31. Три волхва

Дюрер настежь распахнул ставни нового жилья. Ландскнехты и сестра Хильдегарда отправились обследовать комнаты архидьяконовых покоев, все еще хранившие тепло недавнего присутствия прежних обитателей: архидьякона Квимпера и его прислуги, которая, похоже, целиком состояла из миловидных юношей деликатного сложения.

– Сгодится, – провозгласил Дюрер.

Апартаменты располагались в третьем этаже, напротив крепостной стены, где будет вывешена плащаница. Едва не на расстоянии вытянутой руки от окна! «Неужели Господь благоволит нашей затее? С чего бы Он вдруг так озаботился?» – гадал Дисмас.

– Архидьякон Квимпер затрепетал от счастья, прослышав, что его выгнали из дома, – сказал он Дюреру. – При встрече раскланяйся с ним повежливее, вот как с герцогом Урбинским.

– Я не предлагал выселить архидьякона, – хмыкнул Дюрер. – А итальяшке поклонился, чтобы не лобызать гнойные язвы на его руке. Фу, гадость! – поморщился он.

– Ты произвел хорошее впечатление на вельмож, но мы нажили врага, который очень некстати является хранителем плащаницы.

– Я приглашу его погостить в Шрамберге, в моем родовом замке.

– Он будет на седьмом небе от счастья.

– Лучше подумай, что мне надеть на банкет. Не идти же в этих лохмотьях?

– Ах, я еще и камердинер?

– Да. Тем более что все это – твоя затея. Подыщи что-нибудь соответствующее моему статусу. Элегантное, но без изысков.

– Соответствующее твоему статусу? – переспросил Дисмас, сдернул скатерть со стола и швырнул Дюреру. – Держи. Как нельзя лучше соответствует твоему статусу. Мне ровным счетом начхать и высморкаться, что ты на себя напялишь.

– Вы снова за свое? – спросила Магда. – Да за такое везение нужно на коленях возносить осанны Господу, а не шипеть друг на друга, как два гусака!

В дверь постучали. Двое слуг по распоряжению Ростанга принесли целый гардероб щегольских туалетов для графа Лотара и придворное платье для камердинера Руфуса. Весьма своевременное их появление странным и немного жутковатым образом подтверждало справедливость только что сделанного Магдой упрека. «Неужели Господь действительно им помогает? – мысленно ахнул Дисмас. – Неужели Шамберийская плащаница и вправду возжелала перенесения, и не куда-нибудь, а именно в Майнц?! О чем там Всевышний себе думает?!»

Герцог Карл дипломатично усадил герцога Урбинского и кардинала Арагонского по правую руку от себя, а графа Лотара – по левую.

Камергер Руфус занял подобающее место в нескольких шагах позади своего господина. Туда доносились не только застольные беседы, но, к несчастью, и дразнящие ароматы роскошных яств.

За спиной герцога Урбинского встал ровесник Дисмаса, некий синьор Карафа, как называл его Лоренцо. Карафа был одет сплошь в черное, скромно, но элегантно: башмаки, чулки, пышные панталоны в складку и узкий дублет с собольей оторочкой. Дисмас отметил про себя, что итальянцы экипируют своих слуг лучше, чем одеваются многие дворяне на севере империи. Курфюрст Фридрих совершенно не радел о своем гардеробе и порой больше напоминал провинциального бургомистра, нежели правителя Саксонии.

На груди Карафы был вышит герб с вензелем «М» – Медичи, семейство, которое правило Флоренцией вот уже почти столетие, начиная с Козимо. Смуглое лицо итальянца испещряли оспины. Стройный и жилистый, с солдатской выправкой, он обладал какой-то суровой привлекательностью. Коротко остриженные волосы не скрывали шрамов, явно от удара клинка, а с левого уха наливной каплей крови свисал отменный рубин.

Карафа по-свойски кивнул Дисмасу и сдержанно улыбнулся, что было весьма учтиво с его стороны, принимая во внимание разницу их положений. Дисмас решил завести дружбу с этим малым, поскольку было ясно, что с ним лучше не враждовать.

Подали блюдо, называемое «тартифлет», и вокруг распространились восхитительные запахи запеченного сыра, лука, ветчины и сливок. У Дисмаса перехватило дух.

Очередная перемена блюд подвигла кардинала Арагонского завести разговор о папских пирах:

– Только вообразите, шестьдесят пять перемен! По три блюда в каждой! Скромные порции, но великолепное разнообразие…

Дисмас задумался, способен ли человек потребить такое количество еды, но вовремя вспомнил портрет Льва X и пришел к выводу, что способен.

Кардинал тем временем продолжал:

– А затем подали павлиньи язычки. На таком огромном блюде, что его несли двое слуг. Вам доводилось вкушать это лакомство, ваше высочество?

