пост Агасфер передумал возвращаться в смотрительскую контору, традиционно осаждаемую толпой поселенцев с прошениями в руках, и направил стопы в окружное полицейское управление.

Прошения, кстати, были на редкость однообразны: просили выдать бабу для домообзаводства. В этом вопросе Агасфер помочь никак не мог: распределением женского контингента занимался не он. Да и не по душе ему была «раздача» женщин-арестанток.

Едва попав на Сахалин и впервые столкнувшись с «бабьими просителями», он воспринял подобные прошения как физиологический каприз. И несколько раз пытался убедить ходоков взять вместо «хозяйки в дом» корову, либо пару поросят – благо каботажное судно из Николаевска нынче, всем на удивление, доставило на остров десятка три буренок и несколько огромных ящиков с визжащим свиным поголовьем.

Однако большинство поселенцев категорически отказывались от скотины и требовали «бабов».

– Вот чудак-человек! – искренне удивлялся поначалу Агасфер. – Да ведь ты пьяница, игрок – зачем тебе подруга? А от коровы молоко будет! Свиней, откормивши, забьешь и мясо продашь с выгодой…

Поселенцы отвечали:

– Коровенку взять – хорошо, конечно! Однако, господин начальник, невыгодно! – и начинали загибать корявые пальцы: – Во-первых, николаевские коровы нераздоенные, от иной и пары стаканов молока за день не получишь. Во-вторых, за корову выплачивать казне надо. Стало быть, не отойдешь от нее, проклятой, на выпас одну не выпустишь! Того и гляди, зарежут бродяги да беглые – и без коровы останешься, и с долгом. А то и сам без головы окажешься, коли заступаться полезешь. Свиньи – то ж самое, к тому же одну траву с сеном жрать не станут, проклятые! А баба – совсем другое дело! И за домом присмотр, и огородишко разведет во дворе какой-никакой. Щей, опять же, наварит… А то и на «фарт» пустить можно, особенно если не кривая, не косая и не старая – все копеечка в дом побежит! И платить в казну за нее не требуется… Не, господин начальник, баба куда лучше коровы-то!

Именно поэтому на Сахалине поселенцы обивали пороги контор – от губернаторской до акушерской с бесконечными прошениями о «выдаче им женского сословия».

⁂

На крыльце полиции Агасфер был встречен выскочившим опрометью Федором Федоровичем фон Бунге с местной «газетой» в руках.

– Слышали новость, Берг? – Бунге взмахнул «газетой», отчего несколько телеграфных ленточек, ее составляющих, отвалились и помчались по ветру.

Пришлось вместе с Бунге и полицейским-караульным, на потеху всей улице, гоняться за «новостями». А одну из ленточек, занесенную на дерево, и вовсе снимать с помощью сбежавшихся мальчишек.

Газеты как таковой на Сахалине, разумеется, не издавалось: по желчному замечанию того же Бунге, слишком мало газетчиков в России совершали преступления и попадали в каторгу. Небольшая типография, организованная тщанием предыдущего губернатора Мерказина, наличествовала. Типография была укомплектована тремя типографскими рабочими (двумя убийцами и одним грабителем) и даже метранпажем, попавшим в каторгу за поджог и нанесение телесных повреждений. Но, увы, для издания полноценной газеты этих кадров было все же маловато, и скучающие чиновники нашли выход из положения: на большой лист бумаги газетного формата наклеивали ленты телеграфных новостей, приходящих по подписке на остров. Рано утром метранпаж Савельев по дороге в типографию заскакивал в телеграфную контору, а затем с охапкой лент мчался обратно и с помощью клея создавал единственный экземпляр местной «газеты».

Первыми читателями этого издания (не считая метранпажа) были его высокопревосходительство генерал Ляпунов и его дражайшая половина, а уж потом и остальные: вице-губернатор фон Бунге и прочие чиновники управления островом, в строгом соответствии с их чинами, исполняемыми должностями и общественным весом. Далее «газета» приходила к читателям столичного и Дуйского постов, и только на следующее утро с оказией отправлялась в Тымовское и Рыковское селения. Корсаковский округ сего плода цивилизации был лишен по причине большой отдаленности – впрочем, в посту Корсаковский была своя почтово-телеграфная контора. Однако, по ехидному утверждению того же Бунге, тамошние чиновники и офицеры предпочитали читать и перечитывать исключительно этикетки на водочных бутылках из Колониального фонда.

Когда суета с ловлей газетных завершилась, фон Бунге, отдуваясь, вынужден был вернуться в кабинет, чтобы приклеить едва не утерянные строчки. Агасферу ничего не оставалось, как последовать за ним.

– Вот, читайте! – ткнул Бунге перепачканным клеем пальцем в начало первой страницы.

Склонившись над его плечом, Агасфер прочел сначала телеграфное сообщение об открытии регулярного железнодорожного движения по самой длинной в мире колее Петербург – Владивосток – Порт-Артур. Это стало возможным, когда Китайско-Восточная железная дорога, проходящая через Маньчжурию, была принята в постоянную эксплуатацию. Начало регулярного движения ознаменовало собой также ввод в строй Великого Сибирского пути на всем его протяжении – хотя в рельсовой колее была небольшая водная «проплешина»: через Байкал приходилось переправлять поезда на специальном пароме.

– А теперь читайте это! – Вице-губернатор указал на заметку, помещенную рядом, – из нее следовало, что военный министр Куропаткин следует со своей свитой из старших офицеров на спецпоезде на Дальний Восток, чтобы нанести визит вежливости в Японию.

– А вот этого, батенька, в нашей «газете» нет! – И фон Бунге с торжеством извлек из кармана конверт с расшифрованным текстом секретной депеши на имя Ляпунова. – По прибытии во Владивосток Алексей Николаевич Куропаткин, пересев на крейсер «Аскольд», направляется в Токио. А уж после Японии намерен посетить Сахалин!

Вот это была новость так новость!

Так вот что имел в виду японец Ямада, поминая некоего старого друга!

Откуда же у него все эти сведения? И про старого друга, и тем более про визит Куропаткина на Сахалин?

Агасфер не раз поражался всеведению Ямады, хотя тот и из дома-то почти никогда не выходил, разве что лишь для посещения местного базарчика, где покупал свежую рыбу и кой-какие овощи. И тем не менее он часто оказывался в курсе всех последних островных (и не только!) слухов и сплетен. Единственной нестыковкой у японца было то, что Куропаткин может взять Агасфера с собой. Если имелось в виду включение в состав делегации, то как это можно было сделать, ежели Японию Куропаткин собирался посетить прежде Сахалина? Конечно, могущественному военному министру ничего не стоило по прибытии во Владивосток вызвать к себе Агасфера. Или организовать такой вызов, оставаясь в стороне. Но такое приглашение могло породить массу вопросов и, в конечно итоге, «расшифровать» Агасфера. Или японец имел в виду нечто другое?

