II

Никогда не думал, что буду скучать. Скучать вообще, скучать метафизически – это мне знакомо. А скучать по кому-то – даже выражения такого не было в моем лексиконе. Поди ты, как жизнь изменилась.

Мобильник у Насти не работал, в интернет она не выходила. Пожрацкий трындел про гранты, которые не сегодня завтра прольются на нас золотым дождем, а я думал о том, что Насти нет рядом.

На пресс-конференции журналисты смеялись над каждой моей шуткой, а я думал о том, что шутки пропадают зря, потому что Настя их не слышит.

Вечерами я приходил в пустую квартиру и разговаривал с Настей. Я рассказывал, что случилось за день, придумывал ее реплики и сам же с ними спорил. Потом ворочался в пустой кровати и засыпал только под утро.

На работе я сидел и смотрел в экран ноутбука. Пожрацкий установил мне таймер, который отсчитывал дни, часы и минуты до возвращения Насти. Когда я понял, что дней, часов и минут прошло больше, чем осталось, настроение улучшилось. А когда на электронную почту пришло письмо «Не скучай. Люблю. Целую», я поцеловался с экраном взасос.

И тут раздался телефонный звонок.

– Возалкал, братие, труда твоего, – пропел в трубку Астандил Саломонович Шрухт. – Растекашися ли, витязь, мыслию по древу? Сизым волком по земли? Шизым орлом под облакы? – вопрошал Шрухт, находившийся, видимо, в процессе изучения памятника древнерусской патриотической литературы «Слово о полку Игореве».

Я самым что ни на есть шизым орлом обмяк в кресле. Шрухт. Роман о Гурлянде. Совершенно вылетело из головы.

Написать роман, конечно, можно, но проблема в том, что нельзя. «Не напоминай мне о прошлом», – говорила Настя. Я тоже хочу, чтобы прошлое оставило меня. Я председатель Интербригады, я не могу сочинять роман о сионистском заговоре.

– Почнем же, братие, повесть сию, иже истягну ум крепостию своею и поостри сердца своего мужеством, – доносилось из трубки.

Я сморщился.

– Наполни вся ратнаго духа, наведе своя храбрыя полкы за землю Руськую…

– Астандил Саломонович, не могли бы вы говорить нормальном языком?

– Мог бы, – ответил Шрухт. – Игорь-князь с могучею дружиной мила брата Всеволода ждет. А я жду от вас роман. Сроки-то поджимают. Жду, заметьте, с могучею дружиной.

– Вы мне угрожаете, Астандил Саломонович? Вы знаете, чем я сейчас занимаюсь?

– Бросьте, – сказал Шрухт, – меня не интересуют ваши детские игры. Я слышал, пайцза вам пригодилась. Пользуетесь моей защитой, а нос воротите. Нехорошо. Совесть не зазрит?

Совесть подсказывала послать Шрухта к чертовой матери. Судя по учащенному дыханию, Шрухт разгадал коварные замыслы совести.

– Не возьму в толк, о чем рядиться? Вы вправе пользоваться пайцзой, а я вправе ожидать от вас обещанного романа.

Я немного помолчал и сказал:

– Романа не будет.

– А как же выход, сиречь аванс?

– Аванс я вам верну.

– Завтра, – сказал Шрухт. – Аванс вы вернете завтра.

– Но я…

– До завтра, – отрезал Шрухт. – Здрав будь, князь, и вся дружина здрава.

Вернуть аванс завтра совершенно немыслимо, ведь все деньги ушли на Настину поездку в Канаду. Не вернуть тоже нельзя. «Заметьте, жду с могучею дружиной». Дружина, пожалуй, не понадобится. Достаточно одного полоумного Дучи.

В кабинет ворвался Пожрацкий с совершенно идиотским вопросом: бегаю ли я по утрам?

– Раньше бегал за пивом, теперь нет. Хочешь одолжить спортивный костюм?

– Знаешь ли ты, – спросил Гаврила тоном, предполагавшим последующую сенсацию, – знаешь ли ты, что великий оратор Демосфен укреплял голос бегом?

– Почему бегом?

– Древние греки все болезни лечили бегом, – сказал Пожрацкий, и в его голосе ощущалось превосходство цивилизованного человека перед какими-то античными недоумками. – Плутарх свидетельствует, что некий Лаомедонт страдал расстройством селезенки. И по совету врачей лечил селезенку бегом на большие расстояния. А в итоге сделался одним из лучших бегунов. Вылечил ли Лаомедонт селезенку – об этом история умалчивает.

– Уйди, Пожрацкий. Не до тебя.

– Я уйду, но прежде хочу, чтобы ты задумался. Задумался о судьбе античных ораторов. Другу Демосфена – оратору Гипериду – перед смертью вырезали язык.

– Логично, он же оратор. Тебе бы на его месте вырезали… Впрочем, сам знаешь.

Пожрацкий презрительно усмехнулся.