Карл с кроткой улыбкой ответил:

– В наших краях, ваше высокопреосвященство, павлинов предпочитают не кушать, а слушать. Они – превосходные сторожа, мертвого поднимут своими воплями.

– Возможно, это блюдо на любителя. Я обожаю павлиньи язычки. Потом, когда никто уже и думать не мог о еде, настал черед коронного блюда. Шестеро слуг внесли пирог гомерических размеров! Вы наверняка думаете, что сейчас я расскажу, как его святейшество взрезал пирог, а оттуда выпорхнула стая дроздов… – Кардинал воздел окольцованный указательный палец и покачал им, мол, ничего подобного. – Фу, это заезженный фокус. Мы с вами видели множество пирогов, из которых вылетали птичьи стаи. Нет, вместо этого его святейшество трижды хлопнул в ладоши и изрек: «Восстань!» И тут из пирога выпрыгнул… голенький малыш! Представляете? Он изображал Купидона! Очаровательно, не правда ли? Аплодисментам не было конца… Признаться, я потом долго раздумывал, как же удалось осуществить столь амбициозный кулинарный проект – испечь пирог с живым ребенком внутри. Я навел справки. Выяснилось, что, прежде чем рецептуру довели до совершенства, случилось несколько… так сказать, осечек… – Кардинал повернулся к герцогу Урбинскому. – Однако же гостеприимство вашего дядюшки, его святейшества, выше всяческих похвал по сравнению с гостеприимством иных европейских дворов, – заявил он и напыщенно добавил: – Даже с гостеприимством самого короля Франции! Хоть мне и не следует так говорить, учитывая, что я только что гостил у него. – Глядя на хозяина стола, д’Арагона льстиво улыбнулся. – И все же, ваше высочество, ничье гостеприимство, ничья трапеза и ничье общество не доставляют мне столько удовольствия, как ваши, мой любезный герцог Карл.

Карл безмолвно воздел руки и брови, демонстрируя, как растроган этой бенедикцией.

Пока кардинал распинался, Дисмас заметил, что герцог Савойский еле заметно поморщился. Павлиньи язычки? Запеченные живьем дети? Подобные изыски не прельщали скромного и благочестивого Карла.

Дюрер тоже питал отвращение к такого рода забавам и сейчас сидел, двигая желваками, будто пытался разгрызть грецкий орех. Дисмас безмолвно воззвал к Спасителю.

Словно в ответ на молитву, герцог Урбинский издал короткий стон и схватился за сердце.

Карафа в мгновение ока оказался рядом со своим господином.

– Вашему господину нехорошо? – спросил Карл.

– Всего лишь легкое несварение, ваше сиятельство, – ответил Карафа. – Сейчас пройдет.

Он щелкнул пальцами, и слуга немедленно вручил ему какой-то флакон. Карафа уронил несколько капель на кружевной платок. Герцог Урбинский прижал платок к губам и принялся делать глубокие вдохи. Даже сквозь слой белил было заметно, как мертвенная бледность постепенно покидает лицо герцога.

– Прошу прощения, – выдавил из себя Лоренцо. – Это горная болезнь. Здесь, в Альпах, со мной всегда так… Мне уже лучше… Да не суетитесь вы, Карафа!

«Горная болезнь?» – мысленно удивился Дисмас. Шамбери находился примерно в двух тысячах футов над уровнем моря. Герцог по-прежнему держался за сердце. Дисмас гадал, каким снадобьем сняли приступ.

От обсуждения ватиканских гастрономических оргий застольный разговор перешел к иному предмету.

– Значит, новый император – ваш крестный отец? – осведомился герцог Урбинский у графа Лотара.

Дюрер кивнул.

– И когда он собирается идти войной на Францию?

– Ваше сиятельство, что за вопрос! – смущенно воскликнул Дюрер.

– Вопрос не праздный. Я направляюсь в Париж, на крестины дофина.

Дюрер отпил вина.

– Видите ли, хоть мы с императором и близки, однако я не вхожу в число его военных советников. Со мной такие вещи не обсуждают…

Герцог Урбинский ждал продолжения, и Дюрер ринулся напролом:

– Однако же ни для кого не секрет, что между царственными домами Валуа и Габсбургов не существует особой приязни, а потому не будет ничего удивительного, если война все-таки разразится…

Герцог Урбинский сонно прикрыл глаза. Все это ему было прекрасно известно.

– Говорят, король Франциск сам хотел стать императором, – продолжал Дюрер, – и теперь наверняка досадует, упустив такую возможность. Вдобавок он оказался зажатым в тиски между Священной Римской империей и другим владением моего крестного, Испанией.