– Его высокопревосходительство уже в курсе, разумеется, – продолжал фон Бунге. – И намерен сегодня же на расширенном совещании обсудить меры по подготовке к столь знаменательному событию. Вы, господин фон Берг, разумеется, тоже приглашены в резиденцию Ляпунова к трем часам пополудни. Рекомендовал бы вам продумать и внести свои предложения по устройству торжественных мероприятий в рамках этого визита.

– Не рано ли тревогу бить, Федор Федорович? – пошутил Агасфер. – Времени-то до визита господина военного министра – уйма. Ему до Владивостока неделю, не меньше, ехать! Там еще неделю положим на всяческие официальные мероприятия – кстати, он может и Порт-Артур до нас обревизовать. Потом Япония – дней десять, особенно учитывая страсть Алексея Николаевича к рыбалке.

– К рыбалке? С удочкой? Вы шутите, Берг! Какая может быть удочка, когда такие дела на Дальнем Востоке творятся?!

– Покойный государь Александр III, обожавший рыбалку, однажды в сердцах рявкнул на министра, осмелившегося напомнить ему про прибывших в Петербург и ожидающих аудиенции послов. Знаете, что он сказал? Когда русский царь рыбу ловит, Европа может и подождать!

– Ха-ха! Это не анекдот, Михаил Карлович?

– Думаю, что нет. Нечто подобное из уст государя я лично слышал в Ливадии – тогда он опробывал новые блесны от Фаберже, – хмыкнул Агасфер. – Но масштабы у этих «рыбаков», конечно, несравнимы! Алексей Николаевич, насколько я его знаю, никогда бы не позволил себе сказать такое, даже в шутку.

– А вы настолько близко знакомы с военным министром? – осторожно поинтересовался Бунге.

– Был когда-то знаком, – вздохнул Агасфер. – Но мы давно не виделись. И право, даже не знаю – соизволит ли Алексей Николаевич узнать старого знакомого?

Свой «козырь» в виде личного автографа военного министра он решил пока попридержать.

– Боже мой! Я и предположить не мог, в каких сферах вы вращались в столице! – всплеснул руками фон Бунге. – Вы позволите сообщить о вашем знакомстве нашему «судебному генералу»?

– Не стоит, Федор Федорович! Право, не стоит. Я же говорю: много времени прошло. И вообще: надо ли мне лезть в подготовку торжественной встречи и прочие дела, Федор Федорович? Господина военного министра, судя по всему, на Сахалине будут интересовать чисто военные аспекты дела. Не каторгу же он, простите за прямоту, инспектировать едет! А оборонные вопросы в случае открытия военных действий с Японией – совершенно не моя епархия.

– Забудьте вы про войну с Японией! – досадливо отмахнулся Бунге. – Никакой войны не будет. А если и будет, то Сахалин боевые действия, уверен, не затронут. Его высокопревосходительство думает так же. И его мнение разделяет все высшее военное руководство империи. Кроме того, существует международная конвенция, в одном из параграфов которой четко сформулировано: местности, употребляемые для ссылки и наказания преступников, не могут являться театром военных действий, не подлежат вторжению неприятеля и «застрахованы», таким образом, от всяческой оккупации!

– Я уже слышал про это от нашего генерала, – кивнул Агасфер. – Вот только Япония не подписала в свое время именно этот пункт Конвенции. Слыхали? Ладно, Федор Федорович, на совещании я непременно буду, но свои опасения насчет Японии высказывать не намерен. Вы удовлетворены?

– Более чем, – улыбнулся Бунге. – А чем думаете заняться до совещания? Я спрашиваю на тот случай, если вдруг срочно потребуетесь его высокопревосходительству.

– Если вы, Федор Федорович, не сообщите Ляпунову о моем личном знакомстве с Куропаткиным, то и не потребуюсь, – подмигнул Агасфер. – Представьте, я намеревался сегодня поближе взглянуть на нашу знаменитую Соньку Золотую Ручку. Говорят, она сильно изменилась после своего возвращения на Сахалин из Приморья. И вообще, как-то странно получается, Федор Федорович! В старых ее делах пытаюсь копаться, в том числе и в тех, где ее участие не доказано, – а саму ее и не видал близко, не разговаривал с нею!

– Сонька изменилась? – фон Бунге бросил на собеседника быстрый взгляд. – Людям с течением лет свойственно меняться. Могу засвидетельствовать как человек, наблюдающий за этой особой полтора десятка лет, если не более. Да, батенька, это вам уже не та изящная аферистка, никогда не желавшая о мокрухе и слышать. На моих глазах, можно считать, росли ее цинизм и ненависть к людям – а чего другого можно было ожидать после полученных плетей и почти трех лет лет в кандалах в одиночке? Одно время квартировала снова с Богдановым, когда того из лечебницы выпустили. В Корсаковском купила две брошенных избы на окраине поста, одну разобрала и пристроила к другой – получился большой такой «особняк». В одной половине жила с Богдановым, а в другой знаменитую «Квасную» устроила, и, по слухам, номера для краткосрочных «свиданий» любителей с детьми-малолетками. А избу напротив занимала ее свита, дружки Богданова, пять или шесть варнаков, один страшнее другого. Видимо, держала их под рукой на всякий случай… Мы все тогда делали вид, что «хуторка» этого как бы и не существует. Так что, батенька, если бы вы надумали посетить Соньку с неприятными для нее расспросами в те далекие времена, я бы посоветовал вам прежде привести в порядок свои земные дела.

– А потом что?

– Потом полный срок наказания у Соньки кончился, и она и перебралась в Приморье, как свободная крестьянка. Остров перекрестился, право! Думали – насовсем. Ан нет, вернулась! Не пожилось ей в Приморской области отчего-то. Правда, врать не стану – другой она вернулась. Злоба, конечно, в глазах полыхала – но как у гадюки, у которой зубы ядовитые повырвали. И снова к Богданову прислонилась…

– А куда делся прежний ее сожитель – как его? Блоха?

Собеседник украдкой поглядел на часы.

– Михаил Карлович, ей-богу, нашли же время старые дела ворошить!

Агасфер понимал, что новость о прибытии на остров Куропаткина отодвинула все прочее на задний план. Бунге хотелось куда-то мчаться, передавать новость всем встречным и поперечным, высказывать мнение и строить предположения. До Соньки ли?

Однако Агасфер был настойчив и понимал, что после совещания у «судебного генерала» все на острове пойдет кувырком, каждый получит массу конкретных поручений. И тогда и вовсе ни до кого не достучаться. А после визита Куропаткина начнется долгое смакование подробностей, поиск крайних в случае возможного конфуза, и так далее – это время тоже выпадет.