– С твоего позволения, я продолжу. Гипериду, другу Демосфена, вырезали язык. Врага Демосфена Демада предали мучительной смерти, а перед этим убили его сына у него на глазах. Сам Демосфен отравился. Отрубленную голову Цицерона поднесли Марку Антонию, чтобы тот на нее любовался.

– Чего ты от меня-то хочешь?

– Ты стал оратором, Бобби. Ты постоянно выступаешь, даешь интервью. Не спорю, местами выходит недурно, но помни, какая судьбы уготована ораторам. Я не желаю тебе такой судьбы. Я хочу спасти тебя.

– Каким образом?

– Я мог бы выступать вместо тебя.

– Понятно. Я оценил твою жертвенность.

Пожрацкий достал сигару и принялся кромсать ее миниатюрным ножичком.

– Сигары? – удивился я. – Ты куришь сигары? Смотрю, ты хорошо устроился на новом месте.

– Об этом я и хочу с тобой поговорить, – сказал Пожрацкий. – Я чувствую невероятный прилив сил. Будто кто-то… как бы сказать… жало мудрыя змеи в уста замершие мои вложил десницею кровавой.

Меня аж передернуло. Еще один любитель изящной словесности.

– Прекрати говорить стихами. Стихов я сегодня достаточно наслушался.

– Могу говорить прозой. Мой конек – публичность. Мне тесно в узких рамках зама по финансам.

– По финансам, – машинально повторил я. – По финансам? По финансам! Гаврила, дай денег из партийной кассы. В долг.

– Наличности у меня нет, – грустно сказал Пожрацкий. – Впрочем, безналичности тоже.

– Хороший у меня зам по финансам.

Пожрацкий взорвался. Он крутится как белка в колесе, день и ночь выбивает гранты, а ему не доверяют. Он как мальчик на побегушках, как Ванька Жуков у сапожника Аляхина. Ему что ни день селедкой в харю тычут, а все деньги тем временем хранятся у Громбова в сейфе.

Внезапно Гаврила перешел на шепот:

– Я знаю, как достать деньги из сейфа. Там код из четырех цифр. Первые три цифры – 193. Осталось выяснить последнюю. Уверен, последняя цифра – семерка.

– Почему именно семерка?

– Это элементарно. Получается 1937. Твой Громбов гэбэшник, он должен любить этот год.

– Не думаю, он не настолько кровожаден. Постой. Последняя цифра – шесть. Ну конечно, 1936 – год создания интербригад.

– Возможно, – сказал Пожрацкий, которому не хотелось признавать поражения. – Во всяком случае, можно проверить обе цифры.

– Ты предлагаешь взломать сейф?

– Не взломать, а открыть, – уточнил Пожрацкий. – В конце концов, ты председатель этой организации, и все деньги – по уму – должны храниться в твоем сейфе.

Но деньги хранились в чужом сейфе. Который мы собрались вскрыть.

А что делать? Прости, Господи, но деньги нужны на благое дело. Поверь, Господи, залезть в громбовский сейф – это меньший грех, чем писать книгу про Гурлянда, которая черт знает зачем понадобилась упырю Шрухту.

– Пошли, – сказал я.

Оглядываясь и озираясь, мы на цыпочках подкрались к кабинету Громбова. Пожрацкий потянул за ручку. Слава богу, открыто. Не хватало еще взламывать дверь.

Мы склонились над сейфом. Упрямый Пожрацкий набрал 1937. Не открывается. Пожрацкий поменял «семерку» на «шестерку».

– Он пуст, – раздался голос Громбова.

Пожрацкий обернулся, а я уткнулся лицом в сейф. Оборачиваться не хотелось. Хотелось провалиться сквозь землю.

– Вы бы хоть на шухер кого-нибудь отрядили, – сказал Громбов.

– Я, пожалуй, пойду, – пробурчал Пожрацкий и ретировался.

Много б я отдал, чтобы уйти вслед за Пожрацким, но отдавать было нечего. Я пришел сюда брать, а не отдавать.

– Мне нужны деньги, Семен.

– Сколько?

– Много.

– Зачем?

– Не могу сказать.

Громбов уселся в кресло.

– Не хочешь – не говори. Денег все равно нет. Все ушли на Марш интернационалистов.

– А когда будут?

Громбов заглянул в блокнот:

– Не раньше чем через месяц.

– Через месяц поздно.

– Ничем не могу помочь. Выпутывайся сам.

Ну, сам так сам. Я вышел из кабинета и набрал номер Шрухта.

– Астандил Саломонович? Роман будет. Но мне нужно кое-какое время.

– Договорились, – сказал Шрухт, – но пишите борзо.

– Как?

– Ох, молодо-зелено. Не бережем мы русский язык. Что имеем, не храним, потерявши, плачем. Борзо означает быстро.

– Хорошо, – сказал я. – Напишу борзо и быстро.