Герцог Урбинский встрепенулся:

– Вам угодно, чтобы я передал его королевскому высочеству Франциску весточку от вашего крестного?

Дисмас вознес еще одно немое моленье, прося Всевышнего немедленно напомнить Нарсу, что они приехали сюда воровать плащаницу, а не разжигать войну между Францией и Священной Римской империей.

– Предложение вашего сиятельства очень любезно, однако я всего лишь смиренный паломник, а не императорский эмиссар…

«Слава тебе, Господи!» – вздохнул Дисмас.

– Тем не менее, – продолжал Дюрер, – от лица императора мне хотелось бы сообщить, что император удручен – смею добавить, безмерно удручен! – беспрестанными притеснениями, чинимыми Францией суверенному Савойскому герцогству. Мой крестный был бы очень доволен, если бы эти попрания прекратились, – заявил Дюрер и, помолчав, добавил: – Незамедлительно.

Герцог Карл просиял и чуть ли не замурлыкал от удовольствия.

Герцог Урбинский и кардинал Арагонский с недоумением смотрели на Лотара.

– При всем уважении к нашему многорадушному хозяину, – начал герцог Урбинский, – неужели Савойское герцогство и в самом деле так заботит императора?

– Ах, ваше сиятельство, – беспечно отвечал Дюрер, – вы даже не представляете себе, как заботит! Его высочество относится к Савойе с поистине отеческим участием.

Герцог Урбинский удивленно заморгал, выслушав это ошеломляющее известие. Подумать только, император озабочен тем, что Франция у себя на задворках устраивает вооруженные вылазки в милое, но никчемное герцогство!

Удивленная гримаса на лице герцога Урбинского постепенно исчезала, сменяясь нарождающимся подозрением, что императорский крестник – просто набитый дурак.

– Я донесу это до его королевского высочества, – вежливо ответил он Дюреру.

– Кстати, прошу вас передать дофину, что мой крестный шлет ему самые сердечные пожелания здоровья и долгих счастливых лет.

Герцог Урбинский коротко кивнул, утратив всякий интерес к бестолковому графу.

Кардинал Арагонский не хуже герцога Урбинского разбирался в вопросах дипломатии и геополитики. Его тоже ошеломили внезапные стенания Лотара об участи Савойского герцогства, да еще и от имени императора, поэтому он счел нужным сменить тему разговора:

– А известны ли вам намерения вашего досточтимого крестного в отношении еретика Лютера?

– В отношении Лютера? – переспросил Дюрер. – Ах, Лютера! Там то еще дело…

– Ересь – весьма серьезное дело. А в данном случае – чудовищное.

– Угу… – произнес Дюрер тоном, допускающим неоднозначные толкования.

– Его нападки на святейшего отца не прекращаются. Смею заверить, они чрезвычайно досаждают его святейшеству. Настолько, что он едва в состоянии посвящать себя своим неотложным занятиям…

«Господи, не дай Нарсу уточнить про содомию!» – беззвучно возопил Дисмас.

– Пиршествам и застольям? – уточнил Дюрер.

Кардинал Арагонский холодно посмотрел на него:

– Возведению нового собора Святого Петра. Ревностному покровительству искусствам. Зоологическим исследованиям, приносящим ему такую отраду! Его слон, Ганно… С Ганно его святейшество просто как ребенок! А еще охота… Его святейшество – человек многих увлечений и призваний…

– Да, он ни от чего не отступается, – согласился Дюрер.

– К превеликому сожалению, его нынешняя некрепость в седле не позволяет ему участвовать в загоне. Однако же именно он, саморучно, наносит милосердный смертельный удар, поражая добычу копьем! Будто святой Георгий, поражающий змия! Решительный. Непреклонный. Если бы Лютер сподобился это узреть, то исполнился бы великого трепета.

– Зрелище, должно быть, и вправду впечатляющее, – согласился Дюрер. – Заколоть копьем обессиленного, израненного зверя… Это не каждый может.

– Вы из германских земель, – сказал кардинал Арагонский. – Прошу вас, просветите меня в моем невежестве. Чего ради саксонский курфюрст Фридрих покрывает и оберегает Лютера? Ведь Фридрих – убежденный и верный сын Католической церкви! Так почему же, в то время как его святейшество прилагает все силы, чтобы заставить Лютера умолкнуть, Фридрих продолжает защищать этого еретика? Умоляю, объясните.

– Ну, это все очень сложно…

– Сложно? Навряд ли.

– Значит, так. Лютер – подданный саксонской короны. Фридрих – правитель Саксонии. Правитель должен лояльно относиться к своим подданным. А религиозные материи оставим побоку.

Кардинал Арагонский саркастически рассмеялся:

– Оставить побоку религиозные материи, увы, не выйдет. Лютер – монах-августинец, то есть в первую и последнюю очередь подданный Папского престола!