Агасфер вздохнул и уселся в кресле подобнее, игнорируя укоризненный взгляд вице-губернатора:

– Федор Федорович, я прошу у вас десять минут вашего драгоценного времени. После этого я надолго, даю слово, отстану от вас со своими вопросами про Соньку. Никто, кроме вас, не знает о ней столько, сколько вы!

– Хорошо! Из уважения к вам – 15 минут. Но потом – не обессудьте, Берг! Ну не простит меня губернатор, ежели узнает, что я перед визитом военного министра всякой ерундой занимаюсь! Спрашивайте! И приготовьте бумагу и карандаш.

– Спасибо. Так куда делся прежний сожитель?

– Записывайте: подполковник Тарасенко, доктора Сурминский и Перлишин. Подполковник расскажет вам про окончание эпопеи с первым побегом Соньки. Медики поведают, на каком основании они освободили тогда Соньку от плетей, – Бунге хихикнул. – Вот вам приготовленный список бывших майданщиков, а ныне – добропорядочных граждан и коммерсантов. Далее Шурка-Гренадерша: несколько лет назад ей пытались вырезать язык – полагаю, что тут без Соньки тоже не обошлось. Но, слава богу, Шурка наша как-то вырвалась из рук варнаков, убежала. Сколько лет прошло – а без топора нынче она даже в отхожее место не ходит. С ней тоже поосторожнее, Берг: после попытки заставить ее молчать Гренадерша несколько тронулась умом. Попробуйте потолковать с арестантом-тачечником Пазухиным, ежели жив еще. Трех его дружков – Черношея, Марина и Кинжалова – по приговору суда повесили, а Пазухин бессрочную каторгу получил и первые пять лет прикован был к тачке. Всех четверых сдала по делу об убийстве лавочника Никитина не кто иной, как Сонька.

– Это что за наказание такое – к тачке приковывать? – поразился Агасфер.

– Это вы, инспектор Главного тюремного управления, у меня спрашиваете? – в свою очередь поразился фон Бунге.

– Вы не сказали про первого сожителя Соньки, про Блоху, – напомнил Агасфер.

– Настолько мерзкая история, что не хочется даже и говорить, – признался собеседник. – Засекли его до смерти с подачи Соньки. Об этом вам Комлев, каторжный палач, мог бы рассказать… Далее – Степан Богданов, нынешняя «пассия» Соньки. Два раза она с ним сходилась. Первый раз – до убийства им хозяина своего, после чего он в лечебницу надолго попал. Потом доктора подлечили его временное умопомешательство – выпустили на волю. Глядь – а Сонька снова с ним! К такому упырю подходить страшно – а она с ним жила… Собственно, там у них какое-то странное сосуществование. Конечно, Сонька боится его, но выхода у нее в то время не было. «Головка» каторжанская хотела с ней счеты свести – за Сему Блоху и четверых «иванов», ею сданных по делу Никитина. Ходили слухи, что у нее и пятый «иван» на совести – тот, с кем она Лейбу Юровского ограбила и убила. Но единственная свидетельница того убийства помешалась – Ривка Юровская. Сумма добычи – по тому делу – умопомрачительная! Но сколько именно пропало – не знает никто! Кроме Ривки, конечно – а как сумасшедшей верить? Все, Берг!

– Что ж, спасибо! – Агасфер сложил лист бумаги с пометками и спрятал ее в карман.

– Да! Совсем из головы вон – Ландсберг, батенька! Непременно поговорите с Ландсбергом! У него, по слухам, тоже была стычка с Сонькой, уже после ее возвращения из Приморья. Ни причины, ни повода никто не знает. Бог даст – может, Ландсберг вам и расскажет. Но верится, честно признаться, слабо. Да и зачем вам все это? Нынче Сонька тише воды, ниже травы. Крещение приняла, в православие перешла. Живет одна, всех дружков-сожителей – побоку. Ни к кому не ходит и к себе никого не пускает. Не удивлюсь, если спятила тоже… А может, и хитрость очередная – от Соньки всего и всегда можно ожидать. Только в церковь и ходит…

Ретроспектива 9

(1889–1890 г., о. Сахалин)

Тюфяков в «холодной», куда после побега определили Соньку Золотую ручку, не полагалось. Однако, вопреки уставу, тюремщик вечером не поленился сходить на конюшню и велел двум арестантам-конюхам принести попозже в женскую тюрьму по охапке сена.

– Не вздумай, девонька, проболтаться про мое послабление! – предупредил надзиратель Соньку, забрасывая в одиночную камеру душистое сено – словно кусочек жаркого лета в осклизлую сырую полутьму попал. – Ух ты, а дух-то, дух-то от него какой!

Сонька будто и не переживала насчет завтрашнего своего судного дня: не вставая с нар, перевернулась на живот, положила подбородок на сложенные ковшиком ладони и с интересом поглядела на пожилого вертухая с грубым, словно наспех вырубленным топором нечистое, с вывернутыми ноздрями лицом. Вертухай мял в ладонях и нюхал клок сена с таким восторгом, словно не сухую траву, а парфюм редкостный. Вывернутые ноздри шевелились, брови так и скакали по физиономии – Сонька даже прыснула, как девчонка.

Услыхав смешок, надзиратель опомнился, лицо снова каменным сделал:

– Дура ты! Надсмешки строишь – вот я на тебя завтра погляжу, как ты перед Комлевым смеяться будешь! К ним с душой, а они! – Вертухай махнул рукой, повернулся к двери камеры.

– Да ты не обижайся, господин начальник! – попросила Сонька. – Я с детства такая смешливая! А тебе – спасибо за заботу!

– «Спасибо»! – передразнил надзиратель, однако уходить не спешил, топтался на пороге. – У тебя есть чем ироду-то нашему поклониться, Комлеву? Пятнадцать плетей – это не меньше рублевика надоть!

– А зачем? И так отхлещет, и этак…

– Не скажи, девонька! – хмыкнул надзиратель. – Комлев у нас палач еще тот! Захочет – и к замаху не подкопаешься, и звук удара страшным будет – а человек после 40–50 плетей с «кобылы» своими ногами уходит. А не «подмажешь», не поклонишься копеечкой – с трех ударов до костей прошибет! Тады после 15 плетей месяц в больничке отходить будешь! Так есть у тебя «хрусты»-то? Али подсказать кому, чтобы к Комлеву подъехал с подношением?

– Ни денег у меня нету, ни друзей-родственников, дядя. А единственный дружок мой в лазарете лежит. Семой Блохой прозывается… Даже и не знаю – живой ли?

– Ну, сама гляди, девонька. Я тя предупредил, а там как знаешь! – услыхав про отсутствие денег у арестантки, вертухай тут же потерял к ней интерес. Дверь за ним громко захлопнулась. Скрежетнул замок.

Свернувшись калачиком на нарах, Сонька всю ночь не спала – так, вздремывала иногда. Много думала, беспокоилась за свою «казну»: в последний момент перед поимкой, когда Блоха велел вставать и идти на солдатскую засаду, успела она сунуть узелок с деньгами в небольшую ямку и прикрыть ее широким плоским камнем. Деньги были немалыми – теми самыми, что отвалил ей норвежский китобой за «золотоносное месторождение», 25 тысяч рублей. Сонька не сомневалась, что приметный камень она найдет – вот только как добраться до той опушки? Выход за околицу поста ей и раньше был запрещен, а теперь, надо думать, присмотр будет усилен…

Рано утром явился вчерашний вертухай. Собрал сено, продолжая восторгаться его легким травяным духом, унескуда-то. Велел собираться в надзирательскую, на экзекуцию, где уже поджидали зрелища десятка четыре арестантов и все свободные от службы тюремщики. Смотритель Александровской тюрьмы Тирбах громко зачитал вчерашний приказ губернатора: за попытку побега, пресеченную действиями караульной и воинской команд, виновные приговаривались к наказанию плетьми. Софье Блювштейн, согласно ее принадлежности к женскому полу, – 15 ударов. Семену Блохе, после его выздоровления от ран и выписки из лазарета – 40 ударов.

Пока зачитывали приказ, Сонька без особого страха озиралась по сторонам. Реплики собравшихся поглазеть на порку вызвали у нее кривую улыбку. Найдя глазами присутствующих здесь же по уставу докторов, Сонька сделала жалобное лицо, припоминая горячий шепот дважды раненого Семы Блохи. Пока их везли в телеге в поселок, тот, несколько раз приходя в себя, шептал ей:

– Дохтура завсегда против порки, Софьюшка! Особенно – ежели женский пол к плетям приговаривается. Придумай болезнь какую себе, гляди жалобно – может, и освободят тебя от наказания…

Смотритель, покашляв, поглядел со значением на докторов Александровского тюремного лазарета Сурминского и Перлишина:

– Согласно Уложению о наказаниях, наказуемый перед экзекуцией подвергается врачебному осмотру – на предмет способности перенесения им оной процедуры. Господа, прошу вас исполнить свой долг! Развязать ей руки!

Растирая затекшие кисти рук, Сонька, повинуясь жесту докторов, подошла к ним ближе. Сидевший с краю Перлишин со значением произнес:

– Софья Блювштейн, рождения 1846 года, иудейского вероисповедания. Имеете ли заболевание, могущее явиться препятствием для телесного наказания плетью?

– Здорова я, господин доктор, – поклонилась Сонька и, заметив явное сожаление в глазах докторов, добавила: – Только вот нынче «чижолая» я… На сносях, то исть.

– Давно ли?

– Седьмая неделя пошла после задержки, господин доктор, – речь Соньки было не узнать – она говорила по-простонародному.

Доктора переглянулись, пошептались, и Сурминский объявил смотрителю:

– Для врачебной проверки сообщения Софьи Блювштейн прошу объявить перерыв. Сопроводите арестованную в смотровую лазарета!

Арестанты, собравшиеся в надзирательской, почуяли, что их лишают ожидаемого зрелища, и глухо зашумели:

– Врет бабенка!

– А иде же брюхо, ежели она тяжелая?

Палач Комлев, доселе скромно стоявший в сторонке с плоским ящичком под мышкой, в коем хранилась семихвостная плеть тугой плетеной кожи, слабо улыбнулся и присел на краешек «кобылы».

– Будем приглашать на освидетельствование акушерку, коллега? – Сурминский оглянулся на Соньку, которую вели следом за ними двое солдат караульной команды.

– Думаю, что и сами справимся, – Перлишин многозначительно поглядел на него и подмигнул: – Сия акушерка – слишком дотошная особа. Начнет нам доказывать свою опытность и квалификацию… Если я, конечно, правильно вас понимаю, коллега!

– Думаю, что правильно. Ограничимся поверхностным внешним осмотром. В отчете напишем, что проведен тест на лягушках.

– А если позже выяснится, что никакой беременности и в помине не было?

– Оставьте, коллега! Беременность на ранних сроках – это столь тонкая материя, что ошибиться в ее наличии не стыдно любому доктору! И вообще, вы знаете мое отношение к телесным наказаниям. Да и вице-губернатор фон Бунге, передавая мне копию приказа, смотрел так, что все было понятно и без слов. Его высокопревосходительство, полагаю, подписывал приказ с тяжелым сердцем, и будет нам только благодарен за наше вмешательство…

– Согласен, коллега! Закон есть закон, конечно, но… Лупцевать плетью человечью плоть, тем более женскую – это, простите, такая дикость!

– Ну, вот и славно! Подержим нашу бегунью в лазарете пару суток и вынесем вердикт. В конце концов, беременность нередко прерывается выкидышем…

⁂

На вторую ночь, уже под утро, под дружный храп санитаров, Сонька проскользнула в мужское отделение лазарета, где лежал Сема Блоха. Охранявший его караульщик, выпросив у доктора с вечера полстакана спирта для домашней настойки, тоже спал, вытянувшись в сапогах и обмундировке на свободной койке.

Сонька присела у изголовья Блохи, погладила его по лицу. Застонав, раненый вынырнул из забытья, поморгал, попросил пить.

– Ну что? Как? Я слышал, ослобонили тебя от плетей, Софья… Слава богу…

– Да, слава богу, – как эхо откликнулась Сонька. – Ты-то как тут?

– А что мне сделается? Одна пуля навылет прошла, кость, говорят, не задела. Вторую выташшили. Вот оправлюсь – и на «кобылу», свои 40 «пряников» от Комлева получать… «Слам»-то цел ли наш?

– Успела под камень засунуть. Только как туда добраться теперь? – вздохнула Сонька. – Утром выпустить меня обещались, но теперь ведь глаз не спустят! Не сгубили бы вы, ироды, Митеньку-студента, так, может, и с коляской помог бы… Туда-сюда за полдня обернуться можно было бы…

– Верно говорят про баб: волос долог, да ум короток! – Блоха закашлялся, попросил еще воды. – Кабы не угостили Митеньку твово борцом – сидела бы ты сейчас в остроге, в кандалах, Софья. Уж губернаторша бы постаралась!

– Да я понимаю, Семушка, а все одно: жалко.

– Ты меня бы лучше пожалела. Слышь, Софья, завтра, как отпустят тебя, – сходи к Комлеву, поклонись за меня рублевиком! Чтобы не шибко старался. Жив останусь – найду способ на ту опушку сбегать, я место помню. «Слам» откопаю – поделимся…

– Это с какой радости я с тобой этакими деньжищами делиться должна, Семушка? – В голосе Соньки зазвучала насмешка. – Дело-то с участком и картой липовой я, считай, одна спроворила! «Петеньку», изволь, дам – а про дележку и думать забудь. Деньги-то мне самой надобны.