– Вот именно, – улыбнулся Дюрер. – Говорю же, что все это очень сложно.

Кардинал недоуменно наморщил лоб и попробовал зайти по новой:

– Предшественник вашего крестного, покойный император Максимилиан, тщетно добивался, чтобы Фридрих позволил произвести над Лютером дознание. Надеюсь, ваш крестный намерен поддержать святейшего отца нашего в его стремлении привести Лютера к ответу за выпады против Церкви?

– Привести к ответу? – озадаченно переспросил Дюрер. – А-а, вы имеете в виду – отправить на костер?

– Как еще искоренить ересь, если не очистительным огнем?

– Совершенно верно, – кивнул Дюрер. – Не об этом ли говорил Господь в Нагорной проповеди?

Кардинал уставился на Дюрера и печальным голосом изрек:

– Что же это за мир, где какой-то монах, один-единственный германский монах, – нет-нет, я не желаю вас обидеть, упорство вашей нации относится к числу ее многих достоинств, – где один-единственный монах открыто бросает вызов власти священного римского императора и власти святейшего папы римского? Что же это за мир такой, я вас спрашиваю?

– Новый?

Кардинал Арагонский со вздохом умолк. Как и герцог Урбинский, он пришел к выводу, что граф Лотар фон Бог-весть-кто туп как пробка.

Дисмас с облегчением перевел дух. Лучше прослыть тупым, чем опасным. Нарс прекрасно сыграл свою роль.

Неожиданно Дюрер обратился к кардиналу:

– Ваше высокопреосвященство, а вот по поводу пристрастия папы к охоте…

– Что? – спросил кардинал, сосредоточенно глядя в тарелку и не имея ни малейшего желания продолжать беседу с дубоголовым тевтонским графом.

– Помнится, по каноническому праву клирикам запрещено охотиться.

– Клирикам? – удивленно переспросил кардинал Арагонский.

– Ага. Священникам и прочим…

– Вы полагаете верховного римского понтифика клириком? – иронически усмехнулся кардинал.

– Ах да! – спохватился Дюрер. – Я совсем забыл, что Лев не был священником, когда его избрали папой.

– Раз вы такой знаток канонического права, то вам наверняка известно, что папе не обязательно быть священником. Когда он стал верховным понтификом, то был рукоположен в сан. Позвольте спросить, а вы на что, вообще-то, намекаете?

– Я всего лишь ссылаюсь на закон нашей возлюбленной матери-церкви, который запрещает духовенству, в особенности его высокопоставленным чинам, предаваться таким сугубо мирским времяпрепровождениям, как охота и прочие утехи определенного толка…

Сердце Дисмаса бешено забилось. Дюрер вот-вот начнет поименно перечислять «прочие утехи определенного толка». Содомия, чревоугодие, стяжательство…

Дюрер смущенно улыбнулся:

– Ваше высокопреосвященство, в этих вопросах вы разбираетесь куда лучше меня. Простите мою дерзость. Я завтра же исповедуюсь в своем прегрешении.

Лицо д’Арагона заалело, как кардинальская сутана.

Герцог Карл хлопнул в ладоши и воскликнул:

– Савойскому престолу выпала огромная честь принимать за нашим скромным столом в Шамбери такое общество! Ваше высочество, ваше высокопреосвященство, любезный граф, мы устроили для вас небольшое представление…

По сигналу герцога в дальней части банкетного зала поднялся занавес. Все гости дружно ахнули.

Дисмас несколько раз видел живые картины и полагал их нелепой забавой. Одно слово – натюрморт. Только вместо цветов и плодов – люди.

Герцогская живая картина изображала поклонение волхвов младенцу Иисусу. Визит трех царей в Вифлеем был описан евангелистом Матфеем. К представлению старательно готовились. Помимо людей, в картине были задействованы три живых верблюда, на которых восседали восточные гости. Один из волхвов напоминал герцога Урбинского, другой – кардинала Арагонского, а третий имел отдаленное сходство с графом Лотаром.

– Мы слишком поздно узнали о вашем прибытии и не успели устроить все как следует, – шепнул герцог Савойский Дюреру. – Надеюсь, вам все-таки понравилось.

Дюрер закусил губу, сдерживая смех:

– Это просто… восхитительно!

Герцог Урбинский и кардинал Арагонский молча взирали на живую картину.

– Потрясающе, – процедил кардинал.

Герцог Урбинский жестом дал понять, что от восторга утратил дар речи.

Младенец, исполняющий роль новорожденного Христа, отчаянно заорал. Герцог Карл поднялся, поблагодарил участников живой картины и дал знак начинать музыку и танцы.