– Ох, гляжу, и жадная ты, Софья. А про денежки Рваного-Дудошника, которыми через меня попользовалась – забыла?! Про Махмутку тоже не помнишь? Кто на всякий случай за тобой тогда Червонца послал? А ведь Махмутка убивать тебя шел тогда – с балалайкиной струной в рукаве. Ох, и гадюка ты… Тьфу!

– У тебя, Сема, память тоже короткая! Про «Ярославль» забыл?! Где б ты сейчас был, не упреди я тебя? Не успокой я дружка твоего на капитановом суде – он под ружьями тебя мигом бы сдал!

В больничной палате повисло молчание, слышались только храп солдата – караульного, да свистящее дыхание «ивана».

– Ладно, Семушка, поправляйся, а там видно будет! – Сонька снова ласково погладила его по лицу.

Тот схватил ее за руку:

– Прежде побожись, что Комлеву рублевочкой поклонишься, Софья! Некого мне больше просить! Боюсь я!

– Некого, говоришь? А «иваны» твои – нешто они от доходов своих малую толику не уделят? Ладно, Семушка, – схожу к Комлеву! А сейчас пора мне – караульный солдатик-то, вишь, ворочаться что-то стал. Поправляйся, милый!

⁂

– Да ведь врет бабенка! – смотритель Александровской тюрьмы Тирбах отшвырнул медицинское заключение, под которым рискнули поставить свои подписи Перлишин и Сурминский. – А вы, господа медики, на поводу у нее идете! – Он прищурился. – А может, того хуже: подмазала вас Сонька, а? Смотрите у меня! За такое и самим под плеть лечь можно!

Возмущенные доктора вскочили: к такому повороту разговора они были готовы.

– Это с вашей стороны, милостивый государь, чистое оскорбление! Мы сей же час идем с рапортами к его высокопревосходительству! А пока, до принесения вами официальных извинений, отказываемся исполнять свои обязанности в лазарете!

– Идите хоть к господу Богу, трубки клистирные! – заорал Тирбах.

Однако ему пришлось пожалеть о своей несдержанности. Уже к вечеру смотритель был вызван к генерал-губернатору. Его превосходительство был мрачен, на поклон не ответил, кресло не предложил.

– Известно ли вам, милостивый государь, что следствием вашего хамского поведения стал отказ докторов и всего персонала Александровского лазарета от исполнения ими своих должностных обязанностей?

– Это забастовка, ваше высокопревосходительство, – попробовал сохранить лицо Тирбах. – Бастовать лица медицинского звания прав не имеют, и по закону их можно привлечь за это к ответственности!

– М-молчать! – заорал генерал так, что за стеклом напольных часов что-то жалобно звякнуло. – Ишь ты, за-кон-ник какой выискался! Коллежский ассесаришко приблудный! Знаете ли вы, милостивый государь, что на ваше место я хоть ночью с десяток грамотных чиновников найду?! Вы который год экзамены на следующий классный чин с треском проваливаете? А докторские вакансии третий год в списках личного состава не заполнены! Найти не могу-с! Не хотят ехать к нам люди, сударь! А знаете почему?

Тирбах потерянно молчал.

– Извольте отвечать! Ну, я жду!

– Условия содержания и отдаленности…

– Ответ неправильный! Люди интеллигентных профессий не едут сюда потому, что наш остров кишит одними бурбонами вроде вас, сударь! Только водку хлестать способны, да в карты ночи напролет играть!

– Я бы попросил, ваше высокопревосходительство, – заикнулся Тирбах.

– Ах, ты бы попросил! А ну-ка, извольте вывернуть карманы, господин коллежский асессор! Что-о? Выполнять! Все на стол выкладывай!

Через полминуты на краю стола выросла целая куча содержимого карманов: три нераспечатанные карточные колоды и одна распечатанная, плоская фляжка с характерным содержанием, карманный альбомчик со срамными фотографиями, кошелек с мелочью, несколько револьверных патронов, затушенные сигарные окурки и пухлый блокнот.

– Все? – грозно поинтересовался губернатор. – Что ж, очень мило! Очень и очень!

Взяв наугад распечатанную колоду карт, брезгливо осмотрел, швырнул на пол.

– Не многовато ли тузов в одной колоде, господин смотритель? – насмешливо спросил он. – Целых восемь! А позвольте поинтересоваться, с кем вы обычно играете? Предупредить бы людей надобно, что с вами ухо востро держать требуется! Впрочем, рыбак рыбака видит издалека! Не сомневаюсь, что у ваших партнеров «крапа» за пазухой не меньше! А записок-то, записок в Колониальный фонд заготовлено! Чтобы время не терять, я правильно понимаю? «Выдать подателю сего 1 (одну) бут. водки. Тирбах». имеющий прямое отношение к вашей службе, и я тотчас же извинюсь перед вами!

Генерал гадливо смахнул на пол все имущество Тирбаха, использовав для этого какой-то судебный справочник.

– Я вас более не задерживаю, милостивый государь! Ни в своем кабинете, ни на службе вообще! С-ступайте! Но если мне через половину часа не доложат, что господам докторам вами принесены самые искренние извинения, что они удовлетворены и готовы приступить к своим обязанностям, – смотрите, Тирбах! Вон! И мусор свой извольте подобрать с пола!

⁂

Шурка-Гренадерша встретила свою жиличку так, будто ничего и не случилось – разве что поклонилась чуть ниже обычного. Всплеснула руками:

– Ахти мне! А я и не ждала тебя нынче, Софья Ивановна! Ничего не покупала, ничего не готовила… Ну, я чичас на базар сбегаю, может, курочку куплю. Али рыбки свежей желаете, Софья Ивановна? Рябчиков у Трофима спросить? Он, кажись, вчера вечером из тайги вернулся…

– Что найдешь, то и неси! – Сонька прошла на свою половину избы, устало повалилась на кровать. – Погоди-ка, Шурка! Записку напишу сейчас, прежде базарчика в вольную тюрьму занесешь. Требуется мне людишек моих позвать. Один – Пазухин. Помнишь такого? Черношея покличь… И водки купи, бутылки две: на сухую мои дружки разговаривать не любят!

⁂

– Сему-то видела, говоришь? – Пазухин опрокинул полстакана водки, кинул в рот щепоть прошлогодней квашеной капусты, пожевал. – Чего он делать думает?

– А чего ему думать? Лежит, ждет, пока раны затянутся. Думать потом надо будет – как «свиданьица» с Комлевым избежать…

Сама Сонька выпила полрюмочки, аккуратно обгладывала куриную ножку. Вместо салфетки косточку платочком обмотала. Весь свой разговор в лазарете она корешам Блохи пересказывать не стала: ни к чему им про «слам» подробности знать. Знать-то знают – тот же Черношей наверняка у Митеньки-студента все про карту выпытал, прежде чем борцом попотчевать. Ну, про сумму, которую норвежец отвалил лжегубернаторше за «ее участок» и Митенька, положим, не знал. Но догадаться нетрудно: не за стакан семечек золотоносные участки продают! Про карту с участком слушок по всей каторге пошел.

Червонец про Махмутку знает – сам зарезал, сам помогал Соньке карманы и прочие нычки татарские обшаривать, деньги искать. Долю свою Червонец за Махмутку получил, но варнаки народ лихой: не погнушается и у бабы ее долю отобрать при случае.

Пока Сема рядом был, Соньке, конечно, спокойнее жилось. Но время Блохи, похоже, кончилось: очень Соньке не понравилось, что тот дележа требует. А делиться ей не хочется!

Время пока у нее есть: не меньше месяца Блохе с простреленной в двух местах ногой в лазарете пребывать. Потом на «кобылу» ляжет – как бы его ни «гладил» палач плетью, еще с полмесяца все равно отлеживаться ему придется.

Вот и мелькнула у Соньки нынче утром, пока они с Семой насчет «слама» спорили, мыслишка одна. А не приплатить ли палачу, чтобы запорол он обнаглевшего Семушку до смерти? Комлеву-то все равно: что закажут, то и исполнит.

Но вот получится ли? Дали бы Семе сотню плетей – это смерть верная. А с сорока помрет ли? Подловато, конечно, старых друзей смерти лютой предавать – а что ей, слабой женщине, еще делать прикажете?

Сема – умный. И время у него тоже есть: пока лежит, все варианты просчитать может, в том числе и этот. Сам вставать пока не в силах – но вполне способен позвать к себе корешков, дать им поручение. Найдут где-нибудь коляску с лошадкою, увезут Соньку на место поимки, пытать начнут – и все расскажешь! Потому как жизнь – любого «слама» дороже.

Сонька вздохнула, разлила гостям остатки водки. Сему, стало быть, опередить надо. И новое дело искать…

Пазухин икнул, от стола ушел, сел на подоконник, стал высматривать за окном что-то. Тоже мужичок не дурак, глаз с него спускать нельзя.

– Что ты, Витюша, все там высматриваешь?

Пазухин хмыкнул:

– А ты, Сонька, обратила внимание, что хозяйка твоя, как только мы сюды приходим, в сараюшку завсегда уходит?

– Погреб там у нее, Витюша…

– Погреб, говоришь? – Пазухин соскочил с подоконника, вплотную подошел к Соньке, за плечи обнял и зашептал в самое ухо: – А еще я заметил, подружка, что выскакивает она из того погреба аккурат тогда, когда мы деловые разговоры заканчиваем и расходиться собираемся…

– Не замечала. Да и что с нее взять, с убогой? – лениво отмахнулась Сонька, а сама, сделав предупреждающий знак гостям, стала внимательно половицы под ногами осматривать. Она тоже давно приметила, что шорохи и шум из подполья раздаются порой совсем не мышиные. Она нарочито закашлялась. – Накурили в избе, ироды, дышать нечем! Пошли хоть на крылечко выйдем, воздухом подышим.

На крылечке дружески пихнула Пазухина в бок:

– А ты молодец, глазастый! Я завтра ее куда-нибудь пошлю, а сама погребок ее проверю.

– Давай я сам сейчас туды нырну и погляжу, чего там Гренадерша высиживает! – предложил Черношей, поигрывая ножом.

– Уймись! Не уйдет это от нас, – успокоила его Сонька. – Ты лучше скажи: у кого в посту, кроме как на казенной конюшне, коляску с доброй лошадью одолжить можно?

Черношей немного подумал, назвал несколько имен – все бывшие майданщики, вышедшие на поселение.

– А зачем тебе? – спросил Пазухин. И тут же толкнул слегка в плечо. – Гляди, гляди, Гренадерша из сарайки своей вылезает!

Шурка-Гренадерша, действительно, вышла из сараюшки с каким-то тазом, накрытым тряпицей, накинула на пробой замок. И, не глядя на жиличку и ее гостей, косолапо пошла в избу.

– Зачем, спрашиваешь? Надо мне как-нибудь после утренней проверки сгонять на то место, где нас с Семой поймали. Понимаешь, успела я спрятать там одну вещицу… Быстренько: туда – обратно, пока меня в посту не хватились. Ногами не добечь: верст тридцать в один конец!

– Не крути, Сонька! – перебил ее Черношей. – «Слам» там у тебя притырен! Ты ж не дура – с пустыми руками в бега подаваться!

– А хоть бы и «слам» – тебе-то что? – ощетинилась Сонька. – Ты свою долю получил!

– Да я и не претендую! – хрипло рассмеялся Черношей. – Так, интересуюсь: стоит ли тебе еще раз из-за того «слама» шкурой рисковать? Знаешь, что за второй побег полагается? Пятерка лишняя по суду, да плетей уже с полсотни!

– Знаю, ученая! – огрызнулась Сонька. – Во-первых, не в одном «сламе» дело – талисман мамочкин я там оставила. Без него удачи в будущих делах не будет. А во-вторых, если аккуратно все обтяпать – с утра поехать и до вечера вернуться, – и не заметит никто моего временного отсутствия!

– Не знаю, – с сомнением поскреб щетину на щеках Пазухин. – Афиноген, Степка-бабай да Ромашкин – люди тертые, осторожные. Недаром по много лет майданы в камерах держали: и копейку тугую сбили, и живыми из тюрьмы при своих капиталах вышли. Завели лошадок для форса, катаются, а вот чтобы в чужие руки коляску дать – не знаю! Вряд ли…

– Залог потребуют нехилый, каждая лошадка вдесятеро против той же коровы по цене идет. Да еще и сами захотят поехать, для своего спокойствия. Глаза-то им не завяжешь…

– Ладно, сама завтра поговорю с ними, – решила Сонька. – Тогда второе, ребятки: на дело идти надо! Скучно без «сламу»! А я вас давно прошу: адресок подскажите, где «хрусты» водятся.

– Зажиточных-то «гавриков» на Сахалине немало, да вот «хрусты» свои они за семью замками держат! Те же майданщики бывшие: не на последние деньги, полагаю, лошадок купили! – сплюнул Пазухин. – Рояли заказывают с материка, для обстановки домашней. Цепками золотыми в палец толщиной шеи обвешаны – хоть собаку привязывай!..

Дверь сеней скрипнула, и из нее высунулась Гренадерша. Она торопливо выпалила:

– Вы бы, ребятки, с Филиппом Найденышем поговорили! Лавка у него на базаре, гробы господские мастерит. А еще, бабы говорили, сундуки денежные с хитрыми замками делает по заказу, нычки в избах у богатеев оборудует такие, что сроду не сыщешь! Дорого дерет, зато надежу гарантирует! Вот кто все знает!

Выпалила – и дверь поскорее захлопнула, даже щеколдой брякнула – чтобы под горячую руку не зашибли лихие люди.

Сонька и ее гости переглянулись, рассмеялись.

– Вот стерва хитрая! – Пазухин пнул дверь, но не сильно. – Подслушивает, сволочь!

– А что? Шурка дело говорит, – вступился за нее Черношей. – Я про Филиппа этого, признаться, слыхал. Руки у мужика, говорят, золотые. И язык за зубами держать способен – потому и получает заказы!

Сонька в задумчивости покачала головой.

– Слышь, Шурка! – возвысила она голос. – Выдь-ка, никто тебя не тронет! Слово даю! Может, присоветуешь что – в долю возьмем.

Пазухин снова дверь пнул:

– Слышь, старая, выползай! Все одно до скончания века не отсидишься! А тебе слово дадено – никто не тронет.

Мало времени спустя громыхнула щеколда, и на крылечко осторожно выбралась Шурка – Гренадерша. Опасливо оглядела жиличку и ее гостей, показала ржавый серп: смотрите, мол, только троньте! Сонька снова рассмеялась:

– Я ж говорю – никто не тронет! Давай-ка, про Филиппа своего расскажи – кто да что? Почему такая кликуха странная – Найденыш? Богатеи – народ недоверчивый, все это знают! Отчего тогда ему секреты свои доверяют денежные?

Блуждая глазами и запинаясь, Шурка принялась рассказывать. Происхождения клички она не знала, да и не интересовалась. Найденыш был из бродяг: явился в московскую полицию и признался, что живет без документов. Получил полтора года каторги, как водится, и попал на Сахалин. Был Найденыш, судя по всему, из мастеровых, мужик от сохи. Свои таланты проявил еще в кандальной: без труда открывал любые замки и из обычных замков умел делать секретные. Ни к «иванам», ни к прочим варнакам не прислонялся, за что был каторгой неоднократно бит.

Прежний губернатор, генерал Мерказин, уезжая в длительный отпуск, попал в конфузию: потерял ключ от сейфа с важными документами. Прослышав про Найденыша, вызвал его и без особой надежды спросил – сможет ли сейф вскрыть? Провозившись около часа, Филипп сейф взломал. Губернатор из благодарности приказал перевести Найденыша в поселенцы, и тот открыл собственную мастерскую. Стал мастерить гробы, сундуки и всякие денежные ящики с секретами. Новый губернатор, Ляпунов, тоже как-то услугами Найденыша попользовался, велел его оформить на какую-то мелкую должность при окружном управлении – и тем самым дал каторге понять, что обижать Фильку нельзя, сие чревато губернаторским гневом. Да Найденыш и сам с головой дружил: взял к себе в подмастерья Степку Богданова. Того за бешеный нрав боялась вся каторга, связываться с ним никто не желал.

Выслушав Шурку-Гренадершу, Сонька с дружками переглянулась: при таком раскладе секретов у Найденыша не вырвать!

– Чего ж ты, старая, нам в таком разе Найденыша своего сватаешь? – грозно двинулся к Шурке Черношей. – С этакими заступниками плевать он на всех хотел!

Шурка проворно юркнула в сени, опять заперлась. И уже через толстые доски закончила:

– Потому и сказала, что понтрет Сонькин у Найденыша в мастерской видала. Да не один! Стряпуха его грит, что он, Сонька, на тебя давно глаз положил, еще до каторги. Оченно он тя уважает!

– Уважает, говоришь? Что ж, раз уважает, можно и в гости сходить, – рассмеялась Сонька. – Сожительница у него имеется?

– Может, и похаживает к молодухам – того не ведаю! А в доме, кроме Богданова да стряпухи юродивой, никого не видать… А доля моя какая будет, Софья Ивановна?

– Долю ты еще не заработала, Шурка, – отрезала Сонька. – Старайся!

⁂

Выпроводив Пазухина и Черношея, Сонька принялась хлопотать. Велела Шурке принести припрятанное платье, пошитое специально для норвежца, «под губернаторшу». Примерила, заглянула себе за спину, с досадой цокнула языком: зеркал у Шурки не водилось, так что со стороны на себя и не поглядишь. Однако и без зеркала было ясно, что за неделю в бегах она изрядно похудела, платье висело на ней мешком. Придется снова к портнихе идти. Не для того, чтобы подогнать платье по фигуре, а сделать его менее шикарным. Свернула платье потуже, сунула в мешочек, чтобы захватить на вечернюю проверку.

Деньги, деньги нужны! Для разгону хотя бы два-три червончика… Обидно стало Соньке, хоть плачь! И деньги-то есть, да не дотянешься пока! Все в том узелке было! И страшно подумать, что кто-то его нашел… Портнихе заплатить, еще кое на что… Как назло, месяц завтра кончается, значит, Шурка с ножом к горлу пристанет, квартирные и на хозяйство требовать будет…

Улучив минутку, когда Шурка вышла на улицу, Сонька метнулась к кровати, приподняла одну полую ножку, вытянула за нитку последнюю, давно припрятанную трешницу. На портниху хватит, а дальше поглядим, решила она.

Отстояв унизительную проверку – ее специально выкликнули последней, – Сонькана последок выслушала не менее унизительную нотацию дежурного надзирателя. Нарочито «тыкая» и дыша ей в лицо смрадом перегара и чеснока, тот предупредил: поскольку «мадама» не оправдала доверия, отныне возможны и ночные проверки. И если ее не окажется дома, пусть пеняет на себя!

– А если я сойдусь с мужчиной и он пригласит меня провести ночь у него?

– Тебя? Да кому ты нужна такая!

Настроение было напрочь испорчено.

Портниха-баронесса приняла Соньку без радости: женщины при первой же встрече почувствовали друг к другу неприязнь. Однако выбора у них не было: баронессе нужны были клиенты, чтобы кормить сына, а Соньке – платье.

Выслушав пожелания клиентки и обмерив ее, портниха назначила дату готовности: и цену: рубль. Готово будет послезавтра к вечеру. Сонька покачала головой и выложила последние деньги:

– Два рубля. Завтра утром! Я должна забрать платье в половине седьмого утра!

– Торопитесь жить, мадам? – усмехнулась баронесса. – Хорошо. Платье будет готово к утру.

Вернувшись к Шурке-Гренадерше, Сонька еле достучалась до хозяйки: та ложилась спать рано. Идя вслед за зевающей во всю щербатую пасть хозяйкой, Сонька передала ей про возможные ночные проверки, и Шурке это сообщение совершенно не понравилось:

– Ни днем ни ночью от тебя покоя нету, Софья Ивановна! Теперь еще и ночные проверки. Скажут: полиция, а на самом деле варнаки с топором. Нет, Софья Ивановна, придется мне от квартиры тебе отказывать. Себе дороже выходит! Или брать с тебя поболее. За беспокойство, значить…

– Хорошо, завтра поговорим, Шура! Хотя я, как ты понимаешь, этих ночных гостей не приглашала. Трех рублей хватит?

– И на хозяйство пару целковых. Пятерик на круг выходит. А не ндравится – скатертью дорожка!

– Слушай, Шурка, я тебе с весны уже столько денег передавала… Ты же знаешь, я не жадная! Но пока мне… трудно.

– А мне какое дело? Нету денег – выметайся!

– Погоди, дослушай! Я знаю, деньги у тебя есть, – заторопилась Сонька, которой пришла в голову неожиданная мысль. – Дай четвертную в долг, я через две недели с процентами верну.

– Четвертную! – запричитала хозяйка. – Совсем ты, Софья Ивановна, с ума соскочила. Да я такие деньжищи и в руках-то не держала!

Махнув рукой, Сонька пошла на свою половину, слыша возмущенное квохтанье насчет «агромадных» деньжищ. Повалилась на постель и накрыла голову подушкой.

Минут через пять подушка начала сползать вниз: кто-то явно тянул ее! Сонька рывком села и уставилась на хозяйку, стоящую у кровати в необъятной ночной рубашке.

– На неделю дам, – заявила Шурка. – Под расписку, при свидетелях – как положено. А отдашь вдвое. Иначе – никак! Ты, Софья Ивановна, опять в бега намылишься, а я что делать стану?

– Ты с ума сошла! Такой процент даже майданщики в тюрьме не берут! – схватилась ладонями за щеки Сонька. Но сама радовалась, и ладоши ее скрыли довольную улыбку: значит, деньги нашлись!

⁂

После утренней проверки Сонька дважды обошла Александровский базар. По раннему времени народу здесь хватало, однако публика имела свою специфику: все не столько покупали, сколько продавали. Оборванцы в немыслимых отрепьях несли в кабаки ночную добычу – какую-то рванину, украденную или снятую с мертвецки пьяных обывателей. Вторыми по численности были попрошайки, трясущиеся от неутоленной утренней жажды. Они досаждали Соньке больше всего, хотя она предусмотрительно надела поверх приличного платья арестантский халат.

Время домохозяек или господской прислуги, отправляющейся на рынок за свежими продуктами, еще не наступило.

Многие принимали Соньку за фартовую бабу, пытались всучить медяки и утащить куда-нибудь в укромное местечко. Отбиваясь как только можно было, Сонька рыскала глазами по немногочисленным вывескам, досадуя, что не удосужилась спросить у Шурки или корешков про точное местонахождение мастерской (или лавки?) Найденыша.

«Надо взять с собой Шурку и вернуться попозже, – подумала Сонька. – Попозже, когда угомонится вся эта пьянь и проснется хотя бы один полицейский…»

Она уже повернулась, чтобы отправиться домой, когда попала в настоящую засаду. Трое рослых оборванцев, дыша свежим перегаром и держась сомкнутым строем, прижали Соньку к углу какой-то лавки. Двое схватили за руки, третий приставил к горлу нож.

– Шевельнешься, сука, – зарежу! – прохрипел тот, что с ножом.

Сонька, почувствовав, как из-под лезвия за воротник побежала тонкая струйка крови, замерла, не сомневаясь: зарежет!

Заметили кровь и товарищи оборванца с ножом.

– Не жми так! – прикрикнул один. – «Клифт» кровью замараешь – кто отстирывать будет?

Не отпуская Сонькиных рук, оборванцы принялись обшаривать ее тело, срывать халат. Заметив, что под ним у нее надето нарядное платье, налетчики возликовали:

– Ну, Теха, какую бабенку засек! Платье-то господское прямо! Не меньше двух целковых кабатчик любой отвалит, ежели не порвем, не испачкаем!

Убрав нож, главарь схватил Соньку за горло, сдавил:

– Сама платье сымешь, сука, али с покойницы сымать будем?

Чувствуя, что задыхается, что у нее подкашиваются ноги, Сонька еле смогла кивнуть: сама! Сама, только живой отпустите!

– Теха, руки-то ей отпусти – как она платье-то сымет? Ну ты, профура, быстренько сымай «клифт». Дернешься – всю рожу исполосую!

Ощущая на горле мертвую хватку, Сонька ухватила подол и стала поднимать его. Подняла до половины – дальше мешали туго застегнутые на поясе пуговки.

– Ну, чего застряла?

– Да у нее то ли пуговицы тут, то ли пояс мешает… Смотри-ка, а бабенка ничего, аппетитная, чистая, белая! Чичас платье сдрючим, ее и попользовать не грех!

Один из налетчиков, не утерпев, грубо полез щупать темный треугольник волос – белья Сонька не носила.

– Да успеешь ты! – выкрикнул второй. – Пуговицы расстегнуть надо, а то не сымем. Где же эти пуговицы проклятые?

Соньку развернули, наклонили вперед.

– Ой, братцы, я не могу терпеть больше! – кто-то стал мять Соньке зад, раздвигать ягодицы…

И вдруг хватка ослабла. Послышался высокий голос:

– Что, оглоеды, на скусненькое потянуло? А ну, пустите бабу!

Насильники вяло запротестовали, но Соньку отпустили. Вне себя от стыда и боли, она стала торопливо одергивать платье. Потом нерешительно оглянулась. Позади налетчиков стоял рослый мужчина в малиновой рубашке, плисовых штанах, заправленных в короткие сапожки-хромачи. Какой-то «иван»? Откуда он тут взялся?

– А ну, брысь отседа, крысиная порода! – тем же необычно высоким голосом скомандовал Сонькин спаситель.

Налетчики попытались отстоять добычу:

– Степа, мы в своем праве!

– Базар обчий, Степа…

– Она тут давно крутилась! Зачем она тебе, а? Ты ж и так зажиточный, Степа!

Не говоря ни слова, Степа вынул из-за спины обломок сабли и резанул неровным острием одного из противников. Тот завизжал по-бабьи, держась за полуотрезанное ухо. На Соньку брызнула струйка крови, она потеряла сознание и уже не видела, как ее защитник, сделав шаг вперед, крест-накрест ударил саблей по лицу второго налетчика. Третий, не дожидаясь своей очереди, помчался прочь.

Человек в малиновой рубашке заткнул обломок сабли за пояс, подхватил одной рукой Соньку поперек талии, как щенка, и без лишних церемоний поволок в лавку.